Братья Никитины

1

Вторая половина 80-х годов. В это время великий ученый Д. И. Менделеев произнес пророческие слова о том, что он предвидит «такой новый скачок русской исторической жизни, при котором свои Ползуновы, Петровы, Шиллинги, Яблочковы... станут во главе русского и всемирного промышленного успеха». Вот уж во­истину вещее проникновение в будущее. Между прочим, сказанное вполне относится и к отечественному искусству и к цирковому в том числе. Именно в эту пору и произошел его качественный скачок. Наступила пора процветания русского цирка. Не забудем, что Никитины жили и творили в классовом капиталистическом об­ществе, где наличествует, по определению В. И. Ленина, данному им в «Критических заметках по национальному вопросу», две культуры в каждой национальной культуре. Владимир Ильич проводил резкую грань между великорусской поповской и буржуазной культурой и идеей великорусской демократии и социал-демократии. Вполне понятно, что господствующая буржуазная власть оказывала влияние на все виды духовной культуры: науку, просвещение, литературу, искусство — в том числе и на цирковое. В чем это выражалось? Русский царизм, высшее чиновничество, церковные власти, понимая, что цирк по социальному составу зрителей демократичен, стремились подчинить его своему влиянию, как и другие виды народных зрелищ: балаган, варьете, гулянья. Они строго контролировали идейное содержание и на­правленность этих зрелищ, сурово пресекая крамолу против правительства, буржуазии, попов. Вместе с тем реакционные власти навязывали народным зрелищам буржуазные вкусы, поощряли грубость, жестокость, закрывали глаза на порнографию, сальность, похабщину. После неудавшейся попытки создать императорский цирк, полностью подчиненный своему классовому влиянию, царизм через буржуазную печать всячески поощрял ура-патриотические постановки, прославляющие существующий строй. Содержатели зрелищ, хорошо усвоив поговорку «на чьем возу ехать, того и песни петь», старались изо всех сил — по крайней мере внешне — угождать своими песнями власть имущим.

Но наряду с этим на цирковой арене, на подмостках балаганов и на летних открытых эстрадах живым ключом била демократическая струя, подлинно народная, которая наиболее ярко выражалась з выступлениях эстрадных куплетистов (среди них было немало истинных талантов), балаганных зазывал, «панорамщиков», клоунов. Выступления лучших из них были пронизаны истинно демократическими тенденциями, которые проявлялись в смелом обличительном слове. Их репертуар всегда был остросатиричен и направлен против всех институтов господствующего класса. И парод горячо поддерживал даровитых выразителей своих дум и чаяний.

Наиболее талантливыми носителями демократических идей на цирковом манеже были братья Дуровы, Виталий Лазаренко, Сергей Альперов, Иван Радунский, создатель замечательного дуэта Бим-Бом. Известные слова А. Н. Островского о сатирическом складе русского ума целиком относятся к этим художникам арены. Они выделялись не только своим острословием, но и — что гораздо важнее — своей гражданской позицией, чувством социальной ответственности, сознанием личной причастности к судьбам родины.

Безусловной заслугой Никитиных являлось то, что они постоянно приглашали к себе этих выдающихся мастеров. С манежей их цирков всегда звучало передовое русское слово.

Праздничное, яркое искусство цирка по своей природе оптимистично и жизнеутверждающе. Одна из главных задач эстетики цирка — воспевать прекрасного человека, мужественного, сильного, ловкого, красивого телом и душой. И в этом смысле творчество подлинных мастеров русской арены — воздушных гимнастов, акробатов, наездников, жонглеров, творящих по законам красоты,— было прогрессивным, оно возвышало человека, удовлетворяло одну из насущных эстетических потребностей зрителей — самоутверждение.

Таков очень сжатый вывод из сложной проблематики, которую условно можно охарактеризовать как творческие поиски цирковым искусством национального стиля, формы, художественного языка, как своеобразную демократизацию арены,— все это должно рассматривать в контексте, в смысловой связп со всей деятельностью даровитых самородков братьев Никитиных.

Аким и Петр Никитины ведут теперь жизнь деловых людей. У них свой счет в банке, они ворочают крупными суммами. Помыслы их устремлены теперь на расширение географических границ собственного предпринимательства. Братья тесно связаны со зрелищными агентствами Берлина, Парижа, Лондона, которые еще совсем недавно удивлялись: русский цирк? Что это такое? Русские клоуны? Откуда взялись? Русские канатоходцы? Русские полетчики? Вот новость! А сегодня присылают свои проспекты и рекламу, предлагают номера и аттракционы, просят — нельзя ли, мол, ангажировать русских акробатов или русских наездников. Секретарь не успевает отвечать на ежедневные запросы и предложения, оплачивать многочисленные счета и вести напряженную переписку.

В эти годы Никитины, владельцы нескольких стационарных цирков, содержат большие труппы и работают двумя-тремя филиалами, а в иные сезоны и четырьмя. В одном командует Аким, в другом — Петр, в третьем — Юлия, в четвертом — управляющий. Был тщательно продуман порядок обмена между их цирками отдельными номерами и целыми программами. (Сегодня сказали бы: хорошо налаженная диспетчерская служба.) Чаще всего из города в город переезжали по реке или морем. Излюбленным был скрупулезно разработанный маршрут по Волге: из Астрахани труппа перебиралась в Царицын, далее — Саратов, Казань, словом, выступали во всех крупных городах Поволжья вплоть до Ярославля и Твери. Для перевозки артистов, животных и багажа арендовали целый пароход.

Всегдашняя мечта Акима Никитина — собственный «плавучий цирк», по замыслу автора проекта он представлял собой огромную плоскодонную баржу с манежем и местами для публики (не менее тысячи), с конюшнями и комнатами для артистов и обслуживающего персонала. Предусмотрен обогрев судна паровым отоплением и свое мощное электроосвещение. Таким цирком, по словам Никитина, могли бы насладиться не только в крупных городах, но и жители бесчисленных поселений по обоим берегам матушки-Волги.

В гардеробных и на складах бутафории хранятся дорогие костюмы и реквизит — оформление десятков пантомим. Управляющим приходится обеспечивать кормом сто двадцать лошадей, это не считая дрессированных шотландских пони, осликов, верблюдов, быков и тех животных, что содержатся в их зверинцах.

Братья всегда начеку, пристально следят за конкурентами, каждый день ожидая подвохов и ударов из-за угла. Ну, правда, нынешние — Труцци, Феррони, Безано — им не страшны, а главных соперников уже нет. Очевидцы рассказывали Никитиным о последней роковой схватке внутри самого вражеского стана.

Произошло это в Ростове-на Дону, где действовали цирки Годфруа и Сура. Противники не останавливались ни перед какими средствами, чтобы уничтожить друг друга. Вильгельм, уже глубокий старик, не выдержал напряжения и слег. Когда близкие услышали его предсмертный хрип, кто-то крикнул: «Скорей за доктором!» Папаша Сур якобы, собрав последние силы, четко произнес: «Не надо доктора. Зовите ксендза служить мессу по цирку Сура...»

И цирк Сура надолго прекратил свое существование. Дети былого грозного врага Никитиных попросятся к ним на работу, и будут приняты все четверо: Альберт, Рудольф, Марта и очаровательная Ольга, которой писатель Куприн посвятит два рассказа. Все четверо — превосходные наездники в самых разных жанрах конного цирка. А гордячка Марта и красавец Рудольф к тому же еще и замечательные танцоры. Будет служить у Никитиных также и дочь Родфруа, Мария, со своим мужем, «черным Куком», как его звали в цирковой среде (в отличие от Кука, англичанина-наездника).

Когда вчитываешься в документы никитинского архива, когда мысленно проходишь по всем их циркам, зверинцам, ипподромам и прочим зрелищным заведениям, диву даешься — каким огромным хозяйством ворочал Аким, в сущности, полуграмотный человек. И ворочал, надо заметить, преуспешно, умея ладить и с власть имущими, и с артистами, и с усердными сотрудниками, с нотариусами и чинами полиции, и, наконец, с представителями иностранных антреприз. Надо было обладать поистине штурманским чутьем и знанием лоции, чтобы не посадить в сложной обстановке конкурентной борьбы свой корабль на мель или, того хуже, не разбить его в щепы.

В 1893 году торжественно отмечалось двадцатилетие русского цирка. Нижегородская газета «Волгарь» писала по этому поводу: «Труды гг. Никитиных увенчались полнейшим успехом, русский цирк известен всей России... и заслуженно пользуется любовью публики».

2

Строительство цирков, которое братья Никитины вели до конца своих дней, является, пожалуй, главным, определяющим в их многогранной деятельности. Строить в особенности любил Аким. Запах свеженапиленных досок и веселый перестук топоров радовал его и возбуждал. Постоянно имея дело с плотницкими артелями, еще когда во множестве ставил в городах балаганы, Никитин хорошо изучил название всех инструментов, знал профессиональный жаргон строителей.

«Строить» — этот глагол, казалось, был самым употребительным в его речи. За свою долгую жизнь он возвел несчетное количество самых различных сооружений, строил для хозяев и строил для себя, строил балаганы-халабуды, как говорится, на живую доску, строил балаганы-театры, строил из «лапши», то есть из разбитых ящиков и бочек, словом, из всякого хлама, строил дощатые цирки, строил лубяные — из тонких пластин липового луба, строил засыпные, один раз в Чистополе соорудил даже цирк-мазанку.

Во все вникающий, способный подхватить мысль собеседника на лету, он постоянно держал под своим зорким глазом весь участок работ. При себе носил большой овальный, будто сплюснутый, фаберовский карандаш, который именовался плотницким. Им было удобно, объясняя мастерам, как и что нужно сделать, наскоро на­брасывать прямо на досках уточняющий рисунок или схематичный чертеж.

Теперь, когда счет уже велся на тысячи, было самый раз строить не временные сооруженыща на сезон-два, как в Туле, Курске, Рязани, Одессе, Киеве, Харькове, Симбирске, Ярославле, Твери, а солидно и добротно, на века. И первый город, куда устремился взор опытного предпринимателя, был Нижний Новгород.

Знаменитая Нижегородская ярмарка поражала торговым размахом и заманчивыми перспективами легкого обогащения еще современников Пушкина. Помните, поэт писал об этом торжище: «...всяк суетится, лжет за двух, и всюду меркантильный дух». Иыие же эта ярмарка собирала всю деловую Россию и, словно магнит, притягивала к себе зрелищных предпринимателей всех рангов.

Братьям Никитиным еще до приобретения шапито удавалось поставить здесь свой балаган, затем трижды арендовали они участок для «устройства цирка, обтянутого холстом». И вот настало время прочно обосноваться в каменном стационаре.

Долго Аким Никитин и его управляющие ходили вокруг да около: 'высматривали, прощупывали обходные пути, и, наконец, 29 августа 1886 года, размягчив твердые сердца чиновников и обскакав всех конкурентов, Аким Никитин вышел из ярмарочной конторы ликующий и счастливый: в нагрудном кармане лежал документ, по которому отныне в его распоряжение поступало триста двадцать квадратных саженей казенной земли на самом бойком месте ярмарки по Старо-Самотечной площади в конце Нижегородской улицы. И уже менее чем через год — 19 июля 1887 года — в новом колоссе состоялось первое представление «Большого русского цирка братьев Никитиных».

Открытию предшествовал пышный традиционный молебен. «Арена цирка была застлана ковром, на нем были поставлены столы... Духовенство приехало на молебен с иконой, которая была поставлена посредине манежа»,— читаем в воспоминаниях очевидца. Присутствовало, разумеется, и начальство, и знать, и пристав, и другие полицейские чины. Мемуарист продолжает: «Все помещения цирка окропили «святой водой». После молебна все приглашены были «на пирог» и рюмку водки...» И еще одно свидетельство, на этот раз юного нижегородца, в будущем популярного мастера эстрады: «В центре Самокатов, этого царства самых диковинных зрелищ, возвышалось каменное здание, на котором между двух красивых конских голов... располагались тяжелые торжественные буквы: «Цирк братьев Никитиных». Попасть в это красивое, трепещущее разноцветными флагами здание было нашей мечтой».

Сооружение изумляло своими масштабами, а внутренняя отделка — помпезностью: лепнина, позолота, по всему куполу цветная роспись в русском стиле. На колоннах — медальоны с рельефными изображениями лошадиных голов и масок клоунов. Позади здания поставили гостиницу для артистов, которая сообщалась с цирком крытым коридором.

Некоторое представление о размахе дела может дать короткая заметка в упомянутом уже блокноте Акима Александровича: «...внести в календарь и путеводитель по Нижегородской ярмарке за 1888 год — большой каменный цирк бр. Никитиных. Собственное (дважды подчеркнуто) электрическое освещение. Состав труппы 140 персон. 90 лошадей...»

Всеобщий «меркантильный дух», веющий над ярмаркой, захватил и Никитиных. Увидев, сколь доходно содержание здесь всяческого рода заведений, они стали, как говорится, раздувать кадило. Истые дети «века предпринимательства», подгоняемые коммерческим зудом, Никитины лихорадочно застраивают весь свой участок кирпичными помещениями, чтобы налево и направо сдавать в аренду: «павилионы для торговли пивом и содержания буфета», «пристройку под трактирное заведение», «лавки в тринадцать растворов, находящиеся при здании цирка» и павильон «сбоку цирка для синематографа и дивертисмента».

Затем последует каменное здание в Тифлисе — долголетней цитадели Годфруа. Место здесь также было выбрано очень выгодное — в центральной части города, на Голованиевском проспекте. После Тифлиса — Баку. В этот город Никитины наезжали издавна. К их прибытию пароходом — после гастролей в Астрахани — управляющий уже успевал поставить шапито. Было это, впрочем, хлопотно и накладно. И Аким Александрович, поскольку интерес к цирку возрастал, решил строить здесь стационар. А возрастал интерес потому, что этот многонациональный город развивался с поражающей стремительностью. Лишь численность рабочих неф­тепромыслов в то время составляла более тридцати шести тысяч человек. Революционно настроенный бакинский пролетариат тянулся к культуре — цирк был одним из любимых видов искусства.

Пятого мая 1904 года А. А. Никитин подписал в конторе бакинского нотариуса С. В. Билинского контракт на аренду участка земли, принадлежащего Ага-беку Сафаралиеву, размером в 560 квадратных сажен, сроком на двенадцать лет, по цене три с половиной тысячи в год. Через несколько месяцев цирк Никитиных на углу Торговой и Морской начал давать представления. Вскоре, однако, здание сгорело, и на том же месте Никитин с удивляющей быстротой возвел каменный цирк-театр.

Никитинская труппа приезжала сюда дважды в год — зимой и весной — на рождественские и пасхальные праздники. Долго не задерживались: представления давались с 20 декабря по 20 января и «со страстного четверга», как сказано в контракте, «по 2-ое мая». На остальное время года помещение сдавалось под театраль ные постановки. (Просуществовал в Баку цирк Никитиных до осени 1916 года.)

И последний цирк — Московский, грандиозное по тем временам; сооружение,— лебединая песня Никитина-строителя. ...17 сентября 1909 года скорый поезд «Нижний Новгород — Москва» мчал Акима Александровича в старую столицу. По обыкновению всю дорогу он глядел в окно и под стук вагонных колес размышлял о предстоящем деле — возведении первоклассного стационара с большими квартирами для себя и сына. Это была давняя мечта неутомимого антрепренера.

Многие — и даже брат Петр — убеждали его: опрометчиво, мол, ставить второй большой цирк в городе, где Саламонский давно и прочно врос корнями. Велик риск: затратишь уйму денег и вылетишь в трубу. Разве мало других крупных городов в России? К чему с таким упрямством ломиться сюда?.. А коли уж так неймется, заключи с Саламоном долгосрочный контракт на аренду, и дело с концом. Ну нет, такой оборот Акима никак не устраивает. Ишь ты, «аренда»... Только свое здание, значительно крупнее, богаче. С русским размахом. В его груди еще не убавилось озорной удали.

Ничто не могло поколебать решения Акима Никитина. Он чуял нутром — свое возьмет. Саламонский ему, как и тогда, не страшен. Практически от всех дел он уже отошел, торчит на водах, лечится... Никитин все учел, все взвесил. Ему доподлинно известно по годам, какие сборы взяли на Цветном бульваре арендаторы Труцци и Девинье... Он рассчитывает затмить конкурентов, противопоставить им настоящее искусство. Именно в этом городе, в сердце России, и место «Русскому цирку»... А то, что здесь будут одновременно действовать два манежа, вовсе не беда. Даже лучше. Акиму по душе состязаться. Это у него в крови, это его лишь подхлестывает. Ведь вот и в Петербурге хозяин колбасного заведения Маршан счел возможным открыть второй цирк, соперничая с Чинизелли. И ничего — не прогорает; рискнул и его, Никитина, бывший управляющий — плут Муссури — возвести в Харькове каменное здание через дорогу от цирка Грикке. Поставил каменный цирк-театр и ресторатор Пеклер. И где? В его, Акима, можно сказать, вотчине, в Нижнем...

В своем московском стационаре дело он поведет широко. Будет ставить водяные феерии. Ни Труцци, ни Девинье такое не по плечу. На вокзале его встречал шумный, неуемного темперамента Гамсахурдия, сказал, что Шереметьев уже изволил прибыть. Остановился в «Метрополе». А где желательно Акиму Александровичу?

— Поближе к участку.

— Тогда «Париж». Эта гостиница, конечно, похуже, зато рядом, на Тверской, пять минут ходу.

Восемнадцатого сентября погожим утром бодрящего бабьего лета Никитин явился в элегантной тройке табачного трико, приобретенной в Гамбурге, с модным стоячим воротником на Воскресенскую площадь, в контору нотариуса Якова Ивановича Невяж-ского (с которым отныне будет связан до конца своих дней). Здесь была совершена купчая крепость, согласно которой Петр Васильевич Шереметьев продал Акиму Александровичу Никитину «собственно ему, Шереметьеву, принадлежащее дворовое место со всем строением на нем, состоящее в Москве, Арбатской части второго участка». Земля эта уже была заложена одиннадцать лет назад. За Шереметьевым числился большой долг по ссуде — около сорока трех тысяч. Долг этот пришлось выплатить Никитину. Таким образом, общая сумма выразилась в 100 тысяч рублей.

Главное было сделано. Место выбрано — лучше некуда. Самый центр Москвы. (Официальный адрес: Большая Садовая, 18.) Теперь нужен проект. Конечно же, Никитин первым делом обратился к приятелю юности саратовцу Федору Шехтелю, который ныне, как было известно Акиму, самый модный архитектор Москвы. Однако находившийся в фаворе земляк с премногими извинениями сам проектировать не взялся — заказов набрано на несколько лет вперед,— но порекомендовал надежного человека Богдана Михайловича Нилуса. И даже вызвался сам позвонить ему. Сохранилось письмо Нилуса, в котором он подтверждает, что берет «на себя составление проекта, рабочих чертежей, сметы и технический надзор за возведением здания». И тут же выставил условие: «Вы обязаны содержать на постройке за свой счет десятника по моему указанию; десятник этот должен находиться в моем распоряжении».

Условия были приняты, и вот несколько дней подряд, не по часу и не по два, засиживался Никитин с архитектором: обсуждали во всех деталях планировку будущего сооружения. Учитывали все технические нововведения, которые Никитин замыслил в своем цирке. 19 августа 1910 года проект был утвержден, а 14 октября того же года Никитин подписал договор со строительной конторой инженера-технолога Р. Г. Кравеца, по которому тот обязался все работы закончить не позднее 14 сентября 1911 года. Пункты договора были весьма жесткими для обеих сторон; Никитин обязывался выплатить за всю работу 205 тысяч рублей. Если вспомнить и сумму, заплаченную им за землю, то увидим, что затраты были огромнейшие. Таких денег у него не было. Пришлось дважды брать у Московского кредитного общества большие ссуды. Кроме того, давал залоговые обязательства, выписывал векселя, брал деньги у ростовщиков на кабальных условиях — девять процентов годовых. Были заложены все его цирки и все домовые строения.

Пока рабочие ломали каменные и деревянные флигеля на бывшей шереметьевской земле, Никитин безостановочно мотался между Саратовом, Нижним Новгородом, Казанью и Москвой. И поторапливал строителей. А чего поторапливать, они и сами заинтересованы, ибо в договоре сказано: «За каждый просроченный день я, Кравец, плачу г. Никитину по пятьсот рублей неустойки (а после 15 сентября уже 1000 рублей)». Так что, сами понимаете, тут уж не до прохладцы... К 18 мая 1911 года было уложено миллион сто тысяч кирпича. 9 мая 1911 года Никитин заключил с фабрикой венской мебели Якова и Иосифа Кон договор на поставку кресел и стульев. Венцам тоже пришлось дать закладную на крупную сумму.

В разгар отделочных работ к владельцу этого гиганта забежал друг-приятель давних лет, в прошлом причастный к манежу,—старик Гиляровский. Аким был рад дорогому гостю, водил его по всему зданию, показывал, объяснял, даже в подземную конюшню заглянули. Хитроумный владелец вынужден был соорудить ее, поскольку лошадей много, а на приобретенном участке не больно-то разойдешься. Литератору все нравилось, он, не уставая, нахваливал хозяина, а когда снова вошли в манеж, Аким заметил, как по лицу приятеля пробежала тень неудовольствия. Владимир Алексеевич, запрокинув голову, разглядывал галерку. Пиджак на его округлом животе сильно натянулся, пришлось расстегнуть пуговицы.

— А «раек»-то и тут за барьер загнал,— прищурясь, выговорил Гиляй ворчливым тоном и подправил согнутым пальцем седые пушистые усы.— И вход тоже отдельный, боже упаси, чтобы галерочные смешались с чистой публикой. Так, что ли?

— Уел,— тихо засмеялся Никитин,— аи уел. Я к нему с полным расположением, а он-то, борзописец этакий, критику напустил. Ишь иронист выискался. Да где же это видано, чтобы «парадиз» и без барьера? Сроду того не было, чтобы галерочные да вместе с этими,— Никитин кивнул на партер.— Нет уж, не мною заведено, не мне и отменять. Пойдем-ка лучше к столу...

И вот настал день, которого Никитины ждали с таким нетерпением,— 22 сентября 1911 года подписан акт приемки здания; «на основании изложенного,— говорилось в нем,— Комиссия не встречает препятствий к открытию цирка для публики».

А в следующем году Никитин смог наконец осуществить свой давний замысел. По договору, заключенному им 29 марта 1912 года, Эжен Зиг — реквизитор берлинского цирка Буш — обязывался «заведовать и осуществлять надзор за работами по устройству бассейна и всех механических приспособлений для опускания и поднятия дна и установки баков для подачи воды и всякого рода других работ, связанных с постановкой водяных пантомим». Пункт 6 гласил: «Зиг обязуется сохранять в строгой тайне устройство приспособлений для пантомим, не принимать устройство подобных приспособлений в Москве ни лично, ни через доверенного».

Попутно А. Е. Беляеву было поручено изготовить два огромных дощатых бака вместимостью до десяти тысяч ведер воды. Внутри каждого из них предусмотрено устройство для подогрева воды «в виде самовара, из котельного железа, диаметром не менее полутора аршин... с топкой сверху».

В августе того же 1912 года механический завод Шварцкопфа закончил установку платформы, имеющей в диаметре 12 метров 55 сантиметров. Работала она, как гласит акт, безукоризненно: легко опускалась и поднималась более чем на три метра. И уже в следующем сезоне была поставлена шумно резрекламированная водяная пантомима «Константинополь».

3

Пример Никитиных послужил могучим толчком для других русских предпринимателей. Многие поняли, что успешно вести дело можно и не под иностранной вывеской. И вот уже Тюрин, Федосеевские, а следом и Злобин ставят в рекламе: «Русский цирк». Бондаренко объявляет гастроли «Первого казачьего цирка», Мирошниченко — «Украинского цирка», Горец — «Первоклассного славянского цирка», а Стрепетов — «Большого сибирского». Во главе «Русского цирка» гастролирует по Европе и Матвей Бекетов, бывший ученик Никитиных. Два сезона «Русский цирк» Бекетова провел даже в самом Париже, этой Мекке цирковых артистов.

По всей Российской империи вплоть до глухих окраин одно за другим вырастают цирковые здания. Дрессировщик лошадей Бескоровайный поставил зимний цирк в Керчи; клоун-дрессировщик Юпатов — в Ташкенте; велофигуристы братья Ефимовы — в Тифлисе (после того как сгорел никитинский цирк); разностороний артист Жорж Есиковский — в Баку; семья акробатов Павловых — в Архангельске; балалаечник Камухин — в Омске, Красноярске, Иркутске, Екатеринбурге (ныне Свердловск) — все эти цирковые директора пошли от никитинского корня.

К этому перечню (далеко и далеко не полному) прибавим еще и стационары, возведенные людьми, желающими выгодно поместить свой капитал. В Киеве аристократ Крутиков, любитель лошадей, выстроил двухэтажное здание «Гиппопалас» (Конный дворец); в Самаре — рыботорговцы братья Калинины, в Воронеже купец Попов, в Екатеринодаре (ныне Краснодар) — лесоторговец Шахов. Дело выгодное, и число коммерсантов-цирковладельце] росло: в Ростове, Астрахани, Николаеве, Ашхабаде. Словом, всех не перечислишь.

В первое десятилетие нового века начали выходить в свет профессиональные журналы артистов цирка и варьете (так называли тогда эстраду) — «Орган», «Сцена и арена», «Артистическое справочное бюро», «Цирк и варьете». На их страницах публиковались списки действующих цирков, место работы и фамилии владельцев. Сопоставляя данные по годам, видишь, что пик предпринимательства приходится на 1909—1911 годы. Именно в это время функционировало наибольшее количество зимних и летних цирков.

Все это самым положительным образом отозвалось не только на быте артистов, но и на творческом процессе циркового искусства. Люди цирка получили много теплых площадок для работы, удобные гардеробные, оборудованные конюшни. Труппа находилась в одном городе более продолжительное время, меньше приходилось кочевать, меньше уходило времени на дорожные сборы, а следовательно, появилась возможность заниматься непосредственно профессиональным совершенствованием. В этом смысле строительство новых цирков, безусловно, было прогрессивным явлением.

Именно в эти годы заметен наибольший подъем художественного уровня программ и номеров. Резко увеличилось количество и качество крупных цирковых постановок с использованием технически сложного оборудования, а также бассейнов для водяных феерий. Никитины, впрочем, и здесь держали первенство.

4

...По сводчатому дебаркадеру Варшавского вокзала торопливо шел респектабельный господин с темным крокодиловой кожи саквояжем в руках. В купе международного вагона он оказался первым. Скинув свою дорогую ильковую шубу и бобровую шапку, слегка припорошенную снегом, Никитин подсел к столику, раскрыл блокнот и на календаре, подклеенном к тыльной стороне обложки блокнота, обвел кружком 23 февраля 1889 года. Начиналась его первая заграничная поездка.

Из ежедневных записей в блокноте, кратких и деловых, можно составить довольно подробный отчет об этом вояже: Австрия. Обмен денег на валюту... Германия... Покупки: «Два лифлектора [рефлектора] со стеклами для балета», «Перчатки лайковые Юле, полдюжины, разн.», «Шляпу — 3 гульдена... портмоне — 95 крейцеров». Фамилии артистов, которых ангажировал в свои цирки. Ставки и сроки.

Все же главным было, как видно, приобретение животных для зверинцев при цирках. В блокноте больше всего записей о встречах с Гагенбеком, этим некоронованным королем зоологического царства. Список приобретенных животных. Рядом с каждым цена.

Современному читателю, полагаю, небезынтересно узнать, например, сколько стоил тогда слон. В никитинском блокноте аккуратным столбиком проставлено: «Слон — 2037 рублей, гиена — 5( зебра — 500, пума — 150 рублей», львицы шли по 250 рублей за голову, а леопарды на двадцать пять рублей дороже, попугая можно было приобрести за 91 рубль, а андалузского быка за 180 рублей. Аренда вагона для перевозки обходилась в 200 рублей. Билет от Варшавы до Москвы вторым классом — 44 рубля. Часто встречаются рекомендации по кормам вроде этого: «Слону — сухое крупное сено, хлеб (не мягкий, а черствый)...»

Зверинцы у Никитиных были поставлены на широкую ногу. Большой подбор животных, отличное содержание. «Имеющиеся экземпляры,— писал репортер,— лучшие, какие только приходилось у нас видеть».

Впоследствии Никитин будет выезжать за границу регулярно, иногда даже по два-три раза в году. В его архиве хранится подробная карта железнодорожных путей Западной Европы. Карта наклеена на полотно и порядком истерлась, поскольку носил ее хозяин в боковом кармане пиджака и часто разглядывал. Вояжировал он главным образом в Германию и Францию (но почему-то никогда не был в Лондоне). Как предприниматель и как режиссер внимательно следил за всеми новинками европейских цирков.

Когда Аким Александрович собирался в ту первую, особенно памятную поездку, знакомые артисты порекомендовали господину директору остановиться в «Приюте скитальцев». Там ему будет хорошо: близко от цирка и к тому же вкусно готовят. Маленький отель, всего на семь комнат, содержала чета Ларсенов, в прошлом цирковых наездников. Скопив немного денег, некогда известистные жокеи приобрели этот пансионат, как они называли свое заведет и тем кормились. Подобные отельчики для артистов, которыми владели бывшие акробаты, клоуны и жонглеры, имелись в каждой стране. Стоит полистать любой справочник (такие справочники в пору расцвета циркового искусства мюзик-холлов и театриков варьете выпускались во множестве), и вы найдете десятки адресов пансионатов на все вкусы: во Франции, в Англии, в Польше — в каждой стране.

Бывать в Берлине Аким Александрович любил по многим причинам. Столица Германии считалась в то время и цирковой столицей. Здесь действовала всеевропейская биржа актерских кадров. Наведывались сюда даже импресарио из-за океана — подобрать для американской публики чего-нибудь, по их выражению, вкусненького. Никитин тоже заключал здесь длительные контракты для всех своих цирков. Большей частью он приглашал те номера и аттракционы, которые воочию видел на манеже Эрнста Ренца, одного из крупнейших владельцев цирка, ангажировавшего лишь исполнителей высокого класса. В прошлом артист первого положения: канатоходец и наездник, а в молодые годы еще гимнаст, акробат и атлет, Ренц весьма успешно вел дела в своем стационаре. В расцвете лет он проявил себя как одаренный дрессировщик лошадей и в особенности тяготел к групповым конным номерам. Будучи многоопытным организатором циркового зрелища, умело подогревал интерес публики, ежедневно меняя и перетасовывая свои программы.

В первый же приезд Никитин познакомился со своим маститым коллегой. Они понравились друг другу. Переводчик еле поспевал переводить вопросы господина директора. А интересовался Ренц, отлично осведомленный о положении в цирках России, многим, но главным образом русскими наездниками, фамилии которых знал наизусть. А кто сейчас работает в здании Гипне на Воздвиженке? А как господа Труцци? И, наконец, спросил: не согласится ли брат «Акима Александровича выступить у него, Ренца, в программе со своим воздушным полетом? Заверил, что замечательный гимнаст будет прекрасно подан публике. Аким, дружелюбно улыбаясь, пообещал передать приглашение брату, но тут же оговорился: навряд ли оно будет принято, уж очень много дел. Господин Ренц и сам знает, что такое управлять цирком, а у Никитиных их несколько. (Спустя три года Акима огорчит известие о том, что непобедимый Ренц, ловко устранявший со своей дороги всех конкурентов, умер от инфлюэнцы.)

Из Берлина Никитин непременно переезжал в Гамбург. В этом городе располагалось звериное царство Гагенбека. Никитины и прежде были достаточно наслышаны об искусном дрессировщике. Говорили, что дело у него поставлено на широкую ногу, он первым стал применять новый метод обучения животных цирковым профессиям. Каков же этот метод? В отличие от прежнего «жесткого», или «агрессивного», укрощения Гагенбек первым ввел мягкую дрессировку, главное в которой — воспитание животного. Он говорил: сначала приручи зверя, потом долго и внимательно изучай его повадки, характер, вскрой его психологию и уж тогда приступай к воспитанию. Действуй логично, осмысленно распределяй ласку, пищевое поощрение и наказание и не забывай — оно ни в коем случае не должно быть жестоким. Учи животное, но и сам учись у него. Работая со зверем, пройдешь целую науку.

Под Гамбургом, в Штеллннгене, Гагеибек организовал на огромном пространстве приобретенной земли «самый большой в мире», как возвещали проспекты, зооцирк. Там же в стороне от людского потока он отгородил большой участок и устроил нечто вроде звериной школы (позднее она и в самом деле в более широких масштабах стала официально именоваться «Дрессуршулле» — школой дрессировки). В молодые годы Карл Гагенбек, сын торговца рыбой, за небольшую плату показывал публике тюленей, которые попадались рыбакам в сети. Интерес зрителей к морским диковинам надоумил смекалистого юношу заняться всерьез демонстрацией животных. В Гамбург моряки привозили со всего света экзотических зверушек, которых у них охотно раскупали и местные жители и торговцы живым товаром, приезжавшие туда специально. Начав с малого, Гагенбек постепенно расширил свое предприятие до небывалых масштабов — стал владельцем крупнейшей в мире фирмы по торговле животными; он поставлял их в зверинцы, зоопарки и цирки всех стран.

С первой же их встречи Никитин чутко уловил, что собеседник его — личность незаурядная. Со своей стороны и Гагенбек проявил к гостю из России большой интерес, ибо перед ним был не просто любопытствующий турист-барин, каких много наведывалось к «королю зверей», а крупный покупатель, и к тому же человек, не лишенный обаяния таланта. Владелец прославленной фирмы охотно водил своего знакомца из павильона в павильон, каждый из которых представлял собой «звериный класс». В одном дрессировали обезьян и собак, в другом — попугаев, лам и кенгуру, в третьем — морских львов, а в самом большом, стоящем на отшибе, помещались хищники. Гагенбек скинул пиджак и подал команду служащим. (Вероятно, в знак особого расположения хозяин решил показать русскому директору «половинку дела», как он выразился.) Ему помогал деверь Генрих Мэрман, с которым Никитины будут иметь дело и после смерти неистового Карла.

Аким с большим интересом глядел, как в большую клетку на колесах, стоявшую посреди павильона, служащие перегнали по решетчатому туннелю трех львов, двух тигров, двух пантер, двух леопардов, ангорских коз, сомалийских овец, маленьких лошадок-пони, горбатого зебу и стайку белых красавцев-пуделей. Единственному зрителю объяснили: это эксперимент. До них никому не удавалось соединить столь различных животных в одном замкнутом пространстве. Еще неизвестно, что из этого получится. Пока удалось добиться, что будущие артисты переносят соседство друг с другом. И это уже, как понимает господин Никитин, есть огромнейшее достижение.

Удивлению Акима не было конца, он ни о чем подобном раньше и думать не мог. Пушистая козочка по команде смело перепрыгивала через царя зверей, шелковистый пуделек свободно проходил между ног бенгальского тигра — уже одно это изумляло до крайности. В том же павильоне Генрих показал восхищенному гостю дрессированного белого медведя-великана, ловко балансировавшего, стоя на задних ногах, на белом шаре. Никитин был поражен. Об артистической карьере вероломных ледовых хищников ему даже и слышать не доводилось. «А господин Гагенбек сделал это первым в мире,— уточнил переводчик.— Первым также стал он готовить группы слонов для цирковых манежей».

Фирма Гагенбека продавала уже выдрессированных животных: отдельные экземпляры и целые группы. По желанию можно было приобрести медведя-акробата, пантеру, балансирующую на шаре, дюжину резвых фокстерьеров с забавным репертуаром или, наконец, группу хорошо обученных хищников — платите денежки и можете выступать.

Никитину было известно, что вот уже два года, как по Европе с огромным успехом разъезжает созданный Гагенбеком зооцирк. Это был совершенно новый вид зрелища, программа которого состояла из номеров с блистательно выдрессированными животными: особенным успехом пользовались слоны — группа в девять голов. Такого еще не бывало. Вот уж действительно чудеса.

Со временем между Гагенбеком и Никитиным установились долголетние деловые отношения, подкрепленные взаимной симпатией. Директор русского цирка мог послать в Штеллинген короткую телеграмму, ну, например, «прошу выслать двух слонов и ягуара», и был уверен, что заказ выполнят без задержки. Иной раз, приезжая в Гамбург, он проводил в «звериной школе» по два-три дня. Такое непосредственное общение с опытными дрессировщиками во многом помогло ему постичь тонкости воспитания животных.

Свое прибытие в Гамбург в 1894 году Никитин подгадал к 10 июня — в этот день отмечалось пятидесятилетие Гагенбека. Во время теплой встречи Аким поздравил юбиляра и обменялся с ним крепким рукопожатием, а затем распаковал сверток и церемонно подал имениннику большую банку черной икры и четверть «бело-головки» (русская водка самого высокого качества). Гагенбек смущенно крякнул, потеребил седеющую бороду и растроганно обнял русского. В этот вечер Никитин был гостем в доме Гагенбеков, сидел за многолюдным праздничным столом.

Аким Александрович очень гордился сувениром от всемирно известного гамбуржца — брелоком, сделанным из когтя льва и оправленным золотым ободком. Коготь принадлежал тому самому зверю, который случайно вырвался из цирка и напал на проезжавшую по улице лошадь и которого задушил вожжами кучер... Подружился Никитин в «Дрессуршулле» и с братом Карла — Вильгельмом, не менее даровитым укротителем.

Из школы Гагенбеков вышли многие и многие звезды дрессуры, в том числе и женщины, одна из которых — мисс Зенида — впоследствии несколько лет кряду будет с огромным успехом выступать в цирках братьев Никитиных.

5

В канун нового века, 31 декабря, вечером, в Московском Художественном театре произошло событие, которое глубоко отозвалось в сердцах всех, кто присутствовал на спектакле «Дядя Ваня». Когда пьеса окончилась и опустился занавес, публика некоторое время сидела, по словам очевидца, «какая-то растерянная». И вдруг с дальних скамей первого яруса раздался чей-то сильный взволнованный голос. По-ораторски громко и внятно человек приветствовал театр и пожелал ему в будущем году давать публике такие же счастливые минуты художественного наслаждения. Зрительный зал и все, кто находился по другую сторону рампы, с затаенным дыханием внимали говорившему. Голос продолжал: «Пусть все ваши спектакли заставляют так же глубоко чувствовать и остро мыслить, как сегодняшний. Пусть умножают нравственные силы народа».

Импровизированная речь вызвала овации всех присутствующих, ибо отвечала тогдашнему настроению русского общества. И содержание чеховского спектакля и взволнованное слово зрителя воспринимались как своего рода политическая акция в атмосфере предгрозовой духоты 90-х годов прошлого столетия.

Восемь дней спустя после того случая автор «Дяди Вани» напишет в письме другу: «Наше общество утомлено, от ненавистничества оно ржавеет и киснет, как трава в болоте, и ему хочется чего-нибудь свежего, свободного, легкого, хочется до смерти».

«Размышления в ночь накануне нового века» — вывел на чистом листе бумаги ссыльный поэт Янис Райнис, гордость латышской культуры. Наступающее новое столетие застигло его вдалеке от родины, в Вятской губернии, в чужой холодной избе. «Размышления» — это полные горечи мысли поэта о несовершенстве мира, о царстве насилия и зла, о неудовлетворенности и страдании человечества. И он молит о том, чтобы занимающийся день не знал пушечного грохота, чтобы не сек меч. «Пусть вздохи утихнут,— писал он,— пусть тихо стонут те, кому стонать; пусть, стиснув зубы, скрывают досаду». Конец у стихотворного размышления оптимистичен. Поэт верит в здравый ум человечества, он убежден, что в новом веке «исчезнут гнев, стоны и проклятья».

Мыслящая Россия мучительно искала выхода из духовного кризиса. И, быть может, наиболее отчетливо этот поиск выразился в широчайшем размахе студенческих волнений. Зимой 1899 года вспыхнула первая всероссийская студенческая забастовка, всколыхнувшая все передовое общество.

Наступающий век пес с собой торжество денежного мешка — буржуазия настойчиво рвалась к командным высотам в государстве. Молодой В. И. Ленин чутко уловил эту ситуацию и оперативно, в том же 1899 году, откликнулся фундаментальным социально-экономическим и политическим исследованием «Развитие капитализма в России». Своеобразной художественной иллюстрацией к этому труду можно рассматривать только что завершенный роман Горького «Фома Гордеев». В своем произведении великий писатель-реалист глубоко прослеживает пути развития русского капитализма.

В преддверии праздника художники изощряли свою фантазию: с обложек журналов, с газетных полос и уличных транспарантов на вас мчались паровозы, аэропланы, русские тройки, велосипедисты с надписью «Двадцатый век». Откликнулись и Никитины: заказали клише, на котором была изображена лошадь, несущая в зубах плакат «XX век» и отбивающая задней ногой мяч с надписью — «XIX век».

Смена веков воспринималась человечеством как светлый символ надежды на обновление жизни. Люди чувствовали себя причастными к этому историческому порубежыо, с которого должно было открыться лучезарное будущее.

6

Едва Никитины поднялись на второй этаж к Петру в дом, как тут же в прихожей, возле вешалки, забитой шубами, хозяин — весел и наряден — обнял брата и по-родственному чмокнул в холодную щеку Юлию.

— А вы, господа хорошие, как всегда, последние. Скидывай, голуба, свои меха.— Деверь принял с плеч гостьи слегка запорошенное снежной крупкой котиковое манто отделанное соболями, и такой же капор с длинными белыми лентами.

Первое, что бросилось в глаза Юлии,— огромная, во всю стену гостиной, копия «Богатырей», выполненная в цвете на склеенных толстых листах бумаги. Фигуры Ильи Муромца, Добрыни и Алеши Поповича, сидящих на конях в боевых доспехах, оставались васнецовскими, а вот головы кто-то подрисовал — и довольно точно — братьев Никитиных: Дмитрия, Акима и хозяина дома. Картина забавна и производила сильное впечатление. Глядеть было смешно, и вместе с тем озорная композиция чем-то притягивала, улыбка сменялась раздумьем, а раздумье — чувством гордого сопричастия к славным трем богатырям русского цирка. Да кто же это придумал, кто нарисовал?

Тринадцатилетний Колюня — он уже с утра тут — прижался к теплому боку мамы Юли и шепотом открылся: это дядя Толя нарисовал.

— Какой дядя Толя? Дуров? Мальчишка кивнул — он.

Юлии известно, что прославленному клоуну талантов не занимать. У нее самой хранятся два его пейзажа: один маслом писан, другой — акварелью — прекрасное прибавление к ее коллекции. Не сводя глаз с веселого шаржа, Юлия подумала: видать, начал понемногу оправляться от несчастья. А еще каких-нибудь дня три-четыре назад был так жалок. Куда подевался всегдашний лоск, где неизменная живость смолистых глаз? И выглядел каким-то потерянным: ни следа от прославленного острослова. Оно и понятно: до шуток ли, когда такое стряслось...

В последних числах декабря этого 1899 года Петр получил от него депешу, всего в одно слово: «Спасай!» Петр тут же перевел телеграфом деньги в Кишинев и, переговорив с Акимом, пригласил Дурова поработать. При встрече Анатолий Леонидович рассказал Никитиным: в первый раз в жизни решил открыть собственный цирк, собрал все силенки, влез в долги — и на тебе! Пожар! Да еще какой! Убыток аж в целых тридцать тысяч. А самое ужасное — животные погибли. Да не просто животные, а ученые, главные работники...

И вот снова при параде — во фраке и крахмальнои сорочке, снова весел и галантен. Подошел к госпоже директрисе, ласково взял руку, поднес к губам для поцелуя.

— Вижу, милейшая Юлия Михайловна, что угодил. Я знал: кто-кто, а уж вы-то, известная наша пародистка, оцените.— Дуров продолжал любезный разговор: он полагает и даже уверен, что душенька Юлия Михайловна уже приобрела репродукцию с васнецовских «Богатырей», о которых столько разговору сразу же после того как были написаны в прошлом году. Ну а коли еще не куплно, то он будет счастлив найти для нее этот шедевр. Подошел Петя и учтиво согнул локоть, чтобы она взяла его под руку, и повел знакомить с гостями, нарядными, сверх мер оживленными и любезными. Кроме Дурова она знала здесь лишь Жоржа Костанди, замечательного музыкального клоуна, начитанного, интеллигентного человека из обрусевших греков, поговорить с ним — одно удовольствие.

Петр оставил ее в кресле у стены, рядом с четой Костанди, сам поспешил вернуться к обязанностям хозяина. Сюда же перебрался со своим стулом Дуров. Разговор шел о цирковых новостях

— Слыхали: ваш, Юлия Михайловна, выкормыш Красильников прогорел,— сообщил Анатолий Леонидович.

— В Батуме? — ойкнула она.— Ну надо же! Второй раз! Мужчины заговорили об изменчивости циркового предпринимательства, а Юлия, страшно огорченная, отключась: пережив— неприятное известие. Ей было искренне жаль своего питомца, двадцать лет, что тот состоял при них, из нескладного, забито оборвыша превратился в настоящего мужчину — видный, высокий и лицом пригож, любо-дорого поглядеть. Александр Антонович стал в доме своим человеком, правой рукой Акима. А после женитьбы задумал собственное дело завести. Что ж, пробуй! Ты уже вполне созрел. Дали денег, четырех дрессированных лошадей — на почин! И ведь, казалось бы, все у человека было для успеха: не глуп, расторопен, цирковые премудрости знает назубок. И коммерции было у кого учиться: Акимов-то пример перед глазами. И опять же, обвенчался со своей, цирковой — Танюшкой Сычевой, сестрой знаменитого наездника, женщина грамотная, серьезная, балетмейстер и сама прекрасно танцует. Детишки пошли. А вот поди ж ты — не случилось им счастья. В Костроме в тот раз отработали три месяца и вылетели в трубу. Снова вернулись под наше крылышко. Два года ютились при нас, а после пасхи являются: родимая, Юлия Михайловна, на вас вся надежда. Замолвите, Христа ради, словечко Акиму Александровичу. Опять судьбу свою попытать хотим. Все ошибки свои учли, теперь не прогорим. Скопили семь сотен, по сами понимаете, на эти деньги разве откроешь­ся... Ладно, уговорила, снова дал тысчонку и шапито. Татьяна писала из Батума: место арендовали хорошее, возле порта, тут полно иностранных моряков, труппа подобрана небольшая, но славная, сезон думаем открыть в сентябре. И вот — бог ты мой! — опять банкроты. Нет, видать, статной фигуры еще мало, чтобы дела успешно вести. Нужны какие-то другие качества... Скольких цирковых знает она — вот так же делали попытки, да не выходило, возвращались к разбитому корыту.

Костанди в паузе сказал, отгоняя от Юлии Михайловны табачный дым своей папиросы:

— А Ваня-то Радунский, к вашему сведению, нового партнера нашел.

— Кого же? — заинтересовался Анатолий Леонидович. Профессиональные дела, каких ни коснись, всегда занимают людей более всего.

— Станевского. Мечислава. Поляк...

— А-а, знаю-знаю, у Чинизелли коверным подвизался. Недурственный комик. С приятной внешностью и с голосом. Ну, слава богу, а то намыкался, бедняга, все никак не мог подобрать человека: то бездарь попадется, то пьяница. Хорошо, когда имеешь такого брата, как ты, Жорж.

— Теперь опять Бим-Бом греметь начнут. Слышно, их в Варшаву пригласили, а потом в Берлин ангажированы.

Юлия, глядя на говорящих, подумала с теплотой: какие оба славные. Много ли найдется в цирке таких содержательных людей. Ей, хорошо осознающей свою силу рассказчицы, умеющей заставить слушать себя, тоже захотелось поделиться новостями, до которых так жаден их брат, цирковой артист. Рассказала про депешу из Италии, от подруги, влюбленной в циркового силача-красавца и умницу Сергея Елисеева, бог ты мой, с каким блеском выступал у них в цирке прошлый год. Валентина специально понеслась за ним в Милан, где ныне проходил Международный чемпионат тяжелой атлетики. И телеграфировала оттуда: «Поздравь. Счастлива. Сережа выиграл первый приз».

— Аи да Елисей! До него, если не ошибаюсь, из наших еще никто таких высоких барьеров не брал за границей.

— Знай наших русских!

— Выходим уже на мировую арену.

Юлия, не желая выпускать из своих рук нить разговора, продолжала:

— Только что из Петербурга вернулся Нижинский. Ездил хлопотать, чтобы сына взяли в балетную школу. И там, представьте, попал на выпускной экзамен и, знаете, прямо-таки ошеломлен, какое дарование увидел на сцене, говорит, что-то особенное, небывалое — Анна Павлова. И что примечательно, дочь простой прачки и солдата. Фома говорит: свет еще такого таланта не видывал...

Подошел Петр Никитин, послушал Юлию и, широко улыбаясь, весело вклинился в разговор:

— Да у нашего Фомы у самого малец — чудо. Я все твержу ему: «Отдай, пан, мальчишку в акробатику. Я из него такого прыгуна сделаю — самого Алешку Сосина переплюнет...»

Пышущая здоровьем, дородная, затянутая в корсет, Александра Яковлевна — жена Петра — громко пригласила всех к ужину.

Когда гости разместились за праздничным столом, который, говоря словами романистов прошлого века, ломился от яств, Дуров поднялся и поставленным голосом, натренированным на манеже, объявил:

— Милостивые государыни и милостивые государи! Хозяину этого прекрасного дома вздумалось назначить меня тамадой, на что я с величайшим удовольствием согласился.— Анатолий Леонидович в шутливом тоне объяснил порядок произнесения тостов. Сперва, как и повелось, выпили за хозяев дома. Петр предложил тост во здравие Юлии, несравненной, как он выразился, дамы, первейшей помощницы брата в его многотрудных делах, доброго ангела русского цирка.

Аким властно постучал ножом по бокалу. Наступила почтительная тишина. Юлия знала о приготовленном сюрпризе и все же волновалась. Муж вскрыл упаковку и поднял кверху бутылку красного вина.

— Настоящее «Клико»,— произнес он с достоинством. Голос звучал твердо, как у людей, привыкших повелевать.— Историческая, можно сказать, вещь. Выпуска...— Аким пристукнул пальцами по этикетке,— семьдесят третьего года, того самого, когда братья Никитины открыли свой первый цирк — русский цирк. Куплено было, чтобы отпраздновать это архиважное для семьи событие, но за делами не привелось... Быть может, и к лучшему. Зато теперь, в такой торжественный день, можем отведать — каждому по глотку достанется.

После того как гости воздали должное старому вину, поднялся Костанди. Голос у него густой, красивого баритонального тембра, изъяснялся он, как привык на манеже, короткими предложениями. Жорж сказал, что коллеги по арене хорошо знают, что его слабость — мифология. По всей вероятности, добавил он с улыбкой, сказывается кровь предков. В мифах, по его мнению, сокрыта вся мудрость человеческого бытия. И всякий раз, когда он думает о братьях Никитиных, ему на ум тоже приходят кое-какие мифы. Достославный Петр Александрович, к примеру сказать, всю свою жизнь служил и притом в высшей степени успешно сразу двум богам — Аполлону, покровителю искусств, и Меркурию — богу коммерции.

— И еще одному богу,— озорно сверкнул глазами Дуров,— Дионису.

Все засмеялись и захлопали в ладоши.

Жорж Костанди не из тех, кто полезет за словом в карман, он тут же подхватил шутку:

— Уж это так. Наш ретивый служитель Диониса не иначе как следует наставлению славного поэта Лермонтова, который утверждал: «Вино в печали утешает и сердце радостью живит...» А теперь позволю себе напомнить легенду о Тезее и прекрасной Ариадне.— Жорж учтиво поклонился Юлии.— История эта полна глубокого смысла.

Юлия с интересом и легким смущением слушала про то, как мудрая дочь критского царя полюбила прекрасного юношу Тезея и помогла ему победить Минотавра — страшное чудовище, обитавшее в пещере-лабиринте, из которого еще никому не удавалось выбраться. А Тезей не только вышел сам, но и спас обреченных на гибель людей. И важнейшую роль в этом сыграла любовь подруги. Жорж еще раз склонил голову перед госпожой директрисой. Далее он ловко перевел рассказ на Акима, который вывел русских артистов, вынужденных плутать по лабиринту темных ярмарочных балаганов, на просторы большого искусства.

Речь понравилась, кто-то даже гаркнул — ура! Поднялся с наполненным бокалом Дуров и сказал, что по праву тамады берет себе слово для новогоднего спича. Сегодня Анатолий Леонидович, в ударе, и Юлия приготовилась услышать нечто интересное, зная по опыту, что коль уж тот стал говорить публично, то все будет веско и значительно.

— Господа! В прошлом году газеты принесли приятную весть: на «Ермаке» — первом в мире ледоколе — поднят флаг. Событие это взволновало весь русский народ. Отныне «Ермак» приступает к своим прямым обязанностям — начинает пробивать богатырской грудью ледяной панцирь. А нынче все мы с приятностью узнали, что уже этой весной он вывел из тягостного ледового плена на Балтике двадцать с лишним судов. Это настоящий подвиг, господа. И мне хочется сравнить его с подвигом братьев Никитиных. Они так же пробили своей грудью мертвый лед иностранного засилья, взломали вековую ледяную толщу отчуждения нашей публики от русского цирка.

Дуров продолжал развивать свою мысль о том, что отныне русские артисты — любимые дети, а не пасынки, как бывало, на своей земле. И это для цирковой братии — главное завоевание уходящего века. Анатолий Леонидович бросил взгляд на массивные часы.

— Через семь минут неподкупный Хронос переведет стрелки и наступит новый век. Мы ждем эти минуты с замиранием сердца: нас волнует тайна грядущего столетия. Мы хорошо знали век минувший, но совсем не знаем век приходящий. Каким будет его лик? Пока что этот пришелец для нас — терра инкогнита. Каким же он окажется — добрым к людям или же, напротив, безжалостным? Куда поведет нас — к свету разума или же ввергнет в пучину кромешной тьмы? Какие силы возьмут в нем верх — силы вражды и ненависти или силы единения и братства? Словом, мы хотели бы проникнуть в самое сокровенное двадцатого века. Хотелось бы надеяться, дорогие друзья, что человечество вступает в эру торжества разума и анализа, в эру технических откровений и широчайшего пробуждения общественного сознания; наконец, в эру расцвета всех искусств, в том числе и циркового. Прошу, господа,— он снова взял свой фужер,— поддержать меня и осушить бокалы за приход именно такого века.

Все взоры обращены на циферблат часов. Вот обе стрелки сошлись на самой высокой точке, и в этот миг начался бой — гулкий, басовитый, раскатистый. Торжественный звон соединенных бокалов с игристым шампанским завершил эту минуту трепетного волнения.

Неожиданно в дверях показались два герольда в малиновых камзолах с фанфарами в руках, они встали по обеим сторонам дверной рамы и громко затрубили. В комнату смело вошел трехлетний Коля Лавров, будущий знаменитый клоун, одетый во все белое, с опушкой соболем. На груди малыша красовался обшитый блестками знак — «XX век». Юлия, под присмотром которой был сшит этот костюмчик, с удовлетворением отметила, что наряд выглядит как нельзя лучше.

Малыш собрался что-то сказать, но вдруг темные окна ярко вспыхнули заревом. Багровый отсвет окрасил стены и пол — горело где-то рядом. Гости переглянулись. «Пожар!» — выкрикнула истерическим голосом какая-то женщина. Юлия со своей молниеносной реакцией, не раз спасавшей ее, мгновенно подхватила на руки ребенка Лавровых, цепко взяла Колюню за локоть и метнулась к выходу.

— Спокойствие, господа! — громко произнес Дуров. Он уже успел встать на стул.— Спокойствие! — Голос его был тверд и властен.— Никакой это не пожар! Это фейерверк. Всего-навсего петарда со стронцием.— Светло улыбаясь, он пояснил: — Мы хотели... ну... чтобы это было воспринято как заря новой жизни. Или, если угодно?— заря новой эры. Вива-а-ат новой эре!