Больше лает, чем кусает

ЛЮБОВЬ И ЗАБВЕНИЕ

Семейство О'Крутых, состоявшее из господина О'Крутых, госпожи О'Крутых и их одной-единственной дочери Руби, проживало в маленьком домике в Айриштаун. После обеда, который у них обычно имел место в полдень, глава семейства господин О'Крутых удалился в свою комнату на отдых, а госпожа О'Крутых и Руби проследовали в кухню выпить кофе и побеседовать. Мамаша О'Крутых была небольшого роста, бледная, пухленькая и прекрасно сохранившаяся для своего возраста. Она налила нужное количество воды в кастрюльку и поставила на плиту, чтобы вскипятить ее.

— В котором часу он должен прийти? — спросила мамаша О'Крутых.

— Он сказал, что около трех,— ответила Руби.

— Он приедет на машине? — спросила мамаша О'Крутых.

— Он сказал, что надеется, что на машине,— ответила Руби.

О'Крутых горячо и искренне надеялась, что так оно и будет, ибо питала трепетную надежду, что ее пригласят на вечеринку. Хотя она предпочла бы умереть, чем стать на пути своей дочери, но все же не видела никакой причины, по которой, если она будет держаться в тени, ей могли бы отказать в возможности принять участие в этом невинном развлечении. Она насыпала пригоршню кофейных зерен в небольшую кофемолку и, отчаянно вертя ручку, размолола их в мелкий порошок. Руби, которая в дополнение ко всем остальным своим штучкам была еще и неврастеничкой, заткнула пальцами уши. О'Крутых, усевшись за столик рядом с плитой, чтобы удобно было наблюдать за водой, выжидая момент, когда она закипит, глянула в окно и удостоверилась, что погода идеальна.

— А куда именно ты, собственно, собираешься ехать? — спросила мамаша О'Крутых. Она проявляла естественное любопытство матери ко всему тому, что непосредственно касается ее ребенка.

— Ой, и не спрашивай,— фыркнула Руби, которая имела явную склонность раздражаться, когда ей задавали подобные, неприятные ей вопросы.

А тот, о ком они говорили, тот, который собирался — или точнее, "выражал надежду" — заехать к ним в три часа на машине, являлся не кем иным, как обреченным на вечную неприкаянность Белаквой.

Увидев, что вода закипела, О'Крутых взяла смолотый кофе и насыпала его в кипящую воду, тут же уменьшила пламя до самой малости, хорошенько размешала и оставила его томиться еще некоторое время на плите на очень медленном огне. Возможно, такой способ готовить кофе может показаться странным, однако он был оправдан обстоятельствами, требующими сосредоточения внимания не на кофе, а на кое-чем другом.

— Давай я тебе еще чайку приготовлю,— умоляющим голосом предложила О'Крутых. Она терпеть не могла находиться без дела.

— Ах нет,— воскликнула Руби — нет, спасибо, честно не хочется.

Часы в прихожей пробили половину третьего. Время, когда в Айриштауне все замирало.

— Половина третьего! — вскричала О'Крутых, которая и не подозревала, что уже так поздно.

А Руби обрадовалась, что уже совсем не так рано, как она думала. Аромат кофе наполнил кухню. Так было бы хорошо посидеть в задумчивости с чашечкой кофе, поразмышлять... Но Руби прекрасно знала, что это совершенно невозможно, так как матери страстно хочется поговорить, позадавать вопросы, высказать всякие мысли и предположения. И когда кофе был разлит по чашкам, а мамаша О'Крутых уселась поудобнее и приготовилась вести беседу, которая так хорошо идет под кофе, Руби неожиданно сказала:

— Знаешь, ма, меня немножко мутит, так что, если ты не возражаешь, я возьму свой кофе и посижу с ним в ретираде.

Ретирадой они на старинный манер называли туалет. Мамаша О'Крутых, давно привыкшая к неожиданным прихотям своей дочери, обычно воспринимала их философично. Но эта последняя выдумка! Неслыханно! Кофе в туалете! Однако! А что сказал бы отец Руби, если бы услышал про такое?

— А может, и канифольчику? — съехидничала О'Крутых.— Может, и стакашек канифольчику опрокинешь в туалете?

Канифольчиком, читатель, они называли виски.

Руби поднялась со стула, отпила глоток кофе, чтобы освободить в чашке немного места.

— Нет, ма, я выпью глорию.

А глорией, читатель, они называли кофе, в который добавлялся коньяк.

Мамаша О'Крутых налила в протянутую к ней чашку коньяку, но меньше, чем она налила бы обычно, при других обстоятельствах, и Руби вышла из кухни.

Мы уже кое-что знаем о Белакве, а вот Руби О'Крутых не появлялась ранее на этих страницах. Страстно желая ублажить тех, кто читает эту книгу удивительных и невероятных приключений, мы воспользуемся тем небольшим затишьем, которое будет продолжаться, пока Белаква находится в пути, госпожа О'Крутых сидит, надувшись и задумавшись, над своим кофе, а Руби предается мечтам, попивая в ретираде свою глорию, и сообщим кое-что об этой последней, но не о глории, а о Руби.

На протяжении весьма продолжительного промежутка времени Руби, по причине своей красоты и, хотя и в меньшей степени, своего интеллекта, являлась предметом постоянных ухаживаний, сопровождаемых обильными возлияниями, однако теперь, по достижении возраста тридцати четырех или тридцати пяти лет, она уже не давала повода ни для ухаживания, ни для винопития. Тех, кто проявит хоть немного любопытства и пожелает узнать, как она выглядела в то время, когда мы решили ввести ее в наше повествование, мы рискнем отослать к образу Марии Магдалины[118], как он представлен на картине Перуджино[119] "Пьета", которая выставлена в Национальной Галерее Дублина, имея при этом в виду, что волосы у нашей героини черные, а не рыжие. Сделав это замечание, мы более не будем задерживать читательское внимание на ее внешности, так как Белаква, судя по всему, не придавал наружности какого-либо значения.

Жизненные обстоятельства постепенно привели к тому, что ее характер, прирожденно романтический и в высочайшей степени идеалистический, сильно изменился, и она пребывала почти постоянно в состоянии какого-то глубинного отчаяния. Ее любовные переживания действительно оказались весьма несчастливыми. Взыскующая любви, как и положено молодой и аппетитной женщине, любви, которая бы свела ее или прочно соединила бы со спутником жизни, подобно тому, как солнце связано с любой планетой, обращающейся вокруг него, двусторонней связью, она в конце концов дошла до того, что все более и более стала избегать любовных переживаний, обнаруживая со все усиливающимся разочарованием и даже отвращением, что последствия любовной привязанности — а спрос на нее был очень высок — оказывались совсем не такими, как ожидалось. Результатами такого любовного разочарования и краха явились: во-первых, она стала полностью избегать каких бы то ни было любовных переживаний; во-вторых, она принялась искать более действенные способы удовлетворения зуда любовной сизигии[120], среди которых, как она обнаружила, музыка и хороший виски оказались наиболее эффективными, и наконец, в-третьих, она позволяла себе иметь кошачьи случки ради получения тех убогих радостей, которые такие мимолетные альковные встречи могли принести. Однако и тут количество желающих, которых поначалу было столь много, что возникало embarras de richesse[121], сохранявшееся неизменным, пока она продолжала играть роль женщины, исполненной глубокого презрения к кобелям, резко пошло на убыль после того, как у нее поменялись взгляды на свое место в жизни, отчего существенно уменьшилась сила ее обольстительности, и ищущих встреч с ней уже отпугивали эти ее новые качества. Гроздья любви, отложенные за ненадобностью на то время, пока кровь бурлила похотью, оказались скисшими, когда у нее возродился вкус к ним. В былые времена она уходила в себя тогда, когда ей уже не хотелось быстротечной эротики, теперь же она уходила в себя, потому что уже не находилось постельных приключений, однако с той существенной разницей, что ее убежище покинула надежда, которая когда-то утешала и поддерживала ее. Руби рассматривала свою жизнь как восходящую вереницу шутовских эпизодов.

Белаква, с его благочестивым ухаживанием, набожным целованием ручек, почтительным прикладыванием подольного края ее платья к устам, с его переживанием восторгов на безопасном расстоянии, представлял собой именно того воздыхателя, невысказанно обожающего с дальней дистанции, ради которого она — подобно истосковавшейся по домашнему спокойствию и уюту искрящейся светом комете,— несущая в себе ЭТО[122], пожертвовала всеми своими остальными бесчисленными ухажерами. И теперь, когда блеск драгоценного металла ступеней ее любви скрылся под грязью, ЭТО иссякло, ухажеры отпали, Белаква явился ей как посланник ироничной Судьбы, отряженный этой Судьбой, дабы постоянно самим своим существованием напоминать ей о том, что она потеряла, и возбуждать ее печаль, вызываемую осознанием того, что она теряет. И все же она терпела его в надежде на то, что рано или поздно под влиянием винных паров, в вакхическом порыве или просто от похотливой несдержанности он настолько забудется, что заключит ее в свои объятия.

Добавьте ко всему этому тот факт, что она в течение длительного времени страдала неизлечимым недугом и что не менее пятнадцати докторов, из которых человек десять были записными атеистами, независимо друг ото друга заверили ее со всей врачебной ответственностью в том, что ей не стоит рассчитывать на долгую жизнь, и с учетом всех этих обстоятельств, мы чувствуем разумную уверенность в том, что даже наиболее придирчивый читатель должен признать не только крайнюю тяжесть положения, в котором она оказалась, но и жизненную достоверность всего того, что мы надеемся поведать в не очень отдаленном будущем. Мы полагаем также, что безответственность Белаквы, его способность действовать без достаточных на то побуждений были столь явственно выявлены во всех его выше описанных похождениях, что уже не будут вызывать удивления. Учитывая его прирожденный дар вести себя непредсказуемо, с некоторым уклоном к справедливости, его можно было бы сравнить с неким природным явлением. Самым подходящим местом пребывания для него был бы сумасшедший дом.

Белаква сознательно и целенаправленно поддерживал отношения с Руби, к которой не испытывал никаких особо нежных чувств, и обхаживал ее и ухаживал за ней так, чтобы наилучшим образом подготовить ее к той роли, которую она должна была сыграть в его жизни вместо него. О сути этой роли он поведал Руби, когда посчитал ее, то есть Руби, достаточно созревшей для ее, то есть роли, исполнения, и заключалась она, эта роль, или суть, в том, чтобы посодействовать его felo de se[123], которое он, к его величайшему огорчению, не мог совершить, просто сидя на своей заднице. Когда и как у него созрело такое твердое решение покончить с собой, мы определить не можем. Самый простой путь — в том случае, если мотивы того или иного поступка оказываются столь глубоко упрятанными в подсознании, что словесное их оформление невозможно,— назвать этот поступок возникшим ex nihilo[124] и этим удовлетвориться. Именно это мы просим читателя сделать и в данном случае.

Нормальная здравомыслящая женщина предпочитает спрашивать "что?", а не "почему?" (это укоренено очень глубоко), но бедной Руби всегда не хватало этого замечательного качества — здравомыслия,— так что как только Белаква открылся ей и сообщил о своем намерении, Руби принялась взывать к его рассудку. И хотя у него не было, как мы могли уже видеть, никакого мало-мальски нормального рассудка, он так хорошо вооружился соответствующими познаниями, касающимися данной проблемы — его подтолкнуло к изучению этого вопроса наблюдение за своим собственным непредсказуемым разумом,— что он смог немедля засыпать ее сведениями, почерпнутыми из множества источников в результате их тщательного штудирования: доводы древнегреческих и древнеримских философов в пользу самоубийства; доводы пред-романтиков эпохи "Бури и Натиска"[125]; доводы метафизические, эстетические, эротические, антэротические[126] и химические, доводы Эмпедокла из Агригента и Сан Хуана де ла Круса[127],— короче говоря, привел все возможные доводы за исключением истинных, каковые просто не существуют, по крайней мере для нужд беседы. Руби, придавленная таким обвалом доводов и аргументов в пользу самоубийства, вынуждена была признать, что намерение Белаква являлось не случайным порывом человека, не умеющего взвешивать свои поступки и действующего под влиянием момента, а замыслом отчаявшегося человека, все обдумавшего и устремленного к четко осознанной и даже благородной цели, и признав это, она перешла в состояние почти радостное. Руби, тоже чувствуя себя конченым человеком, воспринимала теперь намерение Белаквы как возможность красиво уйти, хлопнув дверью. И поэтому было достигнуто согласие по поводу того, как это лучше всего сделать, после чего были предприняты все необходимые меры, установлена дата — весною того же года — и выбрано место; свершение задуманного в Венеции в октябре было отвергнуто как трудноосуществимое. И вот роковой день пришел — Руби, сидя в позе Философа, Погруженного в Тяжкие Раздумья, настраивала себя на нужный лад, а Белаква в это же самое время жал на педаль газа шикарного спортивного автомобиля, взятого напрокат с почасовой, невероятно огромной оплатой, и мчался в Айриштаун.

И вел он машину так отчаянно, что вслед ему неслись возмущенные восклицания, порицания, проклятия и крепкие выражения остальных участников дорожного движения; Белакве, у которого не имелось ни водительских прав, ни особых навыков вождения, даже в голову не приходило, что при такой езде он отнюдь не застрахован от происшествий, которые могут вовлечь совершенно посторонних людей. Пешеходы и велосипедисты, принадлежавшие к классам выше нижних, не ругались, а просто останавливались и осуждающе смотрели вслед. "Ох уже эти Джаггернаутовы[128] колесницы! — должно быть, восклицали некоторые из них,— вот уж новая напасть!" "Да, да, эти спортивные машины давят людей, что тараканов!" — возмущались другие. Те Стражи Порядка, мимо которых пронесся Белаква в нескольких точках города и окраин, записали номер его машины. На улице Пиерс Белаква снес одно колесо у древнего извозчичьего экипажа так же лихо, как Апостол Петр ухо Малху после Моления о Чаше[129], но даже не остановился. На другой какой-то улице дети, одни игравшие в свои игры, а другие гонявшие мяч, разлетелись в разные стороны, как опавшие листья на ветру. Но когда Белаква подъехал к ужасному горбу Моста Виктория, он, напуганный собственным безрассудством и устрашенный крутизной подъема, остановил машину и, вылезя из нее, воззвал к какому-то милосердному прохожему, с помощью которого перекатил машину через мост, толкая ее сзади. Остальной путь он ехал не спеша и осторожно и безо всяких приключений прибыл в назначенное послеполуденное время к дому своей соучастницы.

Госпожа О'Крутых широко распахнула дверь. Она очень тепло поприветствовала Белакву, внимательно всматриваясь в его бледное лицо, в него всего, предававшегося, по слухам, разгулу и распутству.

— Рууу-бии! — пропела она призывно тоном кукующей кукушки.— Рууу-бии! Рууу-биии!

А поменяет ли она когда-нибудь свой тон, вот в чем вопрос.

Руби, раскачиваясь и размахивая руками, скатилась вниз по лестнице; на нижней губе, в которую, как они ни старалась убедить их не делать этого, постоянно кусали пчелы, явственно виднелись следы ее собственных зубов.

— Надевай шляпку, накинь шаль, и поедем,— бесцеремонно приказал Белаква.

Госпожа О'Крутых в ужасе отшатнулась — она впервые в жизни слышала, чтобы кто-либо разговаривал с Руби таким тоном. А Руби спокойно накинула пальтишко, смиренная как овечка, и по ее виду совсем не было заметно, что такое обращение как-то ее покоробило. Госпоже О'Крутых тут же стало ясно, что ее никуда приглашать не будут.

— Разрешите предложить вам чай и что-нибудь еще подкрепиться,— обратилась она к Белакве ледяным тоном.— А потом поедете.

Она просто не могла обойтись без того, чтобы не похлопотать...

"В жизни своей не слыхала более нелепого предложения,— подумала Руби.— Подумать только: подкрепитесь, а потом поедете! Вот когда — или точнее если — они вернутся, тогда им действительно понадобится подкрепиться".

— Мама, ничего не надо. Ты что не видишь, мы очень спешим,— попыталась смягчить Руби впечатление от Белаквова тона.

Белаква монотонно пробубнил, что он плотно пообедал в ресторане "Бейли". Но соврал он очень неубедительно.

— А разрешите полюбопытствовать, куда это вы так спешите? — спросила госпожа О'Крутых.

— Ну, куда-то,— воскликнула Руби.— Просто спешим, и все.

"В каком она, однако, странном настроении,— подумала госпожа О'Крутых.— Но до калитки проводить свою дочь ей никто не может запретить!"

— Интересно, а где вы взяли такую машину?

Если бы вы видели ту машину, то ничуть не удивились бы этому вопросу.

Белаква небрежно бросил название компании, в которой он взял эту машину напрокат.

— В самом деле? — для вежливости удивилась госпожа О'Крутых.

А господин О'Крутых в это время украдкой подобрался к окну и осторожно стал подглядывать в щель между занавесками. Всю жизнь он работал, не покладая рук, и все для семьи, а для себя что? Позволил себе лишь простенький велосипед! На его синюшном лице появилось горькое выражение.

Белакве после многих неудачных попыток, нанесших немалый урон сцеплению машины, наконец удалось включиться в какую-то скорость — в какую именно, он не смог бы сказать наверняка,— и они отъехали с шиком, как в голливудском фильме. Госпожа О'Крутых прощально махала вслед рукой, но с таким же успехом она могла махать Лоту[130]. Неужто единственным ответом на ее напутственный жест был дымок из выхлопной трубы их машины? В ее ушах еще звучали какие-то странно насмешливые прощальные слова: "Мы вернемся, когда вернемся". Поднимаясь в доме вверх по лестнице, она повстречалась со спускавшимся по той же лестнице мужем. Они посторонились, пропуская друг друга, и продолжили движение каждый в своем направлении.

— Знаешь, в том молодом человеке есть чего-то такое, что мне очень не понравилось,— быстро проговорила госпожа О'Крутых в спину удаляющемуся мужу.

— Самонадеянный молокосос,— гаркнул вслед жене господин О'Крутых.

Расстояние между ними все увеличивалось.

— Руби вела себя очень странно,— крикнула вниз по лестнице госпожа О'Крутых

— Шлюха! — рявкнул господин О'Крутых, направляя звук вверх по лестнице.

Хоть он мог позволить себе купить всего лишь простенький велосипед, он тем не менее был человеком немногословным. "В этом вонючем мире,— думал он, направляясь к заветной бутылке,— есть кое-чего получше, да-да кое-чего получше, чем всякие там Синие Бороды".

А молокосос и шлюха катили в машине, храня гробовое молчание. Они ехали и не обменялись ни одним словом, пока не приехали к подножию какого-то высокого холма. Руби молча наблюдала за тем, как Белаква извлекает из багажника большую сумку, и вот тогда-то она решила, что пришло время нарушить молчание, которое и так слишком затянулось и стало просто неловким.

— Чем беременна,— спросила она,— твоя сумка?

— Сократом,— ответил Белаква,— его старым плащом и цикутой[131].

— Ладно, шуточки в сторону, что там у тебя в сумке?

Белаква стал перечислять, загибая пальцы:

— Револьвер, патроны, веронал, бутылка, стаканы и пояснительная записка.

Руби не смогла сдержать нервной дрожи:

— Какая еще записка? Ради Бога, скажи мне, что за записка?

— Ну, в которой говорится, что мы убежали,— пояснил Белаква, и, как она ни молила его, он не захотел добавить ни единого слова к этому непонятному пояснению. Написать и оставить записку решил он сам, и он гордился тем, что такая идея пришла ему в голову. Когда придет нужный момент, ей придется подписаться под ней тоже, хочет она того или нет. А пока он будет хранить содержание записки в тайне от Руби — пусть это будет для нее маленьким сюрпризиком.

Бекасы, куропатки, тетерева и Бог весть еще какие птички выскакивали прямо из-под ног и взлетали над вереском быстролетными дымками, а число зайцев, спасающихся прыжками при приближении Белаквы и Руби, делало честь местному леснику, охраняющему дичь от браконьеров. Если, конечно, таковой имелся. Белаква и Руби все шли и шли сквозь вереск и кусты черники. Руби начала потеть. И тут им путь преградил высокий забор из проволочной сетки, опоясывающий холм.

— А зачем тут кругом понатыканы эти пучки? — спросила, тяжело отдуваясь Руби.

И действительно, в обе стороны от них, насколько хватал глаз, виднелись понатыканные в ячейки проволочной сетки фасции[132] папоротника. Белаква, пытаясь найти какое-нибудь пояснение, принялся ломать себе над этой загадкой мозги, однако довольно быстро вынужден был прекратить это бесплодное занятие и сдаться.

— Понятия не имею, зачем это сделано! — воскликнул он.

И в самом деле, было совершенно непонятно, зачем кому-то понадобилось втыкать в забор из проволочной сетки пучки растений.

Сначала дамы. И Руби полезла через забор. Белаква, галантно оставаясь пока на месте рядом со своей сумкой, с удовольствием рассматривал открывающиеся ему во все большей степени ножки Руби. Ему раньше никогда не предоставлялась возможность обозревать нижние конечности Руби в такой полноте, и он пришел к выводу, что все те женские ножки, которые ему доводилось до тех пор видеть, существенно уступали ножкам Руби по красоте. После того как Руби одолела забор и оказалась по другую его сторону, перелез и Белаква, и они двинулись дальше вверх по холму. Вскоре их взору предстала, хотя пока еще и на весьма значительном расстоянии, вершина холма, увенчанная, как и положено в таком месте, сказочными руинами какой-то, судя по всему, весьма древней ирландской крепости.

Руби споткнулась и упала в траву лицом вниз. Белаква, несмотря на свою неуклюжесть и тучность, обладал сильными руками, которые пригодились ему в хлопотном деле поднимания Руби с земли.

— Не ушиблась? — участливо спросил Белаква.

— Эта дурацкая юбка! — в сердцах воскликнула Руби,— Я все время путаюсь в ней!

— Ну, если юбка мешает — долой юбку! — предложил он.

Это предложение показалось Руби столь дельным, что она стала без колебаний претворять его в жизнь, да так энергично, что уже через пару мгновений юбка оказалась сброшенной. Нижней юбки Руби не носила. Белаква галантно предложил спрятать юбку в свою сумку, но она там не поместилась, и он перекинул ее через руку, а Руби, освобожденная от досадной помехи, решительно пошла на штурм вершины.

Белаква, который теперь взбирался вверх, двигаясь впереди Руби, а не позади нее, как раньше, проделав несколько шагов, вдруг остановился, хлопнул в ладоши и, повернувшись к Руби, объявил, что он понял наконец! Она даже не спросила его, что именно он понял, так как воспользовалась остановкой, чтобы немного отдышаться. Глядя на нее, стоящую по колени в вереске, он неожиданно с полной очевидностью понял, что она ему очень благодарна за предоставленную возможность передохнуть.

— Эти пучки растений привязывают к забору для того, чтобы их видели куропатки и тетерева,— пояснил Белаква.

Но Руби все равно не поняла, каково было назначение этих зеленых пучков, воткнутых в ячейки проволочного забора.

— Ну, чтоб птицы не тыкались в проволоку и не поранили себя. Ведь они могут эту проволочную сетку и не заметить.

А вот теперь она поняла. Но то спокойное безразличие, с которым она приняла разъяснения, почему-то огорчило Белакву. Возможно, она полагала, что обыкновенное предупреждение, написанное словами и прицепленное где-нибудь на видном месте, было бы более действенным, чем такая замечательно-изобретательная хитрость. Теперь, когда вереск доставал Руби уже до подвязок чулок, казалось, что с каждым шагом она все глубже погружается в зыбучий песок или в трясину. А может быть, у нее просто подкашиваются ноги и подгибаются коленки? "Духи холма,— шепталось в душе Белаквы,— поддержите меня в моей решимости".

Вокруг не было ни души. Собственно, они никого не видели с того самого момента, когда вылезли из машины у подножия холма.

Взобравшись на вершину, они первым делом стали восхищаться открывающимся видом; особого внимания удостоился порт Дан Леорэ, который изумительным по своему совершенству образом обступался склонами Трех Скал и Килмашога; узкие полоски суши, уходящие в море и охватывающие с нескольких сторон гавань, напоминали руки, простертые с мольбой в морскую синеву. Доносилось пение молодых священников, расположившихся где-то среди деревьев на лесистом склоне холма. Белаква и Руби не только слышали их пение, но пошарив глазами, увидели дымок костра, возле которого эти монахи расположились. К западу, в долине, Белаква заметил рощу лиственниц, и у него на глаза навернулись слезы. Подняв несколько вверх взгляд этих своих своенравных органов зрения, самовольно источающих влагу, и пробежавшись ими по дальним склонам Гленду, пятнистым, словно шкура леопарда, он подумал о Синдж, и это его несколько приободрило. А вот район Виклоу, усеянный грудями холмов с обильными прыщиками кустов и деревьев, Белаква обозревать отказался, и Руби согласилась, что этого и в самом деле не стоит делать. Сам город и равнины, уходящие к северу, для Белаквы и Руби не представляли никакого интересу, особенно если учитывать то настроение, в котором они пребывали. Внутри руин древней крепости обнаружился человечий помет.

Они повалились в вереск одновременно, как марионетки, управляемые одной ниткой. Находились они уже с западной стороны холма. С этого момента и далее в их поведении стало наблюдаться нечто очень secco[133], нечто марионеточное, они вели себя, словно куклы из представления "Панч и Джуди"[134]; Руби все больше смахивала на похабную Марию Магдалину, а Белаква все больше походил на одного из персонажей "Жизни Блудницы".

Белаква все тянул время и не открывал сумку.

— Я все подумывал, не взять ли с собой проигрыватель и пластинку с записью "Павана" Равеля, но потом...— но что потом он сделал, Белаква не договорил.

— А потом ты передумал,— за него закончила мысль Руби. У нее, знаете ли, имелась весьма раздражающая привычка прерывать людей.

— Ну, да, в каком-то смысле,— пробормотал Белаква.— В твоем замечании есть, как обычно бывает в подобных замечаниях, некий смутный намек на истину.

Обратите внимание на то, как человек такого литературного склада, как Белаква, превращает самую простую ремарку в нечто туманно неопределенное.

— Ото жаль,— как-то очень по-просторечному произнесла Руби,— Такая музыка могла бы сильно помочь...

О Счастливая Инфанта![135] Написана Веласкесом — и не нужно больше делать никаких нудных домашних заданий!

— Знаешь, если бы ты снова надела свою юбку,— чуть ли не исступленно прокричал Белак-ва,— мне было бы легче... ну, все проделать. Идти уже никуда дальше не нужно, юбка не будет путаться в ногах, а так это меня...

Да, как видим, положение, несомненно, несколько осложнилось, и самое незначительное обстоятельство могло, говоря фигурально, перевернуть повозку с яблоками, которые бы рассыпались так, что их уже не собрать.

Руби навострила уши. К чему этот призыв снова надеть юбку? Являлось ли это объявлением подготовки к задуманному действу? Если так, решила она, то на всякий случай она откажет ему в его просьбе.

— Мне удобнее без юбки,— заявила Руби.

Белаква, свирепо уставившись на лиственницы, некоторое время дулся и обиженно молчал.

— Ну, ладно,— ворчливо проговорил он наконец,— может быть, для начала чего-нибудь выпьем, а?

Руби поддержала это предложение. Белаква открыл сумку, при этом стараясь сделать так, чтобы она раскрылась как можно меньше, всунул в щель руку и, вытащив сначала бутылку, а потом и стаканы, мгновенно закрыл сумку.

— Выдержка пятнадцать лет,— горделиво объявил он.— Чтоб купить этот виски, пришлось занимать деньги.

Страшно подумать, сколько всего он задолжал и там и здесь, и за то и за это! Если он сейчас все не провернет, как задумано, то он может считать себя вконец разорившимся.

— Боже! — воскликнул он, отчаянно хлопая по карманам,— я, кажется, забыл взять штопор.

— Подумаешь, проблема,— небрежно бросила Руби,— Отбей самую верхушку или отстрели бутылке горлышко, револьвер-то у тебя есть.

Но в конце концов штопор нашелся, как он обычно находится в подобных ситуациях, и некоторое время они молча пили виски маленькими глоточками.

— Трюк заключается в том,— с трудом выговорил Белаква, хватая воздух после излишне большого глотка крепкого виски,— чтобы, когда пьешь виски, знаешь, на спор, из горлышка, долго не отрываясь, нужно не вдыхать воздух. Такой есть шик в Дублинских барах. Вроде цивилизованное место, а дикости хватает.

Они выпили еще.

— Я так думаю,— сказала Руби,— мы выпили по четыре двойных порции, которые обычно подают в барах. Говорят, что в такой бутылке умещается восемь двойных порций.

Белаква высоко поднял бутылку, чтобы точнее оценить, сколько в ней осталось виски. По всей видимости, Руби, определяя вместимость бутылки, ошиблась.

— Ну, там, где четыре двойных, всегда есть место и для пятой,— изрек Белаква.

И они выпили еще.

— О Смерть и Жизнь! — прогорланил Белаква.— О дни, что сочтены!

Белаква завалился на сумку и, вырвав из ее внутренностей то, что он ранее называл "запиской", преподнес ее Руби для изучения. "Запиской" оказался старый автомобильный номерной знак, на котором белой краской было грубо написано:

ВРЕМЕННО НОРМАЛЕН

Цифры и буквы — ИК 6996 — номерного знака были не очень тщательно соскоблены и достаточно хорошо читались, так что получился палимпсест[136].

Руби, храбрая во хмелю, презрительно и громко фыркнула:

— Нет, это не пойдет, совсем никуда не годится.

Было большим разочарованием услышать такое. Бедный Белаква. Держа номерной знак на расстоянии вытянутой руки, он печально спросил:

— Так тебе не нравится?

— Плохо и непонятно,— вынесла Руби приговор.— Ну просто совершенно никуда не годится.

— Я не спрашиваю, как это написано, я спрашиваю, как тебе сама идея, ну то, что написано?

Никакой разницы между как и что Руби не видела.

— Если бы у меня была лопата,— сказала она,— я бы эту штуку закопала, и идею, и все вообще.

Белаква положил предмет, подвергшийся нападкам, лицевой стороной вниз в вереск. Теперь в сумке ничего не оставалось, кроме единицы огнестрельного оружия, боеприпасов и веронала.

День, а вместе с ним и свет начали умирать, и времени терять уже больше нельзя было.

— Ты хочешь быть застреленной или отравленной? — пьяным голосом спросил Белаква.— Если первое, то в какое место ты предпочитаешь:

в сердце? В висок? Ну, а если второе,— и Белаква сунул Руби свою сумку,— давай, действуй сама.

Руби вернула сумку Белакве.

— Заряжай,— отдала Руби распоряжение.

— Chevaliers d'industrie[137],— сообщил Белаква, вставляя в барабан патрон,— почти всегда в подобных случаях стреляются в голову. Вот и Крюгер подтвердил это правило.

— Так что, мы умрем не в один и тот же момент, а? — заплетающимся языком спросила Руби,— Или как?

— Увы,— вздохнул Белаква,— не получится сразу вдвоем. Но — и Белаква сделал широкий жест, держа револьвер в руке,— пройдет всего каких-то пару минут, и все. Что такое пару минут перед лицом вечности? Даже яйцо всмятку как следует не сваришь.

— И все же,— не унималась Руби,— было бы вроде как неплохо уйти сразу, одновременно вдвоем.

— Проблема того, кто первее, существует всегда,— провещал Белаква словно бы с амвона,— Например, она возникала и между папой Римским и Наполеоном[138].

— Папа этот — лужа блевотины, вот что я тебе скажу,— процитировала Руби,— он выхолостил ей душу...

— Подожди, может быть, ты не знаешь эту историю во всех деталях,— запротестовал Белаква, не сказав, однако, ничего по поводу непочтительного и к тому же совершенно неуместного замечания о папе.

— Не знаю,— подтвердила Руби,— и знать не желаю.

— Ну, в таком случае могу тебе сказать,— начал пояснять Белаква,— не вдаваясь в детали, что они решили проблему, так сказать, пространственным образом.

— Пространственным? Это как? А мы так не можем?

Кажется, где-то наблюдается утечка газа.

— Ну, мы,— бормотал Белаква,— вроде как близнецы...

— В смысле того, что сбились, так сказать, с пути, да? — презрительно ухмыльнулась Руби.

— В смысле того, что мы рабы песочных часов, мы подчиняемся диктату времени. Мы как в темнице, нам же некуда бежать, взявшись за руки.

— Можно подумать, что бежать можно только в одном направлении! — возмутилась Руби.

— Мы томимся в одной и той же темнице,— настаивал Белаква,— вот в чем наше главное затруднение.

— Ну, ладно, я все равно не понимаю, к чему ты клонишь, ну и к тому же дам всегда пропускают вперед.

— Да, да, пожалуйста, я тебя пропускаю вперед,— галантно заявил Белаква.— И между прочим, я стреляю лучше тебя.

Однако Руби, вместо того чтобы подставить грудь или голову, чтобы ей поразили сердце или вышибли мозги, налила себе еще виски. А Белаква пришел в ярость.

— Разве мы, трах-тарарах,— возопил он,— не договорились обо всем? Мы же все обсудили несколько недель назад! Так или нет?

— Да, какое-то там соглашение,— пьяно хихикая, сказала Руби,— действительно было достигнуто.

— Ну, если так, то к чему все эти дурацкие разговорчики?

А Руби пила свой виски.

— Эй, подожди, оставь хоть немножко! — прорычал Белаква.— Мне самому, когда тебя уже не станет, виски очень понадобится!

Белакву охватило то неподдающееся описанию сложное чувство, в котором объединяются раздражение, гнев, разочарование с одной стороны и огромное облегчение с другой; подобное чувство возникает у человека, которому предстоит сложная операция, но который узнает, что хирург отсутствует и неизвестно когда вернется. То была вспышка ценестезии[139], позволяющая все ощущать значительно острее. Белакве вдруг стало жарко. Эта сучка идет на попятную! Не хочет исполнять обещанное!

Хотя обычно виски ввергал Руби в звездномечтательное настроение, однако теперь он не произвел такого воздействия, что, вообще-то говоря, совсем неудивительно, если учитывать то, по какому поводу этот виски распивали. И тут, к ее величайшему изумлению, револьвер выстрелил, к счастью, не нанеся никому вреда, и пуля, пролетев положенное расстояние, упала in terram[140], никто не знает где именно. Но Руби целую минуту казалось, что она смертельно ранена. За хлопком выстрела последовало ужасное, потрясенное молчание, внутри которого встретились их взгляды.

— На курок нажал Перст Бога,— наконец прошептал Белаква.

Кто даст оценку поведению Белаквы в тот страшный момент? Следует ли его осудить и признать такое поведение совершенно отвратительным и вызывающим лишь презрение? А может быть, существует вероятность того, что он просто хотел таким нелепым образом помочь молодой женщине выйти из крайне неловкого положения, в котором она оказалась? Было ли то проявлением такта, трусости или вдруг вспыхнувшей похоти? А может быть, простая случайность? Или Бог весть еще что? Однако мы излагаем здесь лишь факты и не берем на себя смелость дать им окончательную оценку или выявить их глубинное значение.

— Digitus Dei[141],— пробормотал Белаква,— на это раз вмешался...

Эти слова выдают его с головой. Вам так не кажется?

После того как прошел первый шок и неистовство молчания улеглось, в груди наших фелонов[142] вспыхнул пожар жизненной энергии, взыграла их кровь, и они бросились друг на друга в неизбежном в такой момент плотском порыве. Со всем почтением к нашим героям, которым мы располагаем, мы упоминаем об этом вполголоса и на цыпочках отходим от того места, где они лежат в высоком вереске.

Вполне возможно, что Белаква в течение многих лет — и после смерти Руби и после того, как он сделался постаревшим оптимистом,— мог бы по праву хвалиться тем, что по крайней мере в тот раз — чего не было ни до того, ни после — он достиг того, к чему и стремился, car[143], если говорить словами того, кто имеет полное право благодаря своему гению высказаться по сходному поводу, I'Amour et la Mort — цезура[144] — n'est qu'une mesme chose[145].

Как бы то ни было, да будет ночь для них полна сладкой музыки.