Братья Никитины

1

Тысяча девятьсот тринадцатый год А. А. Никитин встретил вдвоем с молодой женой. Из Москвы теперь он выезжал лишь в крайних случаях. Своими провинциальными цирками управлял, полагаясь на вышколенных помощников.

Все такой же бодрый и неутомимо деятельный, Аким словно бы и не ощущал бремени прожитых лет. Правда, болезнь почек досаждает ему, причиняя тяжкие страдания. Кисловодск и Пятигорск, куда он выезжает каждое лето на протяжении чуть ли не двадцати лет, помогали, в общем-то, мало. Однако духом тверд и цепко держится за жизнь, как вековая сосна, вымахавшая на крутом песчаном откосе, в который глубоко вросла своим ухватистым корневищем.

Неистребимый приобретательский инстинкт подзуживает и толкает на новые доходные сделки и контракты. К этому времени Никитин обладал, как свидетельствуют многие документы, основательным капиталом. (Сохранились чековые книжки сына саратовского шарманщика, выданные разными банками.)

Он полон замыслов монополизировать общественные развлечения в старой столице. С этой целью 7 августа 1913 года арендовал у Московского дворцового управления (Министерство императорского двора) «в Петровском парке два участка дворцовой земли мерою в 438 квадратных сажень». Участки эти предназначались для крупного увеселительного комплекса: качелей, каруселей, «американских гор», аттракционов и летнего цирка-шапито. (Небезынтересно, что действие договора простиралось по 19 июля 1937 года!)

Спустя несколько месяцев — 1 декабря этого же года — Московская городская управа по ходатайству Никитина сделала «прирезку к его владению (то есть к территории, занятой зимним цирком.— Р. С.) участок городской земли мерою 118 квадратных сажень». Зарится Никитин и на соседний с ним сад «Аквариум».

Щупальца Никитина-предпринимателя протягиваются и к Петербургу. Что там ни говори, а столица есть столица. Нанятый им человек — капельдинер цирка Чинизелли, поставляющий сведения обо всех передвижениях артистов и о закулисных делах,— сообщил в своем очередном письме, что через три года истекает срок аренды земли, на которой стоит цирк, и что будут назачены торги, для участия в которых необходимо представить залог — пять тысяч.

Мешкать Никитин не стал. Вызванный им нотариус написал письмо графу И. И. Толстому, петроградскому городскому голове: «...имея частные сведения о ликвидации циркового дела Чинизелли в Петрограде, я позволю обратиться к вашему сиятельству с покорнейшей просьбой представить мне арендовать здание для открытия цирка».

Прощупывает он и другой путь в столицу. Прознав, что второй петроградский цирк—«Модерн» — назначен к слому, запрашивает все того же Толстого: «Не встречается ли препятствия к постройке... деревянного здания цирка, одинакового с существующим цирком «Модерн»?» 12 января из петроградской канцелярии гра­доначальника получена бумага, уведомлявшая, что «деревянные цирки в Петрограде не допускаются, в силу чего... «Модерн» назначен к сломке». Что ж, досадно, конечно, однако Никитин предвидел такой исход и держал про запас иной козырь...

2

Торжественное представление по случаю сорокалетия русского цирка Никитин назначил на 30 декабря 1913 года. К этому дню готовились загодя, со всем тщанием и энергией. Были отпечатаны на широких атласных и муаровых лентах программки, заказаны роскошные пригласительные билеты и юбилейные дарственные медали — 50 золотых и 275 серебряных.

Подоспел и новый мундир из дорогого касторового сукна, с тугим воротником, со сверкающими пуговицами. Работу сдавал сам хозяин портняжной: угодливо суетился вокруг, сдувал пылинки, одергивал шитые золотом рукава. И жена и сын в один голос признали — безукоризненно. И очень ему к лицу. В нем он такой статный и вальяжный. Аким Александрович придирчиво оглядывал себя в зеркале, картинно клал руку на эфес шашки и остался вполне доволен. С таким мундиром связано представление о солидных мужах государственной службы. Право носить его вместе с почетным званием получено Никитиным, вчерашним бесправным балаганщиком, путем хитроумного маневра — вступлением в почетные члены Московского Совета детских приютов ведомства императрицы Марии. Акция сия обошлась недешево: помимо крупного вступительного взноса он еще обязан ежегодно раскошеливаться для кассы Совета на триста рублей. Зато какое рекламное превосходство перед конкурентами!

...Сегодняшним ранним утром, когда за окном еще густой мрак, он в своем домашнем кабинете, при электричестве, нетерпеливо ожидает окончания работы хлопочущего над ним циркового парикмахера. Неприятно холодные пальцы, бегающие по щекам, раздражают, но Никитин мирится с этим, мастер уже приноровился к его бороде и усам и холит их безупречно. Под звонкое пощелкивание ножниц Аким Александрович обдумывает, что скажет репортерам,— они явятся в одиннадцать. Хорошие отношения с газетчиками он привык поддерживать с давней поры. И без устали наставляет сына: газеты могут оказать неоценимую услугу, но могут столь же основательно и напортить. И посему самое лучшее — жить с ними в дружбе и, паче того, не скупиться. Каждое слово, напечатанное в газете,— реклама. Не будет постоянной рекламы — и дело закиснет.

Мысли его перекинулись к Дорошевичу: знакомство с таким влиятельным лицом долженствует всячески поддерживать. И не того лишь ради, чтобы пользу извлечь, польза пользой, не менее существенно, что Влас Михайлович наиприятнейший собеседник. Быть в его компании, наблюдать затейливую игру ума — одно наслаждение. Любопытно и есть что позаимствовать.

С Гиляровским, положим, тоже надобно свидеться. Но Владимир-то Алексеевич дело совсем другое. С тем он на короткой ноге. Гиляй — человек свойский. Куда бы ни забросили его репортерские скитания, а цирковых дружков не обходил. Не было города, где бы он вдруг не выныривал за кулисами, как всегда, взбудораженный, крупнотелый и размашистый. Сколько связано с ним дорогого и близкого.

Отношения же с Дорошевичем иного рода, хотя знакомство их тоже давнее, почитай, лет двадцать пять будет. Встретились в Одессе. Дорошевич часто писал о программах, был завсегдатаем кулис. С братом Петром они одногодки, вместе бражничали. Могло ли тогда прийти кому-нибудь в голову, что губастый весельчак Влас так высоко взлетит. Куда там! Знаменитый редактор, «король фельетона». Да уж, на перо ему лучше не попадайся. Приятно, что к нему, к Акиму, он мирволит. А после того как обосновался в Москве — и подавно. И он, Аким, не раз захаживал в «Русское слово», сиживал в огромном, прямо-таки министерском кабинете, отделанном в темно-зеленые тона. Ему живо представилась крупная голова Власа Михайловича с неизменной стрижкой «ежиком» и пронзительно глядящие сквозь пенсне умные глаза. Умные и насмешливые.

После того как мастер, закончив работу, ушел, Никитин надел очки, достал из шкатулки медаль, положил на ладонь и внимательно вгляделся в свое изображение на двух овалах, вписанных в круг: слева — когда был молодым и только-только начинали собственное дело, и справа — нынешний портрет, уже в мундире. Да, удалась медалька, не чета той, бронзовой, что сделали к тридцатипятилетию.

И пригласительные билеты на этот раз тоже шикарно вышли: тиснение золотом, модная виньетка, а главное, удачно, что слова «почетный билет» выделены крупным шрифтом. Литеры самолично выбирал. Сколько за эти годы по типографиям-то пошастать привелось. А теперь пробные оттиски с нарочным присылают. И фамилии приглашенных не от руки писаны, а велел набрать типографу: «Милостивый государь Андрианов А. А.» (градоначальник Москвы). Этак выходило куда как впечатляюще! А для большей внушительности при этом и медальку...

Зазвонил телефон. Режиссер Готье спрашивает: будет ли Аким Александрович репетировать свой выход с прожектористами? В тоне его Никитин уловил холодок отчуждения, оттого и акцент слышится сильнее. Готье обижен. Предложенный им план чествования отвергнут. Чтобы загладить обиду, Никитин отвечает усердному служаке ласковее обычного: «К чему же! Такой опытный человек, как господин Готье, и сам все проведет должным образом ».

План, конечно, неплох, но на этот раз не хотелось ни золоченых карет, ни шествия костюмированных артистов — все это уже было два года назад во время открытия цирка. Не будут его и в кресло сажать, как в Нижнем на тридцатипятилетии. Нет, он все продумал. Чествование пойдет не в первом отделении, а во втором, а до того пустить лучшие номера, чтобы у публики создалось хорошее настроение. Его выведут в манеж под руки две красивые актерки, а труппа — следом. Выйдет он в полной парадной форме: мундир, регалии. А чтобы получилось еще торжественнее, свет в цирке будет гореть вполнакала, а с его появлением зажгут все лампы да еще прожектора...

Вошел Николай:

— Ты уж прости, папа, но я хотел бы знать — приедет ли дядя Петя? — Николай отделил от пачки телеграмму из Саратова и подал отцу.

Аким Александрович распечатал ее. И горестно покачал головой: опять не может, опять сожалеет, опять всей душой с ними... Рука, держащая телеграмму, расслабленно упала... Эх, Петька, Петька... ты все такой же, все так же с гуляками хороводишься, карты до утра, бесконечные гостевания... Как же! — общий любимец, саратовская знаменитость, всюду зван, везде желанный гость, споет под гитарку, анекдотец свежий — и пожалте — всем в радость. Вот и этот тоже, досадливо подумал Никитин, когда за сыном захлопнулась дверь. Весь в дядьку. Те же богемные пирушки, тот же преферанс, а вдобавок донжуанские похождения. А пуще того огорчает затянувшаяся неприязнь к Эмме. Вот уже восемь лет, как введена в дом хозяйкой, пора бы уж, кажется, хотя бы из уважения к отцу быть с нею полюбезней.

В сегодняшний утренний обход он особенно взыскателен: в каждую щелку ткнется, за каждую мелочь взыщет. Когда шел мимо входных дверей, увидел Ивана Заикина. Атлет метнулся навстречу с приветственно раскинутыми ручищами, отчего длинная до полу медвежья доха его распахнулась темно-бурыми крыльями. Широколицый, скуластый, румяный с мороза, Заикин радостно улыбался во весь рот, лучась обаянием, тем особенным, заикинским, неотразимым.

Пожалуй, он был одним из очень немногих, кто по своей почти детской непосредственности мог без тени сомнения сграбастать в объятия столь важную персону и тискать, шумно ухая и подхохатывая...

Никитин по-отечески рад любимцу. Заикин — его гордость: удачлив и знаменит, а какой талант! Какая неуемная натура! И ко всему — авиатором заделался. Самолет в Париже приобрел. Вон как вознесся! А ведь когда брал в свой цирк этого «шабра», как Иван называет себя, был он сиволапый неотеса. И не пожалел. Драгоценный взял камень, чистопробный. Шлифовали этот алмаз вместе с Колюней, его тут тоже немалая доля. А теперь, как и другой Иван, Поддубный, гремит на весь мир.

На склоне лет Заикин оставит свои мемуары, в которых скажет об Акиме Александровиче: «С ним у меня было связано много дорогих воспоминаний. В цирке Никитина я проработал шесть лет, объездил всю Волгу, побывал во многих городах. Собственно говоря, цирк Никитина сделал из меня всесторонне развитого тяжелоатлета, а не просто борца, знающего только одно дело — борьбу».

Вечернее представление шло на большом подъеме. Программа отборная, номер к номеру, настроение и у артистов и у зрителей на местах празднично-приподнятое.

Сын Николай и Эмма Яковлевна помогают юбиляру, уже облаченному в сияющий мундир, готовиться к выходу. По-всегдашнему собранный, директор успевает отдавать распоряжения помощникам, и те со всех ног бросаются выполнить хозяйскую волю.

Принесли пачку новых поздравительных телеграмм и среди них из Петербурга от Шаляпина, недавно вернувшегося после триумфальных гастролей в Париже. «Милый Аким Александрович,— внятно читает сын,— искренне сожалею о невозможности быть лично на торжестве. Посылаю тебе самые горячие поздравления с сорокалетним юбилеем. С восторгом вспоминаю свое детство в Казани и великие удовольствия в цирке Никитиных. Дай бог тебе здоровья».

Ну не странно ли, давеча, во время ночного бдения, его не отвлекаемые ничем мысли то и дело возвращались к Федору. Память по каким-то своим законам выхватывала из прошлого подробности их давнего и прочного приятельства, взаимно искреннего и теплого: города, встречи, разговоры. Душевная дружба их станет еще теснее в следующем году, когда Шаляпин целый сезон будет петь в Москве в антрепризе Зимина. Николай Акимович сберег несколько дружеских записок Шаляпина к его отцу, говорящих о том, что оба этих русских самородка были на дружеской ноге.

В антракте гардеробную атаковал многоголосый хор поздравителей. Все говорят громче обычного, и кажется, что все разом. Пробиться к юбиляру можно лишь натиском. Только Гиляровскому его репортерский опыт подсказал безошибочный ход: хитрец дождался второго звонка, и, когда все поспешили на места, перехватил друга возле занавеса. Он порывисто обнял Акима, скованного тугим мундиром, облобызал его, жарко выдохнул свое «ни пуха», напоследок с озорным панибратством борцовским приемом основательно поддал ему массивным животом и, хохоча, потрусил к себе в ложу.

Кончилась увертюра перед вторым отделением. После секундной паузы послышался раскатистый металлический голос шпрехшталмейстера, объявляющего выход господина директора с торжественным перечислением его титулов. Грянул гром аплодисментов. Аким приосанился. Сын поправил медали на его груди и нежно прильнул щекой к бороде. Эмма Яковлевна перекрестила мужа, губы ее что-то шептали. Юные красотки Надя и Оленька, до поры стоявшие поодаль, улыбаясь и щебеча, подхватили хозяина под руки. Оркестр заиграл марш. Занавес распахнулся, и весь проход залило светом. По этой солнечной тропе, перекрестясь, и устремилась вслед за своим предводителем вся актерская братия в многоцветье костюмов.

«Аким Никитин вступил на арену словно триумфатор Цезарь,— напишет утренняя газета.— Его сопровождали «короли воздуха», люди, глотающие живых хамелеонов и пьющие керосин, красивые наездницы с упругим резиновым телом, эксцентрики в нелепых костюмах...». Не было, пожалуй, газеты, которая бы не дала отчета о торжестве в цирке на Садовой-Триумфальной. Некоторые газеты (а позднее и журналы) рассказали о пути, какой прошли Никитины от полунищих бродячих шарманщиков до первейших антрепренеров России. Не скупясь на высокопарные эпитеты, газетчики на все лады превозносили заслуги Никитиных: «Они высоко подняли хоругвь русского цирка...»; «...У колыбели русского цирка стоял его отец—Аким Александрович Никитин...»; «Склоним головы перед этим Колумбом циркового зрелища...»; «А. А. Никитин вывел на арену 30 ученых лошадей и 15 собак, снова блеснув как дрессировщик...»; «Юбиляр получил много лавровых венков, ценных подарков и корзин с цветами... он был тронут до слез».

Через две недели Гиляровский, как это не единожды уже бывало, приведет к обеду дорогого гостя — Власа Михайловича, и тот после застолья напишет в альбоме Никитиных своим крупным размашистым почерком: «Моему милому самому храброму человеку на свете, Акиму Александровичу Никитину на добрую память. В.Дорошевич». Почему, однако, «самому храброму»? — гадал потом Никитин. Что имел в виду Влас Михайлович? Быть может, вспомнил, как летал Аким бесстрашно на трапеции, подвешенной к воздушному шару? Или, может быть, тот нашумевший случай, когда в свой бенефис он вошел в клетку, полную хищных зверей, к укротительнице мисс Зениде и выпил с ней за здоровье публики по бокалу шампанского? А возможно, называя его «самым храбрым», журналист подразумевал ту отвагу, с какой Аким бросался в атаку на самых изворотливых иностранных антрепренеров.

Запись рукой Власа Михайловича сделана 11 января 1914 года, за шесть месяцев до начала первой мировой войны, которая принесет неисчислимые бедствия народам; огромными лишениями отзовется она и на цирковом деле. Мобилизационные органы будут подчистую реквизировать дрессированных лошадей, хватать артистов прямо с манежа, а музыкантов — из оркестровой ложи; цирковое хозяйство придет в полнейший упадок. Никитин-режиссер будет ставить в духе тех лет ура-патриотические пантомимы...

Но все это в будущем. Тогда же за приятной застольной беседой, хотя редактор «Русского слова» и намекал осторожно гостям на возможность скорого конфликта с воинственным императором Германии—Вильгельмом II, захмелевшие сотрапезники не прислушались к голосу человека, хорошо осведомленного в вопросах политики.

Когда гости разошлись, Аким Александрович, надев очки, снова вглядывался в заинтриговавшие слова этой записи, стараясь проникнуть в их смысл, и снова неторопливо переворачивал плотные, атласно сверкающие страницы из так называемого сатинированного картона, и в цепкой памяти ярко возникали образы дорогих ему людей, даривших его своей дружбой.

Листы этого роскошного альбома, обтянутого бордовым плюшем, с золотым обрезом и массивной металлической застежкой и поныне хранят памятные автографы — краткие, но красноречивые свидетельства уважения и любви к владельцу альбома. Среди записей, сделанных на немецком, французском, английском языках, арабской вязью, столбиками японских иероглифов, читаем теплые строки Гиляровского, Куприна, Горького. «Люблю цирк и его артистов — людей, которые ежедневно и спокойно рискуют жизнью»,— написал это Алексеи Максимович в Нижнем 25 августа 1902 года. Этим же днем датирована и запись Шаляпина, по всей вероятности, они приходили к Никитиным вместе: «Славный Вы человек, Аким Александрович (тогда они еще были на «вы».— Р. С.), поистине сказать, «Аким простота»...»

Следует хотя бы кратко прокомментировать дату «25 августа 1902 года». В то время А. М. Горький, как известно, отбывал ссылку в Арзамасе. И несмотря на то, что соглядатаи доносили в жандармское управление о каждом шаге «политически неблагонадежного Пешкова», Алексей Максимович под носом у шпиков вел активную революционную работу и был тесно связан с Комитетом РСДРП. Одновременно творческая жизнь его была напряженной и плодотворной. Писатель только что закончил пьесу «На дне» и приступил к «Дачникам».

Восемнадцатого августа «арзамасский пленник» получил временное разрешение выехать в Нижний Новгород. Через неделю вместе с другом Шаляпиным он явился в цирк и, сидя в директорском кабинете, оставил в упомянутом альбоме свою дружескую запись. В тот же самый день — 25 августа — в Москве Станиславский делает с известным театральным художником Сомовым макет декораций к горьковской пьесе «На дне». К этой работе режиссер и его творческая группа готовились с особым тщанием, изучали натуру, типажи, «набирались впечатлений», по выражению постановщика; с этой целью Константин Сергеевич с группой актеров в сопровождении близкого приятеля Никитиных, великолепного знатока старой Москвы В. А. Гиляровского совершили поход на Хитров рынок. «Главный результат экскурсии,— напишет потом постановщик,— заключался в том, что она заставила меня почувствовать внутренний смысл пьесы. «Свобода — во что бы то ни стало! — вот ее духовная сущность».

Знакомство Горького с Никитиным, который, как и он сам, прошел университеты жизни, состоялось гораздо раньше — в начале 80-х годов, когда Алеша Пешков был еще юношей. Николай Акимович Никитин поделился с автором этих строк семенным преданием о дружбе Горького с его отцом: «От папиных глаз ничего не ускользало. В Казани он стал замечать, что Сашка Красильников и наездник Маслов все время якшаются с каким-то долговязым парнем, которого называли Алехой. Цирковая среда замкнута. Чужаков к себе не впускают, и, уж если для кого сделано исключение, значит, умел тот человек подбирать ключи к людским сердцам.

С Красилышковым они оказались одногодками (обоим по пятнадцати), и между ними установились естественные, простодушные отношения. Сашка учил приятеля акробатике, показывал приемы «клишника» и «каучука». Тренировались они на цирковом дворе и на песчаном берегу Казанки...». Прервем на минуту рассказ Николая Акимовича. О результатах этих занятий расскажет сам писатель в очерке, озаглавленном «В театре и цирке»: «Мне страшно хотелось взяться за эту опасную работу, но артисты говорили:

— Опоздал ты, не годишься, стар! У тебя уж кости отвердели...»

«Много позднее, во время одной из бесед отца с Горьким,— продолжал Николай Акимович,— он рассказал писателю, как подручные господина Сура пытались убрать опасного конкурента с дороги. Горький якобы ответил: и с ним было нечто подобное. Еще в бытность его сотрудником «Самарской газеты», написал он фельетон в защиту тягостного положения мальчиков-подростков на чугунолитейном заводе Лебедева. «Так этот самый Лебедев,— говорил Алексей Максимович,— нанял двух рабочих колотить меня. Хорошо, что я не робкого десятка — отбился». Вообще говоря, Горький и отец встречались довольно часто».

В дополнение к своему рассказу Николай Акимович поделился воспоминанием о страстной любви писателя к атлетике и классической борьбе, интерес к которой сохранил до конца своих дней. Он был завсегдатаем всех чемпионатов, хорошо разбирался в правилах борьбы, слыл ее знатоком, лично знал многих корифеев ковра.

О любви Максима Горького к цирку и людям арены достаточно хорошо известно и по воспоминаниям современников и по высказываниям самого писателя, рассыпанным на многих страницах его произведений. Рассказы Горького о клоунах и наездниках, а также и его рецензии на цирковые программы вошли в золотой фонд цирковой библиографии. Алексей Максимович, по его словам, испытывал к артистам цирка «почтительную зависть». Ему же принадлежат слова, многократно цитируемые пишущими о цирке: «Все, что я видел на арене, слилось в некое торжество, где ловкость и сила уверенно праздновали свою победу над опасностями для жизни. Я стал часто посещать цирк». Свою привязанность к людям арены Горький передал сыну. Сохранились рисунки Максима Пешкова, который обещал стать незаурядным художником, с изображением цирковых сцен.

13 сентября 1926 года Горький пришлет из Сорренто письмо своему биографу И. А. Груздеву (в ответ на просьбу последнего рассказать о своем увлечении цирком). Говоря о давнем знакомстве с цирковыми артистами, писатель подчеркнул, что был в дружбе с Акимом Никитиным. Как раз в это время Горький работал над многотомной эпопеей «Жизнь Клима Самгина». Думается, что письмо из России всколыхнуло на чужбине воспоминания, и не они ли — эти картины прошлого — побудили писателя дать отцу героя отчество Акимович. (Роман начинается словами: «Иван Акимович Самгин любил оригинальное».) Верен этот домысел или неверен — с определенностью не скажешь. Но два года спустя, приступая к третьей части романа, Алексей Максимович снова припомнил своего нижегородского приятеля и вложил в уста одного из персонажей слова: «Он — точно Аким Александрович Никитин,— знаешь, директор цирка? — который насквозь видит всех артистов, зверей и людей». Характеристике этой можно верить, ибо хорошо известно, никто не умел проникать в самую сердцевину человеческого характера так, как Горький.

4

Средоточием всех помыслов неугомонного Никитина стали два города — Петербург и Ялта, последняя даже в большей степени. Вселилась в него эта страсть после того, как стало известно, что августейшее семейство, изнывая от безделья в своей летней резиденции Ливадии, изволило удостоить высочайшей чести цирк Вялыпина. Если бы в квартире Никитиных взорвалась бомба, это, пожалуй, произвело бы куда меньшее впечатление, чем ялтинская новость. Подумать только, Вялыпину, этой ничтожной личности, И захолустному директоришке, грошовому клоуну и столь же никудышному дрессировщику, выпало такое счастье: сам император соблаговолил почтить своим присутствием цирковое представление.

Но что больнее всего жгло душу Акима Никитина, так это право, данное Вялынину, писаться: «Придворный его императорского величества цирк». Каждое упоминание об этом Никитину что удар током. Наяву и во сне видится ему марка придворного цирка. Ялта занозой сидела в его голове.

Наконец созрел план действия: поехать туда вместе с Эммой, якобы для отдыха на курорт, и самолично, никому не доверяя, разведать: как понадежнее обосноваться там.

Давно уже не приходилось Никитину жить двойной жизнью, как вот сейчас, —разведчика и барина-курортника, фланирующего с молодой особой по ялтинской набережной.

Пожилого господина, подобранного и элегантного, в легком костюме из китайской чесучи и соломенном канотье видели то в ресторанах, то в кофейных, то в кондитерских. Никитин, физиономист и психолог, безошибочно заводил знакомства с нужными людьми из местных.

В Москву воротился веселый и оживленный, с кипой открыток — виды Ялты, Ливадии, царской яхты «Штандарт». Его окрыляло, что все прошло как нельзя более удачно: приглядел участок под здание цирка, узнал, от кого из местного начальства зависит разрешение, кого задабривать, и, наконец, людей нашел таких, что вполне можно положиться. Подождите-подождите, он такой здесь отгрохает цирк, только ахнете...

5

Наступил 1916 год. Акиму Никитину уже семьдесят три. Однако он совсем не похож на тех стариков, что вяло влачат свои сумеречные дни, сидя под пледом в качалке и тупо уставясь на тлеющие в камине угли — медленное угасание обеспеченной старости. Нет, стариком его никак не назовешь. Ум ясен, энергия еще бушует в нем, а предпринимательский размах не сузился ни на йоту.

События войны поутратили былую остроту, и деловая жизнь входила в прежнее русло, как мутный речной поток входит в свои берега после яростного паводка. Жажда преуспевании с новой силой забарабанила в сердце Акима Никитина. Дел невпроворот: латать, штопать и ставить подпорки под расшатанное войной цирковое хозяйство. Но главное, конечно, ялтинский цирк и все связанное с ним.

Тридцатого января того же года архитектор положил перед заказчиком проект ялтинского цирка — ничего не скажешь, шикарно. С фасада нечто вроде мавританского дворца: башенки, колоннада, арочки. На плане обращают внимание парадные апартаменты из трех холлов, примыкающих к царской ложе, помеченной, как и положено, изображением короны. Позади вместительного цирка — две квартиры. Сбоку—«кофейная или ресторан», словом, все честь по чести: солидно и с размахом. Вот она, голубая мечта неугомонного предпринимателя. Ныне — лишь достояние архива.

В это же самое время ведется переписка с его ялтинским уполномоченным Н. А. Приселковым, шныряющим по торгам и приглядывающим для патрона дом, приличествующий директору пока еще только лелеемого в тайниках души придворного цирка.

Наконец-то — 30 ноября депеша из Ялты: «Выезжайте». Это означало, что ходок подобрал то, что требовалось.

В паспорте А. А. Никитина стоит штамп: «Шестого декабря 1916 года явлен у пристава 1-го участка ялтинского градоначальника». На этот раз он был один и остановился в гостинице с названием, имеющим для него символический смысл — «Петроград».

Приселков повез хозяина на лихаче в Черноморский переулок. Что ж, полюбопытствуем, поглядим... По обыкновению Никитин дотошно вникал в каждую мелочь: прошел по всем десяти комнатам «2-х этажного каменного дома, крытого железом». Велел открыть двери на балконы, осмотрел также и стеклянную галерею и оба каменных флигеля, прошагал вдоль всего ограждения «сада мерою в 277 квадратных саженей» и остался доволен. На следующий день имение было куплено на торгах за 43 тысячи 556 рублей.

Еще в прошлый приезд сюда Аким наметанным глазом выбрал в помощники владельца небольшой типографии в Ялте, некого И. И. Роговенко. Ему было предложено место управляющего купленным имением. «Квартиры имения сдавать внаем,— распорядился Никитин перед отъездом.— Но не более как на год, а деньги переводить на ялтинское отделение Азовско-Донского коммерческого банка».

По возвращении домой застал сына за письмом к дяде, веселым голосом велел добавить от себя: «Ялта, мол, уже в кармане...»

6

Имя директора столичного цирка переводили по-разному: кто — Сципиони, кто — Чипиони. Никитины между собой называли его «хромоногим чемпионом», не вкладывая, впрочем, в эти слова ни малейшей неприязни. Еще в бытность свою молодым наездником Сципиони Чинизелли выступал в их московском цирке. Там-то и произошло с ним несчастье...

О хромоте Чинизелли-младшего было известно и по воспоминаниям современников и по очеркам историков цирка, но и те и другие говорили об этом глухо: «после травмы». Когда и при каких обстоятельствах произошла травма — оставалось неизвестным. Сегодня имеется возможность внести ясность. Газета «Театр и жизнь» посвятила этому происшествию специальную заметку. «Во вторник 3 марта 1887 года во время представления... лучший наездник высшей школы верховой езды г. Чинизелли, выводя другую лошадь, был ею же сшиблен на землю... и она раздробила ему ногу повыше колена. Несчастный находится в постели и, вероятно, останется без ноги». Ногу не отняли, но хромота осталась на всю жизнь.

И в прошлом году и в этом — 1916-м — между ним и Никитиным шли интенсивные переговоры по чрезвычайно важному для обоих вопросу.

В начале января Чинизелли сообщил, что в торгах на аренду здания будет участвовать, как он прознал, представитель Шаляпина. По слухам, Федор Иванович собирался открыть там свой театр. Никитин, прочитав письмо, улыбнулся: уж он-то знал исход торгов... Еще в конце прошлого года Сципиони по секрету уверил Никитина, что при любом обороте дела цирк оставит за собой. Вследствие этого они вошли в соглашение обменяться своими стационарами, не навсегда, разумеется, а временно, на два сезона. Чинизелли дает представления в Москве на Садово-Триумфальной, а он, Никитин, в это же самое время — на Фонтанке. Все условия засвидетельствовали у нотариуса на гербовой бумаге. Контракт вступал в силу 4 августа 1917 года.

7

Двадцать третьего января того же до предела насыщенного событиями 1916 года Никитин совершил купчую крепость — приобрел у московской мещанки Е. М. Кроминой за двенадцать с половиной тысяч участок земли площадью в 329 квадратных сажен на Верхней Масловке, 63, близ Петровского парка, со всеми «без исключения жилыми и нежилыми строениями». «На какой предмет покупка?» — строили за кулисами догадки. «Для загородной дачи»... «Для летнего цирка»... Все разъяснилось чуть позднее: не дача и не цирк, а приют для престарелых артистов.

В бережно хранимом никитинском архиве находится еще один документ, которым старик Никитин особенно дорожил и который добыт ценой больших денег и изощренно-изобретательских хлопот.

27 июля 1916 года Аким Никитин, столь падкий на почести, пожалован «высочайшей» грамотой на звание «потомственного почетного гражданина». Отныне это звание будет появляться на всех афишах, программках, объявлениях. В деловых бумагах к нему обращаются теперь не иначе как «ваше высокородие»... Высокородие... Потомственный... Недаром он в последнее время, давая интервью репортерам, плетет о своем отце бог знает что, но только не то, кем тот был на самом деле.

Когда такая радость, когда голова кругом, а внутри все поет, как тут усидеть дома, как не выйти на люди. Страшно захотелось похвастать новостью в Саратове. С триумфом вернуться на круги своя, пощеголять перед братом и знакомыми в шитом золотом мундире. Наказал жене — собирай в дорогу. Загорелся поехать вместе с ним и сын и, не откладывая, стал энергично ходатайствовать об увольнительной *.

* В первые же дни войны энергичный папаша, чтобы уберечь свое чадо, пристроил его ценой больших денег в Москве, в тыловой интендантской части, заведующим хозяйством 131 лефортовского госпиталя,

8

— Это с какой же стати так разубытились? — охали и Петр и Александра Яковлевна, принимая от гостей подарки.— Давненько... господи, как давненько не виделись! А этот-то, этот, паки уважаемый Николай Акимыч. А форма военная как ему к лицу! — Он отстранился, с восторгом разглядывая племянника: — ну что твой Брусилов!..

Шумный, радостно возбужденный, Петр суетился вокруг прибывших, посверкивая белизной зубов.

Разморенных жарой и не ближней дорогой супругов определили на отдых, а дядя с любимым племяшем заговорщицки перемигнулись, как в былые времена: «Освежимся?» — и спустились в дворовый закуток под душ.

Уже заплывший жирком, с двойным подбородком, Петр Никитин с раскатистым «у-у-ух!» опрокинул на себя ведро и, отфыркиваясь, пригладил волосы. Не в братьев словоохотливый, он оживленно, без умолку рассказывал племяннику о войне, как она отразилась на здешних условиях, о политике и международной жизни, а больше все же о новом цирке в Саратове, строить который так настаивает Аким. Конюшни и слоновник в будущем грандиозном заведении он намерен разместить вот так... Петр поискал глазами и поднял палочку, которой начертил на мокрой земле квадрат, разделенный на клетки: вот тут мойка для лошадей, и чтобы вода, как в Сандунах из душа Шарко, била снизу, с боков и сверху, а тут и тут краны поставить, чтобы конюхам не таскаться во двор морковку мыть...

Петр давно обсох, а все говорит и говорит, теперь уже о себе, о прошлом, о шрамах, какими, не скупясь, отметила его полная опасностей цирковая жизнь: вот это — палочкой, словно лекторской указкой, он тихонько ткнул по розоватому рубцу у голени — с лошади в Иваново-Вознесенске сорвался, прямо на кресла. Перелом был жуткий... Тут вот — с турника в Нижнем,— палочка переползла к другому шраму. Это — на штык напоролся, когда в бенефис прыжок делал через пятнадцать солдат с ружьями кверху. Этот — от вил, какой-то дурак в сене оставил. А это вот, Николай, поди, и сам помнит: бык — рогом на репетиции. Еле выжил. Дуров его тогда на руках через весь город к врачу тащил.

Погрустнев, заговорили о дорогом Анатолии Леонидовиче — обаятельнейший был человек, еще совсем недавно сидели вот так рядом, на одной оттоманке, беседовали, винцо попивали...

Николай сказал, раздумчиво глядя куда-то вдаль:

— А мы в последний раз виделись перед рождеством, за какой-нибудь месяц до смерти. Проездом был. Один, без Елены Робертовны... Как всегда, весь поглощен новыми планами. Слушаю его и думаю: «Боже ты мой, какой огонь внутри у человека, с какой одержимостью набрасывается на все новое!..» Самое последнее увлечение — модная пьеса Леонида Андреева «Тот, кто получает пощечины», из нашей цирковой жизни. Там речь идет...

— Можешь не рассказывать, я видел в кинематографе.

— А ну, так вот. Анатолий Леонидович мечтал сыграть Тота, этого шалого барина, который стал клоуном. Говорил, соберу лучшие цирковые силы, сделаем шикарную постановку и повезем по всей России. Представляешь, говорит, что это будет! Мир не видывал! Все ахал, что я мобилизован. Хотел, чтобы я сыграл роль наездника Безано... Да-а-а, и вот уже его нет... Никого из цирковых не провожали в последний путь с таким почетом. И ни об одном не было столько некрологов. Не помню уж, в какой газете написали даже: «Умер талантливый шут, Балакирев нашего века...»

Разговор продолжался в тенистой беседке за холодным пивом. Насупясь, Николай оторвал у воблы голову, кинул ее через плечо и неожиданно изрек:

— Уж очень большую власть перекрещенка взяла...

— Постой-постой, ты про какую? — Петр закатил глаза и указал пальцем кверху.— Про ту или про нашу?

— Про Эммочку, а то про кого же.

— Ухх! — Петр выдохнул с наигранным облегчением и снизил голос до шепота.— А я-то уж грешным делом подумал, что ты об Александре Федоровне, матушке-императрице.

— Тоже хороша! — В сердцах Николай отодрал у рыбины плавник и с болью в голосе сказал: — Не знаю, не знаю, дядя Петя, но что-то непонятное делается кругом, зреет что-то большое и страшное... Я нутром чувствую. В Саратове, может, и не так, а в Москве это в самом воздухе носится...— Николай на миг замялся, подыскивая слова.— Знаешь, как бывает, когда твои знакомые недовольны тобой: вслух не говорят, а по их отношению улавливаешь... Мне один санитар доверительно говорил: ждите революционных событий. Вот ведь чем запахло. Николай опасливо огляделся и отстегнул кармашек у гимнастерки, однако, не обнаружив там то, что искал, полез в задний карман защитных галифе и вытащил вчетверо сложенную зеленую бумажку.— Вот, полюбопытствуй...

Петру, видимо, передалась подозрительность племянника, он тоже оглянулся с настороженностью и надел очки. Бунтарское, взрывное содержание листовки так и обожгло. О подобной крамоле он и слыхом не слыхивал. И против кого — против самодержца, против главнокомандующего... Это что же такое, это куда же идем...

От Николая веяло свежестью, весь он был какой-то другой, нездешний. Уж не с этими ли он, которые листовки выпускают? Упаси и помилуй. Петр с тревогой вслушивался в слова племянника.

— Вот уж никогда бы не подумал, что отец будет так болезненно переживать неудачи на фронтах... Всякий разговор о промахах нашей армии приводит его в бешенство. И цирк на Садовой забросил... Кому попало в аренду сдавал: то концерт певичек, то театральная постановка. Все мысли только о Ялте и Петербурге.

— Читал, читал, я ведь слежу.

— В дороге отец сказал, что завтра поедем осматривать колокольню. Придется, видимо, и нам...

Заказывать на утро извозчиков Петр не стал: есть другая идея, подкатим его туда с шиком. Но покамест об этом молчок.

Вечером Петр повел племянника к своему дружку Францу Ивановичу Кочановскому, снискавшему в те годы популярность в качестве музыкального клоуна под псевдонимом Фис-Дис. Кочановский был одним из немногих саратовцев, кто владел автомобилем.

Возвращаясь с утренней прогулки, заведенной издавна, как впрочем, и раннее пробуждение, Аким Александрович еще с противоположного угла увидел возле дома брата автомобиль. И остановился в изумлении: что сие означает? Кому подан? Подниматься к себе не стал. Засунув руки в карманы кремового чесучового пиджака выжидательно прохаживался по Немецкой улице, еще немноголюдной в этот час, с интересом поглядывая на парадный вход братова дома, на окна второго этажа, обрамленные красиво лепниной, на вывески (нижний этаж Петр сдавал под различной рода торговые заведения).

На этот же самый угол привел его Петр лет пятнадцать назад он только что вышел из дела, получил свою долю и решил вложить деньги в покупку дома. После подробного осмотра внутренних помещений вышли на этот же самый угол. Петр кивнул на здание:

— Ну, как?

— Что ж, дом стоящий: добротной фасонной кладки, в самом-самом центре Саратова. Чего же лучше, бери, не мешкай.

«Давно... боже мой, как давно все это было!» — продолжал вспоминать Никитин, сидя рядом с молодым щекастым шофером Кочановского, гладко выбритым и самодовольно улыбающимся в свои тонкие французские усики. Дорога ухабистая, их отчаянно подкидывает под взвизгивания дам и смешки брата на заднем еж денье, обтянутом красной кожей. И ко всему нестерпимо душно Ехать лошадьми было бы куда лучше.

Автомобиль свернул за угол, и взору Никитиных открылась колокольня.

9

В Никитинском архиве находится толстая папка с копиями ходатайств и ответами на них, счетами торговых заведений, поставляющих церковную утварь, расписками богомазов, соглашениям со скульптором, с мастерами и подрядчиками, одним словом, с документами «до строительства колокольни и усыпальницы относящимися».

Перед нами прошение Акима и Петра Никитиных в монастырскую контору его преосвященству Гермогену, саратовскому епископу, с просьбой разрешить «выстроить по нашему усмотрению, на наши средства Часовню во вверенном Вашему Преосвяществу монастыре на рубеже монастырской лицевой стороны... и в онной оборудовать свой фамильный склеп... причем, сверх расходов по сооружению Часовни мы жертвуем на украшение живописью монастырского соборного храма две тысячи рублей».

На строительство часовни «его преосвященство» согласия не дал, и Никитиным пришлось снова и снова писать прошения, значительно увеличивать суммы жертвований, обращаться к влиятельным согражданам, дабы те похлопотали перед неуступчивым Гермогеном. Но епископ — гонитель театра и всех зрелищ — стоял на своем: не дозволю служителям капища сатанинского лепиться к храму господню!

— У, старый потаскун! — дал волю раздражению безбожник Петр, помянув недобрым словом заодно и всех церковников.

Хлопоты затянулись, а тут и вовсе зашли в тупик. Объяснялось это тем, что в дело неожиданно вмешался подручный Гермогена — царицынский иеромонах Илиодор. Илиодор — фигура одиозная: крайний мракобес, черносотенец, ретроград и к тому же страшный ханжа.

Вместе со своим могущественным покровителем, членом Государственной думы Гермогеном он пьянствовал и развратничал. И купе с ними блудил и одаривавший их своими милостями всесильный Распутин, которого по нынешним временам посчитали бы экстрасенсом или гипнотизером. О разгуле этой троицы знала чуть ли не вся Саратовская губерния. Илиодор со своей, по выражению Никитина-младшего, физиомордией сатира — узкой козлиной бородкой и большим крючковатым носом, угрожающе нацеленным на нас,— вызывал у Петра глубокую антипатию, и, поскольку царицынский иеромонах, опять же по Петрову обороту речи, совал длинный нос не в свое дело, бывший лихой наездник рубанул сплеча — наговорил похотливому церковнику резких слов, и тот предал его анафеме, проклял дом и отлучил от церкви. Когда Аким узнал о скандале, то весьма огорчился. Вот бешеная башка! Всю кашу испортил. Удастся ли теперь поправить дело?

Аким встретился в Москве кое с кем, посоветовался и заставил Прата обратиться в святейший Синод за разъяснением — имеет ли иеромонах полномочия отлучать от церкви и налагать проклятия. Синод ответил, что «в русской церкви по духовному регламенту каноническое право отлучения от общения церковного предоставлено епископам только с разрешения Синода». И далее в том же документе предписывалось разъяснить «потомственному почетному гражданину Никитину И. А. что анафема, наложенная иеромонахом Илиодором, является недействительною». Святейший Синод издал по этому поводу указ, в пункте втором которого говорилось: «Иеромонаха Илиодора, дерзнувшего нарушить правила церковные... по побуждениям личного раздражения, подвергнуть взысканию».

Примерно в то же время неблаговидные поступки саратовского епископа Гермогена — в миру Георгия Ефремовича Долганова — стали предметом скандального разбирательства Синода, который в своем решении назвал это довольно-таки мягко: «ослаблением церковной дисциплины». Тем же вердиктом Гермоген был отстранен от управления саратовской епархией. И лишь после того братьям Никитиным удалось добиться своей цели. Правда, их обязали строить не часовню, как намечалось ранее, а колокольню.

Нелишне хотя бы коротко познакомиться с некоторыми документами, представляющими познавательный интерес. Вот, скажем, смета «поставщиков двора их императорского величества товарищества И. Н. Олованишникова — художественная церковная утварь». Перечислено сорок семь предметов этой самой утвари, как, например, «дароносица серебряная 84 пробы, золоченая, среднего размера». Смета на общую сумму 7114 рублей.

Много счетов и от других торговых заведений подобного рода за поставленные хоругви, паникадила, кресты, жертвенники, подсвечники и тому подобное. А вот и еще одно любопытное соглашение, «составленное в Харькове 1904 года декабря 1 дня с итальянским подданным Виктором Фердинандовичем Саммавилла на устройство двух мраморных иконостасов, царских врат, диаконских дверей... а также надгробной плиты из белого итальянского мрамора». Названные скульптурные работы позволяют составить представление о богатом убранстве склепа.

Возведенная Никитиными колокольня не уцелела. Однако ее изображение дошло до нас на открытке из серии «Виды городов» дореволюционной России. Столп колокольни, встроенной в каменную монастырскую ограду, имел четыре ступенчатых яруса, нижний из которых представлял собой часовню и одновременно усы­пальницу.

10

Взбираться по винтовой лестнице наверх дамы устрашились а предпочли обождать в монастырском садике.

Весь Саратов отсюда, с высоты, как на ладони. И Петр с Николаем, еще не отдышавшись, пустились вперебивку выискивать знакомые места; вертятся во все стороны, гомонят без умолку, не прочувствовали одно и уже переметнулись на другое. Смешки, переглядки, и как только хватает людей на этакое пустомельство! Аким вздыхает: разве за тем поднимался он сюда, под облака. Побыть одному — вот чего просит душа. Чтобы никем не отвлекаемо плыть по течению памяти, чтобы родной город — город его детства — сам напоминал о себе, сам рассказывал о том, что прошло, что было. Ведь здесь, почитай, каждая дорожка сызмальства исхожена вдоль и поперек. Увиденные отсюда, с этой точки, знакомые места вызвали в его сердце нестерпимую тоску по молодости... В последнее время все чаще и чаще возвращался он памятью к событиям тех лет...

Свежий ветер, посвистывая и шурша, знобко холодит шею и щеки, забирается под рубаху. Аким Никитин перегнулся через перила — каким букашечным кажется отсюда все. Даже автомобиль, ожидающий их у ограды, не больше сигарного коробка... Куда ни кинь взор — сверкают, горят маковки храмов. Аким продвинулся взглядом в глубину монастырского сада. И вдруг перед ним всплыло то самое утро 13 июля, солнечное, но не знойное, и литургия здесь же в Спасо-Преображенском монастыре, и стройное пение хора, такое проникновенное, что заходилось сердце... А после того — торжественная закладка этой вот колокольни, сооруженной в Юлину память, в годовщину ее кончины...

На глаза размягченно настроенного Акима Никитина навернулись слезы, и горло сдавило, и подбородок задрожал, как у отца в последние годы жизни... Но он сдержался и стал думать о другом...

Все трое увидели — к храму приближается похоронная процессия. Петр изрек, покачивая головой: «Минус еще один...» Да, уходят люди. Как много близких потеряли и они: отец, Юлия, Лентовский, Зотов, а недавно Дуров... Еще не успела порасти травой могила. А ведь сам же любил повторять: «Некоторые полагают, будто их жизнь как цирковая программа в трех отделениях: кончится одно, начнется другое. Глубочайшая ошибка, жизнь человеческая всего лишь в одном отделении...»

А где же Печальная улица? Да вон же она, вон... Дом хозяйский стоит, а флигеля уже нет... В какую бы сторону ни поворачивался вознесшийся к облакам патриарх цирка, его снова и снова тянуло вглядеться в ту улицу, где прошли их детские годы, тягостные, словно кошмарный сон... Вот он, исток их карьеры, откуда начинались его Москва, Берлин, Париж, Будапешт, Варшава...

— Ну что, разлюбезный Аким Александрович, не пора ли? — перебил его мысли брат.— Ну, как знаешь, как знаешь... А я и Ника сыты... Ауфвидерзейн... Не задерживайся зря. Наши, поди, уж заждались. Да и ветрено...

Аким с облегчением проводил глазами спускающихся по лестнице. И тотчас на душе сделалось легко-легко, и пришла ясность мышления, и память свободно скользила тропинками прошлого, нигде не задерживаясь и не углубляясь, избегая теневой стороны, а только все по светлой, по солнечной. И что особенно хорошо — не нужно напрягаться и додумывать мысли до конца.

В спокойном уединении, отрешенный от всего житейски мелочного, думами он был устремлен в будущее, как и взор его, направленный вдаль, туда, вверх по волжскому течению за Соколову гору, что мутнела в горячем мреющем воздухе.

Совсем близко, почти под ним, Митрофаниевская площадь, с которой столько связано. Именно здесь более всего любил он ставить цирк. И нынешний — вот он на площади — лежит, словно каравай на столе. По совести говоря, до чего же убогое строение! И как ты его ни латай, как ни приукрашивай ковровыми дорожками, времянка, она и есть времянка... Но ничего, ничего, недолго уже... Год-другой, и возведем на радость землякам настоящий, не хуже московского. Уже и контракт заключен. И арендован участок не временно, как прежде, а в «долгосрочное пользование». Все честь по чести! Документ этот он знает наизусть. «Городское место на Митрофаниевской площади, по линии Ильинской улицы 16 сажен и в глубь площади — 20 сажен, а всего — 320 квадратных сажен». Арендное содержание оформлено на имя матери — так меньше налога платить. В новом здании запроектирован глубокий бассейн для водяных феерий. Предусмотрено все до мелочей. Поскольку в цирке будут «даваемы подводные представления, то выпускаемая из резервуаров вода должна проходить по лункам улиц мимо тротуаров...».

Услужливое воображение явило ему этот будущий дворец с огромным куполом, крытым цинковым листом, который ярко серебрится на солнце. А рядом — уже купленный для себя дом...

С той же поразительной зоркостью, с какой орлы замечают из-под небес на земле даже крошечного мышонка, Акиму Никитину виделось отсюда сверху его прошлое — далекое и близкое. Неожиданно для себя он воспроизвел в памяти чувство радостного открытия, которое осенило его на днях на воскресном утреннике в своем московском цирке.

Детские представления ему случалось смотреть не часто. А если когда и выходил на номер-два, то садился в собственную маленькую ложу, вход в которую прямо из квартиры. А тут надо было взглянуть на новое антре любимца Виталия Лазаренко, и Аким опустился на свободное место в первом ряду. Соседом его оказался мужчина лет тридцати с мальцом на коленях. Время от времени Аким бросал взгляды на ребенка. Матерь божья! Каким жаром горели детские глазенки, каким восхищением искрились, когда ловкие и веселые «Тингль-тангль» колесили по манежу в немыслимых акробатических пертурбациях. Лицо малыша показывало, как сильно захвачено все его существо происходящим на манеже. Как толь--ко клоуны Коко и белолицый Теодор начали разыгрывать потешную сценку, в которой один из них изображал пчелу, забавно -летающую по манежу, чтобы собрать мед, а второй — наивного простофилю, жаждущего полакомиться медом, милые мои, что делалось с мальчишкой, да нет, с обоими — с сыном и отцом! Они хохотали до слез, хватаясь за животики, отец даже всплескивал руками, веселясь явно больше своего отпрыска...

Тогда он, Аким, впервые осознал: одно дело видеть представление оттуда, с верхотуры, из хозяйской ложи, и другое, совсем другое находиться рядом со зрителем. Радость, какую только что перешили его соседи, по-новому сказала директору цирка, что здесь, в этом круглом здании, где творится волшебство, где происходит нечто невероятное и неслыханное, чего не увидишь ни в каком другом месте, где оживает на ваших глазах фантастическая сказка,— здесь -к нам вновь возвращается прекрасное детство, словно бы мы совершаем путешествие в собственное прошлое. Да как же прежде-то не замечал он всего этого: почему раньше не испытывал вместе - со всеми этой общей радости? Вероятно, только с возрастом способны мы пристально вглядываться в окружающее, способны пол--Ной мерой оценить сущее. И для директора цирка то был миг светлого озарения, когда он вдруг глубоко ощутил: нет, не зря прожиты -годы, не зря бился и тратил силы, не зря испытывал творческие ,муки...

Высота словно бы расширила, развела границы и прошлого его, и будущего. Испытывал ли он страх старости, страх смерти, банкротства, обнищания? Нет. Его трезвому, деятельному уму чужды всяческие страхи. Он не из тех, кто истязает себя сомнениями и кто живет рефлексиями. Он доверяет жизни и своим силам. И если уж о чем-то и сожалел, то лишь о том, что слишком много останется неосуществленного, что не до конца удалось выразить себя. Нет-нет, подводить черту еще рано, куда там, наоборот, только теперь, когда пришла зрелая мудрость, когда пришло второе дыхание, когда раззуделось плечо, только и косить...

В сущности говоря, он обладал таким зарядом энергии и воли1 .что, случись надобность, этого вполне хватило бы для полетов по воздуху лишь за счет движений собственного тела, подобно Друду, герою гриновского романа «Блистающий мир», поражавшему цирковую публику своими невероятными парениями. И лишь в одном Никитин разнился с героем Александра Грина: основателя русского цирка ни за что не затравишь и не побудишь покончить с собой. Никитин отметил, что ветер покрепчал, и этими порывами выхватило из его памяти давнее, библейское: «Возвращается ветер на круги своя...» Вот и он, Никитин, воротился ко дням своей юности. «Ну, здравствуй, любимая, здравствуй!» — Аким ласковым взором окидывает русло Волги, подернутой золотистой рябью. Он остановил раскачиваемую ветром веревку, привязанную к «языку» большого колокола, и подумал о том, что этот приезд в Саратов для него лишь кратковременная остановка в дороге, такая же, как остановка поезда на далеком полустанке, когда выходишь из вагона, чтобы хоть ненадолго ощутить под ногами землю. Он думал, это очередная встреча с родиной, с молодостью, и не знал, что это прощание...

С легкой тревогой помыслил о сыне: не изменил бы отцовскому делу, не ударился бы в политику. Но, в общем-то, он, Аким Александрович, тверд в своей уверенности, что род Никитиных вечен, как вечна эта Соколова гора и эта возведенная им колокольня, и что от поколения к поколению будет крепнуть их дело.

Как режиссеру, Никитину свойственно ассоциативное мышление: пролетели по небу птицы, и он с теплотой подумал о своих выкормышах — все до одного уже встали на крыло и поднялись в смелые полеты.

Гремят за границей первоклассные наездники Петр Орлов, Николай Козлов, эквилибрист Степанов, изумляют иноземцев богатыри Поддубный и Заикин. С огромнейшим успехом представляет Россию в европейских столицах Матвей Бекетов со своим «Большим русским цирком». Даже в самом Париже два сезона делал полные сборы. А разве не отрадно, что последователи братьев Никитиных понастроили цирковых зданий по всему Уралу, по Сибири, аж до самого дальнего Владивостока добрались. Выученица никитинская жонглер Мария Даниленко пишет из Андижана, что здесь одновременно работают три цирка: Юпатова, Соболевского и другого их питомца — Жигалова.

Да, вчерашние мальчишки и девчонки становятся премьерами манежа, крупными антрепренерами. От убогих балаганов-халабуд до каменных стационаров — вот ведь как размахнулось дело! А сам он, старый главарь этого кочевого племени, все еще властвует, все еще высматривает дальние цели.

Аким Никитин ясно осознавал, что лучшие годы жизни ушли на то, чтобы распутывать тугие узлы, чтобы отыскивать выход из тупиков и лабиринтов и одолевать жадных иноземцев. Где теперь они все?..

Бог ты мой, как быстро бежит время! Целых семьдесят три года карабкался он вверх — выше и выше, ни разу не свернул с намеченного пути, не отвлекся ни на что, только вперед и только выше и выше. Впрочем, жизнь свою он мерил не прожитыми годами, а тем, что успел сделать на избранном поприще. И сейчас его еще пере­полняют новые планы: богадельни для престарелых и покалеченных артистов, сооружение крупного комплекса общественных развлечений в Петровском парке, стационары в Ялте и Саратове. И главное — покорение «Русским цирком» Петербурга. Его планы прибавляют ему годы. Всегда бодрствующая мысль не ослабла и ныне. Он делает свое дело так, будто намеревается прожить по меньшей мере два века.

Здесь, высоко над землей, откуда взору открываются бесконечные дали, мы и попрощаемся с Акимом Никитиным, умудренным университетами жизни, опытом борьбы, по-прежнему жизнелюбивым и творчески бодрым, отцом русского цирка.