Бомбар-1

БАБА ДУНЯ

Вышли на проселочную дорогу.

— Сынки, а сынки! — услышали они вдруг позади себя. Мальчишки оглянулись-к ним бежала какая-то женщина.

— Погодьте, сынки, погодьте!

Когда женщина приблизилась, Колька и Сашка увидели, что это невысокая, худенькая старушка в черной длинной юбке и белой навыпуск блузке.

Тяжело дыша и прихрамывая, старушка подошла к ним. Когда она оказалась рядом, Колька и Сашка разглядели под белой косыночкой, надвинутой козырьком на самые брови, ее маленькое, с кулачок, лицо с запавшим ртом, изрезанное морщинами и выжженное солнцем. Зато глаза у нее были большие и какие-то по-детски ясные.

— Сынки! Добре ранку! — поздоровалась старушка, переводя дух и сбавляя шаг. — Фу, господи, как заморилась, пока вас догоняла!.. Откуда вы взялись, а? Не было ж никого на дороге — я на кургане стояла… Когда иду, глядь, а впереди — вы. Вы шо, по степу шли, навпрямки?

— Ага, — ответил, усмехаясь, Сашка. — Навпрямки.

— Так по степу и шли из самого Ростова? — удивилась старушка.

— Так и шли… из самого Ростова, — ответил вновь Сашка, подмигивая Кольке здоровым глазом. Уж что-что, а разыгрывать и придумывать он любит.

Старушка, нисколько не усомнилась в его словах, заговорила со вздохом:

— Да-а… А оно и правильно. По дорогам теперь опасно. Гляди, на какой-нибудь отряд нарвешься, приставать начнут: «Откель да куда? Чи красный ты, чи белый?» А попробуй угадай, кто тебя перестрел, все ж одинаково одеты не миновать беды! Ох, беда, ох, беда, тай годи!.. Ужасть, што на белом свете творится, сын на отца поднялся, брат на брата, вот лихо-то, а?..

— Революция, — как бы объясняя этим все, ответил односложно Колька и добавил: — Гражданская война.

Старушка помолчала, через минуту спросила:

— Так вы, значит, из Ростова? Из-под Краснова тикаете?.. Он шо за человек… лютый?

— Очень, — ответил Сашка. — Не человек, а зверь. Белогвардейский офицер, одним словом, генерал.

— Лютый, — повторила старушка в раздумье. — Вот и люди ж так кажуть… Ох, страх, ох, страх! А шо у вас в Ростове делается, а? Я весной там была, на базар ездила. Ну вторговала на керосин, на соль та спички, так у меня уркаганы, жулье ростовское, все и вытянули из пазухи. С платочком, зувсим. Бездомных уркаганов там у вас — ужасть. Я около столов торговала, где хлебом торгуют, где борщом, пирожками кормят, знаете? Около собора Александра Невского, знаете?

— Знаем, знаем, — так обрадованно подхватил Сашка, что Кольке стало немного не по себе от его вранья.

— Там теперь Дом Советов стоит.

— Шо?

— Это я так, — испуганно оглянувшись на Кольку, быстро ответил Сашка. Собор знаю… Как же не знать! И лавки, о которых вы говорите.

— Ага, — ничего не заметив, продолжала старушка. — Торгую. Чувал между ног держу одной рукой, а другой- платочек с грошами под кофтой. А кругом же шпаны той — тьма!.. Смотрю, отстали от меня, у хлебных ларей крутятся. Мужики там мордастые, ножи у них гострые! Длинные! Как сашки, ей богу! Стучат они ими по прилавку, кричат: «Подходи, у кого деньги завелись, торгуем хлебом — пышным, душистым, за аромат пятачок, а сам-хлеб-даром». Складно кричат. И вот такой, как вы, малец. Есть, видать, захотел. Потянулся кусок хлеба спереть. А верзила ножом своим длинным как секанет со всего маху! Так мальчишкины пальцы и остались на прилавке колбасками. Кровищи!.. Ой, страх, ой, страх, как озверели люди.

— Это буржуи, бабушка, озверели, — сказал Сашка, — потому как у них власть трудовые люди решили забрать.

— Ото ж и оно, сынок, — охотно согласилась с ним старушка. — Война идет… Только не поймешь с кем. Раньше с германцем воевали — так то все ясно. У них и одежа другая, и говорят они не по-нашему, анчихристы, одним словом. А теперь поди разберись-все ж свои, казаки, хохлы, кацапы.

— У наших знамена красные и в буденовках они, — сказал Сашка. Что-то в речах бабки ему не нравилось, настораживало…

«Уж не белогвардейка ли она? — встревожился и Колька. — Может, шпионка загримированная или темная такая? Уж больно беспонятливая — красных от помещиков и капиталистов отличить не может…»

Старушка, взглянув в посерьезневшие лица мальчишек, заговорила примиряюще:

— Конешно, конешно… А як же… Чтобы замять разговор, она продолжала с того, с чего начала.

— А я на кургане стояла… Смотрю: чтой-то в степу сверкнуло, гухнуло. Ой, думаю, никак гром-молонья, гроза збирается? Гляжу — чистое небо. Ой, думаю, это, наверное, страженья начинаются!.. Я и покатилась с кургана, когда смотрю — вы впереди.

— Да, сверкнуло и гухнуло здорово, — усмехнулись разом Колька и Сашка, вспоминая последние минуты полета в дымящей кабине.

— Я ж и говорю, шо страженье где-то началось… А вы, хлопчики, шо? Бездомные, мабуть? — спросила мальчишек старушка и, приглядевшись к их лицам и одежде, висящей клочьями, всплеснула ладошками: — Ой, лышечко! Яки ж вы оборвани та грязни! Беспризорничаете, мабуть, а? По вагонам, на поездах мотаетесь, а? — запричитала старушка, ласково оглаживая мальчишек по вихрам и спинам. — От война, от война! Шо наделала, а? Батьков и матерей, мабуть, постреляли?.. От гады, от гады — люди! Пересказылысь! Р-революция! Вся власть Советам! Это мой все Гаврила взбаламутил. Это такие, как он, людыны все закрутили. Не хотят жить так, как батьки жили, новой им жизни подавай, в красные вырядились.

Колька и Сашка тотчас же отстранились от ее рук.

— Вы что, бабушка! — закричали они на нее с двух сторон. — С ума сошли?! Говорить так!.. Люди за справедливость борются!

Старушка со вскинутыми руками застыла на месте. Она не понимала, почему это мальчишки на нее рассердились.

«Притворяется, — решил Колька. — И вправду шпионка, видать…»

— Вы шо, сынки? Шо вы… повытрищалисъ на меня?

— А ты что говоришь, а? Ты что это о революции говоришь? — закричал на нее Сашка, забывая о вежливости и правилах поведения.

— Вы… наверно, богатая? — спросил ее Колька. — Что против революции выступаете?

Старушка усмехнулась запавшим ртом, глаза ее наполнились слезами. Она махнула черной и корявой, как ветка акации, рукой:

— Та какие мы там, сынки, богатые… Голь мы! Перекатная… Гаврила мой, младший сын, в Ростове работал, а теперь вот, после германского хронта, когда голод придавил, в свой хутор с семьей вернулся… Я за то, шоб тихо в мире було, шоб мою семью не изничтожили. Расказаченные мы. Раньше, при мужике моем, мы в казаках ходили, быков, хозяйство имели, а теперь, окромя хаты-завалюхи, ничего. Конь, правда, строевой еще у сына есть, это для стражений. К людям мы работать нанимаемся Как босяки какие-нибудь, иногородние.

— А отчего ж так случилось? — спросил Колька, догадавшись, кто им встретился: «Да это же мать Гаврилы Охримовича, баба Дуня». Чтобы окончательно удостовериться, спросил:

— Почему у вас землю отобрали, за что?

— Та из-за Охрима моего, мужа, будь он неладен!.. «Точно!.. Баба Дуня, она это!»

— Прости мою душу грешную, шо о покойнике так приходится говорить, перекрестилась старушка и продолжала, заглядывая Кольке и Сашке в лица: Сердобольным он у меня был, жалостливым очень… Хороший человек. Их, понимаете, сынки, — наших казаков с хутора — усмирять ткачей бросили. В девятьсот пятом это. Они бунтовать собрались, а мой болящий-то, Охрим, начал у казаков нагайки выхватывать, не давать бить безоружных. Ну, а наши ж хуторские — скаженные! — на него. От тогда-то он и сашку выхватил, вместе с ткачами на казаков бросился. Те — с булыжниками, а он — с сашкой.

— Ну и правильно поступил ваш Охрим! — брякнул Сашка. Он еще не догадывался, кто им встретился. — Значит, он действительно у вас был человеком хорошим, если на защиту пролетариата стал.

— Так-то оно так, коне-ешно, — печально согласилась с ним баба Дуня. Бить беззащитных, голодных — кто ж на такое сможет смотреть спокойно… Зверь кроме, не человек… Только нужно и о своей семье думать, о своих детях. А их у меня четверо было, сынов-то: Тарас, Степан, Остап, Гаврила… А тут еще земли лишили. Охрима в Сибирь сослали, на каторгу. Пришлось моим сынам идти в работники… Протопал Охрим дорогу своим детям в Сибирь. Два сына старших потом за бунт там сгинули, они уже здесь, в хуторе, на богатеев руку подняли. Два младших в город ушли пролетарьятом, Гаврила вот только с семьей вернулся. А какие работники росли! Дубки! Выкорчевали мою семью, разлетелись мои дети по белу свету, разорено наше гнездо… Вот так, сынки!.. А теперь вот за младшего сына боюсь, за Гаврилу… Да и как не бояться, когда в девятьсот пятом красным в хуторе один Охрим был, а теперь, считай, полхутора. Сколько ж это сирот будет?

— Значит, уж теперь-то победят! — уверенно сказал Сашка.

Баба Дуня посмотрела на его рыжие вихры, задержала взгляд на синяке и ничего не сказала.

Шли молча.

Хутор был уже близко, оттуда тянуло запахами горьковатого дыма, парного молока, свежеиспеченного хлеба. Слышалось мычание коров, тявканье собак. Какая-то из дворняжек заливалась лаем.

Перед хутором выгон был так вытоптан, что уже ничто не росло. А по кругу дорогу загораживали заборы, рвы, насыпи.

— Скачки завтра будут, — сказала баба Дуня. — Праздник же, спас, яблоки с медом будем есть.

— Когда-когда скачки? — всполошился, останавливаясь, Сашка.

— Завтра, — ответила баба Дуня, вглядываясь в растерянные лица мальчишек. — А шо?

— Да так… Это мы так, к слову, — разом заговорили Колька и Сашка и, чтобы отвлечь бабу Дуню, спросили: — Что вы на кургане высматривали?

— Та Деникина, Деникина ж, — быстро и словоохотливо ответила старушка.

— Кого? Кого? — враз отпрянули от нее мальчишки, прищуриваясь.

«Ну и родственница же у меня! — в горьком отчаянии от всех неудач подумал Колька. — Страшнее не придумаешь».

— Та Деникина же, енерала, — робко, чувствуя, что попала впросак, произнесла баба Дуня. — Краснов же у вас, в Ростове. Зверюга этот. Корнилова, люди кажуть, в хуторе Свинячьем под Екатеринодаром убили. А теперь, значить, на его месте Деникин сидит… Глядишь, подобрее он, чем Краснов ваш. Вот я его и высматривала, он в Екатеринодаре…

— В Краснодаре, — строго поправил Колька.

— Я ж и говорю…даре, — проглотив начало незнакомого названия города, согласно произнесла баба Дуня. — Так вот, мы теперь посередке сидим, между енсралами. У нас не поймешь, шо за власть — Гаврила на окраине делами заправляет, а в центре богатые казаки с ружьями та с кинжалами шастают. От така у нас жизнь…

— Так, а Деникин вам зачем? — терял уже терпение Сашка из-за бестолковости старушки. — Вы-то зачем его ждете?!

— А шоб перестреть! Перестреть та поговорить, — ответила баба Дуня. — Люди ж кажуть, шо он добрый. Вот я ему бы и кинулась в ноги, сказала бы: «Отец родной, енерал, не убивай моего Гаврилу, он у меня один кормилец остался, не разоряй мою семью. Прости его за то, шо он в Совете заправлял. Его народ выбрал. Это он по доброте к людям не отказался». А Деникин, глядишь, и смиловался бы, вошел в мое положение, восстановил бы нас в казачьих правах.

— Ага! Так прямо бы и восстановил! — усмехнулся Сашка уже с нескрываемым злорадством. — Знаем! По фильмам знаем!.. Он бы, знаете, что сделал?.. Он бы вашего сына повесил первым, вот!

— Свят, свят! — замахала на него руками баба Дуня. — Ой, сынок, ты такое говоришь, шо у меня сердце захолонуло.

— Так поэтому думать нужно! Головой думать! — закричал Сашка. — А то ходите еще… встречать!

— А шо ж делать, сынок? Научи!.. Научите, сынки. А то ж темная я, а вы грамотные, видать, все знаете. Вы вот буденовцев помянули. А это какие? Цвета они какого?

— Это наши, бабушка, красные. Красные! Они такие же, как и ваш Гаврила, против генералов всяких, чтоб бедным хорошо жилось. Вы что, о них не слышали, что ли?

— Та вроде б то, — устало произнесла баба Дуня. — Гаврила говорил о каких-то… У меня они все перепутались в голове, всех разве упомнишь?.. Где ж они? И шо они за люди? Сильнее ли они Краснова, Деникина?.. Простите, сынки, если я шо не так сказала.

— Вот вы, бабушка, забитая!.. — подобрел Сашка, уже жалея старушку. — Кошмар просто, какая вы темная!.. Верно в истории об этом пишут о таких, как вы. Вы прямо всех боитесь.

— Жизнь у нас такая, — тускло ответила баба Дуня. «Буденовцы, буденовцы, думал Колька. — Почему баба Дуня о них ничего не знает?..» И догадался! Да ведь сейчас август восемнадцатого года! Буденный Семен Михайлович сейчас в Царицыне, он еще не отправлялся в поход со своими конниками, и потому в хуторе о них ничего не слышали.

Вот Сашка! Вечно он все напутает… Говорить об этом не стоило, баба Дуня вроде бы приободрилась, и лишать ее надежды в скором приходе красных Колька не хотел. Растолковать бы Сашке, что к чему… И вообще! Что делать до завтрашнего дня?

Они были уже у подставок с лозами.

— А куда ж вы теперь, сынки? — спросила мальчишек баба Дуня и, увидев, как они тотчас загрустили, сказала, как давно решенное: — Ходить до нас. Шо вы по-пид хатами будете огинаться? У нас, правда, не очень-то разживешься, но где есть шестерым шо покушать, там и для двух найдется. А?

Колька и Сашка стояли в нерешительности. Разве они думали, что так получится? Собирались только спасти Гаврилу Охримовича… А все оборачивается совсем по-другому…

Из хуторской широкой улицы им навстречу шел мальчишка такого возраста, как и Сашка с Колькой. Штаны подвернуты до колен, рубаха не заправлена. Он нес узелок на палке, который за спиной при каждом шаге мотался из стороны в сторону.

— А вот и Гриша наш, — увидев мальчишку, сказала баба Дуня и закричала: Гриша! Гриша!..

Мальчишка направился к ним. Подойдя, исподлобья задиристо оглядел Кольку и Сашку. Выгоревшие волосы топорщились во все стороны, щека расцарапана, пять бороздок тянулись от глаза к подбородку.

— Чего? — сказал он бабе Дуне шепеляво и с присвистом, потому как передних зубов у него не было.

— Куда ж это ты, работничек наш, спозаранку направился? — спросила баба Дуня, пытаясь обнять внука, но Гришка, уклоняясь от руки, не выпускал из поля зрения незнакомцев.

— За раками!.. Куда ж еще! Наловлю-холодного борща соберете. Вам не добудешь пропитания, так вы ж с голоду попухнете.

— А ты, никак, опять дрался? Шо это у тебя щека разодрана?

— Дрался. Это меня атаманский внук ошкарябал.

— Опять обзывали?.. Кацапом?

— Опять…

— А ты не обращай вниманья, Гришенька, пусть! Подразнятся, подразнятся да и перестанут. Сам-то ты знаешь, шо мы из старого казацкого роду. Они еще в холопах ходили, а мы уже в казаках были. Наш вон диду Чуприна даже по Египту-стране гулял, был ли в ихнем роду такой лыцарь? То-то и оно, не обращай вниманья.

Гришка быстро, искоса взглянул на бабу Дуню, промолчал.

— От помощничек, от ты мой работничек, — переполняясь. к нему нежностью и жалостью, запричитала баба Дуня и потянулась рукой уже настойчиво к его вихрам.

Гришка боднул ее руку головой и с открытой враждебностью посмотрел на Кольку с Сашкой, словно перед ним стояли именно те мальчишки, с кем он дрался.

— Кто это? — требовательно и жестко спросил он бабку. — Опять каких-то уркаганов приблудных в хату ведешь? Кормить-поить будешь?

— Та не уркаганы они, Гришенька, — униженно, будто перед взрослым работником семьи, принялась оправдываться баба Дуня. — Хорошие они, грамотные. Ух, какие они, Гришенька, грамотные- ужасть! Они бездомные, внучек, из Ростова идут. Ты бы их взял с собой, а?.. Я б пока хлеб в печь посадила, узвару наварила, а вы б раков насбирали к борщу, а? Шо ты вот все один та один, дерешься со всеми, Прямо Григорий наш Победоносец, да и только. А так бы ты с ребятами побыл… А Григорий? Ты прямо вылитый диду Чуприна, наш лыцарь, тот тоже никому спуску не давал.

Взгляд Гришки оттаял. Ему, видно, лестно было слышать, что он похож на какого-то далекого своего предка рыцаря Чуприну.

— Возьми их с собой, Гриша. Они хорошие, а, Гриш?

Сашка и Колька мальчишку уже хорошо разглядели: обычный деревенский парнишка с выгоревшими добела волосами, загорелый, как негритенок.

Впрочем, мальчишкой Гришка казался лишь поначалу. А заглянешь в его спокойные глаза, увидишь твердо сжатые губы и тотчас поймешь, что перед тобой не сорванец, не куга зеленая, у которой только забавы на уме, а человек уже почти взрослый.

С особой внимательностью, с каким-то страхом, нежностью и затаенной улыбкой всматривался ему в лицо Колька. Ведь это его дед Гриша!..

— У тебя, Гриша, есть шо нибудь из еды, шоб покормить их, а? — спросила баба Дуня.

— Та найдется, — лениво ответил Гришка и мотнул узелком на палке. — Хлеба взял, луку надергал… На речку ж идем, там пропитания всегда найдешь.

— Вот и гарно, вот и гарно, — подхватила обрадованно баба Дуня, увидев, что внук на нее не сердится. — Заморите червячка, а вечером я холодный борщ соберу, вот и будет нам еда на праздник.

Колька и Сашка переминались с ноги на ногу.

— Ну я пошла, внучек, — сказала баба Дуня. — Пошла я до хаты, не обижай их только, ладно? — И, дождавшись, когда внук кивнул, она скорым шагом пошла от них к хутору.

Отойдя немного, обернулась и закричала Кольке с Сашкой:

— А вечером приходьте, слышите? Не огинайтесь по-пид хатами.