Без названия

4

В половине первого собрались у Щербы, он позвонил Войцеховскому в кабинет криминалистики:

— Адам Генрихович, все у меня. Можете зайти?

— Да, минут через десять, — ответил Войцеховский.

Когда он вошел и сел, все повернулись к нему.

— Ну что? — спросил Щерба.

— Из заключения судебного медика следует: никаких прижизненных повреждений, внутренние органы в норме, сердце в норме, инсульта не было. Смерть наступила от черепно-мозговой травмы. Удар тяжелым предметом в затылочную часть. Предположение, что Гилевский при падении ударился головой о чугунную лапу вешалки, несостоятельно, все выступающе детали лапы округлые — я хорошо ее рассмотрел, — а характер раны позволяет говорить, что удар был нанесен предметом, поверхность которого имела грани… Возьмите, Кира Федоровна, можете подшить к делу, — протянул он Паскаловой листок с актом судебного медика. — И, думаю, можно возбуждать уголовное дело по факту убийства. Да вот еще что: обнаруженные «пальцы» в кабинете Гилевского принадлежат одному человеку: Гилевскому.

— Как будем работать? — спросил Джума.

— А ты уже знаешь, с кем «работать»? — хмыкнул Войцеховский. — Ты что больше всего любишь, Джума? — спросил он.

— Случайность и совпадение. С ними так хорошо получается, как с любимой женщиной.

— Ну-ну, Бог в помощь, — усмехнулся Войцеховский.

— Кира Федоровна, я думаю вам надо еще раз хорошо осмотреть кабинет Гилевского, — сказал Щерба. — Поговорите с замдиректора музея, с другими сотрудниками.

— Я кое-что себе наметила, — ответила Паскалова.

— Ищите орудие убийства, оно может быть самым неожиданным и в самом неожиданном месте, — сказал Войцеховский. — Ты, Джума, ищи родственников, и вообще пройдись по своим связям, поковыряй старые дела о хищениях из музеев, картинных галерей. Там может быть наш «клиент» или «клиенты»…

Паскалова пришла в музей после перерыва. Дежурная вахтерша Настасья Фоминична сидела на своем месте. Кира представилась.

— Молоденькая, а уже следователь, — прореагировала вахтерша.

— Настасья Фоминична, в тот день накануне закрытия музея никто не пытался назойливо войти перед закрытием музея?

— Нет, без пятнадцати пять я уже билеты не продавала. Да и желающих не было. Нынче и в хороший день их не густо. Отвык народ от музеев… Ужас-то какой у нас, а?!

— А вы хорошо знали Гилевского?

— А как же, почитай четверть века я тут. Всех хорошо знаю, кто остался. Уволилось-то за эти годы много. Кто и на пенсию уже ушел, кто помер, царство им небесное.

— Гилевский что, действительно одинокий?

— Женат вроде и не был. Имелась троюродная сестра, дак померла годов пять назад.

— А что он был за человек?

— Одно слово — ученый. Строгий.

— С коллегами ладил?

— У него коллег не было. Он сам по себе. Придет, бывало, не к девяти, а к половине девятого. Я ради него тоже приходила на полчаса раньше. А домой уходил поздно, не спешил. Видать, работал много, да и что его дома ждало?

— Кто же обихаживал его? Старик ведь.

— Сам себя обихаживал. Он на вид старик, а так иному молодому нос утрет. Видела, как он зимой по гололеду ходит: не шаркаючи, а как юноша, ровненько, не боясь.

— В промежуток между концом вашего рабочего дня и приходом охранника никто не выходил из музея, кого бы вы не знали в лицо.

— Нет. Разве что корреспонденты вывалились. Четверо их было. Шумные.

— И вошло столько же?

— Наверное.

— Замдиректора у себя сейчас?

— А где ему быть? Видать, хлопочет, как похоронить с почетом покойного.

— Ну хорошо, спасибо вам, — Паскалова вышла из-за загородки и поднялась на последний этаж. Вошла в приемную. Напротив друг друга две двери — одна в кабинет директора музея, другая — к заму. В приемной никого не было. Постучалась, и не дожидаясь ответа, вошла.

Антон Сергеевич Ребров был человеком среднего возраста, худощавый, с пышной, какой-то веселой юношеской шевелюрой почему-то, как показалось Кире, не соответствовавшей лицу — измученно осунувшемуся, на котором просительно-тоскливо, мол, «что вам еще от меня нужно?», выглядели глаза.

Он узнал ее, суетливо поднялся, предложил сесть, предупредительно отодвинув от стола стул.

— Что же теперь делать? — неожиданно спросил он у Паскаловой.

Кира удивилась вопросу.

— В каком смысле? — спросила.

— Во всех. Я ведь тут человек новый, второй год.

— Вы будете заниматься своими заботами, я своими. Поэтому я и пришла. Я хочу повторно осмотреть кабинет Гилевского. В вашем присутствии и в качестве замдиректора, и в качестве понятого. Для этого нужен будет еще один человек.

— Секретарша наша годится?

— Вполне.

— Антон Сергеевич, каким было окружение Гилевского? С кем он был больше всего близок из сотрудников, с кем враждовал?

— Понимаете, он был человеком очень замкнутым, необщительным. Так что говорить о близости не приходится. Возможно, поэтому и внешне заметной вражды не было. Все соблюдали дистанцию и не пытались сблизиться, понимая бессмысленность этого, но и не шли на конфликт, тоже понимая заведомый проигрыш. Все это сложилось, видимо, за десятилетия его работы тут. Ведь он, в сущности, был основателем музея.

— И все же, на какой почве могли возникнуть конфликты?

— У нас каждый занимается своим делом, ведет свой отдел, свою тему. Но у людей возникает необходимость, хотя в редких случаях, обратиться к рукописным фондам, к материалам хранилища. Гилевский же всегда находил убедительный, как ему казалось, мотив для отказа.

— И не пытались ходить с жалобами к вам, к директору? — Попытки случались, правда с новичками, кто его плохо знал. Но он умел доказать, что можно обойтись и без копания в фондах. Так мне рассказывали. При мне же никто не ходил с жалобами, смирились. Его авторитет подавил всех… Вот и поездка в Америку…

— Он собирался в Америку?

— Да.

— В командировку?

— Там на аукционе фирмы «Глемб энд бразерс» случился скандал. Некий Кевин Шобб выдвинул Гилевского в качестве арбитра. И его пригласили официально, как авторитетного специалиста.

— Вы довольно жестко охарактеризовали покойного, — усмехнулась Кира.

— Но вам же нужна объективная информация. Надеюсь, покойный простит меня… Что послужило причиной смерти? — осторожно спросил.

— Тут убийство, Антон Сергеевич, — она посмотрела ему в глаза.

И опять ответ его был неожидан:

— Всяко бывает.

— Директор давно уехал?

— Неделю назад.

— А он здесь давно работает?

— Семь лет. Он седьмой за годы, что Гилевский тут.

— Что ж, Антон Сергеевич, пойдем в его кабинет, — она поднялась.

— У меня один вопрос: когда можно будет забрать тело? Человека ведь похоронить надо по-людски, он одинок, этим, кроме нас, некому заняться.

— Я вам сразу же позвоню…

Пока они шли в противоположный конец коридора, Кира спросила:

— Он действительно был настоящий ученый или авторитет создавал ему его характер?

— Характер лишь подкреплял его авторитет ученого…

Паскалова оборвала полоски бумаги, отперла дверь. Вошли. Связку ключей, изъятых ею еще вчера при осмотре трупа, она положила на письменный стол, заваленный бумагами.

— Вы садитесь, — предложила она секретарше и Антону Сергеевичу.

— Ничего я постою, — ответила секретарша. Ребров же опустился на стул у высокой печи из белого узорного изразца.

Теперь Кира медленно обводила взглядом весь кабинет. Единственное окно, у которого стоял письменный стол, было перечеркнуто прутьями решетки, вторая дверь в глубине, ведшая в хранилище, обита оцинкованным железом и тоже имела сдвижную решетку, в проушинах которой висел лодочный замок; в самой двери было и отверстие для ключа от внутреннего замка. Она потрогала рукоятки сейфа. Он был заперт, и, как она поняла, заметив два отверстия, запирался двумя ключами. Она сняла все ключи со связки, рассовала их по замкам. В итоге оказалось: один ключ от английского замка лишний, а к сейфу не было второго ключа. Лишний, как подумала Кира, вероятно от квартиры Гилевского.

— Что могло здесь пропасть? — спросила она Реброва. — Вернее, что могло представлять интерес для возможного похитителя?

— Если он специалист, то все, что угодно: бумаги из рукописного фонда, иконы, старинная церковная и светская утварь.

— А установить, что пропало, возможно?

— Опись, вероятно, имеется, если она, конечно, полная. Но делать ревизию отдела рукописей почти немыслимо, на это уйдет несколько месяцев. Да и то при условии, что мы закроем музей и почти всех сотрудников привлечем к этому.

— А что хранится в сейфе?

— Знаю в общих чертах. Гилевский никогда не предлагал мне полюбоваться.

— Вас что, не интересовало?

— Можно сказать и так, довольствовался тем, что мне однажды сообщил Гилевский, во-первых, во-вторых, полностью доверяя авторитету и положению Гилевского, я посчитал невозможным для себя проявлять любопытство. Тем более, что сейф можно открыть лишь одномоментно двумя ключами, а хранятся они раздельно: один у Гилевского, второй у директора. Так что ни Гилевский, ни директор по отдельности открыть сейф не могут.

— Понятно, — Кира прошла к вешалке, склонилась, разглядывая то место на лапе, где вчера нашла сгусток крови и клочок кожи. «Это уже после того, как он был убит, при падении стукнулся еще головой о чугунную лапу», подумала она.

Затем втроем они прошли в хранилище. Паскалова была потрясена увиденным. Огромная зала, высоченные потолки, по периметру до самого потолка многоэтажные стеллажи с ячейками. А в них плотно рядами толстые папки, каких сейчас уже не делают. Она внимательно оглядела несколько раз все ряды, поднималась даже на стремянке в попытке найти пустующее место, как обозначение того, что из данного ряда что-то изъято. Но все было плотно заставлено, без малейшего пробела, хотя она и понимала, что человек, если искал здесь что-нибудь, то знал, что именно и где именно, а вытащив, распределил папки так, чтобы просвета между ними не было. Убийца должен был знать, где искать, иначе — рыться здесь — времени у него не было, за спиной в кабинете лежал труп убитого им. Потом Кира обошла залу с запасниками. Тут тоже все вроде стояло и лежало нетронутым на первый взгляд, но Кира понимала, что это ее приблизительно-субъективная оценка, на которую опираться нельзя. Если что и похитили, то только из рукописного фонда, ибо в запасниках предметы таких размеров, что в карман не уместишь, незаметно, минуя взгляд вахтерши, не вынесешь, даже в портфеле или в сумке. Хищение из сейфа почти исключается: второй ключ у директора, который в отъезде…

Паскалова вернулась в кабинет. Теперь ей предстояло ознакомиться с бумагами на письменном столе, как-то систематизировать их. Но их было много, и она решила:

— Антон Сергеевич, бумаги, видимо, я заберу с собой, оформим выемку, тут работы надолго, не хочу вас задерживать, да и мне читать их у себя будет сподручней.

— Воля ваша, — пожал Ребров плечами.

Она сложила бумаги в кейс. Последний раз окинула глазами кабинет. Заперла решетку в хранилище, и втроем они вышли. Поразмыслив, спросила:

— Сюда часто приходят сотрудники?

— Почти никогда.

— Тогда я еще подержу какое-то время кабинет опечатанным…

Он проводил ее по лестнице в холл, внизу Кира спросила:

— Когда должен вернуться директор?

— Он уехал на курсы недели на три.

Попрощались, и Кира покинула музей…

Два часа сна, душ, бритье, чашка крепкого чая вернули старшему следователю Виктору Борисовичу Скорику ощущение свежести, молодости. Ощущение это подкреплялось мыслью, что он хорошо одет — ладный костюм, светло-сиреневая сорочка, галстук в тон к костюму и носкам и до зеркального блеска начищенные туфли. Закинув ногу на ногу, он сидел перед Щербой, иногда поглядывая на носок туфля, на котором сиял лучик света, падавший от верхней лампы. В кабинете Щербы почти всегда горел свет — окна комнаты выходили в дворовой колодец, от этого было сумеречно. Щерба с завистью и некоторой снисходительностью относился к любви Скорика к одежде, со старческой грубостью понимая, что сам он к одежде безразличен, вспоминая при этом однажды сказанное Скориком: «Хорошо одетый человек чувствует себя независимей». Хотел возразить тогда, что независимость, мол, исходит не от одежды, но смолчал, подумал: «А может, он прав?..»

— Так что там, Виктор Борисович?

— Солдат не поладил с девчонкой, придушил, поджег квартиру. Я передал дело в военную прокуратуру. Пусть занимаются.

— Правильно. Это их компетенция, у нас своих забот полон рот.

Скорик насторожился, спросил:

— Что случилось в музее?

Щерба кратко рассказал, затем добавил:

— Вас это не касается. Для вас другое припасено. Дело по убийству в Борщово суд вернул на доследование. Я как чувствовал. Берите его и доводите до ума, Виктор Борисович.

Это было самое неприятное, лучше самому вести с начала и до суда какое-нибудь дело, нежели «вытаскивать» чужое, когда кто-то запорол его.

Щерба открыл сейф, достал два тома.

— Вот оно, — протянул Скорику. — Не тяните, начальство торопит.

— Чего уж тут, — погрустнел Скорик.

Щерба сделал вид, что не заметил этого, чтобы подсластить пилюлю, сказал:

— Можете все отложить, займитесь только этим, я не буду вас дергать, — он по опыту знал, как противно штопать чьи-то дырявые носки…

Скорик и Паскалова занимали один кабинет на двоих. Столы их стояли напротив. Сперва он приглядывался к молчаливой Паскаловой, оценивая ее, как человека и работника. Со временем удовлетворенно привык к ее неразговорчивости, к отсутствию даже малого намека на заискивание. Дела поначалу Щерба давал ей несложные: бытовые кражи, хулиганства, примитивные хищения. Вела и завершала она их без суеты и дерганий, не стеснялась посоветоваться. И сложились постепенно ровные хорошие отношения…

Паскаловой в кабинете не было. Он сел за стол, раскрыл дело, стал читать. Суть была внешне проста: в лесу, в пятнадцати километрах от райцентра Рубежный был найден труп продавщицы магазина села Борщово двадцатипятилетней Ольги Земской. Подозрение пало на некоего Владимира Лаптева, когда-то жившего в Борщове, а затем перебравшегося в областной центр, где он работал бортмехаником в авиаотряде. Дело вел молодой следователь из районной прокуратуры. Листая страницу за страницей, Скорик то и дело натыкался на следовательские промахи. Например, вместо результатов измерений, сделанных на месте происшествия, вместо указания точек отсчета и направления по отношению к сторонам света от объекта-ориентира пестрили слова «слева», «справа», «вблизи», «подальше». При допросах Лаптева следователь, желая показать, что ему якобы «все известно», фантазировал, подробно излагая Лаптеву, «как он совершал убийство». Высказанные эти «предположения» Лаптев умышленно ввел в свое «признание» в виде «деталей», услышанных от следователя, а в суде изменил свои показания, чем и скомпрометировал всю версию обвинения в целом, и дело вернули на доследование…

Закончив общее ознакомление, Скорик принялся читать повторно, уже останавливаясь на мелочах, деталях, делая выписки в свой блокнот…

Джума Агрба рылся в архивах, в картотеке, разыскивая аналоги случившегося. Он успел заскочить домой пообедать, навернул две тарелки любимых свиных щей, к которым его пристрастила на свою голову жена-украинка. «Свинина дорогая нынче, — ворчала она, когда он требовал щи. — Постными тоже не отравишься», — но уступала. После щей он съел большой кусок вареного мяса, запил бутылкой пива, закурил, сказал, что, возможно, придет поздно, так что детей купать придется завтра, и, дымя сигаретой, вышел из дому…

Сейчас, чувствуя легкую приятную отрыжку, он копался в бумагах и делал выписки. Отыскал четыре заслуживающих внимания случая: 1. Ограбление квартиры известного врача, взяты в основном изделия из серебра и золота. Преступников было двое, отбывают наказание в «пятидесятке». 2. Ограбление комиссионного. Украдены фарфоровые изделия Кузнецовского завода — редкая ваза и дорогие детские фарфоровые игрушки. Больше ничего. Преступники не разысканы. 3. Ограбление квартиры художника-реставратора. Преступник один. Отбывал наказание, педераст, убит в зоне из ревности. Похитил миниатюрный на две персоны Корниловский сервиз «Эгоист» — поднос, две чашки, два блюда, сахарницу. 4. Ограблен старик-пенсионер. Знаток и собиратель, нумизмат и филателист. Украдены ценные коллекции монет, десять кляссеров и коллекция старорусских орденов. Похититель Александр Андрусов.

«Проверить, сидят ли еще те двое в „пятидесятке“ и что поделывает Андрусов, — подумал Джума. — Все четыре ограбления явно заказные. Брали из квартиры только это. Наводчики и заказчики установлены не были».

Джума понимал, что если что-то похищено в музее из отдела рукописей, искать будет невероятно сложно; если же хищение совершено из запасников, где хранятся старинный фарфор, часы, сабли, мечи, кремневые ружья, то искать надо среди коллекционеров, в антикварном магазине. Паскалова полагает, что пронести эти крупные предметы мимо вахтерши, дескать, немыслимо. Но Джума по опыту знал: всякое бывает.

Он снял трубку, позвонил, ответил мужской голос:

— Майор Бромберг слушает.

— Привет, Алик. Это Агрба.

— Узнаю.

— Два вопроса.

— Начинай с первого.

— Дело об ограблении профессора-гинеколога помнишь? Взяли тогда двоих. Где они?

— А второй вопрос?

— Ограбление нумизмата и филателиста, по делу проходил Александр Андрусов.

— Подожди пять минут, — собеседник положил трубку, Джума слышал его удалявшиеся шаги, через какое-то время трубку опять взяли:

— Джума, слушаешь?

— Да-да!

— По первому делу: оба отбывают наказание в «пятидесятке», им осталось еще по два года шесть месяцев и восемнадцать дней. Так что, если они тебе нужны, езжай в «пятидесятку» или наберись терпения, жди еще два года. По второму случаю: Александр Андрусов отсидел положенное, сейчас бизнесмен, владелец магазина импортной парфюмерии.

— Где этот магазин?

— Бывший магазин «Ткани», угол проспекта Свободы, напротив Дома книги. Уловил?

— Уловил. Спасибо, — Джума положил трубку, какое-то время сидел задумавшись, потом, заперев сейф, вышел…

Муж был на учениях в поле, и Кира могла не спешить домой. Скорик ушел. Она была в кабинете одна. Тихо, спокойно. Молчал, слава Богу, телефон. Она выложила из кейса бумаги Гилевского и принялась читать. Тут были отдельные страницы — рукописные и машинописные; были сколотые скобой-сшивателем по несколько вместе, какие-то записи на обороте формулярных карточек. Сперва ей попалась копия докладной на имя директора музея: «…Отмечать 100-летие со дня рождения Диомиди безусловно надо. Однако издание юбилейного сборника о нем считаю нелепой затеей. Что в нем можно опубликовать, кроме выдумок Чаусова, если у нас ничего не существует? Ни переписки, ни дневников…» Дальше попадались бумаги совсем делового свойства: копия акта ревизии в Фонде имени Драгоманова, копия инвентаризационного списка коллекции геральдических знаков. Попалась Кире страничка с началом какой-то статьи, написанная каллиграфическим почерком Гилевского: «Семьдесят пять лет КПСС была занята заметанием следов своих преступлений. Например, с помощью массовой оболванивающей музыки и текстов: „Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей“, „Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет“, „Я другой такой страны не знаю…“ Или в лозунгах: „Труд — дело чести, доблести и геройства“, „Земля — крестьянам, фабрики — рабочим“. Самое страшное, что это действовало, усваивалось мозгом, как введенное в вену снотворное…» Затем ей попалась незаполненная гостевая анкета для выезда за рубеж. На двух формулярных карточках быстрые, наискосок, видимо, для памяти карандашом строки: «Второе — обязательно на хранение нотариусу». Слово «нотариусу» резко подчеркнуто; «затея проста по замыслу, сложна по исполнению. Его надо убедить, что мое согласие лишено любых меркантильных помыслов…»

Бумаг было много. Кира испугалась, что утонет в них, перестанет соображать, что представляет интерес, а на что можно не обратить внимания. И дальше разбирая бумаги, пыталась как-то сортировать их по принципу «личные», «служебные». Так просидела она около двух часов. Не выудив ничего конкретного, все же отложила отдельно то, что, возможно, надо будет уточнить, проверить. Домой ушла около одиннадцати. На ночных улицах прохожих было мало, решила пройтись пешком, не ждать троллейбуса. Чувствовала, что устала за день. Не столько тело устало, сколько голова: мельтешили слова, фразы, имена, лица. Ни на чем сосредоточиться не могла и с некоторым страхом подумала, что дальше будет еще хуже, и вовсе утонет во всем этом, не добравшись до заветного берега: кто и за что убил Гилевского.

Было тихо, тепло, дул легкий ветерок. В тополиных листьях отражался свет уличных фонарей, и казалось, что он шевелится.

Еще в коридоре услышала звонок, подбежала, схватила трубку. Далекий голос мужа спросил:

— Где ты была? Я третий раз звоню.

— На работе. Что у тебя?

— Нормально. Тут очень красиво. Река, лес. Ни души. Солдаты перед отбоем голышом купались. Может на субботу и воскресенье приедешь?

— Не знаю. Ты в пятницу вечером позвони.

В их беседу влез голос связистки:

— Разговариваете?

— Да-да, не мешайте, — сказал муж. — Ладно, до пятницы. Видимо, кому-то из начальства связь нужна… Целую.

— Целую, родной…

Мыть посуду не стала, пообещала себе встать на полчаса раньше, немножко прибрать на кухне.