Блаженная (СИ)

ГЛАВА 5. "Ты видела ее?"

Божечки, пол одиннадцатого! Я вскочила с кровати и вихрем помчалась в ванную. Десять минут душ, десять минут добежать до театра.

“А где он, этот театр, — соображала я, яростно намыливаясь, — вчера в темноте ничего толком не поняла. Куда-то влево надо бежать, а потом за центральное здание, если верить мои детским воспоминаниям.

Хлебнув из термоса вчерашнего остывшего кофе, напялила первую попавшуюся под под руку рубашку. Ах, ты черт, юбка моя репетиционная где? Куда я ее вчера пихнула? На репетицию нужна длинная черная юбка — неизменная спутница каждой артистки. Юбка отыскалась в комоде, в куче прочих черных вещей, которые я выволокла из ящика и бросила валяться на полу. Балетки, сумка, текст пьесы в зубы. Рванув щеткой по волосам, я пулей вылетела за дверь, не удосужившись ее запереть.

Путаясь в длинной юбке, скатилась по лестнице, вылетела на улицу и чуть не сбила с ног Вадима, который тихо-мирно брел себе по дорожке.

— Снова вы куда-то мчитесь, а я вас ловлю! — улыбнулся он, подхватив меня под руку.

— Вадим, дорогой, извините, бога ради, я ужасно опаздываю… Покажите, где театр! — взмолилась я, подпрыгивала на месте, а Вадим спокойненько, с улыбочкой за мной наблюдал.

— Вы не опаздываете. Борис Павлович уже предупредил помрежа, что задержится. Полчаса у вас точно есть.

— Уф! Какое счастье! Вот был бы позор опоздать на первую репетицию! Можете показать мне как пройти к театру?

— Есть указатели, — Вадим с улыбкой кивнул на столб с табличками-стрелками, возле которого мы стояли, — но я, пожалуй, вас провожу, если вы не против. Я сегодня никуда не тороплюсь. Вдруг вы опять где-нибудь споткнетесь.

— Спасибо, я очень даже за.

И снова мы идем по дорожке, только сейчас я могу рассмотреть моего провожатого при свете дня. Он действительно красив — высокий лоб, вьющиеся светло-пепельные волосы, строгие, четкие линии носа и подбородка. Только глаза мне не нравятся. Слишком прозрачные, слишком светлые, кажется, они смотрят и не видят.

— Вы совсем не помните усадьбу? — спросил Вадим, видя, как ошалело я кручу головой по сторонам.

— Очень смутно. Последний раз я здесь была лет пятнадцать назад. Помню только живописные развалины.

Мы подходили к главному зданию.

— А что сейчас здесь?

— На первом этаже — конференц-залы. На втором — что-то вроде мини-отеля для участников мероприятий. А третий этаж занимает Борис Павлович. У него отдельный вход и специальный лифт.

— Лифт? В историческом здании? Как же Борис Павлович такое разрешил?

— Когда шли восстановительные работы, он был прикован к коляске. И доктора не давали ни единого шанса, что это когда-нибудь изменится. Поэтому был построен лифт.

Мы обогнули главное здание слева и пошли вдоль пышных клумб и рабаток.

— Никогда бы не подумала, что Каргопольский был прикован к коляске.

Он отлично двигается, сколько я успела заметить.

— Борис Павлович — настоящий феникс. — без улыбки ответил Вадим. — Я только начал работать в Воронинской больнице, когда его привезли после аварии…

— Он попал в аварию?

Вадим кивнул.

— Его состояние было… очень тяжелым. Его привезли в больницу практически без признаков жизни. И я стал свидетелем настоящего чуда.

— Но, вы же… патологоанатом? Или я что-то путаю? Ваша фамилия стоит под заключением… бабушкиным.

— Так и есть. Но я всегда интересовался нейрохирургией. И Борис Павлович дал мне возможность проявить себя в этой области. Впрочем, об этом может говорить только он сам. Но едва ли захочет.

Меня насторожила последняя фраза, тем более, что он произнес ее чуть понизив голос и словно себе под нос.

Кроме этого, его слова об инвалидной коляске и аварии напомнили мне вчерашний сон посреди дороги. Бабушка в коляске, человек под колесами… Есть здесь какая-то связь, или я ее придумываю по привычке все усложнять?

Мне ужасно хотелось расспросить Вадима о подробностях аварии, но ясно было, он не расскажет. Во всяком случае, не сейчас.

— Вот мы и пришли. — сказал он.

Здание театра высилось на небольшом пригорке. Выкрашенное в бледно-желтый цвет, с белой полукруглой колоннадой и позолоченным фронтоном, оно словно парило над пышными шапками белых и голубых гортензий.

— Просто небесный дворец над облаками! — вырвалось у меня.

— Этого впечатления Борис Павлович и добивался. Он считает театр храмом. Вы очень тонко чувствуете, Тина. — произнес Вадим, понизив голос и глядя мне прямо в глаза.

Я смутилась. Мне вдруг подумалось, что Вадим неслучайно оказался возле актерского флигеля, и эта мысль меня немного расстроила. Не то, чтобы он мне не нравился, скорее наоборот. А это еще хуже.

Я твердо усвоила, что интрижки на рабочем месте до добра не доводят и больше не собиралась допускать ошибок.

Хотя, с другой стороны… как можно стать хорошей актрисой, если не получить опыта надежд и разочарований, взлетов и падений? Все в копилочку, как у нас говорят.

Я опустила глаза. На моем лице легко читать. Не хватало еще, чтобы Вадим уловил мои мысли.

— Спасибо, что проводили. — сухо сказала я, — Дальше я сама.

***

Здание театра показалось мне похожим на схематичное изображение птицы: два крыла, расположенные под углом друг к другу, а полукруглая колоннада между ними — голова. Я поднялась по ступенькам и вошла в открытые настежь двери.

В небольшом фойе меня встретил прохладный полумрак и почти музейный аромат — известки, старого дерева, паркетного воска.

В детстве я думала, что так пахнет время.

Огромное, от пола до потолка зеркало в золоченой раме, старинное, с патиной. В нем твое отражение словно покрывается налетом времени.

Тишина казалась плотной и в то же время хрупкой. Медленно, осторожно, чтобы не разбить, не вспугнуть ее эхом моих шагов, я подошла к стене, на которой располагалась галерея актеров.

Она состояла из двух рядов. В верхнем — портреты тех, кто выходил на сцену двести лет назад. Старинные портреты. Крепостной художник. Крепостные актеры.

— Фрол Ковалев — трагик… Лукерья Парамонова — комическая старуха… Акулина Ключарева — инженю… Антип Карасев — герой-любовник… — шептала я, рассматривая портреты.

Под каждым висела фотография. А это уже мои новоиспеченные коллеги.

О! Лика… Анжелика Белецкая она, оказывается. Ее фотография в золотистой рамке висит прямо под портретом Акулины Ключаревой. Как они похожи! Тот же нежный румянец, мягкий, лукавый взгляд, белокурые волосы. А кто у нас герой-любовник? Аркадий Ковригин. Аркадий… Должно быть тот самый Арик, из-за которого случился небольшой сыр-бор в коридоре. Ничего такой. Эффектный брюнет. Любит себя, сразу видно. Поэтому и его любят, и Яна эта носатая с ума сходит. И он действительно немного похож на Антипа Карасева. А остальные? Престарелая кокетка… Печальный влюбленный… Субретка… Гранд-дам… Все они похожи на своих крепостных коллег.

А вот здесь не хватает фотографии, пустое место на стене. Я скользнула взглядом выше.

Марфа Сапожникова, трагическая героиня… Красивая. Единственная, кто удостоилась чести быть запечатленной в роскошном платье и напудренном парике. Ее коллеги изображены в простой крестьянской одежде.

Я смотрела на Марфу, пытаясь сообразить, какого цвета ее волосы, пудреный парик ей явно не подходил. Мне казалось, он создает слишком резкий контраст с глазами оттенка зеленого янтаря, темными бровями и бледным ртом. Портрет настолько живой, что кажется, губы сейчас шевельнутся…

Я разглядывала ее и никак не могла понять, кого она мне напоминает?

— У вас есть что-то общее, не находите?

Я вздрогнула. Как же он тихо подкрался!

— Борис Павлович! Вы меня напугали. Здравствуйте!

Каргопольский был великолепен. В черной тройке, белоснежной рубашке, на жилете поблескивает золотая цепочка от карманных часов. Будто в театр собрался. Хотя, в сущности, так и есть.

— Вижу, вас заинтересовала галерея?

— Очень! Я только думала, в труппе больше актеров.

— Это лишь один спектакль. Первый и пока единственный. Подбирать артистов очень непросто.

— Мне кажется, или современные актеры похожи на тех?

— Вы наблюдательны. Я подбирал актеров с учетом внешнего сходства с их историческими коллегами.

— Это вы для аутентичности сделали?

— Не только. Моей целью было точное попадание в амплуа. Не замечали, что люди, имеющие внешнее сходство, часто бывают похожи и по характеру?

— Замечала.

— Так вот, мне кажется, что это правило работает на любых отрезках времени. Простак — он и через двести лет простак. И героиня остается героиней в любые времена. И злодей. И не только в театре.

— Интересная теория. Вы считаете, Марфа Сапожникова похожа на меня? То есть я на нее?

— Я бы не сказал, что сходство поразительно. Но обратите внимание на выражение лица. Она как будто знает много больше, чем мы с вами. И много больше, чем считает нужным сказать. Это вас роднит.

— Ну, не знаю… Я ведь вижу только свое отражение в зеркале.

— Когда здесь… — он указал на пустое место на стене, сверкнув изумрудным перстнем на мизинце, — … будет висеть ваша фотография, вы поймете, о чем я говорю. Я рад, что вы все-таки приехали. Мы ждали вас вчера, и уже отчаялись. Дозвониться до вас не смогли.

— Мой телефон улетел под сиденье и наверное разрядился. Меня встретил Вадим Алексеевич. Вы уже отдыхали.

— Сегодня утром он рассказал мне об аварии. Счастье, что вы остались живы.

— Это точно. Я ведь заснула за рулем.

— В каком именно месте произошла авария?

— М-м-м… Знаете такой дуб с рогами?

— То самое место. — произнес Каргопольский, немного помолчав.

— Что, простите?

— Возле этого дуба часто случаются аварии. Говорят, у водителей бывают приступы внезапной сонливости и… даже виденья.

— Мне досталось и то и другое.

Я в двух словах пересказала Каргопольскому свою чудесную историю. Он слушал меня очень внимательно, и мне показалось, что его лицо посветлело, а в глазах отразилось что-то вроде удовлетворения, словно он получил ответ на давно мучивший его вопрос.

— Тем радостнее видеть вас здесь, в добром здравии. — торжественно объявил он. Его слова прозвучали неестественно. Слишком напыщенно.

Странная у него все-таки манера изъясняться! Он как будто все время в образе персонажа 19 века. И этот жест, которым он достал из жилетного кармана старинные часы, и то, как привычно щелкнул крышкой…

— Однако, мы с вами заболтались, а репетиция начнется через пять минут.

Прошу… — он повел рукой в сторону чуть приоткрытых раззолоченых дверей, за которыми угадывался зрительный зал. Я сделала шаг к этим дверям и остановилась.

— Борис Павлович! А если бы я не согласилась?

— Я перенес бы премьеру на следующий год и продолжил вас уговаривать. — невозмутимо ответил Каргопольский.

Входя в зал, я замедлила шаг и инстинктивно придержала дыхание.

Вот он, этот миг, о котором я мечтала, на который уже не надеялась.

— Господа, Маркиза де Мертей! В миру — Кристина Блаженная. — театрально объявляет Борис Павлович, сопровождая меня к сцене.

Перед сценой стоит круглый стол, за которым сидит несколько человек. Еще несколько рассредоточились по первому ряду партера. Вся труппа в сборе?

Все оборачиваются ко мне, но лиц я не могу разобрать, зал во мраке, только сцена освещена.

Думаете, мне неловко и я смущена? Ничего подобного. Это еще, конечно, не момент славы, но уже что-то похожее на реванш. Судьба вновь повернулась ко мне лицом, хотя оно еще скрыто полумраком так же, как лица моих новых коллег.

Каргопольский хлопнул в ладоши и потер руки.

— Так, друзья мои, встаем на ножки! Состав в сборе, начнем. С богом, господа артисты!

Господа артисты зашевелились.

— Борис Палыч, какая сцена? — статная дама с массивным подбородком поднялась из первого ряда. Я ее узнала. На фотографии в галерее она значилась как Анна Львовна Смыр. Помреж.

— Начнем со сцены Сесиль и Дансени, Мы ее начали в прошлый раз. После их сцены делаем Мертей, Сесиль, Воланж. После перерыва Мертей, Вальмон. Анна Львовна, командуйте.

— Все слышали? — провозгласила Анна Львовна на весь зал. — Лика, Давид на сцену, Мертей, Воланж готовятся!

— Вот это голосина у помрежа! Аж занавес колыхнулся. — шепнула я Лике, усаживаясь в первый ряд с ней рядом. — Я тоже такой хочу!

— Все хотят. Так что вставай в очередь. — тихонько хихикнула Лика и пошла на сцену

Борис Павлович занял центральное кресло в первом ряду и сделал мне знак глазами, чтобы я садилась неподалеку. Я села во второй ряд, я люблю смотреть репетицию, удобно устроившись на спинке кресла, стоящего впереди.

Лика была очень хороша в роли Сесиль, просто идеальное попадание.

Тем более, что ее партнер, черноглазый, порывистый мальчик был явно в нее влюблен и Лике оставалось только отыгрывать его реплики, наполненные неподдельным, живым чувством. Я даже позавидовала Лике, хоть мальчик и не в моем вкусе. Мне нравятся постарше.

Борис Павлович их почти не останавливал, только мизансцены поправлял. Режиссер он был что надо. Знал, когда пошутить, когда прикрикнуть. Умел вытащить из артиста настоящее. Не то что у Альберта, где приходила Регина и придумывала всем интонации! Здесь была настоящая работа. Я благодарила судьбу за головокружительный кульбит, с помощью которого она привела меня домой.

Сцену выстроили на одном дыхании и Борис Павлович объявил пятиминутный перерыв. Довольная Лика спустилась в зал, бросила на меня победоносный взгляд. Я показала ей большой палец. Давид шел за ней следом, видно было, что он очень хочет сесть рядом, но стесняется. Значит, точно влюблен. Помявшись немного, все-таки отважился, сел на соседнее кресло,

— Что скажете? — обернулся ко мне Борис Павлович.

— Я?

— По-моему здорово! Лика — идеальное попадание. Именно такой и представляешь себе юную французскую аристократку.

— А Дансени? То есть Давид.

— Великолепен.

— Очень талантливый парень! Я переманил его из… — он назвал такой театр, что у меня округлились глаза. — Да, да! Главные роли и достойное жалованье, и любая звезда будет твоей. — расхвастался Борис Павлович.

Я чувствовала себя не просто не в своей тарелке, а так, будто с ногами забралась в чужую. Не должен режиссер обсуждать с актрисой коллег!

На меня уже поглядывали косо. Особенно Анна Сергеевна. Ни от кого не укрылось особое отношение ко мне Бориса Палыча. Наверняка все думают что я его любовница. С первого дня настроить против себя труппу не входило в мои планы, тем более, я никакая не блатная, а такая же, как они. Даже хуже — я целый год не выходила на сцену. Еще неизвестно, что я выдам, когда очередь дойдет до меня.

Только Давиду ни до чего не было дела, он вертелся возле Лики, и дела его, похоже, шли неплохо. Он что-то шепнул ей на ухо, она снисходительно улыбнулась ему, что-то ответила шепотом. Я внимательно наблюдала за ними — вчерашний расклад не шел у меня из головы. Неужели Лика на него гадала? Если да, то ей очень повезло, а я очень бездарная шарлатанка. Королем Пентаклей здесь и не пахнет. Мальчик весь как на ладони, явно не из тех мутных типов, про кого ничего не понятно и которые сами не знают, чего хотят. И угрозы от него я не чувствую. Только обожание и восхищение. Этот Давид на руках ее будет носить, пока ее это развлекает.

Вот о чем я думаю? Сейчас моя сцена, мне надо готовиться, а я…

— Мертей, Воланж, Сесиль на сцену! Вальмон не спит! — протрубила Анна Сергеевна в свою Иерихонскую трубу.

— Я не сплю! — встрепенулся Аркадий, разбуженный чьим-то тычком в бок.

И вот я поднимаюсь на сцену. Чуть пружинят до блеска натертые доски, аромат сцены, неописуемый, ни с чем не сравнимый, щекочет мои ноздри, и моя душа смеется.

Декорации к спектаклю еще не построили, кулисы и задник были перекрыты высоченными ширмами, обтянутыми черным брезентом.

В левой кулисе состряпана небольшая выгородка для первой сцены — ломберный столик, за которым дамы играют в карты, козетка для Мертей и Воланж, если я правильно понимаю, и небольшой пуф для Сесиль, чуть поодаль, ближе к кулисе.

То есть к черной ширме, ее заменяющей.

Текст пьесы я знаю наизусть — успела выучить за пару дней до отъезда, этого хватило, чтобы не ударить в грязь лицом и не тормозить работу.

Сцена беспечного дамского трепа давалась нам без особого труда.

Довольно быстро мы добрались до появления Вальмона. Аркадий уже стоял в правой кулисе и готовился к выходу.

Фактурный мужик. Высокий, породистый. Недаром в противоположной от него, ближней к нам кулисе маячит Яна, гениальная костюмерша и вчерашняя скандалистка. Его жена, как выяснилось. Опасается за свое сокровище.

А сцена тем временем идет. Входит мажордом, докладывает маркизе на ушко о появлении Вальмона.

— Стоп! — крикнул Борис Павлович, — Тина, сделаем так: он говорит тебе на ухо, ты перевариваешь информацию, отыгрываешь, встаешь и подходишь к окну. Вот сюда на авансцену. Здесь будет окно. Ты смотришь, видишь карету… А партер тем временем любуется твоей красотой… Кто-нибудь помашите Тине ручкой из зала!

Все сидящие в зале сделали мне ручкой.

— И тогда ты говоришь: “Хорошо. Я приму его.” И триумфальной поступью ты следуешь на свое место. С вызовом, бравируя. И дальше Воланж по тексту. Тогда ей будет что играть. Поняла?

Я кивнула.

— Начали!

Вошел мажордом, шепнул мне: “ Аркашка приперся, сейчас денег будет клянчить. Смотри, не давай!”

Это он здорово придумал, мне даже изображать ничего не пришлось, моя реакция была более чем живой. Потом я встала, не спеша проследовала на авансцену.

— Хорошо. Я приму его.

Величественный разворот и… я застыла на месте.

Прямо передо мной стояла женщина в промокшей насквозь белой рубахе до пят. С длинных, светлых волос капает вода, на ее босые ноги, на доски пола. Но следов от капель не остается, словно вода испаряется в воздухе. Женщина смотрит прямо на меня. Губы ее шевельнулись.

“Отпусти меня.” — прозвучало где-то внутри моей головы.

Мне стало душно, словно мою грудную клетку сдавило тисками, в ушах зазвенело.

Женщина делает шаг ко мне.

Кажется я закричала, не могу сказать наверняка, потому что в моей груди не осталось воздуха. Кажется, я шарахнулась от нее, но я не уверена, потому что мое тело перестало мне повиноваться. Помню, я хватаюсь за что-то, пытаясь удержаться на ногах, а потом вдруг громкий крик нескольких человек. От этого крика я очнулась и как в замедленной съемке увидела, как трехметровая черная ширма валится прямо на сидящих за столом актрис. Воланж вскакивает, бросается бежать. А Лика не может убежать — ее длинная юбка за что-то зацепилась. Лика дергает ее, но безрезультатно. Я с ужасом смотрю, как ширма летит прямо на Лику, как она закрывает голову руками. Краем глаза я вижу, как Давид одним прыжком взлетает на сцену, бросается прямо под ширму и принимает на себя ее удар. Ширма соскальзывает и валится вбок, Давид падает. Я прихожу в себя от Ликиного визга.

Давид поднимает голову, Лика, отцепив наконец подол, бросается к нему.

Слава богу, все живы! К ним кто-то подбегает, поднимается из зала на сцену Борис Павлович. Он белый, как стена. Кто-то, выбегая из-за кулис, толкает меня, а я не могу шевельнуться, стою, как к полу прибитая.

— Ты пьяная, что ли?! — кричит какой-то мужик с бородой, кажется кто-то из рабочих сцены. Я понимаю, что это он мне. Это я уронила ширму.

— Я… случайно, я не хотела… — лепечу я, но никто не смотрит на меня и не слушает. Все столпились вокруг Давида и Лики. Давид пытается подняться, но морщится от боли.

На сцену поднимается Вадим — его успели вызвать.

Пока он осматривает Давида, кто-то успокаивает Лику — ее трясет, она вытирает слезы. Я наконец-то смогла оторвать ноги от пола. Они тяжелые, и будто чужие. Подхожу ближе. Давид все еще лежит на полу.

— Что… что с ним? — спрашиваю я, но меня никто не слышит.

— На первый взгляд, без тяжелых повреждений. Но надо ребра смотреть. Я бы сделал рентген. — говорит Вадим.

— Простите меня… Давид, я не хотела. Лика…

Давид мужественно улыбается мне.

— Ничего, бывает…

— Лика…

А Лика вдруг перестает плакать и шепчет мне на ухо:

— Ты видела ее, да?