Без названия

8

День был жаркий. Как обычно, в субботу на барахолке народу была тьма. В толчее, в беспорядочности, в верчении толпы трудно было понять, кто продавец, а кто покупатель. Но это для неопытного взгляда, а для тех, кто посещал барахолку систематически, тут был свой порядок: обувью торговали в одном месте, запчастями для автомашин — в другом, куртками — в третьем, всякой печатной продукцией — в четвертом, прочим хламом, старьем, разложенным прямо на земле, на газетах — в пятом.

Они ходили почти регулярно на барахолку первую и последнюю субботы месяца — кандидат искусствоведения Святослав Юрьевич Жадан и кандидат искусствоведения Алексей Ильич Чаусов. Оба — ровесники, коллеги, оба работали в Фонде имени Драгоманова. И оба страстные собиратели. Было им по сорок два года.

Встретились на конечной трамвайной остановке, дальше пошли вместе — в гору к стадиону, вокруг которого и кипела барахолка.

— Помнишь, я купил в мае бронзовый светильник в виде фигуры атлета со светильником в руке? — спросил Жадан. — Я все же нашел в каталоге, что это такое. Оказалось Петербург, 1912 год. Мне предлагают за него бронзовые часы: кусок черного гранита, внутрь вделаны часы, внизу бронзовое ложе, на нем Хроном, указующий перстом на циферблат. Середина XIX века.

— Будешь меняться? — спросил Чаусов.

— Хочется, конечно заиметь такую вещицу. Но ты же знаешь мой принцип: менять только дубли. А так — какой смысл? Приобретаешь одно, теряешь другое.

— Почему ты не пошел на поминки?

— У меня была лекция, две пары в институте декоративного и прикладного искусства. Народу много было? — спросил Жадан.

— Нет. Вообще странные похороны. Я полагал, у старика при огромной известности должен быть соответствующий круг знакомых. А там человек двадцать было: музейные и несколько наших, — сказал Чаусов. — Один автобус даже оказался лишним.

— Видно, он всем хорошо досадил. Мерзкий характер, гордыня, деспотичный.

— Да уж… Следствие ведет какая-то молодая особа. Мне Ребров сказал.

— Ни рыба, ни мясо, этот Ребров, — заметил Жадан.

— Да нет, он мужик неплохой, не злобный во всяком случае, — заметил Чаусов. — Да, следствие сейчас начнет загребать широко, потянут допрашивать всех, кто хоть краем имел дело со стариком. И нас с тобой тоже могут.

— От нас толку мало, — сказал Жадан, — мы с тобой можем придумать себе алиби, — засмеялся он.

— Какое? — спросил Чаусов.

— В тот день, в то время мы были с тобой вместе.

— И где же мы были? — спросил Чаусов.

— Скажем, на выставке старинной мебели в историческом музее, засмеялся Жадан.

— Неплохо, — ответил Чаусов, увлеченный этой игрой. — Итак, мы созвонились за день и условились около шести вечера встретиться у музея. Осмотрели выставку и…

— И пошли ко мне смотреть мою новую бронзу. И сколько мы пробыли у меня?

— Скажем, до девяти вечера, — ответил Чаусов.

— А кто из нас кому звонил с предложением сходить в музей? — спросил Жадан.

— Я смотрю, ты уже вошел в роль следователя, — улыбнулся Чаусов. Скажем, я тебе звонил.

— Откуда? — спросил Жадан.

— Из дому.

— Плохо. Банально, — ответил Жадан. — Давай так: вечером ты ходил за хлебом, была очередь, рядом телефон-автомат, ты отошел, позвонил мне и мы уговорились на завтра.

— Нелогично, гражданин Жадан. Вы с гражданином Чаусовым работаете в одном музее, в одном помещении. Почему же днем тогда не договорились.

— Гражданин следователь, в тот день я Чаусова не видел, у меня четверг творческий день. Я не работал в музее. А был в институте: отчитал три пары, — Жадан, пригнувшись, хохотал, держась за живот…

Они поднялись к стадиону, перед ними открылась толпа, она колыхалась, шевелилась как муравейник. Тут они расстались, уговорившись через полтора часа снова встретиться у конечной остановки трамвая. Каждый знал место, где ему может пофартить с каким-нибудь приобретением. Места эти находились в разных сторонах.

Жадан брел вдоль ряда, где на газетах, расстеленных прямо на земле, лежало всякое старье, «хлам», как он называл: гаечные ключи, бронзовые вентили, смесители, набор надфилей, паяльные лампы, подсвечник, снятый с пианино, кавказский рог для вина…

— Эй, сэр, купите мешок бронзы, — окликнул Жадана бородатый мужчина лет сорока пяти.

Жадан оглянулся, увидел улыбающегося скульптора Бориса Никитича Огановского.

— Привет, Боря!

— Здоров!

Пожали друг другу руки.

— Нашел что-нибудь? — спросил Огановский.

— Ни черта нет сегодня, сплошной хлам. А ты?

— С тем же успехом.

— Я тебе давно говорил, из резной кости ты найдешь все, что захочешь, в Таиланде, в Сингапуре. Вот, куда тебе надо. Или в Бирму.

— Если финансируешь, съезжу…

— А где господин Чаусов?

— Промышляет в кучах макулатуры.

— Дался ему этот Диомиди!

— Не скажи, — возразил Жадан. — На Фаберже и Диомиди можно еще и докторскую состругать.

— На кой она хрен нужна теперь? — пожал плечами Огановский.

— Тоже верно. Однако он собрал уже хорошую библиотеку публикаций.

— Куда потом собираетесь?

— Домой.

— Поехали ко мне в мастерскую, покажу новую работу, есть бутылка коньяка.

— Что нам одна бутылка! — подмигнул Жадан.

— Найдем еще одну.

— Тогда через сорок пять минут встречаемся у конечной трамвайной, сказал Жадан…

Встретились точно, не ждали, не искали друг друга… Двумя трамваями добрались в другой конец города. Там на пустыре, который был выделен под застройку для Союза художников, уже торчало несколько домов-мастерских. Дом Огановского был двухэтажный, со стеклянным куполом, внутри вдоль стен переходы, лестница на второй этаж. Центр же был свободен, пустота его шла до самого купола. Тут можно было разместить фигуру любой высоты. Такая фигура — всадник на лошади с булавой — еще не в материале, а в сырой голубовато-серой глине поверх каркаса, была прикрыта мокрой тряпкой, а поверх целлофаном…

— Для кого ты этого скакуна делаешь? — спросил Чаусов, обходя скульптуру вокруг.

— Заказали для одного города, — уклончиво ответил Огановский. — Когда будет готов, скажу. Я ведь суеверный, все расскажешь, а потом, глядишь, заказчик откажется платить…

Выпивать они устроились за большим самодельным столом. Огановский открыл шпроты, банку огурцов, банку томатного сока, нарезал колбасы.

— Закуска как раз для коньяка, — засмеялся Жадан.

Бутылку они выхлестали быстро, незаметно, под треп. Принялись за вторую, но Жадан отказался пить:

— Не хватит ли, мужики?

— Сам же нарывался на вторую, — сказал Огановский. — Как хочешь, а мы с Алешкой еще врежем. — Что ты купил на барахолке? — спросил он у Чаусова.

Тот показал им пожелтевший от времени, затрепанный журнал «Вал». Это был литературно-художественный альманах, изданный в Харбине в 1922 году. В нем небольшая публикация «Судьба Диомиди в большевистской России».

— Что ж, давай за такое приобретение еще по одной. — А как на похоронах выглядела наша матрона Долматова?

— Поплакала, — сказал Жадан.

— Крокодиловы слезы, — буркнул Чаусов.

— Не скажи, это для нее потеря, — возразил Жадан.

— Ничего, к ней не зарастет народная тропа, — усмехнулся Огановский. — Я однажды отдыхал с нею в Доме творчества художников. Шутя полез к ней, она тут же купальник принялась стаскивать.

— Да ну ее к черту! — отмахнулся Чаусов.

— Кто же и за что все-таки убил старика? — спросил Огановский.

— Кто знает? Ищут, — сказал Жадан.

— Это начнут тягать всех, кто с ним мало-мальски имел дело, — сказал Огановский. — И вас пригласят.

— У нас с Алешей уже алиби есть, — засмеялся Жадан.

— А как же! У нас все есть, — пьяно дернул головой Чаусов…

Они просидели еще час, вторую бутылку не осилили, выпили по две чашки крепкого кофе и разошлись…

К вечеру в понедельник Джума уже знал: Жадан Святослав Юрьевич, сорока двух лет, сотрудник Фонда имени Драгоманова, женат, адрес: улица академика Сахарова, 8, квартира 4; Чаусов Алексей Ильич, сорока двух лет, разведен, сотрудник Фонда имени Драгоманова, адрес: улица Гончарная, 31, квартира 10; Огановский Борис Никитич, сорока пяти лет, женат, член Союза художников, скульптор, проживает по улице Заньковецкой, 26, квартира 2; Манукян Давид Ованесович, тридцати девяти лет, женат, член Союза художников, художник-реставратор, адрес: улица Софьи Перовской, 91, квартира 34; Долматова Людмила Леонидовна, тридцати девяти лет, в разводе, заведующая отделом в музее этнографии и художественного промысла, проживает по улице Саксаганского 12, квартира 4.

Это было полдела, даже не полдела, а четверть. Теперь надо отлавливать участковых, получить от них какую-нибудь информацию. Хорошо, если участковый добросовестный, толковый, а не какой-нибудь бездельник, ошивающийся в подсобках магазинов.

Он принялся обзванивать участковых. Троих поймал на месте, двое отсутствовали. На следующий день Джума созвонился и с этими двумя. В сущности два дня Джума убил на встречи и беседы с участковыми. Результат по пятибалльной системе можно было оценить в единицу. Но и единица для Джумы была цифрой о чем-то говорящей, а именно о том, что, по словам участковых, интересовавшие Джуму люди были обыкновенными гражданами, одни приветливо-словоохотливы с соседями, другие вежливо-сдержанные, никаких жалоб со стороны соседей, ни пьянок, ни драк, ни частых шумных сборищ. Может и не ангелы, но никому не досаждают. Джума понимал, что подобная информация, наверное, разочарует Паскалову, но не станет же он городить небылицы. Как есть, так и есть, дальше пусть копает сама…

В дверь постучали.

— Войдите, — сказала Кира.

На пороге возникла высокая женщина, крупная, но ее нельзя было назвать полной, все выглядело пропорционально росту, лишь немного обозначился второй подбородок; лицо смуглое, черный разлет больших бровей над красивыми темно-карими глазами, большой рот, четко очерченные губы с едва заметным темным пушком по краям, открытый чистый лоб, смоляные волосы туго оттянуты к затылку. Одним словом, женщина броская.

— Я Долматова, — спокойно сказала она. — Вызывали?

— Заходите, садитесь, Людмила Леонидовна, — предложила Кира.

Долматова села. Дорогую кожаную сумку, большую, под стать хозяйке, поставила у ног.

— Я веду дело по убийству Гилевского, — сказала Кира. — Естественно, хочу познакомиться с ближайшим его окружением.

Долматова посмотрела на нее так, словно удивилась: такая молодая и вроде неприметная женщина, а занимается убийством, и спросила:

— Чем я могу быть полезна?

— Пока не знаю, — улыбнулась Паскалова.

— Кто же его убил и за что?

— Этого тоже еще не знаем.

— Но хоть какие-то подозрения у вас есть?

— Выясним, — неопределенно ответила Кира. Ей не понравился напор Долматовой, словно перехватывавший инициативу. — Поэтому хочу поговорить с вами, — и не делая паузы, удерживая нить разговора в своих руках, продолжила: — Как давно вы знали Гилевского?

Долматова бросила взгляд на Кирину зажигалку «Клиппер», лежавшую на столе, спросила:

— Вы курите? Разрешите мне закурить?

— Курите. — Кира протянула ей сигареты и зажигалку.

Когда Долматова вытаскивала сигарету из пачки, Кира отметила: узкая ладонь, тоненькие, изящные, ухоженные пальцы как-то не очень соответствовали крупной фигуре Долматовой. Закурив, Долматова сказала:

— Мы были знакомы с тех пор, как я пришла работать в музей. Пятнадцать лет.

— А кем вы работаете, Людмила Леонидовна?

— Заведую отделом иудаики.

— Вы хорошо знали Гилевского?

— Естественно. Пятнадцать лет достаточный срок.

— Что бы вы могли сказать о нем?

— Прекрасный человек. Настоящий специалист, таких знатоков своего дела немного.

— По роду службы вы часто бывали в отделе фондов, которым он руководил?

— По мере надобности.

— Беспрепятственно с его стороны?

— Какие же могут быть препятствия, если этого требует работа?

— А каковы у него были взаимоотношения с другими сотрудниками?

— Вы полагаете, что я исключение?

— Не полагаю, а предполагаю.

— На каком же основании?

— Ваши отношения с ним ограничивались лишь совместной работой в одном учреждении? Простите, если вопрос покажется вам бестактным, но все, чем я занимаюсь, — это только, кто и за что убил Гилевского, ни больше, ни меньше.

— Можно сказать, ограничивались, хотя досужих вымыслов хватало.

— Вы замужем, Людмила Леонидовна?

— Нет. Но этого хватало для сплетен.

— Возможно, не только этого.

— Что вы имеете в виду? — Долматова осанисто выпрямила спину и шею.

— К этому мы еще вернемся, — сказала Кира. — У него были враги?

— Естественно, как и у всякого человека, который не терпит бездельников и бездарей.

— Кто же конкретно, и на какой почве он враждовал?

— В каждом случае кто-нибудь конкретно. Все-таки он проработал в музее свыше сорока лет, а за это время всякие стычки бывали.

— И все-таки, может был кто-то, с кем у Гилевского была постоянная вражда?

— Нет. Он был незлопамятен.

— Может не он, а кто-то был злопамятен?

— Обычно это не афишируют.

— Ну хорошо, — Кира поняла, что Долматова почему-то хочет обойтись без фамилий. — Вы бывали у него дома?

— Редко. Что вы имеете в виду?

— Разве характер ваших добрых отношений исключал ваши визиты к нему и его — к вам?

— Давайте без обиняков, — резко сказала Долматова.

— Если вам угодно. Вы знаете, что есть завещание, по нему все завещано вам?

— Нет, не знала, — смуглое лицо Долматовой пошло красными пятнами, лоб завлажнел, она наклонилась, чтоб взять из сумки платок.

«Тут ты по-моему лжешь, — подумала Кира. — Ты не родственница ему, подобные завещания оставляют не случайно. Старик, наверное, был влюблен. И ты разогревала его своим пышным телом. Тут платонической любви было недостаточно».

— Вот я и объявила вам: вы наследница всего его имущества. Даже приватизированной квартиры. А у вас большая квартира?

— Однокомнатная.

— Людмила Леонидовна, как женщина женщине, скажите вы были близки с Гилевским? — Кира не хотела упустить момент ее растерянности.

— Да. Вас это удивляет? Разница в возрасте: мне тридцать девять, ему шестьдесят девять.

— Нет, почему же, такое случается. Обаяние, опыт, интеллект Гилевского — сильное оружие. Он был обаятельный человек?

— Для меня да.

— Так вы знали о завещании?

— Знала.

— Как он объявил вам об этом?

— Просто. Сказал: «Я завещаю все тебе».

— А вы?

— Сперва растерялась.

— Вы кого-нибудь подозреваете в его убийстве?

— Нет, — она отвела взгляд, и Кира интуитивно почувствовала, что и это ложь, но не могла понять — зачем она лжет, что-то в этом было противоестественное, скрытое, тайное. Если убит любимый человек, нормально было бы назвать того, кого подозреваешь.

— Давайте договоримся так. Делом этим занимаюсь не только я, но и люди поопытней моего. Докопаемся, уверяю вас. Поэтому вы на досуге подумайте о том, что вы мне по каким-то причинам не сказали, утаили, чтоб потом вы не чувствовали себя неловко и, скажем, неблагодарно по отношению к убитому. Вы поняли меня, Людмила Леонидовна?

— Надеюсь, поняла. Я могу идти?

— Разумеется.

— До свидания.

— Всего доброго…

Всех пятерых Кира вызвала на один день на разное время, чтоб они не встретились друг с другом в прокуратуре.

Следующим был художник-реставратор Давид Манукян — невысокий плотный чернявый человек, в джинсах и в хорошей джинсовой рубашке с закатанными рукавами, из которых высовывались волосатые руки с сильными кистями…

— Давид Ованесович, в связи с убийством Гилевского у меня к вам несколько вопросов.

— Задавайте, — он пожал плечами.

— Вы знали Гилевского?

— Знал визуально, но знаком не был.

— Вы коллекционер?

— В первую очередь я художник-реставратор.

— Картин, икон?

— Нет, витражей. Я не только реставрирую, но и делаю витражи.

— Неужели на это есть спрос?

— Представьте себе. Ремонтируются старые церкви и костелы, в которых семьдесят лет были склады. Многие прекрасные витражи искалечены, строятся новые церкви. Так что нужда во мне есть, — он улыбнулся.

— А что вы коллекционируете?

— Офорты. На библейскую тему.

— В отделе, где работал Гилевский, было что-нибудь, что могло бы интересовать таких собирателей старины, как вы?

— Естественно. Там богатые фонды, многое в запасниках, никогда не выставлялось. Но доступа туда не было.

— Почему?

— Гилевский, как я наслышан, был цербер.

— А где вы были?.. — она назвала день и приблизительное время убийства Гилевского.

— Я вас понял, — снова улыбнулся он, на какое-то мгновение задумался, затем сказал: — У меня небольшая мастерская, четыре помощника. В этот день и в это время у меня как раз был священник, отец Даниил из церкви в Васильковичах. Церковь новая, только построили. Нужны витражи. Он приехал заказывать, поговорить о цене. Все это вы легко проверите.

— У вас нет каких-нибудь личных соображений о мотивах убийства, может, они сложились из ваших разговоров с другими собирателями старины?

— Знаете, я от музея очень далек. Услышал, что убили старика, посожалел, разумеется, и забыл. Есть свои заботы и своя работа. Так и другие реагировали, кто не был с ним знаком, а лишь понаслышке.

— Собирательство тоже подвержено моде. Что сейчас особенно в моде?

— Мода бывает у дилетантов. Профессионалы не изменяют своим привязанностям.

— Вы хотите сказать, что искать нам надо среди дилетантов?

— Искать надо всюду, — нахмурился он. — На все есть нынче цена, кроме человеческой жизни. Вы бывали в Ереване, в Матенодаране?

— Нет, только слышала.

— Там бы вы поняли, почему уходя оттуда, люди думают не о том, как бы заиметь что-нибудь из увиденного, а о том, что можно принести туда из дому, что достойно быть сохраненным на века, — он посмотрел на нее почти черными умными глазами и вдруг сказал: — Нет, я не убивал Гилевского.

— Я вас не подозреваю, — сказала Кира.

— Напрасно. Сегодня надо подозревать всех и всякого, время такое, дикое. Приходите посмотреть мои витражи и коллекцию офортов, я храню ее открыто в мастерской.

— Чтобы понять, почему вы не могли убить? — улыбнулась Кира.

— И для этого тоже…

«Каждый будет приводить доводы, почему не смог бы убить. Но кто-то же убил, — с грустью подумала Кира, когда Манукян ушел. — А не вожусь ли я с ними зря. Может убийца из другого мира?»

Она понимала, что ей предстоит всем им задавать почти одни и те же вопросы. Опыт сотен следователей на протяжении десятилетий выработал много стереотипов, без которых было не обойтись. Кто-то когда-нибудь и после нее, Киры Паскаловой, будет задавать те же вопросы, но в других обстоятельствах, однако следуя стереотипам взаимоотношений и поведению допрашивающего и допрашиваемого…

На предложение «садитесь», Жадан сострил:

— Уже? Но мне еще не ясно, за что, — невысокий, худощавый, юркий, он хохотнул, отодвинул от стола стул, уселся, откинулся на спинку, скрестил руки на груди. Из-под натянувшегося рукава проглянула татуировка: сфинкс. Он поймал взгляд Киры и сказал: — Грехи отрочества, но исполнено неплохо, — чуть повыше приподнял рукав, демонстрируя татуировку. — Не правда ли?

Кире он не понравился: то ли бравада, то ли хамоватый, не понимает, куда и зачем пришел.

— Это меня мало занимает, — резко сказала она. — Коснемся другой темы.

— Убийства Гилевского?

— Вы догадливы, Святослав Юрьевич.

— Получив ваше приглашение, я не долго ломал голову, чтобы это значило. Итак, «их бин ганц ор», т. е. «я весь внимание».

— Это хорошо, — ухмыльнулась Кира. — Как давно вы знали Гилевского?

— Лет восемнадцать, с момента моего прихода в музей.

— Гилевский и тогда уже был в зените славы?

— Еще как! Я поклонялся его тени. Непререкаемый авторитет! Надо заметить — справедливо. Поколение таких, как он, уже почти вымерло: интеллигентны, образованны!

— Что из себя представляет музей?

— Богатейший. И наука там на уровне. А фонды! Когда-то это были спецфонды. За ними приглядывало КГБ. Входить туда простым смертным ни-ни! Потом исчезло КГБ. Фонды вроде открыли. Но в жизни, как известно, круговорот не только воды в природе. Место КГБ занял Гилевский, не по должности, по призванию. К середине восьмидесятых музей стал неуправляем, было принято решение разделить его: на музей этнографии и художественного промысла и Фонд имени Драгоманова. Он по сути тоже музей, но со своей картинной галереей, со своими фондами и отделом рукописей, с библиотекой редкой книги.

— Почему вы перешли из музея в Фонд?

— Когда произошел раздел, одни ушли добровольно в Фонд, других «ушли» по желанию администрации.

— А вы?

— Я добровольно. Поскольку я еще и преподаю в институте декоративного и прикладного искусства, специфика моей работы ближе к специфике Фонда.

— Гилевский участвовал в этих кадровых перестановках?

— Надо полагать, с ним, как с мастодонтом, советовались. Самое смешное, что при всех сменявшихся директорах музея в сущности директором всегда являлся он, он умел подмять под себя всех.

— А были ли люди недовольные, что их перевели из музея в Фонд?

— Немало. Но к нынешнему времени одни умерли за эти годы, другие ушли на пенсию, третьи смирились и хорошо обустроились, привыкли в Фонде.

— Какие у вас были взаимоотношения с Гилевским?

— И прежде, и теперь — никакие. «Здравствуйте, Модест Станиславович». В ответ — кивок. И каждый — в свою сторону.

— А вы бывали у него в отделе рукописных фондов и запасниках?

— За все время может быть три-четыре раза. А потом махнул рукой, понимая, что это зряшные мечты.

— А хотелось?

— Прежде да, теперь нет. Успокоился, обленился искать.

— Вы, я знаю, коллекционер, хобби так сказать?

— Не совсем хобби. Точнее — профессиональна страсть: обожаю старинную бронзу. Я и курс читаю «Эстетика бронзового литья, история и техника».

— Вы знакомы с Долматовой?

— Конечно. Работали вместе в музее. Она и сейчас там.

— Что вы можете сказать о ее взаимоотношениях с Гилевским?

— Очень нежные, — он усмехнулся.

— А разница в возрасте?

— Любовь… ее порывы, как заметил поэт, благотворны. В данном случае безусловно.

— Благотворны для кого?

— Для Людочки Долматовой. Сделала кандидатскую под патронажем Гилевского. Думаю, в убийцы она не подходит. Ради чего? Рубить сук, на котором сидишь, хоть этот сук уже и усыхает, гнется.

— А кто по-вашему подходит?

— Любой, кто имел долгое время дело с Гилевским.

— А вы?

Он засмеялся.

— А у меня алиби. В день и час убийства я был на выставке старинной мебели в историческом музее. Вместе с коллегой Алексеем Ильичом Чаусовым.

— Откуда вы знаете день и час?

— Слух в наших замкнутых кругах расходится быстро.

— Значит, Чаусов может подтвердить, что вы вместе были на выставке в это время и в этот день? Никого из знакомых там не встречали?

— Надеюсь, подтвердит. А знакомых — не встретили никого.

— Что ж, мы мило побеседовали. На сегодня хватит, — сухо сказала Кира.

— А что, еще может быть продолжение? — усмехнулся Жадан.

— Все еще может быть…

Когда он ушел, Кира перевела дух, почувствовав, что устала от разговора с Жаданом. Не понравился он ей наигранной легкостью, желанием, как ей показалось, произвести впечатление. Только не могла понять, какое. Она посмотрела на часы, было около часа. Кира решила сходить в кафе рядом с прокуратурой, перекусить и немного отдохнуть.

Кафе было небольшое, все столики заняты — обеденное время. У окна увидела столик, за которым сидели три девушки в одинаковых синих халатиках, видимо, продавщицы из ближайшего магазина. Одно место у них было свободным. Они о чем-то весело разговаривали.

— Разрешите? — подошла Кира. — У вас не занято?

— Нет, садитесь.

Она взяла себе сосиски с гарниром и чашку кофе. Ела медленно, погруженная в свои размышления. «Почему, — думала Кира, — Долматова так упорно избегала назвать кого-то, кого подозревала в убийстве Гилевского? Ведь не могла не знать о взаимоотношениях Гилевского с разными людьми. Не мог не существовать человек, на которого Долматова про себя не указывала бы перстом: „Он“. Может быть потому, что таких было много, она не осмелилась перечислить их, чтобы не дать таким образом понять Кире, что Гилевский был далеко не ангелом: кто-то его не любил, кто-то даже ненавидел? И их, этих „кто-то“ было множество: и нынешних сотрудников музея, и тех, кто уволился, и тех, кто перешел не по своей воле в Фонд имени Драгоманова…»

Между тем Скорик заканчивал допрос бортмеханика Лаптева.

— Вы продолжаете загонять себя в угол, — сказал Скорик, — отрицаете очевидное, городите ложь на ложь. А что потом будет, в суде? Судья ведь не дурак, он поймет на этот раз, что вы лжете. Я предоставлю достаточное количество противоречий между тем, что вы говорите, и тем, что было на самом деле. Вот еще одно: вы утверждаете, что, расставшись с Олей, поехали из Рубежного в авиаотряд, где вас видела диспетчер Катунина. Я допросил ее. Она действительно вас видела. Но не в тот день, а на следующий.

— Она могла ошибиться. Перепутать один день очень легко. Тут ведь разница не в десять дней, не в неделю, — сказал Лаптев.

— Нет, Катунина не ошиблась: в день, когда вы убили Олю, Катунина не дежурила. Я проверил по графику дежурств.

Лаптев снова умолк.

— Как я догадываюсь, сидя в камере, вы хорошо подытожили наши с вами беседы, и точно уже знаете, где я вас припер. Повторяю: в суде вам зададут те же вопросы.

— Я должен посоветоваться со своим адвокатом.

— Это ваше право. Постарайтесь, чтоб к следующей нашей встрече мы не топтались на месте. А я приготовлю для вас еще пару сюрпризов. Скажем, тракториста, который в тот день был в поле и видел, как из лесополосы, где потом нашли Олю, по грунтовой дороге в сторону шоссе направлялся желтый «жигуленок». У вас ведь желтая «пятерка»?

Лаптев молчал.

— Ну хорошо. Вы сказали, что должны были потом идти с приятелем Пестеревым в бильярдную, но Пестерев, сославшись на срочное дело, отказался. Так?

— Так.

— Он подтвердит, что в этот день вы должны были идти в бильярдную и что действительно какое-то дело помешало ему?

— Подтвердит.

— А какое срочное дело он назвал вам? Ведь естественно полагать, что вы задали такой вопрос.

— Его вызывал родственник.

— Какой родственник?

— Дальний. Единственный у Пестерева. Он хвастался им. Тот какой-то известный профессор. Билевский, кажется. Точно не помню. Кажется, работает в каком-то музее.

— Может быть, Гилевский? — Скорик от неожиданности прикусил губу.

— Может и так. Не помню.

— После этого вы виделись с Пестеревым?

— Нет. Я уже сидел в СИЗо.

Скорик начал складывать бумаги в кейс.

— Значит, до следующего раза, Лаптев, — сказал он, вызывая конвоира…

Алексей Ильич Чаусов сидел в коридоре напротив двери в кабинет Паскаловой. Он пришел минут за десять до конца перерыва. Раздался стук каблучков, из-за поворота, где был лифт, вышла молодая женщина. Она остановилась у двери, на которой висела табличка: «Паскалова К.Ф., Скорик В.Б.» и, отпирая их, спросила Чаусова:

— Вы к кому?

— К следователю Паскаловой вызван.

— Это я. Вы Чаусов?

— Он самый.

— Входите. Садитесь, — она поставила сумочку в угол, глянула сбоку на суживающегося Чаусова. Высок, очень худ, с нервным лицом, хорошо подстрижен; несмотря на жару, в костюме из легкой светло-серой фланели, но без галстука, пиджак распахнут. «Летний пиджак — без подкладки», отметила Кира.

— Жарко сегодня, — усаживаясь напротив Чаусова, сказала она и вытерла платочком повлажневший лоб.

— Терпимо, — коротко отозвался Чаусов.

— Вы надеюсь, догадываетесь, в связи с чем я пригласила вас?

— Догадываюсь.

— В каких взаимоотношениях вы были с Гилевским?

— Отношений не существовало.

— Почему? Вы ведь вместе работали в свое время.

— У него ни с кем не было отношений. Он узурпировал власть в музее. Директора при нем были нули. А их за время его власти промелькнуло семь.

— Ну а лично у вас с ним почему не сложилось?

— Из-за Диомиди.

— Расскажите, подробней, — она увидела, как у него оживились глаза, он даже заерзал на стуле, словно голодный, которого пригласили к обильному столу.

— Вы слышали что-нибудь о Диомиди? Он принадлежал к славной фамилии российских ювелиров. И достиг совершенства, как художник. К сожалению, на нем фамильное дело завершилось. Он умер в 1950 году. Умер в нищете, вернувшись из эвакуации в Казахстане, где работал возчиком в колхозе. Пять лет, как кончилась война. Голод. Разруха. Властям было ни до его славы, ни до искусства ювелирного вообще. Что от него осталось? Изумительные по красоте изделия. Но их единицы сохранились. Часть погибла после революции: либо была продана на Запад, либо переплавлена в золотые слитки. Предположительно, он оставил после себя переписку, наверное, дневники, возможно, что-то еще. Дочь его передала в 1955 году пакет со всем этим в спецхран музея этнографии и художественного промысла с условием, что вскрыт он может быть только через сорок лет, то есть в этом году.

— Вы видели этот пакет?

— Никто не мог видеть его и содержимое, кроме двух человек: Гилевского, как заведующего отделом рукописей и спецфондов, и директора музея, того, кто им был на тот час. Но Советская власть всегда плевала на пожелания личности. Плюнула и на сей раз: в 1971 году обком партии дал разрешение вскрыть пакет. Объяснение этому до смешного простое: дочь секретаря обкома вздумала писать кандидатскую по художественному промыслу, ее заинтересовал Диомиди. Открыли сейф, а пакета нет. Я пришел в музей работать спустя пять лет после случившегося двадцатичетырехлетним энтузиастом. Вся эта история досталась мне в виде слухов. К тому времени из музея выделился Фонд имени Драгоманова. Так вот слухи были разные: одни говорили, что пакет был передан в Фонд имени Драгоманова, Гилевский говорил, что пакет по неожиданной просьбе дочери Диомиди он возвратил ей. Директора, ныне покойного, сняли с работы. Но ясности, где же пакет, так никто и не внес. Ходил и такой слух: мол, в момент передачи части фондов в Драгомановский Фонд пакет был утерян. Спустя какое-то время, когда я уже работал в Фонде имени Драгоманова в отделе рукописей, я перерыл все, могу засвидетельствовать: пакета у нас не было. Но, как считалось, не было его и в музее, поскольку существовало утверждение Гилевского, что пакет он возвратил дочери Диомиди. Повторяю, все это дошло до меня в виде слухов. Но вот что интересно, — Чаусов открыл кейс, достал три одинаковых книги. Кира видела, как он возбужден, как дрожат пальцы. — Это, сказал он, — три последовательных издания книги профессора Самарина. Он был выдающийся археолог, этнограф, специалист по художественному промыслу… Видите, в них закладки. Они сделаны мною. Прочтите подчеркнутое мною и мой комментарий на закладках. И вам кое-что станет ясно… У нас в Фонде имени Драгоманова пакет пропасть не мог, ибо его никогда у нас не было.

Она видела, что он нервничает, пытался даже встать, чтобы говорить, прохаживаясь по кабинету — его гневу, казалось, не хватало места в том пространстве, которое окружало их двоих, сидевших напротив друг друга.

— А вы не пробовали отыскать пакет у родственников дочери Диомиди?

— Искать было не у кого. Она была одинока.

— Но ее имущество, то, что было в квартире, куда-то же подевалось?

— Как говорят, пошло с молотка, растащили неизвестно кто и куда. Мы поздно хватились, узнали о ее смерти только через месяц. Но я глубоко убежден: Гилевский не выпустил бы из рук этот пакет, он был помешан на Диомиди.

— А вы?

Чаусов словно споткнулся. Потом сказал:

— Я всю жизнь занимался этим. Для меня Челлини, Фаберже, Диомиди, их творчество — наука. Существует же наука о бесценных полотнах великих живописцев, великих скульпторах.

— В докладной Гилевского на имя директора он возражает против издания юбилейного сборника, посвященного Диомиди и что-то считает вашими фантазиями. О чем речь?

— Исполняется 100 лет со дня рождения Диомиди и заканчивается сорокалетний срок запрета его дочери на вскрытие этого злосчастного пакета. Я предложил издать юбилейный сборник, высказал предположение, что пакет все-таки существует, его надо опять искать.

— По вашему мнению Гилевский утаил пакет. Зачем? Какой в этом смысл?

— Для меня существовало лишь одно объяснение…

— Почему «существовало», почему в прошедшем времени? А сейчас разве изменилось ваше мнение?

Он как бы оглянулся, удивленно посмотрел на нее, затем пришел в себя, сказал:

— Форма глагола здесь не существенна. Так вот мое объяснение: Гилевский на протяжении десятилетий был властелином сокровищ. Представьте себе: один на один с ними. Год за годом. Он привык к мысли, что это все принадлежит ему. Он царь в царстве прекрасных теней, и никто на это не посягает. И это укрепило его в мысли, что такое положение нормально, а, значит, он наделен волей ни с кем не делиться.

— Что ж, психологически такое объяснение допустимо. Но давайте вернемся к реалиям. Вам известна такая фамилия — Кевин Шобб?

— Да. Это крупный ювелир в Штатах, у него разветвленная сеть магазинов и мастерских. Дело унаследовал от отца.

— Что по-вашему могло связывать Гилевского и Шобба?

— Возможно, взаимный интерес к Диомиди. Не случайно же Кевин Шобб настоял, чтобы как эксперта пригласили Гилевского в связи со скандалом на аукционе.

— Где вы были 21-го июня между семнадцатью и двадцатью одним часом?

Все время двигающиеся глаза Чаусова остановились, он так пристально уставился в какую-то точку за спиной Паскаловой, что ей хотелось оглянуться, посмотреть, что там. Страсти его вроде утихли, и он спокойно ответил:

— В названное вами время я был на выставке старинной мебели в историческом музее. С Жаданом Святославом Юрьевичем. С восемнадцати до двадцати. Потом пошел домой.

— Ну хорошо, Алексей Ильич, мы, видимо, устали друг от друга. На этом давайте закончим, — сказала она.

Он пожал плечами, мол, как угодно…

Когда Чаусов ушел, Кира подумала: «Мне нужно узнать как можно больше о Диомиди, об этом исчезнувшем пакете, содержимое которого, как утверждает Чаусов, никто не знает. Лишь тогда я смогу определить точнее круг заинтересованных лиц, понять, имеет ли этот исчезнувший пакет какое-нибудь отношение к смерти Гилевского или то, что говорил Чаусов — просто беллетристика, которая будет меня только уводить в сторону».

В момент этих раздумий ее и застал стремительно вошедший Скорик.

— Хорошо, что вы еще здесь! — с порога сказал он.

— Я не собиралась уходить, — ответила она. — У меня назначена встреча еще с одним человеком.

— Я принес вам интересную новость: у Гилевского есть дальний родственник. Его фамилия Пестерев!

Кира обомлела.

— Откуда вам известно? — наконец спросила она.

— Сообщил мой подследственный. Он его приятель. Надо доставать этого Пестерева!

— Он в отпуске, — сказала Кира. Сообщение Скорика ошеломило ее. Считалось, что Гилевский абсолютно одинок. И вдруг возник родственник, да не кто-нибудь, а шофер Вадим Пестерев, чей телефон был записан на клочке бумаги, обнаруженном Джумой в кармане пальто Гилевского!

— Кто он этот Пестерев? — спросил Скорик.

— Шофер на инкассаторской машине. Вы будете его допрашивать как свидетеля по вашему делу?

— Так, кратенько, для уточнения. Ничего особенного я от него не жду. Ни улучшить, ни ухудшить положение моего подследственного он уже не сможет.

— Я к тому веду речь, что может вы мне тут поможете.

— Каким образом?

— Если я начну его допрашивать, ясное дело, он поймет в связи с чем, насторожится. Вы же будете вести с ним разговор о вашем подследственном. Вверните ему несколько вопросов, интересующих меня.

— Неплохая мысль. Вы попросите Агрбу, чтоб он, во-первых, точно установил, когда Пестерев ушел в отпуск и когда убыл из города. И, во-вторых, чтоб не прозевал, когда Пестерев вернется.

— Пожалуй.

— Мне никто не звонил?

— Нет.

— Ладно, пойду к Щербе доложить, — Скорик вышел…

До сих пор Паскалова не имела никакой четкой версии, просто по методике просеивала персоналии профессионально и по интересам стоявшие ближе всего к Гилевскому. И если не надеялась выудить что-то конкретное, то, как полагала, не без пользы «ввинчивалась» в среду людей, близких к Гилевскому. Теперь же возникло новое звено, в каком-то смысле инородное родственник Гилевского Пестерев, да не просто родственник, а приятель убийцы, дело которого ведет Скорик…

Она позвонила Агрбе на работу, долго никто не отвечал, наконец он отозвался запыхавшимся голосом:

— Слушаю, майор Агрба.

— Джума, это Паскалова.

— Я еще в коридоре услышал звонок, пока отпер дверь… Слушаю вас.

— У Гилевского объявился родственник.

— Кто такой?

— Пестерев. Помните шофер на инкассаторской машине?

— Помню. Вадим Пестерев. Он в отпуске.

— Мне нужно знать, какого числа точно он ушел в отпуск и когда выехал из города в свое путешествие на байдарке.

— Как он возник у вас?

— Проходит свидетелем у Скорика.

— Забавный расклад.

— И еще: надо не прозевать, когда он возвратится. Скорик будет его допрашивать, как своего свидетеля с прицелом на наши интересы. Вы поняли меня?

— Что ж тут понимать!.. А как эти собиратели антиквариата из моего списка?

— Пока общие слова. У всех алиби. Остался еще один, сейчас должен прийти.

— Что ж, Бог в помощь…

Скульптор Борис Никитич Огановский припозднился минут на двадцать. Он вошел шумно дыша, крупный, тяжелый, голубая сорочка в большую серую клетку была расстегнута, под рыжеватой бородой сильная жилистая шея, тяжелые руки, пальцы крепкие с выпуклыми ногтями, под которыми невымываемые дужки темной глины.

— Извините, опоздал маленько, — сказал он, — и Кира уловила запашок алкоголя. — Работяги привезли камень, надо было с ними бутылку удавить, он сел и стал застегивать пуговицы на сорочке. — «Так в чем душа моя повинна?» — процитировал он чью-то стихотворную строку.

— Это вам лучше знать, — улыбнулась Кира. — Борис Никитич, у вас, говорят, лучшая в городе коллекция работ старинных резчиков по кости?

— Вы что, тоже интересуетесь этим предметом?

— Постольку-поскольку.

— Да, коллекция у меня отменная. Двадцать лет собираю. Мне музеи предлагали продать им, давали большие деньги. Но кто же продает штучные вещи!

— А в городских музеях есть подобные коллекции?

— Нет. Даже частных коллекций, кроме моей, почти не существует.

— Гилевский знал о ней?

— Возможно. Мы с ним на эту тему не беседовали. Мы были знакомы только визуально: я знал его в лицо и знал, кто он, а он, возможно, и видел меня на какой-нибудь выставке, но не знал, кто я.

— Что это вы так уничижительно? Говорят, вы талантливый скульптор.

— Талантлив был Роден, Манизер, Мухина. Я добротный профессионал, многое делаю лучше других. Вот в этом я уверен.

— Что вы думаете об убийстве Гилевского?

— Дикая история. Что-то произошло на их музейной кухне, а что именно, — даже не задумывался. Что там за дрязги, кто кого опередил — понятия не имею. Вот если б вы спросили про Союз художников, тут бы я вам развернул рельефную панораму. А музеи — как запечатанные консервные банки.

— У вас хорошая память?

— Не жалуюсь.

— Тогда вспомните, пожалуйста, где вы были двадцать первого июня, во второй половине дня, скажем с семнадцати до двадцати одного часа.

— Зачем мне мучить память, у меня кондуит есть, — из нагрудного кармана он извлек затрепанный блокнот без обложки. — Я, чтоб не запутаться в делах, расписываю себе наперед каждую неделю, — он послюнявил палец, полистал блокнот. — Так… вот двадцатое… Что тут у нас? Поездка за глиной на скульптурную фабрику, легкий банкетос у Иванцева по случаю аванса… Так… Двадцать первое… Встреча с детьми в художественном кружке, поездка на автосервис, чтобы поменять амортизатор, в два обед с Оксаной, Оксана — это моя новая натурщица, — сказал он, глядя на Паскалову… — Дальше… Исторический музей, выставка старинной мебели… Значит в интересующее вас время я был на этой выставке, — он спрятал блокнот. — Вас это устраивает?

— Меня да… Скажите, Борис Никитич, а вы не знакомы с Жаданом и Чаусовым?

— Хорошо знаком. Случается, выпиваем вместе.

— Я смотрю, в ваших записях все — дела, а о работе — ни слова, улыбнулась Кира.

— А что записывать о работе? — пожал он плечами. Работа есть работа. Каждый день с шести утра до двенадцати. Это железное правило нарушается в редких случаях.

— Борис Никитич, возможно ли, чтоб во время посещения вами выставки мебели там был в это же время кто-либо из ваших знакомых, но вы его или ее, если это она, не увидели?

— Исключено! Зальчик там небольшой, вход и выход один, движение вдоль экспонатов произвольное, хочешь иди слева направо, хочешь справа налево. Так что все время перед глазами чьи-то физиономии. Да и народу в тот день там было немного, человек десять-пятнадцать. Вот если мы пойдем с вами туда в одно время, я обязательно вас увижу, — игриво заключил он.

А она подумала: «Кто из них в таком случае врет: либо Чаусов с Жаданом, либо он». Но не сказав об этом своем предположении, поблагодарила его, и он ушел…

Кира собрала бумаги, заперла в сейф, три экземпляра книги профессора Самарина «Челлини, Фаберже, Диомиди — великие мастера», оставленные ей Чаусовым, аккуратно, чтобы не выпали закладки Чаусова, положила в большой целлофановый пакет и отправилась в библиотеку Академии наук.

Это было старинное трехэтажное здание с широким порталом, над которым декоративный балкон поддерживали две могучих консоли в виде львиных голов. Пожалуй, со студенческих лет Кира не была в этой богатой библиотеке.

Предъявив удостоверение дежурной, Кира прошла к замдиректора по научной части. Ею оказалась немолодая женщина весьма строго и немодно одетая, но хорошо причесанная.

— Садитесь, — пригласила она Киру. — Я вас слушаю.

— Мне нужны публикации, связанные с именем художника-ювелира Георгоса Диомиди.

— Я не знаю, что у нас есть. Сейчас попрошу библиографа, пусть посмотрит. Вам придется подождать, — женщина позвонила по внутреннему телефону: — Виктория Антоновна, пожалуйста, поищите, что у нас есть, связанное с художником-ювелиром Георгосом Диомиди… Да… Сейчас, пожалуйста…

— Я не буду мешать вам, если здесь посижу? — спросила Кира.

— Ради Бога, сидите…

Минут через пятнадцать позвонила библиограф, что-то стала диктовать, замдиректора записывала на формулярную карточку, затем, закончив, поблагодарила и протянула карточку Кире:

— Вот все, чем мы располагаем.

Кира читала: «А.Самарин. Челлини, Фаберже, Диомиди — великие мастера, издания 1957-го, 1959-го, 1970-го годов», «Альбом-буклет. Фотоизображения изделий Диомиди. 1955 г.», «Дж. Бэррон. К истории ювелирного дела. Издательство „Артистик букс“, Нью-Йорк, 1960 год, перевод с английского», «М.Гилевский. Сравнительное исследование, 1966 г. Университетское издательство». «А.Чаусов. Место Диомиди в русском ювелирном деле, 1970 год. Университетское издательство».

— Нашли что-нибудь подходящее? — спросила замдиректора.

— Да, — Кира подчеркнула на формуляре два издания: «Дж. Бэррон. К истории ювелирного дела» и «М.Гилевский. Сравнительное исследование». Если можно, эти две книги, они нужны мне на некоторое время.

— Хорошо. Вы имеете абонемент у нас?

— Увы, — сказала Кира смущенно.

Замдиректора снова позвонила:

— Виктория Антоновна, принесите мне, пожалуйста, Дж. Бэррона и М.Гилевского. Я сама тут оформлю.

Когда книги принесли, замдиректора заполнила на Паскалову формулярную карточку, вместо номера паспорта проставила номер удостоверения, Кира расписалась, поблагодарила, взяла книги и ушла.

Муж был дома, вернулся с полевых учений. Это она поняла по шумному плеску воды в ванной, он никогда не мылся в ванне, только под душем.

— Я пришла! — крикнула она, приоткрыв к нему дверь. Он стоял за занавеской, и она видела лишь контуры его высокой фигуры.

— Я скоро! — отозвался он.

Она принялась готовить обед. Борщ был, фарш на котлеты стоял в холодильнике. Оставалось начистить картофель. Муж очень любил жареную картошку.

Он вышел из ванной в майке и спортивных брюках. Тело белое, лишь кисти рук, шея, лицо обветрены, покрыты загаром.

— Устал? — спросила Кира. — Наползались, настрелялись?

— Маленько устал… Чеснок есть?

Она очистила два зубка. Он кусал чеснок и хлеб сильными белыми зубами, на челюстях ходили бугры желваков. Ел с удовольствием, шумно. Обедали они обычно в столовой, так он любил.

— Соскучился по домашней еде?

— Ага! — кивнул. — Что у тебя?

— Никаких новостей. Увязла в этом деле.

— Выберешься, — спокойно сказал он, как о деле решенном.

Съев почти сковородку картошки и три котлеты, муж по давней привычке выпил кружку воды из-под крана. Кира убирала со стола, мыла посуду. Когда вернулась в комнату, телевизор работал, а муж, лежа на диване, спал, сладко сопя. Она накрыла его пледом, достала из целлофанового пакета книги и села читать книгу профессора Самарина, где меж страниц торчали закладки Чаусова. Начала с предисловия, написанного Гилевским, в котором, оценивая труд Самарина, тот соглашался, что творчество ювелирных дел мастера Диомиди — это не отраженный свет, не эпигонство, вызванное к жизни такими художниками, как Челлини и Фаберже, а явление оригинальное. Далее Гилевский разбирал концепцию Самарина, его сравнительный анализ, доказывающие, что Георгоса Диомиди можно и нужно рассматривать как самостоятельный факт в искусстве ювелирной скульптуры…

Затем Кира открыла то место в книге, где была закладка, и на одной из страниц подчеркнуты синим строки: «…К великому сожалению, в судьбе трех мастеров есть нечто общее: прихоть временщиков и неудержимые социальные бури. Они-то и лишили нас, потомство, многого из того, что было и могло еще быть создано этими художниками. Что касается Диомиди, то у нас еще есть надежда, возможно, узнать о его замыслах, о том, где, в чьих частных коллекциях хранятся его издания. Узнаем мы это, надеюсь, в тот день, когда будет вскрыт пакет с его бумагами, хранящийся в музее этнографии и художественного промысла». На закладке наискосок написано, как поняла Кира, рукой Чаусова: «Как видим, никаких сомнений в том, что пакет хранится в рукописных фондах музея! Sic: это издание Самарина прижизненное, 1957 г.».

Кира взялась за следующий том той же книги, но переизданной в 1959 году. Опять предисловие Гилевского, и на той самой странице подчеркнуты Чаусовым те же строки, а на закладке написано: «Никаких изменений. Осторожен, ибо издано еще при жизни Самарина».

Третье издание книги, осуществленное в 1970-м году, ничем не отличалось от предыдущих. То же предисловие Гилевского. Но из текста Самарина исчезла фраза«…когда будет вскрыт пакет с его бумагами, хранящийся в музее этнографии и художественного промысла». А на закладке Чаусовым написано: «Почему изъята эта фраза? Не потому ли, что книга переиздана уже после смерти Самарина, и не потому ли, что редактор ее уже сам Гилевский?! Хозяин-барин».

Посмотрев выходные данные двух предыдущих изданий, Кира обнаружила, что редактором их была некая А.Школьник. В третьем же, посмертном издании фамилия Школьник исчезла, вместо нее напечатано: «Редактор и автор предисловия профессор М.Гилевский».

«Пожалуй, подозрения Чаусова логически состоятельны», — подумала Кира, пытаясь понять, почему вокруг пакета столько тумана, вообще умолчания. С умолчанием она столкнулась, читая брошюру Гилевского «Сравнительное исследование». Написана она была с блеском, увлекательно. Однако ни слова о пакете. Это показалось Кире противоестественным. Если пакет хранился в музее, Гилевский не преминул бы упомянуть об этом, если нет — тоже должен был сказать, мол, пакета в музее, увы, нет. А так умолчание, словно нет предмета разговора. И это самое подозрительное, ибо Гилевский знал, какая возня шла вокруг пакета, он не мог не использовать любую возможность, дабы еще раз подтвердить свою позицию: пакета в музее нет.

Книга О. Чаусова «Место Диомиди в русском ювелирном деле» была в сущности панегириком, хотя и не без успеха автор обосновывал свое апологетическое отношение к выдающемуся ювелиру. Видимо, Чаусов проделал большую работу, составив список адресов (частные коллекции и музеи), где хранились изделия Диомиди. Пользу от чтения этой небольшой книги Кира извлекла одну: убедилась, что Чаусов искренне помешан на Диомиди и является прекрасным знатоком его творчества. Этим, возможно, и объясняется его ревнивое отношение к Гилевскому, как к союзнику-сопернику…

С большим интересом прочитала она брошюру американца Дж. Бэррона «К истории ювелирного дела». Здесь выловила любопытную деталь — цитату из письма Сэма Шобба к Диомиди: «Вы правы, с оказией передавать письма безопасней и надежней. Я совершенно не согласен с Вами, что Ваши эскизы мертворожденные дети. Уверен, придет время и появится возможность воплотить эти эскизы в материал. Я об этом думаю…» Письмо датировано августом 1947 года. Об этом письме, как поняла Кира, видимо, не знал никто, иначе его бы уже расцитировали десятки раз, тот же Чаусов, хотя бы для того, чтобы подтвердить, что Диомиди не прекращал работу даже в самое трудное для него время, создавая эскизы для своих будущих изделий. Похоже, из отечественных источников взять эту цитату американец не мог. Каким же образом кусок этого письма или все письмо Сэма Шобба к Диомиди попало к американскому автору? «Надо будет спросить у Чаусова», — подумала Кира…

Она просидела над книгами почти до полуночи. Устала, но не жалела: теперь, если не все, то многое узнала. А главное — возникло немало противоречивых вопросов, требовавших прояснения, и она поняла, что с Чаусовым встретиться еще раз надо…

Мужа, заснувшего на узеньком диванчике, будить не стала. Просто принесла ему с их двуспальной кровати его подушку, затолкала под голову, он даже не шевельнулся. Кира вошла в спальню, разделась, нырнула под плед, вдетый в пододеяльник и, заложив руки за голову, закрыла глаза. С улицы светил фонарь, она забыла задернуть штору, но вставать уже не было мочи…