Без названия

2

Величественное здание музея этнографии и художественного промысла занимало полквартала. Построено оно было в конце XIX века и являло собой не худший образец венского псевдоренесанса; огромные окна, верхняя часть которых застеклена витражами, красивая лепнина, над тяжелой двустворчатой металлической входной дверью небольшая ниша с фигуркой Божьей Матери, ребристый купол над зданием венчал бронзовый святой Георгий Змееборец, поражавший гада копьем. Пол в большом, как зала, холле был устлан белыми мраморными плитами, влево и вправо дугой уходили вверх широкие мраморные лестницы; там, на втором этаже, и начинались экспозиции музея. В глубине же здания, на третьем этаже, размещались кабинеты дирекции, научных сотрудников, канцелярия. Великолепие холла портила фанерная конторка, где сидела вахтерша, продававшая по совместительству входные билеты.

В начале седьмого вечера вахтершу обычно сменял сотрудник вневедомственной охраны. Вдвоем они обходили все залы, включали сигнализацию, вахтерша уходила домой, а охранник, заперев изнутри входную дверь, оставался до утра, включив сигнализацию и на входной двери.

Так было и в этот раз.

— Сотрудники все ушли, — сказала вахтерша. — Ключи на месте, — она указала на висевшую доску с ячейками, где покоились ключи от кабинетов. У себя только Гилевский. Он обычно уходит после семи. Спешить старику некуда, одинокий, — она собрала свою сумку и попрощалась.

Без четверти восемь охранник запер входную дверь, ключ оставил в замке, сигнализацию включать не стал, поскольку в здании находился еще один человек — Гилевский, выложил из большого пластикового пакета еду и термос с чаем. Прошло еще полчаса. Ему не терпелось, хотелось основательно все запереть, сесть за свежий еженедельник «Экспресс», почитать, затем поужинать, дочитать «Экспресс» и, наконец, улечься на старый кожаный диван с продавленными подушками, стоявший в глубине холла за каморкой. Он медленно поднялся по широким лестничным маршам на третий этаж, прошел по коридору, свернул в безоконный, обычно сумеречный, а сейчас вообще темный закоулок, ведший к двери кабинета Гилевского. Он помнил, что перед дверью есть еще три ступеньки, осторожно, чтоб не промахнуться, шаркая, нащупал их ногой, и приблизившись к двери, постучал. Но никто не отозвался. Постучал сильнее и выждав с минуту, приоткрыл дверь, на которой висела табличка «Посторонним не входить…»

Говорят, «засиделись допоздна». Но к людям, работавшим в этом здании, подобная фраза отношения не имела, поскольку рабочий день здесь длился столько, сколько нужно было начальству и делу. А называлось это здание «Областное управление внутренних дел». В половине девятого вечера в одном из кабинетов сидели двое: заместитель начальника управления полковник Проценко и старший оперуполномоченный майор Джума Агрба. Уже были подведены итоги дня. Проценко сказал:

— Ты что себе думаешь, Джума? Ты хоть в зеркало смотришься? Погляди на себя в профиль! Отдадим приказ: у входа в управление поставить весы, каждый раз Агрбу взвешивать, каждый день он должен убывать на полкилограмма. Ты посмотри на свой живот! Разве это живот сыщика?! Это же брюхо беременной на седьмом месяце!

— А что я могу поделать? Это от мамалыги, — оправдывался Агрба, непроизвольно погладив свой живот под желтой сорочкой, вывалившийся поверх брюк. — Вы когда-нибудь мамалыгу ели? Я вас угощу, сам делаю, пальчики оближите, товарищ полковник.

— Хочешь, чтоб и я сравнялся с тобой? — усмехнулся Проценко. — Ты за сколько бегаешь стометровку?

— Уже забыл. В нашей работе в задницу спидометр нужен не стометровки считать, а десятки километров, сами знаете.

В это время зазвонил телефон. Проценко снял трубку:

— Слушаю… Проценко… Так… Где?.. Так… Когда? Хорошо… Кто сообщил?.. Понятно, — он положил трубку, повернулся к Агрбе: — Труп, Джума. Выезжай. Музей этнографии и художественного промысла. Там уже кто-то из райотдела есть.

— Тогда я зачем?

— Труп-то не бомжа. Профессор Гилевский.

— Вот вам внеочередная сегодня моя стометровка, — поднялся Агрба, подтягивая брюки, тщетно пытаясь втиснуть в них живот.

Звонок дежурного по прокуратуре застал прокурора следственного управления Михаила Михайловича Щербу за ужином. Дожевывая кусок вареной говядины, он приговаривал: «Да… да… Понятно…», в такт словам кивая головой, затем ответил дежурному:

— Дайте-ка подумать… Скорик в командировке в Песчанском районе, там убийство… Войцеховскому позвонили?.. Хорошо… Вызывайте Паскалову… Кто из судебных медиков? Котельникова?.. Хорошо, связывайте всех… Милиция знает?.. Я приеду минут через сорок, — он повесил трубку.

Час назад он только пришел с работы, уставший, издерганный за день грузный пожилой человек. Едва успел поужинать… На тебе — труп… Что там? Убийство? Самоубийство? Несчастный случай? Инфаркт, инсульт?.. Конечно, хорошо бы Скорика туда, но он в районе… Паскалова новенькая, малоопытная… Ну, а как становятся опытными? Виктор Скорик тоже пришел из городской прокуратуры в областную еще зеленым, поднаторел…

Милиционер, дежуривший в холле, вскинул глаза на вошедшего, узнал в нем Щербу, козырнул. Щерба поднялся лифтом к себе. У его двери стояла уже следователь Кира Паскалова.

— Войцеховского еще нет? — спросил ее Щерба.

— У себя, — ответила.

Он отпер кабинет.

— Заходите, — сказал, пропуская ее вперед.

Она была высокая, худощавая с неприметным лицом в раме льняных волос, гладко расчесанных, с завитушками на концах. Щерба знал, что ей двадцать девять лет, муж офицер-ракетчик где-то недалеко, работала какое-то время в военной прокуратуре, оттуда не без протекции, как он понимал, перешла к ним в областную. Он сразу почувствовал ее неопытность, отметил, что ее это не смущало, и еще отметил четкую логику ее мышления, немногословие, ровность в отношениях с людьми, и к своему удивлению, начитанность, что, как он знал, увы — не часто встречающееся ныне достоинство среди юристов нового поколения. «Ты-то много сейчас читаешь?» — огорченно спросил он себя.

— Вы посидите, Кира Федоровна, я сейчас, — он вышел и направился в кабинет криминалистики к прокурору-криминалисту Адаму Генриховичу Войцеховскому.

— Ну что? — спросил Войцеховский, подняв голову.

— С вами поедет Паскалова. Скорик в районе.

— Для разнообразия можно и Паскалову, — ответил Войцеховский. Они не были подчинены друг другу, обладали в известном смысле автономией, но оба подчинялись начальнику следственного управления. — Вы-то тоже не поедете?

— Не поеду… Адам Генрихович, заскочите, пожалуйста, по дороге к судебным медикам, к вам подсядет Котельникова.

— Ладно, — он встал. — Можем ехать…

Втроем они спустились вниз, вышли на улицу. Дежурная машина криминалистов — автобус-«рафик» — стояла у подъезда.

— Вас отвезти домой? — спросил у Щербы Войцеховский.

— Нет, я троллейбусом…

Минут через тридцать они были в музее. Перед входной дверью стоял милиционер. Вошли в пустынный полутемный холл. Войцеховский не знал, куда дальше идти.

— Надо полагать, служебные кабинеты наверху, — сказала Паскалова.

— Вы бывали здесь? — спросил Войцеховский.

— Только в экспозиционных залах, — ответила она, уверенно направляясь к белым мраморным лестницам.

— Надо же, я последний раз в музее был в детстве, — сказал он, пропуская впереди себя судебного медика. — А вы, Варвара Андреевна, бываете в этих залах? — спросил он.

— Мне хватает секционных залов [секционный зал — место, где производят вскрытие трупов], - нехотя ответила она.

Услышав голоса, они поднялись на третий этаж и сразу увидели у поворота в маленький тупичок, где был кабинет Гилевского, еще одного милиционера. Рядом с ним стоял Джума Агрба.

— Ну что, Джума? — обратился к нему Войцеховский.

— Жду вас, — ответил Джума, отмечая про себя, что прибыл не Скорик или кто-либо из опытных знакомых следователей, а Паскалова, о существовании которой знал, но никогда вместе еще не работал.

— Ничего не трогали? Не топтались? — спросил Войцеховский.

— На старый вопрос будет старый ответ, — ответил Джума.

— А кто это? — спросил Войцеховский, заметив в полумраке коридорчика еще одного человека.

— Замдиректора музея. Ребров Антон Сергеевич. Я вызвал. Директор в командировке.

— Молодец. Джума. Вполне можешь обходиться без меня и следователя.

— На общественных началах или отстегнете от своей зарплаты?

— Ладно, начнем? — спросил Войцеховский у судебного медика.

Она ничего не ответила, вошла в кабинет, склонилась над телом, занялась своей работой. Войцеховский и Паскалова — своей, Джума молча сопровождал их.

— Знаете что, Кира Федоровна, — предложил Войцеховский Паскаловой, я закончу тут сам, а вы побеседуйте с дежурным охранником. Не против?

— Пожалуй, — она спустилась в вестибюль. Охранник с перепуганным лицом нервно ходил, словно в клетке, по своей выгородке.

— Давайте присядем, — сказала Паскалова.

Они уселись на диван.

— Вас как величают?

— Тарас Петрович Каспришин.

— Вы в котором часу заступили на дежурство?

— Как всегда, в шесть.

— Кого сменили, Тарас Петрович?

— Сотрудницу музея.

— Как ее зовут?

— Фоминична… Настасья Фоминична. Фамилию не знаю.

— Она какого возраста?

— Годов пятьдесят пять.

— Когда вы пришли, все ключи были на месте?

— Все. Кроме того, — охранник высоко поднял голову, указав глазами куда-то на самый верх. — Он ведь обычно поздно засиживается.

— Кто-нибудь входил в музей при вас или уходил?

— Нет, все уже разошлись. А входить — никто не входил.

— Каких-нибудь посторонних звуков, шумов, голосов оттуда, сверху, не слышали?

— Никаких. Все было тихо.

— А почему Гилевский, как вы заметили, обычно засиживается?

— Профессор он, что ли, одинокий. Одинокому домой неохота идти, стены целовать.

— Откуда вы знаете, что он одинокий?

— Фоминична говорила. Она-то тут про всех знает, почитай, четверть века отсидела в этом закутке.

— При каких обстоятельствах вы обнаружили, что Гилевский мертв?

— Я поднялся сделать обход, ну, и заглянул к нему, спросить, как долго он еще там будет. К нему так не войдешь, суровый, осерчать может, у него даже табличка висит для посторонних, я и постучал, он не ответил, я еще раз, погромче, тоже молчок. Я приоткрыл дверь и сразу увидел, что он лежит.

— Вы пытались что-нибудь сделать, оказать помощь?

— Нет. Только пульс пощупал. Нету пульса. А из-под головы у него кровь натекла. Я позвонил в «скорую», мол, так и так, в милицию.

— Вы тело Гилевского не трогали, не переносили с места на место?

— Никак нет, нельзя ведь. Читал про это.

— А к каким-нибудь предметам, вещам, бумагам на столе не прикасались?

— Ни в коем разе. Мне они ни к чему. Да и напугался, честно говоря. Это же надо, чтоб в мое дежурство такое!

— Вы, когда остаетесь здесь на ночь, включаете сигнализацию изнутри?

— Непременно. У нас тут две сигнализации: одна общая — залы, где экспонаты. А у профессора, где хранилища, отдельная, своя. Он обычно сам ее включает и сдает на пульт.

— Ключи от своего кабинета Гилевский тоже сдает вам?

— Сдает, когда уходит.

— А там у него очень ценные вещи?

— Про то не знаю. Видно ценные, коль отдельная сигнализация и табличка на дверях, чтоб никто не входил.

— Милиция скоро прибыла после вашего звонка?

— Минут через двадцать приехали.

— Что ж, Тарас Петрович, спасибо вам, — она поднялась.

— Что скажете, доктор? — спросил Войцеховский.

— Скажет вскрытие. А пока что — черепно-мозговая травма. Нанесена сзади в затылок, либо при падении ударился о чугунную лапу вешалки. Вы видели эту вешалку? Допотопная.

— Да. Четыре чугунных лапы, на них она стоит. На одной, что ближе к голове трупа, пятно от крови и два клочка кожи… Но первичный ли это удар? — риторически спросил Войцеховский. — Когда наступила смерть?

— По первой прикидке часа два-три назад… Вы меня отвезете?

— Разумеется, Варвара Андреевна.

Войцеховский обратился к замдиректору музея:

— Антон Сергеевич, почему Гилевский так поздно находился в кабинете?

— Это давняя привычка, насколько я знаю.

— За последнее время у вас никаких хищений не произошло?

— Нет.

— И попыток не было?

— Нет.

— Ну хорошо… Подождем результатов вскрытия… Кабинет следователь опечатает. Подробности, полагаю, начнутся завтра-послезавтра… Варвара Андреевна, будьте добры, позвоните, пожалуйста, к себе, пусть приедут и заберут тело…

В это время в кабинет вошла Паскалова.

— Можем ехать, — сказал Войцеховский.

Ехали по городу. Джума спросил Войцеховского:

— Что-нибудь нашел, Адам?

— Ни черта в общем. Все подробно начнем завтра с утра при свете дня.

— Кого арестовывать будем? — спросил Джума.

— Тебя, — сказал Войцеховский.

— Не возражаю на месячишко в одиночку. Даже без санкции прокурора. Надька моя передачи будет носить. Ты приходи, Адам, в мою одиночку, угощу, Надька хорошо готовит.

— Знаю. Вкушал.

— Только вот за что меня арестовывать?

— За то, что при двух дамах без галстука.

— Ненавижу галстуки…

Паскалова слушала болтовню, понимала, что этих двоих связывала если не дружба, то многолетнее общение, совместная работа, совместимость характеров, и, возможно, взаимное уважение за какие-то деловые качества или стороны характера.

— Когда будут результаты вскрытия? — спросила она Котельникову, когда подъехали к невысокому зданию, где размещалось бюро судебно-медицинской экспертизы и морг.

— До перерыва все будет для вас готово, — ответила Котельникова, попрощалась и вышла из машины…

Было начало одиннадцатого. Они втроем сидели в кабинете Войцеховского. Паскалова позвонила Щербе домой.

— Ну что там? — спросил Щерба. — Убийство?

— Неясно, Михаил Михайлович. Смерть от черепно-мозговой травмы. Примерно за два часа до обнаружения. Я беседовала с охранником. Вроде ничего необычного.

— Кто-нибудь из руководства музея был?

— Замдиректора.

— Что он говорит?

— С ним, по-моему, Адам Генрихович разговаривал.

— Напрасно вы не поговорили. Сейчас он свежий, а завтра остынет. Завтра соберемся у меня. Кто из угрозыска был?

— Агрба. Мы тут втроем у Адама Генриховича.

— Передайте ему трубку.

— Ваше мнение, Адам Генрихович? — спросил Щерба, когда Войцеховский взял трубку.

— Еще трудно сказать. Замдиректора музея я оставил на завтра Кире Федоровне. Он был в шоке. Из него ничего нельзя было вытряхнуть.

— Не упустим чего-нибудь с ним, остынет ведь?

— Не думаю.

— Тогда до завтра…