Без названия

5

В село Борщово Скорик приехал в девять утра рейсовым автобусом, который останавливался возле сельсовета. На дверях сельсовета висел замок. Центральная улица была пуста, несколько кур разгуливало да ленивый пес брел через дорогу. Борщово — большое село, центральная усадьба совхоза. Какое-то время в надежде, что кто-нибудь из сельсоветских появится, Скорик стоял у крыльца, затем заметил мальчишку, выкатывавшего со двора велосипед. Скорик окликнул его. Мальчик подъехал.

— Кого ждете, дядя? — спросил.

— Кого-нибудь из сельсовета.

— А их не будет, ушли уже в контору.

— А ты не знаешь, где живут Марущаки?

— Которые? У нас тут Марущаков много.

— Скажем, Анна Марущак, — назвал он имя и фамилию молодой женщины, подруги убитой Ольги Земской.

— Фельдшер она?

— Да-да.

— Идемте, я покажу.

Они подошли к низкому заборчику, за которым в саду стоял кирпичный дом с блестевшей крышей из оцинкованного железа. Во дворе женщина вешала белье.

— Аня, к тебе из города! — окликнул женщину мальчик.

Она обернулась, вытерла ладошки о передник, подошла. Было ей лет двадцать пять, смуглое лицо, пухлые щеки, темно-каштановые волосы заплетены в узел на затылке.

— Вы ко мне? — спросила.

— Если вы Анна Макаровна Марущак, фельдшер, подруга покойной Ольги Земской и свидетель по делу, тогда к вам, — улыбнулся Скорик.

Она оглядела его, ладного, хорошо одетого и оттого, возможно, показавшегося ей очень значительным.

— Да это я, проходите, — она отперла калитку. — А вы, кто будете?

— Я следователь из областной прокуратуры. Фамилия моя Скорик, зовут Виктор Борисович.

— Что ж стоим, пройдем в дом.

— А может в саду? — заметил Скорик скамейку со спинкой.

— Можно и там.

Прошли, сели.

— Анна Макаровна, дело вернулось из суда на доследование, вести его буду я.

— Что вернулось, знаю, — нахмурилась. — Что вы меня по отчеству, называйте просто Аня.

— У меня несколько вопросов к вам, Аня… Когда вы последний раз видели Олю?

— Четвертого мая.

— Она говорила вам, что намерена куда-то ехать?

— Да, утром я заходила в магазин, она сказала, что после полудня едет в областной центр, ее пригласили в ресторан.

— Сказала, кто пригласил?

— Сказала, что Володя Лаптев. Поедут, мол, на его машине.

— А вы знакомы с ним?

— Нет, видела пару раз, он старше Оли лет на пять. В детстве жил в нашем селе, потом уехал.

— Где они познакомились?

— Он иногда приезжает сюда, тут у него тетка. В один из таких приездов он зашел в магазин и познакомился с Олей.

— Часто они встречались?

— В общем, да.

— Вы знали, что она беременна?

— Беременна?! О, Боже! Нет, она мне ничего не говорила.

— А что-нибудь Оля говорила вам о нем, как-нибудь характеризовала?

— Говорила, что внимательный, что хотела бы выйти за него. Я ей только сказала: «Не спеши, приглядись». Как говорится, «и гусь вкусный линяет».

— Что ж, спасибо вам, Аня, — поднялся Скорик. Пригнувшись, отодвинув низкую яблоневую ветку, пошел к калитке. Она провожала его. У калитки спросила:

— Что дальше будет?

— Поживем — увидим… Как мне лучше добраться до райцентра?

— От церкви автобус ходит, — она вышла с ним за калитку и показала, как пройти к церкви…

Автобуса он ждал долго. В райцентр Рубежное приехал в начале двенадцатого, узнал, где сельпо и головной магазин.

Завсельпо, молодой пышноволосый парень, растерянно посмотрел на Скорика, когда тот представился.

— У меня к вам несколько вопросов, — сказал Скорик. — Четвертого мая из Борщово к вам приезжала Оля Земская сдавать выручку?

Подумав, парень ответил:

— Четвертого мая мы не работали, взяли отгул за второе.

Она регулярно сдавала выручку?

— Чего ее сдавать, ездить? Ольга по почте переводом отсылала.

— Это точно, что вы четвертого не работали?

— Абсолютно. Четвертого я уезжал даже на крестины в Вишняковку, это тридцать километров отсюда.

— Понятно. Спасибо. До свидания…

Из сельпо Скорик пошел в головной магазин. Заведующей не было. Старший продавец, немолодая степенная женщина протирала витрину, окуная губку в ведро с водой. Выслушав Скорика, она бросила губку, вытерла руки.

— Четвертого мая Ольга Земская должна была получать у вас товар. Она была одна или заходила с кем-нибудь?

— Четвертого она ничего не могла получить, после праздников, третьего, мы закрылись на ревизию.

— Она знала, что вы должны закрыться?

— Конечно. Перед праздниками она звонила, разговаривала с завмагом, я присутствовала при этом, и завмаг сказала, чтоб до шестого она не приезжала… Жалко девку, красивая, серьезная… Господи, что делается!..

Скорик ничего не ответил.

— Вы-то хоть разберитесь, чтоб ему, паразиту, на всю катушку, добавила она.

— Спасибо вам, вы мне очень помогли, — попрощавшись, он вышел и направился к автобусной остановке…

Частный парфюмерный магазин Александра Витальевича Андрусова назывался «Нега». Джума стоял перед входом, разглядывая витрину, где красиво были разложены коробки с духами, туалетной водой, лосьоны, губная помада, банки с кремами, дезодоранты в разноцветных емкостях. Он вошел внутрь. Мягкий свет ламп, упрятанных дизайнерами, освещал стойки-витрины со множеством коробок, коробочек, флаконов. Две красивые девушки за прилавком вежливо отвечали на вопросы покупателей; был здесь и праздный народ, просто любопытствующий, наверное, с завистью думавший о тех, что имел возможность выложить немалые деньги за крохотный флакончик французских духов или набор шампуней. Джума прошел в подсобку. Высокий грузный лысеющий мужчина лет сорока, стоявший у открытого сейфа, обернулся на звук шагов Джумы. Взгляд его серых навыкате глаз сразу стал презрительным, едва он оглядел с головы до ног Джуму.

«С ним придется покруче», — тут же подумал Джума и спросил:

— Андрусов Александр Витальевич?

— Да, я.

— Моя фамилия Агрба. Майор Агрба из угрозыска, — Джума достал удостоверение.

Андрусов долго разглядывал, как бы сличал майора на фотографии с этим, одетым, как замухрышка, мужиком. Возвратив удостоверение, сказал:

— Налоговая инспекция — понятно. Но угрозыск — это к чему бы?

— В связи с убийством и ограблением в музее, хочу задать парочку вопросов.

— Поня-я-тно, — усмехнулся Андрусов. — «Где вы были, что вы делали, нет ли связей со старыми знакомыми? Так, что ли?»

— Почти так. Раз уж вам хочется в таком порядке, давайте в таком: где вы были двадцать первого сего месяца, скажем, между семнадцатью и двадцатью одним часом?

— До восьми тридцати здесь, в магазине. В полседьмого приезжал инкассатор забрать выручку. Вот я ее и считал. Помогали мне продавщицы. Ушли мы все вместе, — понимаете, вместе, в восемь тридцать, потому что готовили витрину, обновляли… С этим вопросом все ясно? — с издевкой спросил Андрусов. — Может позвать девочек моих, чтоб подтвердили?

— Пока не надо. Когда потребуется, с этим я управлюсь сам… Второй вопрос вы уже сами сформулировали: из старых знакомых никто не объявлялся до двадцать первого или после с каким-нибудь предложением?

— Отвечаю. Я только влип по-дурости. Что-то закружило голову — полез. Дали срок, отсидел исправно, сказал себе: «Синяк этот останется на всю жизнь. Не набей себе, дурак, еще один». Понятно говорю?

— Вполне.

— Значит, старых друзей побоку. Нужно заняться серьезным делом, сегодня самое время. Можно зарабатывать десятки миллионов без хлопот с уголовкой. Резонная мысль?

— Вполне.

— Теперь ответьте мне: красивый магазин?

— Очень.

— Знаете, какой у меня оборот?

— Не знаю, — сказал Джума, — наверное большой, но это, видимо, коммерческая тайна.

— Если вы очень хотите, могу назвать.

— Не стоит, — ответил Джума.

— Итак, я легально процветаю. Видели, сколько покупателей? Так на кой черт мне при таком деле лезть в какой-то пыльный музей, кого-то грабить, а потом дышать парашей и кормить вшей на нарах или, чего доброго, пойти по «расстрельной»? Есть смысл?

— Никакого, — согласился Джума.

— Коньяку хотите? — по-барски предложил Андрусов.

— Нет, я бесплатно не пью, а у вас, как понимаю, на разлив коньяк не продается. Будьте здоровы, — круто повернувшись, Джума вышел. «Алиби твое я, конечно, проверю, — подумал Джума. — Ты, конечно, подонок по сути своей, по рассудил правильно: лучше нюхать запахи в этом магазине, нежели в лагерном бараке…»

До оговоренной встречи с Паскаловой у дома, где жил Гилевский, оставалось много времени, и Джума отправился по намеченному на сегодня маршруту…

Рядом с антикварным магазином находился пункт скупки драгоценных металлов на лом. Тут всегда вертелся разный люд, пытавшийся заработать: перехватывали шедших в скупку, предлагали цену за грамм, скажем, серебра или золота, повыше, нежели в скупке, делали таким образом бизнес. Милиция махнула на них рукой: сейчас разгонишь, а через час они снова тут, как мухи на мед. Дельцы посолидней кучковались у антикварного. Среди них топтался и крепкий мужичок в желтой сорочке с распахнутым воротом, в растоптанных широкой ступней видавших виды туфлях и в давно неглаженных брюках, которые он то и дело подтягивал, пытаясь натянуть на живот. Это был Джума Агрба. Он не был похож на любителя и знатока антиквариата, его никто не принимал всерьез, даже сторонились, поскольку знали друг друга, знали, кто чем интересуется: кто иконами, кто бронзой, кто старинным чугунным литьем, кто старым русским фарфором или немецким с голубыми или хотя бы с зелеными мечами на обороте.

К нему, отделившись от толпившихся и сновавших, подошел хорошо одетый парень, на лице светозащитные очки, и наклонившись, спросил:

— Видать с Кавказа?

— Раз видать, значит с Кавказа, — ответил Джума, чья внешность — чуть выпуклые глаза и дугообразный нос редко кого вводили в заблуждение.

— Что-то привез или интересуешься чем? — спросил парень.

— Сперва сними очки, глаза хочу увидеть, не люблю втемную.

— Ну даешь! — засмеялся парень, но очки снял. — Так что?

— Ищу.

— Что?

— А что предложишь? У нас в Сухуми любят красивые вещи.

— Дак у вас же стреляют! Голод, нищета.

— Сейчас не так уж стреляют. Постреливают. Но богатый народ еще есть… Что предложишь?

— Каминные бронзовые часы. Начало XIX века.

— А почему в магазин не сдаешь?

— Там ставят мало да еще двадцать процентов комиссионных сдирают.

— А посмотреть можно?

— Идем.

Он повел Джуму в подъезд рядом с магазином. Там стоял другой парень с большой красивой спортивной сумкой.

— Достань ходики, — сказал ему первый.

Тот извлек каминные часы. Под стеклянным колпаком мерно двигался маятник. Джума повернул в руках часы, пощелкал языком, сказал:

— Это ж надо такое чудо сделать!.. Сколько хочешь за них?

Продавец назвал цену.

— Только мне нужно посоветоваться с корешом, без него не могу, он часть своих вкладывает и толк в вещах знает, а потом торговаться будем.

— А где твой приятель?

— В гостинице рядом.

— За полчаса управишься?

— Я бегом.

— Давай, чеши.

Джума быстро зашагал, свернул за угол, оттуда — к музею. Замдиректора Реброва застал у себя, объяснил в чем дело.

— Вряд ли это наши. Экспозиция часов у нас временная, развернули на полгода, я ее на память знаю, сам комплектовал. Идемте посмотрим.

В небольшом зале находилась выставка старинных часов. Это были уникальные работы часовых дел мастеров XVII–XIX веков. Такого количества и красоты часов Джума никогда не видел. «Темный ты, Агрба, человек», сказал он себе.

Ребров прошелся вдоль стен, где были выставлены часы, увлекая за собой Джуму, потом решительно сказал:

— Нет, тут все цело.

— Ну и слава Богу, — вздохнул Джума. — Извините, что побеспокоил…

Продавец часов ждал его.

— Ну что, где ж твой приятель? — спросил.

Джума извинительно развел руками:

— Не захотел, сказал, что в часы боится вкладывать бабки.

Парень махнул рукой, выматерился, куда-то слинял. До закрытия антикварного магазина на перерыв оставалось минут пятнадцать. Джума вошел. Заведующий сидел у себя в маленькой конторке, что-то считал, тыча пальцем в калькулятор, увидев Джуму, приветственно поднял руку. Они были знакомы. Джума не раз приходил сюда, когда случались ограбления квартир. Войдя, Джума притянул за собой фанерную дверь, взял ее на крючок.

— Садись, майор, — предложил директор. — Чашечку кофе с коньячком?

— Не откажусь.

— Что за новые заботы? — спросил директор, разливая коньяк по рюмкам.

— Как идет торговля? — задал встречный вопрос Джума.

— Какая теперь торговля! Народ обезденежел, все, что можно проел. Иногда кое-что приносят, да и то привозное, — он поставил перед Джумой чашечку, банку с кофе.

— Тут мне сейчас один воробей часы каминные предлагал, XIX век.

— Знаю я его и эти часы. Фуфло. Собраны из разных.

— Ты мне вот что скажи, — Джума выпил коньяк и стал потягивать кофе, — последнюю неделю тебе ничего не приносили интересного?

— Что имеешь в виду? Часы, фарфор, бронзовое литье? Из какой жизни?

— Могли принести все, что угодно.

— За последнюю неделю, говоришь? — он задумался. — Принял я на комиссию старинную хорошую люстру, ханукальный еврейский семисвечник, кубачинский кувшин. Пожалуй, и все.

— Что комитенты?

— Люстру и семисвечник сдала пожилая женщина, уезжают в Израиль. Интеллигентная дама. А кувшин — солидный такой полковник-летчик. Я спросил, как к нему попал кувшин, сказал, что приобрел в Дагестане, а сейчас дачу строит, деньги нужны. Сдал очень дешево, чтоб быстрей продалось.

«Не то, не то, — думал Джума. — Люстру из музея незаметно не пронесешь. А остальное — пустяки. Из-за этого не убивают. Там брали, если брали, что-то покруче…»

Поблагодарив за угощение, Джума сказал:

— Ежели что появится такое… ну сам понимаешь… дай знать.

— Непременно. Мне влипать с краденым тоже неохота. А кого обокрали?

— Одного профессора, — соврал Джума…

На улице у скупочного и возле антикварного почти уже никого не было, магазины закрывались на перерыв.

Свой перерыв Джума провел в небольшом кафе «Янтарь», взял два бутерброда — с колбасой и сыром, — чашку кофе. Он медленно ел, чтоб скоротать время, вслушиваясь в разговоры посетителей. Господи, о чем только люди не говорили! Кофе он не допил — переслащенный, а сладкого Джума не любил. «Сладкий!» — вдруг вспыхнуло в мозгу. Как я забыл про него! «Сладкий» — это была кличка человека, имя и фамилию которого Джума запамятовал, он был странный тип, сколько Джума помнил, всегда неопрятно одевался, вечно бледное худое лицо с буграми от юношеских прыщей и всегда улыбочка, змеившаяся на тонких губах, вертлявая походка. При этих внешне отталкивающих чертах, был «Сладкий» мягким, услужливым, добрым. Когда-то занимался фарцовкой, затем, когда ремесло это почти усохло, остался не у дел: удачливые фарцовщики выбились в бизнесмены. «Сладкий» же стал маклером, занимался только антиквариатом. Имелась у него привычка, походившая на страсть: был помешан на портретной живописи, мог по несколько часов торчать в картинной галерее, которую посещал раз в неделю обязательно, где его уже знали не только, как штатного посетителя, но и как знатока, и относились к нему добродушно, как к неудачнику, несостоявшейся одаренной личности. Когда что-либо требовалось Джуме при оперативно-розыскных нуждах, «Сладкий» не отказывал. Он не являлся стукачом ни платным, ни по призванию, а был просто услужливым человеком. Джума, разумеется, тоже старался быть джентльменом, дабы никто из окружения «Сладкого» не заподозрил его в предосудительных связях с милицией…

«Что-то я его не видел сегодня в этой тусовке», — подумал Джума, направляясь снова к антикварному и скупочному магазинам. Народу тут поубавилось. Но все еще вертелись. Высмотрев молоденького паренька, видно еще неопытного, хотя и не новичка, судя по тому, как он общался с остальными, Джума подождал, покуда тот отделится, и подошел:

— Привет. «Сладкого» не видел? — спросил.

— Уехал он, — ответил паренек.

— Куда, с чего бы?

— А у тебя что, товар есть?

— Куда, говорю, уехал?

— В Донецкую область. Мать где-то там у него померла.

— Давно уехал?

— На прошлой неделе. Зачем он тебе? — спросил паренек.

— Я привез ему из Америки письмо от дяди-миллионера.

Парень понял, что его разыгрывают, отошел. Покинул это злачное место и Джума: пора было идти на встречу с Паскаловой.

Кира ждала Джуму возле подъезда дома, где жил Гилевский. Рядом стояла немолодая женщина в оранжевой безрукавке — дворничиха. С момента смерти Гилевского в квартиру его никто не входил, хоронили из музея. Паскалова и Джума пришли тогда в музей. Похороны получились какие-то жиденькие, бедные, народу было маловато. На церемонии в музее еще так-сяк, а на кладбище и вовсе негусто. Выяснилось, что никто не знает, есть ли у покойного какие-нибудь родственники — настолько он жил одиноко и замкнуто. Потом задавались вопросом: приглашать ли священника для отпевания, не знали: верующий был Гилевский или нет. Но учитывая его возраст, решили позвать священника из церкви святых Петра и Павла. Суетливый и беспомощный замдиректора Ребров произнес у гроба небольшую скучную речь, отмечая в основном заслуги Гилевского, как ученого, отдавшего музею сорок лет своей жизни. Паскалову тогда поразило, что так мало народу, она поделилась этим с Джумой. Он сказал с присущей ему профессиональной прямотой: «А может он досадил всем?..»

Вот о чем вспомнил Агрба, подходя к Паскаловой. Кира послала дворничиху к соседям, чтоб присутствовали в качестве понятых. Нашлась молодая женщина, врач, сидевшая дома в декрете. Как и предполагала Кира, маленький ключ на связке прочих ключей, найденных у Гилевского, оказался от английского замка на входной двери. Вошли вчетвером. Обдало тяжелым застоявшимся воздухом, из маленькой прихожей ступили в первую комнату. На всем лежала пыль — на полированном столе, небольшом серванте с красивой посудой, на стульях и книжных полках, прикрепленных к стенам дюбелями. Полки были заставлены книгами плотно, без просветов.

— Пожалуйста, стойте в сторонке, ни к чему не прикасайтесь, — сказала Кира дворничихе и беременной женщине, сложившей руки на большом животе. Она прошла вдоль полок, обратила внимание, что никаких новых изданий, собраний сочинений тут не было — в основном книги с потертыми корешками, большинство в мягких обложках, много книг на немецком и французском языках, и все они — по искусству. Осмотрев поверхности стола, полок, стульев Паскалова не нашла ни сантиметра, где бы тронута была пыль. Затем прошли в другую комнату. И тут Паскалова едва не ахнула: стены были завешаны старыми иконами, оригиналами офортов под стеклом в рамочках, картин не было, но висело шесть больших портретов казацких гетьманов. Тоже, видимо, старые работы, о чем свидетельствовали мелкие паутинки-трещинки. В оконном простенке возвышалась орехового дерева горка, за стеклом которой стояли фигурки, вазочки, блюда из мейсенского фарфора. «Как же он не боялся, что его обворуют? — удивилась Паскалова. — Дверь запиралась всего на один хлипкий замок!» Она мало смыслила во всем этом, но понимала, что такой знаток, как Гилевский, едва ли собирал бы то, что не относилось к произведениям искусства…

У противоположной стены стояли диван с бельевой тумбой, узкий платяной шкаф, а в углу, у самого окна, небольшой письменный стол. И всюду нетронутая пыль, не сдвинутые с места вещи. В платяном шкафу на полках лежала невысокая стопка белья, а на вешалках висело несколько не новых сорочек, два ношеных костюма и плащ с залоснившимся воротником.

Кира присела к письменному столу, аккуратно открыла тумбу, ящики. Пока она просматривала бумаги, Джума вышел на кухню. Она была скромна до удивления: маленький шкаф с минимумом посуды, столик, на котором стоял телефон, и газовая двухконфорочная плита. Все было прибрано, чистенько, если опять же не считать пыли. Из кухни Джума направился в прихожую, где на настенной вешалке висело демисезонное пальто. Джума осмотрел его карманы. Они были пусты, лишь в боковом он нащупал клочок бумаги — обрывок странички из настольного календаря. Страничка за восьмое апреля. На бумажке было написано: «Вадим» и номер телефона. Джума сунул клочок бумаги в карман и вернулся в комнату, где Паскалова заканчивала осмотр письменного стола. Бумаг в нем оказалось немного. Большая часть их старые, пожелтевшие странички каких-то музейных справок. Единственное, что привлекло ее внимание, — узкий белый конверт с напечатанным на компьютере по-английски и по-русски адресом Гилевского. В конверте на специальной почтовой бумаге тем же шрифтом — текст по-английски: «Дорогой мистер Гилевский». Понять это Кириного английского хватило. А вот текст осилить не смогла. Стояла дата и подпись: «18 мая. Кевин Шобб». Конверт и письмо Паскалова изъяла. Подошел Джума, наклонился и прошептал:

— Проверьте карманы костюмов.

В ответ она благодарно кивнула, направилась к платяному шкафу. Но в карманах было пусто. Можно было заканчивать, она видела, что понятые уже нетерпеливо переступают с ноги на ногу…

Когда вышли, Кира опечатала квартиру и спросила у беременной женщины:

— Вы хорошо знали Гилевского?

— Нет. Случалось, что по месяцу не встречала его. Он был человеком замкнутым и, пожалуй, не очень любезным. При встрече на лестнице кивнет и пройдет мимо. Все соседи знали, что он существует, работает вроде в каком-то музее, а больше ничего.

Когда, попрощавшись в понятыми, Джума и Кира отошли, Джума протянул ей обрывок календарного листка:

— Возьмите. Тут какой-то телефон записан. Мелочь, а кто знает, что она означает?

— Где вы взяли?

— В прихожей, в кармане пальто.

— Почерк вроде не его. Тут наклон влево…

Они дошли до угла.

— Вы куда сейчас? — спросила Кира. — Я хочу зайти в «Интурист» к переводчикам, письмо показать им. Потом буду в прокуратуре.

— У меня тут недалеко есть один маленький интерес, — ответил Джума. Увидимся в прокуратуре…

В «Интуристе» в сервисном бюро Кира проторчала час: ни переводчицы, ни завбюро не было, ушли с какой-то делегацией. Наконец появилась завбюро и узнав, кто такая Кира и по какой нужде здесь, сказала:

— Учитывая откуда вы, в порядке исключения обещаю вам перевод на завтра и даже бесплатно: у нас теперь все услуги платные. Переводчицы сегодня уже не будет. Вы оставьте мне свой номер телефона. Перевод заверить печатью?

— Можно, — согласилась Кира, и назвав свой служебный номер, вышла…

В субботу Джума снова отправился к скупке и антикварному магазину. «Сладкого» увидел еще издали, узнал, хотя и не видел его очень давно. То же очень бледное лицо, тоненькие усики над улыбчивой губой, так же неопрятно одет, с той же холщовой сумкой в руке. Джума приближался так, чтобы попасть в поле зрения «Сладкого». Затея удалась, тот издали приветственно поднял руку, Джума ответил таким же взмахом и указующе согнул кисть, мол, зайди за угол и сам направился туда, остановился за овощным ларьком. Вскоре появился «Сладкий». Поздоровались.

— Давно не видел тебя. Как поживаешь? — Джума по старой памяти обратился на «ты», хотя было «Сладкому» лет за сорок.

— Как сегодня поживают такие, как я? Уважают закон и живут впроголодь. Мать похоронил, ездил в Макеевку.

— Слышал уже. Прими мои соболезнования.

— Спасибо. Вы случайно здесь или я нужен?

— Нужен. До твоего отъезда в Макеевку тут не появлялся кто-нибудь с интересными предложениями?

— Если действительно с интересными, то никто ничего.

— А залетных не было?

— Приезжал один. Солидный барин.

— Когда это было?

Поразмыслив, «Сладкий» назвал число. Получалось за четыре дня до убийства Гилевского.

— Что он продавал?

— Он не продавал. Интересовался старинной мебелью.

— Ты ему помог?

— Нет. Такие вещи сразу не делаются. Пообещал ему поискать, обменялись адресами, и он уехал.

— Откуда ты знаешь, что он уехал?

— Я провожал его, помогал вещи в вагон внести.

— Он что, был так нагружен?

— Да. Купил сервиз «Мария» на двадцать четыре персоны. «Зеленые мечи», Розентхаль, Бавария.

— Сколько отвалил?

— Не знаю, такие вопросы не задают.

— На руках?

— Нет, в антикварном. Вы скажите, что конкретно вас интересует, так легче будет. Вы же знаете, что я храню конфиденциальную информацию.

— Точно не знаю сам, — признался Джума. — Но что-то музейное. Не мебель, а такое, что можно легко вынести.

— Понятно.

— У тебя ведь клиенты не только покупающие, но и продающие.

— Но я стараюсь иметь дело с людьми достойными, с интеллигенцией, с реставраторами, скульпторами, с научными работниками. Теперь, правда, и нувориши полезли в собиратели. С ними не очень охотно связываюсь. Сегодня он бизнесмен, завтра — в тюрьме. Уж я-то эту публику знаю.

— И сколько у тебя таких клиентов? Человек двадцать-тридцать?

— Да вы что! Те времена давно ушли. У меня человек семь-восемь.

— Списочек дать можешь?

— Это возможно, но при условии… без ссылок на меня.

— Я тебя никогда не подводил.

— Это я ценю… Пишите. — «Сладкий» задумался, Джума вытащил блокнот и ручку. — Член-корреспондент, профессор медицины Бруевич Иван Севастьянович, собирает старинные шахматы и только. Далее. Скульптор Огановский Борис Никитич, собирает восточную резьбу по кости. Художник-реставратор Манукян Давид Ованесович, старые офорты, в основном на библейскую тему. Кандидат искусствоведения, сотрудник Фонда имени Драгоманова Жадан Святослав Юрьевич, интересуется бронзовым литьем, но только до XX века, пианистка, лауреат международных конкурсов Всесвятская Надежда Николаевна, ее интересы ограничены оригиналами нотных записей храмовой музыки XVII–XIX веков. Генерал в отставке Клюев Павел Павлович собиратель старинной мебели. Кандидат искусствоведения, сотрудник Фонда имени Драгоманова Чаусов Алексей Ильич. Собирает все дореволюционные и современные публикации о Фаберже и Диомиди… Ну кто там еще? Ага, Вяльцева Клавдия Васильевна, художник-модельер Дома моделей. Собирает старинные кружева и бисерное шитье. Вот, собственно, и все.

— И находишь для них что-нибудь?

— Редко, но случается. Бруевичу нашел шахматы XVIII века. Вяльцевой кружева у одной старухи. Всесвятской какие-то ноты откопал на складе макулатуры. Это за последние два года.

— Тяжелый у тебя хлеб, — посочувствовал Джума.

— Предложите другой, — усмехнулся «Сладкий».

— Нечего мне, дорогой, тебе предложить… Ладно, спасибо. Ты иди, чтоб нас вместе не видели.

«Сладкий» ушел на свой тяжелый промысел. Выждав какое-то время, Джума снова зашел в конторку к заведующему антикварным магазином. Тот удивленно вскинул глаза.

— Только один вопрос, — поднял руки вверх Джума. — Сервиз на двадцать четыре персоны, с мечами, называется «Мария» — был такой?

— Был. Полторы недели назад ушел. Какой-то приезжий взял.

— Все! Больше вопросов нет, — Джума удалился…