Без названия

3

Друзья называли его «Миня». Все прочие, в том числе начальство и подчиненные, Михаилом Михайловичем. Он прошел длинные служебные ступени: от стажера-следователя до прокурора следственного управления. К должности добавлялось звание — «старший советник юстиции», что на армейском языке называлось «полковник». Шел Щербе седьмой десяток, он стал грузным, облысел, осталось немного седоватых волос, которые разглаживал, как бы распределял по всему черепу. «Солидный человек должен иметь лысину, это его опознавательный атрибут», — шутил.

Стоя у зеркала, собираясь на работу, он перевязывал галстук, потому что прежний узел залоснился. Из кухни приятно пахло кофе, — жена готовила ему завтрак. Была половина восьмого утра. Раздался телефонный звонок. Щерба снял трубку:

— Слушаю.

— Михаил Михайлович? Это Скорик.

— Когда приехали?

— В шесть утра.

— Ну что там?

— Убийство и поджег с целью сокрытия.

— Когда появитесь?

— Хоть часок-другой посплю. Всю ночь «кололи». Во мне что, нужда есть?

— Я в вас всегда нуждаюсь, — усмехнулся Щерба.

— Это я знаю. Что на этот раз?

— Труп. Профессор Гилевский из музея этнографии. Пока занимается Паскалова. Но и вам, возможно, придется подключиться, ежели она заспотыкается. Приходите к двенадцати.

— Хорошо…

Старший следователь областной прокуратуры Виктор Борисович Скорик мыл руки, ополаскивал лицо, поглядывал на себя в зеркало, отмечая помятую физиономию, покрасневшие воспаленные глаза. Сейчас попьет крепкого чаю с бутербродом, поспит часа два и — на работу. Он уже почти спокойно относился к тому, что Щерба все чаще подсовывал ему дела по убийствам. Скорик многому научился у Щербы и у прокурора-криминалиста Адама Войцеховского, язвительного и ироничного. Однажды чуть не поссорились. «Ты прекрасно провернул это дело, просто молодец», — как-то сказал Войцеховский. — «Ты что, подначиваешь? — вспылил Скорик. — Дело-то дерьмо, тут бы стажер управился», — но взглянув на Войцеховского, понял, что это обычная его манера выдавать такие «похвалы». — «Ты что, за первоклашку меня держишь? Подобных дел я уже штабель уложил», — сказал Скорик. — «Штабель из поленьев или веточек? — поддел Войцеховский. Ладно, не лезь в бутылку. Это я просто погладил тебя. А работать с тобой люблю…»

На кухне Катя гладила ему свежую сорочку, корпела над воротником, давя утюгом складочки. Она знала: ее Витя сорочки менял через день, любил быть хорошо одетым, идеально подстриженным и причесанным и слегка покропленным каким-нибудь приятным лосьоном. Катя совсем перебралась к нему, о том, чтобы пожениться, ни он, ни она не заговаривали. Она приняла его таким, каким он был: немножко занудой, немножко педантом и поклонником вкусной еды. Они любили друг друга. Он был ее мужчиной. И этим все сказано…

— Я тебе все приготовила: сорочку, галстук и серый костюм, носки к нему на тумбочке, — сказала она. — Надень черные туфли.

— Спасибо, Катюнь… Ту экспертизу, что я просил, когда сделаете?

— Завтра к концу дня будет готова… Все, я пошла, спи, — она закрыла дверь.

Он слышал, как хлопнула входная дверь, щелкнул замок. Катя побежала в свою научно-исследовательскую лабораторию судебных экспертиз, услугами которой пользовалась и прокуратура.

Скорик с наслаждением лег под одеяло.

— Вы оба опоздаете! — кричала жена, глядя, как Войцеховский, расхаживая по комнате, жует бутерброд, а семнадцатилетний сын, подперев скулы, уставился на шахматную доску.

Каждое утро они — один перед уходом на работу, другой перед пробежкой в школу — садятся сыграть партию в шахматы.

— Успеем, — спокойно сказал Войцеховский, остановился и взялся за ферзя. — Может, отложим до завтра, Алик?

— Хорошо…

Они вышли вместе, полквартала им было по дороге.

— Как у тебя дела со Светочкой? — спросил Войцеховский.

— Нормально, — осторожно ответил сын.

— Учти, мужчина, если на несколько минут закроешь глаза и будешь думать, что потом, когда откроешь, все, что произошло, исчезнет, заблуждение. Так не бывает. Как не бывает немножко беременных.

— Я это знаю, прокурор… Привет! — и сын побежал: до школы бегом пять минут…

Обычно каждое лето Джума Агрба отправлял жену Надю с детьми к своим родителям в село под Гудаутой. Но уже второй год в связи с грузино-абхазскими конфликтами они сидели тут, в городе, и свой отпуск Джума проводил дома, помогал жене управляться с четырьмя погодками-сыновьями. Сейчас, развешивая на веревках, натянутых на балконе, детские штанишки, рубашонки, он думал о родителях, о том, что порушена прежняя устойчивая жизнь их, писали, что урожай мандарин почти весь погиб — российские солдаты не пропустили через границу; погибло много винограда — курортников нет, давить вино «псоу» бессмысленно: куда его столько; писали, что истосковались по внукам, что, видимо, Бог отвернулся от этого благодатного края, и чем все кончится — непонятно…

— Ты бы брюки себе погладил, — сказала жена, когда он вошел в комнату, — вон пузыри на коленях, некрасиво.

— Ладно, и так сойдет, некогда, — махнул он рукой, натянул на желтую сорочку легкую зеленую куртку. Он любил ее за то, что в ней было много карманов. — Я пошел, запри…

С детства мать пыталась отучить Киру читать во время еды… «Это плохо для пищеварения», — наставляла мать. Но привычка сохранилась, и сейчас, прихлебывая кофе и надкусывая бутерброд с сыром, она листала «Руководство по расследованию убийств». А расследовать их ей пришлось всего два. И вот нынче — третье, если, конечно, Гилевский убит, а не стал жертвой несчастного случая. Но все равно в лежавший рядом блокнот Паскалова делала записи, планируя то, что сегодня, возможно, предстоит во время повторного осмотра кабинета Гилевского, опросов людей из окружения покойного…

Поставив посуду в мойку, она немного подкрасила губы, тронула подушечкой с пудрой нос, а в четверть девятого вышла из дому.