Братья Никитины

1

Обнаружится это не сразу. Листаешь никитинский архив, размышляешь над какой-нибудь черновой заметкой, делаешь выписки и лишь некоторое время спустя спохватишься — а куда же подевался 1881 год? Никаких следов, будто его и не было, этого 1881 года. Что такое? Где документы, помеченные тем временем? Почему не стало записей в блокнотах Акима? Перетряхните весь архив — ни строчки. В чем же дело?

А пора-то какая? Черная пора! Вспомним: 1 марта 1881 года. Оглушительный взрыв бомбы. Убит Александр II — казнен по приговору Исполнительного комитета «Народной воли». Долго шла охота на помазанника божия: взрывы и выстрелы, направленные в него, следовали один за другим. И каждый повергал обывателя в цепенящий ужас. Над Россией сгущались сумерки. В ответ на террористические акции революционеров правительство усиливало репрессии, непомерно разрастался полицейский аппарат, шпионы, соглядатаи, добровольные наушники... Доносы становились заурядным явлением. Нельзя было проронить слова, чтобы сие не становилось известно департаменту полиции. Установилась атмосфера всеобщей подозрительности и недоверия. Слухи наводняли Россию: «Новый-то император, говорят, в смертельном страхе отсиживается во дворце», «Столицу, молвят, переносят в Москву», «Подпольщики заминировали Невский», «Заговорами руководят из-за границы», «Террористы делают подкоп под департамент полиции...»

В эту пору Никитины, обученные жизнью держать язык за зубами, наслышанные о драконовских мерах шефа жандармов генерал-адъютанта Лорис-Меликова, сочли за лучшее затаиться до поры. Уж они-то знали крутую руку этого выходца из грузинских дворянчиков, усмирителя вольнолюбивых горцев; еще не так давно верный сатрап казненного императора был генерал-губернатором у них в Саратове — куда как суров!..

Начавшийся процесс над первомартовцами привлек всеобщее внимание. Равнодушных не было. Общественность всего мира поднялась на защиту народовольцев. Среди тех, кто добивался помилования для заговорщиков, были Виктор Гюго и Лев Толстой. Выступления великого русского писателя в эти дни являли пример огромного гражданского мужества.

Мрачный год реакции и жесточайших политических процессов — не лучшая пора для народных увеселителей. Приходилось дожидаться лучших времен. Этим, собственно, и объясняется, почему в биографии братьев Никитиных 1881 год оказался «мертвым». Зато уже со следующего года в жизни саратовских циркистов произойдет перелом к лучшему.

2

Аким Никитин обладал удивительной способностью улавливать и впитывать в себя факты, сведения, рекламу, объявления, слухи, мелкие, казалось бы, незначительные подробности — словом, говоря сегодняшним языком, информацию и вырабатывать на ее основе наиболее оптимальные решения.

Осенью 1882 года газеты сообщили, что следующей весной в Москве будут проводиться торжества по случаю коронации Александра III (того самого, о котором поэт-сатирик Дмитрий Минаев едко скаламбурил: «Герой коронации есть кара нации»).

Как только Никитин пронюхал об этом, незамедлительно прикатил вместе с Петром в старую столицу на разведку. Прямо с вокзала направились на Большую Дмитровку в редакцию газеты «Афиши и объявления» — вооружиться новостями. Вавилов обрадовался землякам. Накинул пальтецо и спустился на улицу, в скверик. От него и узнали новость: ответственным за все увеселения на Ходынском поле назначен Лентовский.

— Еще в прошлом году,— рассказывал Павел Павлович, с довольной улыбкой распечатывая коробку сигар — подарок Никитиных,— в аккурат перед зимой Лентовского вызвал председатель коронационной комиссии тайный советник Рихтер и сказал: «Ваша докладная записка одобрена. Приступайте». Теперь он,— продол­жал репортер, затягиваясь сигарой,— официально именуется: главный устроитель народного гулянья его императорского величества на Ходынском поле. Так что знай наших.

— Подумать только, Михаило-то какой персоной заделался!

— С ним теперь не шути,— подхватил Вавилов.— В его ведении все театры на Ходынке, все эстрады, хоры, оркестры, ваш цирк,— поклонился он братьям,— ну и все прочие развлекатели: фокусники там, дрессировщики, акробаты, паяцы...

...В «Эрмитаже» Михаила Валентиновича не оказалось, и где он — никто не знал. Дома его тоже быть не могло — это Акиму Никитину известно наверняка. Оставалось выяснить у его сестры Анны Валентиновны, уж она-то в курсе.

На звонок открыла горничная, пухленькая, круглолицая чухонка. Никитин вручил ей свою визитную карточку. Вскоре в глубине темного коридора радушно закудахтала Аннушка, как Никитин называл про себя сестру Лентовского.

— А его срочно вызвал господин Рихтер,— сообщила она, приветливо улыбаясь. И пригласила на чашку кофе.

Никитин решил воспользоваться любезным приглашением. «У этой милой болтушки всегда выудишь что-нибудь интересное»,— подумал он, вешая пальто.

В просторной гостиной он окинул скорым взглядом стены, сплошь увешанные картинами в дорогих рамах и фаянсовыми блюдами. Чувствовал он себя в этой роскошной квартире стесненно: смущала и вызывающая красота хозяйки и ее неумолчная болтовня. Говорила она с аппетитом, словно изголодалась по внимательному слушателю. Акиму вспомнились слова Юлии: «Душечка-тараторочка». Все ее пестрые рассуждения об артистах императорских театров, об оперных певцах, о примадоннах оперетты — кто чей любовник, у кого какое жалованье — ему совершенно не нужны. Но он умело играл роль гостя, обвороженного хозяйкой, глубоко поглощенного ее дружескими излияниями. На самом же деле его интересовало лишь то, что имело касательство к ее брату.

— Первого мая у него открытие «Эрмитажа»,— сообщила она, расставляя позолоченные чашечки,— а пятнадцатого — «Фантастического театра». Совсем измотался. С утра до ночи то художники, то архитекторы, то мастера, то циркисты, идут и идут, и все чего-то хотят, все чего-то требуют. И кругом расходы, расходы. Контрактов с артистами подписал на огромные тысячи.

Разливая из мельхиорового кофейничка густой напиток, Анна Валентиновна продолжала с гримасой наигранного отчаяния на лице:

— А ведь, между нами говоря, арифметист-то он никудышный. Цену рублю совсем не знает. Все антрепренеры на чем свет клянут его, говорят, что портит им всю политику: слишком высокое кладет жалованье артистам. Ох, господи, да он у нас совсем бессребреник,— кивнула она на стену.

Никитин последовал взглядом и задержал глаза на портрете. Картина была без рамы. Художник изобразил сына саратовского музыканта по пояс. Широкоплечий, с густой иссиня-черной бородой и шапкой кучерявых волос, Лентовский глядел твердым взглядом человека сильного и властного.

— Никто не верит,— услышал Аким,— но вам-то могу сказать: за душой у него, если хотите знать, ни гроша на черный день.

Живая, эмоциональная — сама непосредственность, Анна Валентиновна перескакивает с одного на другое. Отпивая кофе мелкими глотками и со звоном опуская чашку на золотое блюдце, которое держит в другой руке, сообщает, что брат собирается поставить в Новом театре грандиозную оперетту-феерию «Путешествие на луну». Москва, да что Москва — вся Россия такого оформления, какое намечается, еще не видывала. Главную роль брат предназначает ей. А еще намерен построить на Сретенке каменное здание для своего любимого «Скомороха», подбирает большую труппу для Нижегородской ярмарки — пригласил самого Долматова, снял в аренду театр в Петербурге.

Слушая все эти новости, Никитин просеивал ее слова, удерживая в памяти лишь важное. Сейчас его интересовали главным образом коронационные гулянья и все связанное с ними. Лентовская охотно пускалась в объяснения: Миша огорчен, что многие балаганщики не имеют паспортов, а ведь с руководителей всех зрелищ будут брать подписку в том, что их люди имеют вид на жительство в Москве, без того никто не будет допущен. Никитин тут же подумал о беспаспортном Краенльникове: «Опять придется хитрить».

— После убийства государя,— продолжала Лентовская,— власти так напуганы: в каждой гармошке мерещится бомба. И вас тоже коснется. Будьте уверены, перетряхнут весь реквизит. Господин Рихтер — председатель коронационной комиссии — головой отвечает за все. А вы знаете, что это за человек. Не приведи господь! Ужасный педант! В каждую щелку сует свой нос. Совсем извел Мишу придирками.

Уже совсем собравшись уходить, Никитин услышал самое важное: Лентовского, как главного устроителя, вот уже целую неделю донимает Чинизелли: требует, чтобы его цирк был представлен на коронации. И уже дважды присылал своего управляющего...

Вечером Михаил Валентинович подтвердил это и добавил:

— А вчера и сам прикатил. И знаешь — ничего. Деликатный. Предложил конкурс: у кого лучше программа, тот пусть и работает.

Никитин ошарашен известием.

— Как же так! Ведь все уже было решено. Депешу-то нам ты подавал.

— То-то и оно, что было решено. А нынче — задний ход. По этому поводу и вызывал Рихтер. Знал бы, какое сражение пришлось выдержать из-за вас! Ведь он, иезуит, не кричит и ногами не топает, пет, он в тебя буравом так и вкручивается: «Вы же уверяли, что покажете самое лучшее, ну так милости просим, и покажите столичный цирк господ Чинизелли. Солидный. Апробированный. Известно, что его императорское величество не раз изволили осчастливить сие зрелище своим посещением».

Лентовский говорил немного раздраженно, крупно вышагивая по своему просторному кабинету, увешанному афишами. Речь его энергична и горяча. Черные мохнатые брови порхают над переносьем. Голосом Рихтера он продолжал:

— Ну чего вам ссориться с нами и с ними...— Он указал пальцем наверх.— Зачем? Не понимаю: если в столице хотят, чтобы выступал Чинизелли, так и пусть. Сделайте честь. И стоит ли вообще о такой малости затевать дебаты.— Лентовский остановился возле Никитина, его глаза улыбались насмешливо.— А я твержу одно: «На коронации русского государя, ваша светлость, на русском гулянье и зрелища должны быть исключительно наши, русские». Он упрям, а я еще упрямей!

Слушая объяснения Лентовского, Аким Никитин напряженно размышлял: «Чего же мы тогда спешили? Зачем городили огород, зачем набирали такую большую труппу, для чего накупили столько лошадей?» Он все еще надеется уловить в словах устроителя гуляний хоть какую-то зацепку. Но ничего обнадеживающего, никакой реальной опоры. Чувство, которое нарастало у него внутри, было сложным: растерянность, досада, раздражение. Неожиданно в голову пришла мысль: «А что если самому поехать к Рихтеру и объясниться?»

Лентовский решительно замахал рукой:

— Что ты, что ты! Ни в коем случае. Только испортишь дело.— Он сел рядом с Акимом.— Доверься мне, дорогуша, немного выдержки. Хоть на кривой, а немца объедем.

«Немного выдержки»,— повторял Никитин, шагая по улице под моросящим дождем. Слабая, а все же надежда. В состоянии душевной смятенности он идет, не разбирая дороги, по лужам и грязи, споря с Лентовским, пререкаясь с самим собой. Мысли его беспокойно роятся вокруг Чинизелли, Рихтера и Лентовского. Только эти трое видятся ему сейчас, словно в ярко освещенном круге, какой пускает на белое полотно своим волшебным фонарем Карл Краузе. Все прочее за этим четко очерченным кругом неразличимо. Тайный советник с нерусской фамилией представляется ему поджарым, гладко причесанным, с большими залысинами. Одет в мундир, облитый золотым шитьем, с тугим стоячим воротником. К такому и старался подобрать ключ, напряженно прикидывал — с какого же бока подойти? Хорошо знал — самая верная дорога, как ему подсказывал жизненный опыт,— мзда. Но ведь этому так просто не сунешь. Топнет ногой и укажет на дверь. Мысль о взятке Никитина нисколько не смущала, не казалась оскорбительной. В его представлении это было в порядке вещей. В том мире, где жил он, всё, или почти всё, продается и покупается, только цена, понятно, каждому разная.

Надо бы иметь полную картину об этих Рихтерах. Петьке познакомиться с их горничной или белой кухаркой и влюбить в себя. А там видно будет, как дальше. Теперь что с Чинизелли? Этот орешек потверже будет. «А пока суд да дело пошлю-ка Петьку на Воздвиженку, пускай все разузнает про Чинизелли»,— решил он, направляясь по узкому гостиничному коридору к своему номеру.

За дверью слышались громкие голоса. Аким стащил с ног сапоги, заляпанные грязью, постоял, послушал. Женщин вроде бы не было, но на всякий случай постучался. В комнате накурено. Круглый стол придвинут к диванчику и заполнен закусками: прямо на бумажных обертках, серых, розовых, зеленоватых, над ними высились бутылки с вином и пивом. Рядом с Петром — юноша красивой наружности, в жилете, без пиджака. Черноволосый, хорошо постриженный, с темными живыми глазами.

— Толя,— представился гость, выйдя из-за стола и надевая висевший на спинке маренговый пиджак, ладно сидящий на нем. С вежливой улыбкой он подал Акиму руку. Они пытливо посмотрели друг на друга, спрашивая глазами, стараясь понять: «Кто ты?», «Что ты?» Аким подумал: «Барчонок. Видать, по собутыльно-му делу. Вечно Петька вожжается с такими». Анатолий церемонным жестом пригласил пришедшего сесть на диван, а для себя подставил стул и принялся проворно очищать скатерть от остатков еды, придвигая к хозяину свертки.

— А господин Дуров — нашего поля ягода, циркист,— сказал Петр, кивнув на гостя. И уточнил: — Начинающий клоун.

Это удивило Акима. Он умел безошибочно определять по лицам и манерам людей их происхождение. «По виду вроде из благородных и вдруг — паяц. Как-то не вяжется...». Петр, благодушно постукивая пальцами по шуршащей обертке, пояснил:

— Толя — москвич, здесь и родился. Дворянин. После смерти родителей находился на воспитании у крестного, вместе со старшим братом. Брат, между прочим, тоже увлечен цирком. И тоже научился акробатничать. Толя целый год работал номер с Николет. А в Одессе у них...— Петр развел два вытянутых пальца, выразительно показав происшедшее разногласие.— После того он захотел попробовать себя клоуном. Выступал у Труцци, имел успех, теперь завел дрессированную свинью, учена не хуже, чем у Танти.

Слушая брата, Аким подумал: «Сейчас будет просить за него, чтобы взяли в труппу». Петр сказал:

— Толя предлагает нам свои услуги. Конечно, с дебюта.

Оба — и Петр и Анатолий — в упор взглянули на Акима. Но тот молчал, лишь неопределенно повел своими рыжими бровями. Не в его правилах распинаться о своих неудачах, но сейчас он почему-то буркнул, беря двумя пальцами розовый кружок сёмги с серебристой опояской: «Еще неизвестно, будем ли сами работать». И на вопрос оживившегося вдруг Петра: «Как так? Что за новости?» — рассказал о неожиданном приезде Чинизелли и его настойчивых домогательствах.

— Выходит так,— сказал Анатолий,— человек предполагает, а Чинизелли располагает.— И присовокупил: — Я вот тоже у господ Труцци предполагал задержаться, а пришлось — я уже говорил Петру Александровичу — ретироваться...

Петр пояснил:

— Толя помог Орландо — ты знаешь его, жокей, в Туле у нас работал,— так вот он помог ему тайно обвенчаться с дочкой хозяина. Как ее?

— Эстерина. I

— А Труцци, понимаешь, был против. (

— И за вмешательство в семейные дела,— с насмешливой1 ухмылкой вставил молодой человек,— меня того... турнули. А сами они очень симпатичные, и Эстерка и Орландо. Оба — близорукие, оба — остроносые.— Анатолий пародийно изобразил пальцами их носы, длинные и заостренные, как птичьи клювы.— Сойдутся нос к носу, будто журавель с журавкой, и курлычут весь день. Он ее все нежно мухой называл: «Ах ты муха... Литл май муха...» А я ему: «Слушай, Орландо, не делай из мухи слона».

Петр рассмеялся и спросил про шорника Ивана Платоновича, что прежде работал у них, а потом устроился у Труцци.

— Там,— ответил гость.— Живет припеваючи.— Толины черные глаза сверкнули озорновато.— И п о п и в а ю ч и.

— За это самое мы ему и отказали. А так бы — золотые руки. Аким отвлекся, размышляя о семействе Труцци. Он знал, что они появились в России три года назад и сразу же круто пошли в гору. Было известно, что выписал семейство Альберт Саламонский для открытия своего Московского цирка.

— Нет, не Московского,— уточнил Анатолий.— До Москвы была еще Одесса.

Он, Толя, это потому хорошо знает, что был дружен со вторым сыном Труцци, своим погодком Жижетто. Славный малый. А как сложён! Прямо олимпийский бог! Из всей семьи он самый красивый и первый научился говорить по-русски.

Придерживаясь своего неизменного правила собирать подробные сведения о конкурентах, Аким Никитин не мог упустить столь удачный случай, благо, начинающий клоун оказался человеком наблюдательным и зорким. А к тому же был заинтересован произвести выгодное впечатление. Он охотно отвечал на многочисленные вопросы Акима Александровича, перечислил поименно всех членов семейства Труцци, снабдив каждого лаконичной, но меткой характеристикой. Никитин узнал много важных подробностей: какие в труппе дают номера, какие играют пантомимы, кто к чему способнее, сколько на конюшне лошадей — и сколько было, когда приехали? Имеются ли какие другие животные?

Почувствовав, что его слушают с интересом, Анатолий пустился весело балагурить. Говорил он легко, складно, подчеркивал речь широкими жестами и выразительно гримасничал. Анатолий снова налил Петру и, протянув бутылку, предложил Акиму Александровичу. Но тот помотал головой.

— Тогда, быть может, пива?

Не предлагайте,- вмешался Петр,— все одно не будет.

Анатолий не стал наливать и себе. Он поднялся со стула и, прохаживаясь по комнате, сказал, что недавно смотрел у Чинизелли на Воздвиженке новую пантомиму «Гейдельбержцы-весельчаки». Аким перестал жевать и заинтересованно уставился на гостя. Поощренный вниманием, тот продолжал:

— Это про немецких студентов из Гейдельберга. Там, между прочим, самый древний в Германии университет.— Анатолий повернулся на каблуке и скрестил руки на груди.— Ну и вот, значит, в пантомиме этой показано, как боши распивают свое любимое пиво из огромных деревянных кружек, как шумно кутят, а покутить они — большие любители. И поскандалить — тоже не прочь. На этом фоне студенты и разворачиваются: совершают любовные похождения, помогают друг другу устраивать свидания с хорошенькими балеринками. Отбивают их у жирных бюргеров. Танцуют по всякому поводу.— Его красивые губы тронула игривая улыбочка.— Ну что еще?.. Дуэлируют и снова веселятся.— Анатолий остановился посреди комнаты, широко расставив ноги и уперев руки в бока, риторически спросил:—А публика? А публика, представьте, веселиться не спешит.— Глаза его сверкнули насмешкой.— Когда пантомима кончилась, я сказал жене: «Нет, не то...»

Аким изумился: «Женат? Так сколько же ему? От силы лет девятнадцать».

— Нет, милочка, говорю я, совсем они не знают вкуса нашей публики. Абсолютно. Да и не будут знать.— Он подошел к стене, подкрутил коптившую лампу и заговорил, посерьезнев, с неожиданным жаром: — Иностранец, он знает свое, а мы — свое. Я хочу сказать — разве мало сюжетов для прекрасных пантомим из русской жизни?.. Прошлый год, когда был у Труцци, я без конца внушал старику: «Поставьте Гоголя «Тараса Бульбу», так и просится на манеж». Но... — Анатолий в сердцах махнул рукой,— все всуе. А возьмите «Ледяной дом» романиста Лажечникова — какая фабула! А «Конек-Горбунок»!

Аким Никитин подумал: «Смотри как рассуждает. Из молодых да ранний». Гость нравился ему все больше и больше. В забавных Толиных историйках фигурировали и замоскворецкие купцы, и чванливый граф, и сиятельный князь-толстяк, хлопочущий о наследстве. Аким подумал: «Видать, этому дворянчику тут многие тузы известны. Не знаком ли и с Рихтером?»

— С Рихтером? — переспросил Анатолий.— Как же, как же, знаю. Тайный советник. Персона паки важная,— подмигнул он лукаво.— Картежник заядлейший, не хуже моего воспитателя. Ужасно азартный игрок. А между прочим, большой семьянин. Не чает души в своей младшенькой Лизетточке.

Никитину это запомнилось: «Не чает души в младшенькой».

Тут, пожалуй, есть за что зацепиться. Аким думал об этом и после того, как гость с братом ушел, думал и на следующий день, и в голове его сложился план действия.

Пегую шотландскую лошадку Колибри Никитины купили для детских утренников. Даже среди понек она считалась непомерно маленькой. Дети глядели на кроху лошадку восхищенными глазами. Приобретение ее явилось такой же удачей, как некогда покупка обезьяны Лельки. Обошлась эта живая игрушка в 240 рублей. «Интересно,— подумалось Акиму,— сколько возьмут мастера за маленький экипаж, ну, скажем, за пролеточку на рессорах? Но чтобы сделано было честь по чести, чтобы лаком сверкала и бляхами». На этой-то пролеточке с Колибри в запряжке они и подкатят к Рихтерову сердцу.

3

Ни сам Лентовский, ни тем более Никитины тогда еще не знали, что участвовать в коронационных торжествах приглашен еще один цирк — Саламонского. Известие об этом ударило братьев как обухом... Фу ты черт! Теперь ломай голову, как устранить еще и этого.

С Альбертом Саламонским у Никитиных старые счеты: не забыта его подножка два года назад на Мануфактурной выставке. Аким знал всю подноготную своего соперника. Он собирал сведения о нем, как в свое время о семействах Годфруа и Суров,— подробность к подробности. Но хранил эту информацию не в картотеке и папках, а в сейфе своей памяти. Саламонский старше Акима на четыре года. Родился в Германии. Получил от своего отца Вильгельма, прослывшего «богом конного дела», такую великолепную выучку, что стал одним из лучших в Европе сальтоморталистом на неоседланной лошади, блистал сложнейшими трюками — сальто-перелет с крупа лошади на круп следом бегущей. Тогда это было щедро оплачиваемое новшество.

В молодые годы Альберт был хорош собой и получил в цирковом мире прозвище «красавчик». С триумфом объездил арены европейских столиц, неизменно окруженный дамским почитанием. Однако прекрасные поклонницы приносили не только розы... Старик Джеретти, музыкальный клоун, повидавший свет, рассказывал Акиму скандальную историю, разразившуюся в берлинском цирке Эрнста Ренца. Папаша Ренц был в восторге от своего конного премьера и непревзойденного исполнителя роли Зигфрида в пантомиме «Нибелунги». Он снисходительно похихикивал над его любовными проделками, пока не узнал однажды, что этот мерзкий сердцеед вскружил голову и его пятнадцатилетней дочери Аманде. Оскорбленный родитель вскричал, не помня себя:

— Сейчас же вон! Чтобы ноги: твоей не была здесь! Цирковой властитель поломал, говорят, два пера, пока строчил распоряжение главному кассиру — расторгнуть контракт и выплатить неустойку.

Впрочем, резвого жуира занимали не одна конная акробатика и альковные утехи, но и деловая карьера. Сын Вильгельма, наделенный смазливой физиономией, обладал железной хваткой. Десять лет спустя, в том самом 1873 году, в котором братья Никитины повесили вывеску «Русский цирк», папаша Ронц обнаружил -вдруг у себя под боком в Берлине второй цирк — Альберта Саламонского. Какая наглость! (Предприимчивый наездник находчиво заполучил под цирк берлинский рыночный зал — огромное помещение, расположенное между реками Шпрее и Панк, используемое к тому времени по другому назначению — как госпиталь. И что бы вы думали? Молодой наездник лихо обскакал маститого конкурента. Это был самый эффектный прыжок сальтоморталиста, однако не самый последний. Через шесть лет он совершит еще один головокружительный перелет — уже из Берлина в Россию. Но тут его приземление окажется не столь удачным, пустить корни в Петербурге не удалось. И тогда он спикирует на Тифлис. Отыграет там сезон и направится в Одессу. Газета «Новороссийский телеграф» 31 июля 1878 года сообщила: «Содержатель цирков в Берлине и Тифлисе А. Саламонский решил устроить цирк в нашем городе». А уже «в воскресенье 3 декабря 1879 года состоялся дебют», как писал «Одесский вестник» и добавлял: «Цирк прекрасно устроен, со всеми удобствами, по новейшим правилам архитектурного искусства». Следующая акция — старая столица. Вот уж где развернется он в полную силу! Москва ему не в диковину. Еще в 1866 году Карл Гинне пригласил двадцатисемилетнего А. Саламон-ского на открытие своего цирка, помещавшегося на Воздвиженке (ныне проспект Калинина). Теперь цирком на Воздвиженке уже руководил Гаэтано Чинизелли, зубр из зубров, и все-таки Сала­монский выбил его из седла и 20 октября 1880 года открыл каменный цирк на Цветном бульваре, стоящий здесь и поныне. Дела сразу же пошли блестяще. Однако Немезида, богиня возмездия, не забывшая, как в свое время Красавчик подложил свинью господам Ренцу и Никитиным, решила сыграть и с ним такую же шутку.

4

Петр воротился из цирка Гинне и сообщил, что Чинизелли вчера ночью уехал домой, а Рихтер вызван в столицу и, кажется, нынче же выезжает курьерским. А вместо него остается князь Друцкой-Любецкий, Петр добавил, что князь терпеть не может Рихтера.

«Надобно бы с умом использовать благоприятное стечение обстоятельств,— прикидывал Аким, спускаясь по гостиничной лестнице.— Что выгодней предпринять? Быть может, не тратя времени, встретиться с Друцким-Любецким? Или сперва уведомить Лентовского? »

Как сейчас не хватало ему ясной Юлиной головы. Давно уже стало для него постоянной потребностью помыслить вслух перед женой. Едва случалась надобность обмозговать важное дело — ноги сами собой вели к ней. Не в советах нужда и не в подсказках, а в ее возражениях, в неожиданных вопросах, ибо именно это заставляло мозг работать напряженней, и решения, как он уже давно заметил, приходили в голову более верные. Встретиться бы с Петровым дружком Толей. Малый знающий, от него разведаем все об этом самом Друцком-Любецком.

Лентовский сказал, что об отъезде Чинизелли и Рихтера ему уже известно, и что в конце дня он поедет в канцелярию князя, и если Акиму Александровичу будет угодно, то может составить ему компанию.

— Видишь ли, голуба,— объяснял Михаил Валентинович, выйдя от Друцкого в приемную, где его поджидал Никитин,— он бы и рад, да не хочет идти против немца, и так они уже что собака с кошкой. Мне другое пришло в голову: съездить к Долгорукову.

— Генерал-губернатору, князю?

— Да. А что? Он ко мне расположен. И даже весьма. Ни одного нового спектакля не пропустит. Непременно сидит в ложе с семьей. Приезжают в Москву важные персоны, князь Владимир Андреевич первым делом везет гостей ко мне, в «Эрмитаж».— Лентовский хитро подмигнул.— Возможно, через него повлияем.

5

Зимний сезон Саламонский намеревался начать в Одессе, в собственном недавно возведенном здании, филиале московского цирка, Часть труппы уже прибыла к месту работы. И вдруг газетное сообщение — открытие отменяется. В чем дело? — недоумевали огорченные поклонники. Оказалось: Альберт Саламонский получил «по телеграфу приглашение явиться на время коронации со своим цирком в Москву». Саламонскому завидовали. Еще бы — такая удача. Такая честь...

Он срывается, сломя голову мчится в Москву. И что же? Перед ним вежливо извиняются: устроители народного гулянья сочли более уместным пригласить для сего господ Никитиных с их русским цирком. О, майн готт! Опять эти братья-канальи. Опять они встали ему поперек дороги. Саламонский рвал и метал. Два года назад, когда он строил свой стационар в Москве, их удалось устранить, правда, ценой больших денег, но удалось. Теперь же эти рыжие лисы ловко оставили его в дураках.

6

В рукописном отделе Центрального театрального музея имени А. А. Бахрушина хранятся материалы, связанные с народным гуляньем на Ходынском поле в мае 1883 года. Среди них — довольно подробные сведения о выступлении цирка братьев Никитиных: список труппы, перечень номеров, устройство арены, количество лошадей и многое другое. Неизвестным, однако, осталось, каким образом главному устроителю удалось обойти председателя коронационной комиссии и вопреки его воле включить в программу зрелищ русский цирк. Помог ли визит к генерал-губернатору, который дарил своим благосклонным вниманием первого антрепренера Российской империи, подвезла ли к удаче маленькая лошадка с экипажиком, не выдержал ли сам Чинизелли или же, сраженный упорством главного устроителя гуляний, тайный советник просто отступился... Как бы то ни было, но из рапорта Б. А. Жуковского, режиссера-распорядителя, правой руки Лентовского, мы узнаем о приезде труппы Никитина в Москву и о том, что она «поместилась в парке на даче Биткова, рядом с Петровским дворцом».

И до этих дней жизнь Акима Никитина не шла — бежала, а тут и вовсе завертелась колесом. Заботы, заботы, заботы — весь облеплен ими, как Митька акробатами в финальной пирамиде. Бередило душу тревожное ощущение, что не уложатся к сроку. Сама программа не беспокоила: каждый номер опробован — тут все ясно. А вот шествие...

Прошлый раз Михаил Валентинович обронил в разговоре, что перед началом циркового действия следовало бы пустить какую-нибудь кавалькаду. «Понимаешь, хочется ярких красок. Чтобы было пестро. Многолюдно. Чтобы удивляло. Чтобы — ах!»

Карл Краузе сказал: «Как я понимаю, это должно быть нечто... нечто вроде древнеримских сатурналиев». Что такое сатурналии, Аким Никитин не знал, но ему и самому виделось зрелище яркое, в народном духе: гулливое враспояс.

Дума о шествии не выходила из головы. Прикидывал одно и другое, сомневался, отбрасывал и снова искал. Как-то ранним утром проснулся с ясной головой и ощутил во всем теле свежую бодрость. Умываясь, задался вопросом: какие же персоны могут участвовать в шествии? Фигуры действующих лиц должны быть всем хорошо знакомы. Ну кто, например? Скоморохи, рожечники, гудошники... Так, еще кто? Из наших былин богатыри и, соответственно, всяческая нечисть: Баба Яга, Леший, Змей Горыныч...

С радостью чувствовал, что уже близок к цели. И все же недоставало какого-то основного стержня. «Вот досада, нету рядом Юлии». И вдруг подумал: а какая же ей роль? Царь-девица? Царевна? Шестикрылый серафим? Вестник победы: стоит на крупе коня в голубой мантии с золотой фанфарой? Золушка? Красная Шапочка? Нет, все не то. И снова — Царь-девица? Весна-красна... Весна-красна? Стоп-стоп-стоп... Весна... В золоченой карете, запряженной цугом шестеркой белых коней, окруженная свитой. Вот он и стержень.

Лентовский, когда они встретились на следующий день, выслушав замысел приятеля, весело воскликнул:

— Ну ты, чертушка, прямо как в воду глядел! Да ведь я же свой сценарий давеча уже переписчику отдал. Назвал: «Аллегорическое шествие Весна-красна». Там все, о чем ты толковал, имеется. И много другого. Выходит, коли двое об одном и том же одинаково думали, значит, в самую точку угодили.

Шестого мая комиссия одобрила «Весну-красну». Уж больно лихо прочитал свой сценарий Михаил Валентинович, а затем внушительно пояснял, почему именно избрана эта тема: «Гулянье, милостивые господа, происходит весной. Весна же — пробуждение природы, обновление всей жизни, в том числе и русской, господа...»

Теперь надо поторопиться с изготовлением бутафории. К своей победе, доставшейся с таким трудом, саратовские предприниматели отнеслись с чувством величайшей ответственности. Понимали, что значило бы не угодить кому-либо из власть имущих. Достаточно одной гримасы неудовольствия... Нет, они ни в коем случае не могут ударить в грязь лицом! В прошлом году, когда для затравки держали цирк на Воздвиженке, давали в программе по сорок номеров. Где такое видано! А теперь и того гуще завернут. Труппу и лошадей против того выставят вдвое. Словом, поддадим зрелищного шику. Правильно говорит Лентовский: «Наше дело — удивлять».

Каждый день приходилось Акиму мотаться с Ходынки в Москву, из Москвы на Ходынку, а ведь путь не ближний — почитай, верст двадцать. Микола на взмыленной паре возил его то к архитектору, то к чертежницам, то на лесную биржу за досками, то к художнику, который эскизы рисует.

А сегодня вместе с Юлией заехали в Малый театр к бутафорам. Оттуда — через дорогу в Большой, к шляпницам. От них — на Покровку к Овечкиыым, где недавно для него изготовили маленький экипажик. Еще неделю назад Никитин заказал здесь мастерам колесницу и телегу-платформу. А теперь вот привез эскиз на карету для выезда Весны. Мастер, благообразный старик с темной крашеной бородой и еще густыми волосами, долго разглядывал в тесной конторке, пропахшей клеем и дегтем, замысловатую резьбу на колонках, дверцах и колесах. И наотрез отказался. «Провозишься, да еще не угодишь. Нет!»

— Надо театрального мастера,— сказала Юлия, пожалев немало огорченного мужа.— Все эти фасонистые украшения только напугали старика.

— Конечно, напугали,— подтвердил Лентовский, выслушав Никитина.— Каждому — свое. Моим орлам кругом-бегом неделя работы.— Он распахнул обе створки окна своей конторы и высунулся до половины. Но, вероятно, не увидев, кого искал, пробасил, задвигая оконный шпингалет: — Пойдем. Тут рядом. Но учти: Золотое — мастер, каких нету. Хотя и не без капризов. Избалован выше меры. Может и заартачиться.

Акиму Никитину издавна приходилось иметь дело с бутафорами. Заказывал он и в тесных каморках, где колдует какой-нибудь местный Левша, превращая обыкновенную бумагу в королевскую корону, заказывал и в больших мастерских, где целый взвод искусников производил на свет сабли, пищали, кольчуги, кивера, але­барды и прочее такое, что потребуется для любой батальной пантомимы. Но те и другие мастерские разительно сходны: и там и тут стоит одинаковый запах — острый, сложносоставленный, в котором преобладает смесь красок, клея и спиртового лака; и там и тут лежат на длинных столах и развешаны по стенам самые замысловатые штуковины, самого различного окраса, самых разных эпох и стилей.

— Знакомьтесь, дорогой Терентий Алексаныч,— громким хозяйским баском сказал Лентовский, улыбаясь глазами.— Это мой земляк Никитин Аким — тоже Алексаныч. По отцам, выходит, вы — тезки. А тезка — почти что кум,— шутливым тоном заключил Михаил Валентинович.— Вот вы по-кумовски и столкуйтесь.— Он взял из рук Никитина эскизы и передал мастеру, а сам направился к выходу.

— А когда это надо? — спросил бутафор, не отрываясь от рисунка кареты.

— Не позже двадцатого мая.

Терентий Александрович крякнул и, глядя на заказчика из-под очков, соображал что-то, потирая большой выпуклый лоб. Никитин предупредил его возможный отказ: «Срок, ясное дело, короткий, но я отблагодарю. Не обижу». Не должен отказать: лицо доброе. И к тому же «ведь по рекомендации хозяина».

Мастер снова вгляделся в изображение кареты и переместил его за эскиз Змея Горыныча, что можно было понять так: «ну с этим все ясно». Аким пустился растолковывать, какими свойствами должен обладать змей,— лапы и все три головы действующие: ворочаются, сгибаются. «А спина?» — спросил мастер, пристукнув тыльной стороной ладони по зеленому зубчатому хребту гада, Аким сказал, что и это тоже желательно сделать гибким. И в особенности живым хотелось показать хвост, чтобы вилял, стучал от злости и завивался в кольцо. Но когда бутафор услышал, что из пасти всех трех голов еще должен и огонь вылетать, он пошел на попятную. Большого труда стоило уломать строптивца. Послали за пиротехником. Аккуратный, седенький старичок немец оказался человеком, знающим свое дело. Сообща они наконец добили и этот эскиз.

Дни проносились жаркие, спрессованные. Акиму Никитину вспомнились слова кишиневского чеха-дирижера: «Время летит в темпо аллегро». Всем помощникам, ученикам, артистам, всей семье дела хватает: на Дмитрии строительные работы, Петр по конной части. В беспокойных заботах и Юлия. Ее дело — костюмы для шествия: целая гора разноцветных тряпок. С утра до ночи на ногах. Привлекла для шитья жен артистов. Четвертый день не разгибают спины на даче Битковых.

Такой сумасшедшей весны Никитиным еще не выпадало.

Подыскивая место для рукомойника за конюшенными дверями, Юлия увидела: позади их еще вчера пустовавшего участка копошились инородцы в яркой цветной пестряди. Подумала: «Хивинцы. Чегой-то они? Никак, сладости привезли? Или какой другой восточный товар?»

— Нет, не торговать,— ответил Аким жене.— Канатоходцы. Из Бухары. Специально выписали. Я уже познакомился.

После обеда ветер нагнал снежную крупу, густо припорошив прошлогоднюю ржаво-зеленую траву. Никитины увидели: на границе с их участком у бухарцев выросла будка. Сами они скопом устанавливали высокую мачту из четырех стволов, связанных веревками. На седом пригорке среди досок и подтоварника огромной буквой «А» желтели козлы — обычный снаряд канатоходцев. Аким постоял, наблюдая. Гости из жарких краев мерзли. Ходили, глубоко запахнув полы халатов и придерживая их локтями. Халаты из тармалама, расписанные полосами — зелеными, серыми, оранжевыми,— ярко играли на белесом поле. Бухарцы улыбались ему, но не заискивающе, а дружелюбно; на загорелых лицах под черными усиками сверкали белизной зубы.

Под вечер внимание Акима привлек дым: он валил из железной трубы, проткнувшей будку. Клубился сизый дымок и поодаль, над большим прокопченным казаном. Увидев Никитина, хозяева гортанными голосами залопотали что-то, жестикулируя: возьмут щепоткой воздух и положат себе в рот; другие показывают на костер и машут, зовут к себе: «Плова кушай будем...» И вдруг кольнула мысль: «Спалят!» Еще не зарубцевалась память о бердичевской трагедии. Всего каких-то три месяца назад Россию облетела весть о чудовищном пожаре в цирке Феррони и его компаньона Лютгенса. Перед глазами Акима так и стоит обжигающий заголовок статьи «Костер из человеческих тел». Погибло 400 душ. До сих пор ведется расследование — почему возник пожар. А чего выяснять, довольно одной искры... Тем паче — ветер. Нет, господа хорошие, обижайтесь не обижайтесь, а он категорически требует перенести будку и костер дальше, хотя бы вон туда, там строений нет, там со всею, конечно, осторожностью — пожалуйста. Ежели надобно помочь, даст своих людей. Объяснил соседям, чего опасается. Понимают ли они его? Да, поняли. Закивали головами — «якши, якши». Аким кликнул Красильникова и велел привести всех конюхов. Помогал и сам тащить дощатую обитель гостей. Расстались по-доброму, без обиды.

За эти дни Никитины по-соседски сблизились с бухарцами, забегали к ним запросто, узнали имена всех семерых. Как-то Юлия Михайловна распоряжалась, где лучше поставить лари для овса, и вдруг на участке соседей послышался истошный детский плач и возбужденные голоса взрослых. Выбежала — что случилось? Саттар — чернявый мальчишка, ученик канатоходцев — ревел возле будки, с ужасом глядя на свою отставленную коричневую руку, из которой стекала на землю кровь. Рядом валялся топор. Вокруг раненого гомонили растерянные взрослые. Юлия метнулась в каморку за спасительным зельем. Зелье это готовит мать из тополиных почек, собираемых по весне и настоянных на спирте. Действует безотказно хоть на человеческой, хоть на лошадиной шкуре. Смочила зельем свой батистовый платочек, сжала сильной рукой запястье отчаянно орущего Саттара, осторожно промыла рану. И — чудо! — кровь остановилась. Бухарцы благодарно залопотали, закланялись ей, сложив руки на животе, проводили до самых конюшенных дверей.

Затемно, когда работать уже невозможно, Аким любил зайти к соседям, послушать у костра старшего из бухарцев — седобородого Мадали-аку. Ему уже, поди, за семьдесят, а глаза-маслинки все еще живые, веселые. И памятью нисколько не ослаб. Исколесил всю Хиву от Пянджа на юге и до Кзыл-орды на севере, весь Афганистан; бывал в Китае, в Персии, до Индии даже добрался. Отец старика тоже был канатоходцем: у них так заведено, что свое искусство передают сыновьям от поколения к поколению. А родилась девчонка — скверно: ее приходится маскировать под мальчика. Боже упаси дознаются — женщинам актерствовать строго воспрещено. Увлекательно рассказывал старик о приключениях, случавшихся с ними во время странствий, о нравах чужеземцев, о

диковинных животных. Мадали-ака хорошо помнит, как он еще мальчишкой выступал с отцом и отцовыми братьями в Петербурге на Царицыном лугу. Были приглашены через бухарского эмира. Щедро тогда их одарили.

С удивлением узнал Аким, что мусульманская вера — ислам — еще строже православной преследует и карает артистов как великих грешников. А канатоходцы — исключение. «Да ну? Почему же?» На сей счет Мадали-ака рассказал интересную историю — легенда не легенда, быль не быль, а уж больно занятно. История эта задела Акима за живое. Домой почти бежал и прямо с порога:

— Юль, слышишь, узнал-то что. Может, счастье бог послал. Там у них в Хиве есть... ну, как бы назвать, поверье, что ли. Ежели женщина лишена детей, попроси она дорвоза... ну, это по-нашему канатоходец... обойти вокруг себя семь раз — и тогда господь пошлет ей сына. А, Юля, давай попросим?

Она вздохнула и отвернулась. Аким обнял жену за плечи и поворотил к себе. Испытующе заглянул в зрачки темных глаз и прочел в них боль. Боль эта болью отозвалась в его сердце. Стал горячо убеждать: ведь риска-то никакого, а попытка не пытка. Принялся пересказывать только что услышанную от старика легенду. Есть, мол, там у них свой святой Али или Алий, толком не разобрал, так вот этот святой или пророк был воителем: всю жизнь сражался с иноверцами. И как-то раз его войско подошло к стенам крепости, где укрылись враги. Бьются — овладеть не могут. Стены высокие, крепость на скале, а кругом глубокая пропасть. Тогда этот человек велел врыть высокий столб, а к нему привязал канат из шерсти. К другому концу прикрепили тяжелый камень и ночью забросили его за стену. По этому канату Али перешел в крепость, открыл ворота и впустил войско. За это аллах дал канату благословение свое.

— Поняла? Ну так что — рискнем? Чем черт, как говорится... Старик сказал, многим женщинам помогло, по сию пору благодарны. А?

Юлия закрыла глаза и помотала головой — нет.

8

В дальнем, солнечном конце пустой арены Аким странно размахивал руками, потом обернулся на оба манежа и прошелся по кромке большой овальной арены. «Репетирует сам с собой»,— решила Юлия, глядя на мужа. Подумала: стоит ли отвлекать? Ей надо сейчас ехать к воинскому начальнику, просить, чтобы отпустил своего солдата-каптенармуса участвовать в аллегорическом шествии. Этого рослого, плечистого детину в солдатской форме Аким углядел на улице. Остановил, выспросил обо всем и отправил за ним в гарнизон старшего брата. Но тот вернулся ни с чем: не сумел уломать майора. Теперь вот приходится тащиться ей. А это к черту на кулички. Оно бы, в общем, ничего, да больно охота поглядеть, как пройдет первая тренировка бега на колесницах. Уж так все к этому готовились!

Режиссер проигрывал в уме все действие, которое развернется на ипподроме. Через каких-нибудь полчаса он будет проводить здесь конную репетицию, и надобно как следует освоиться на треке, таком непривычно огромном. Непривычно и столь большое количество выездов — справятся ли еще? Четырнадцать упряжек: и цугом, и пароконно, и тройки, и квадриги. А лошади — у каждой свой нрав: куда какую запрягать. Много среди них дурноезжих. Комиссии было объявлено: «конюшня в сорок голов». Вот и нагоняли число. Приходилось брать что попадя. А сколько потребовалось новой упряжи. Да каждую еще и подгони. Нанятый шорник с двумя подмастерьями вторые сутки почти не сомкнул глаз.

Программу представления построили таким образом, что некоторые номера будут показаны на большой арене: «Скачка бедуинов на шести лошадях, стоя», «Триумфальная езда в римских колесницах». Никитин прикидывает: не заденут ли колесами на поворотах? Пускать коней придется ведь самым быстрым аллюром. Не вывалятся ли возницы? Натужась, пробует на прочность невысокий забор, закругляющийся подковой,— не слишком ли круто поворачивает? Он готов к сюрпризам, которые поднесет ему эта неизвестная еще арена, смахивающая на те, что были в Древнем Риме, знакомые по красочным рассказам грамотея Карла Краузе.

...Мысли его прервали шум колес и голоса со стороны главного выхода. Конюхи вели сюда лошадей в колесницах: две пароконно и одну квадригу. Смотреть на диковину сбежалась вся труппа; стоят у конских голов, разглядывают упряжь, тревожатся: «Надежна ли?» Сколько мороки было с этим креплением, толком-то никто не знает, как запрягать четверку в этот окаянный шарабан. Не отпусти они тогда шорника Ивана Платоновича — и горя бы никакого. Никитина обступили кольцом, подают советы. Вот и Юлия тоже: «Не порвалось бы на скаку... Беды не оберешься».

Аким распорядился провести лошадей по арене несколько раз шагом: «Пускай пообвыкнут...»

После того наездники Строкай, Дубский, Аберт, Полтавцев, Петров, Ванчуков поочередно объезжали арену легкой рысцой. «Теперь можно и на галопе»,— шепнула Юлия мужу. Однако желающих промчаться быстрым аллюром не находилось. По молодости, вызвался, правда, Сашка Красильников, но Юлия Михайловна категорически запретила. Образовалась какая-то заминка...

Наездники народ осторожный. Кто-кто, а уж они знают: если лошади понесут — сломать шею, стоя в этом игрушечном ковшике, ничего не стоит. Переминаются с ноги на ногу, балагурят, подзадоривают друг друга, но вожжи брать не спешат. И тогда Петр Никитин, выругавшись сквозь зубы по адресу осторожничающих конников, сбросил махом с плеч на руки брату свой темно-синий казакин, стащил с ног сапоги, вырвал у Егора кнут и в черных, шерстяных носках шагнул в римскую колесницу так, что вся она заходила ходуном. Обозленный до исступления, хлестнул коней и погнал с места в карьер, размахивая кнутом, куража себя и четверку пронзительным гиканьем. Напуганная шумом взмыла в небо за недостроенным амфитеатром голубиная стая. Артельщики побросали топоры и тянут шеи на невидаль. Колесницу мотает из стороны в сторону, колеса подскакивают, а неистовый сорвиголова в пылу азарта мчит по кромке арены, приближаясь к опасному повороту. Юлия ойкнула. Сердце у нее так и захолонуло. «Расшибется, бешеный дьявол!»

Но «дьявол» на погибельном месте откинул корпус вбок и лихо поворотил четверку влево. «Вот чумовой!» — с облегчением выдохнул старший брат. «У, шалая башка. Необузданный пес!» — осуждающе и вместе восхищенно процедил Аким. Петр, очертя голову пронесся по арене дважды и на том месте, откуда начал свою осатанелую скачку, резко натянул поводья. Кони, храпя, встали как вкопанные, упираясь оттопыренными вперед ногами и присев на задние. Юлия первой захлопала в ладоши горячо и радостно. А следом — бурно и остальные. Тяжело дыша, угар-наездник обулся и, надевая на ходу казакин, пошел за кулисы, провожаемый восхищенными взглядами.

Конная репетиция затянулась до сумерек. Юлия уж на что выносливая, но и та не выдержала, сердито выговорила мужу: «Ладно бы люди — все стерпят, лошадей загнал...» И Никитин сдался: распустил артистов. После длительного напряжения всех сил и воли он вдруг ощутил такое изнеможение, что едва не валился с ног.

9

Утром, направляясь на репетицию, Юлия Михайловна увидела, что плотники уже закончили ограждение поля. Еще вчера ходили в цирк с дачи короткой дорогой, наискосок, а теперь — в обход, через главные ворота. А в воротах — контроль и полицейский. Спросили пропуск. Пришлось возвращаться за ним домой. Глядя на забор, высокий и плотный, с заостренными зубьями, Юлия Михайловна всполошилась: а Саша Красильников?.. Из всей труппы он один, как не имеющий вида на жительство, не получил пропуска.

На Ходынке многое показалось ей странным: на каждом шагу перемены, на ночь разрешают оставаться только сторожу

при лошадях; по участкам ходят какие-то люди: зыркают, вынюхивают.

Прозвенел колокольчик, и Юлия снова затревожилась о Красильникове — не попасть парню за ограду. Воображение рисовало мрачную картину: отчаялся, опять ушел в балаган, опять к побоям... А ведь парнишка такой способный к цирковому делу, за что ни возьмется — получается. У них всего год, а достиг уже многого, хорошо подыгрывает Петру в смешной сценке «Мужик на лошади», клоуны охотно берут его в манеж, прыгать научился прилично, да и свой номер коино-акробатический почти готов. Аким сказал: месяца через три можно будет ставить в программу. А ведь как сопротивлялся, когда привела оборвыша,— не хотел брать...

Вышла на манеж, а Сашка уже там, вместе со всеми. Господи, да как же ты? Да очень просто. Обошел ограду задами, там, где овраги, и — через забор. Юлия Михайловна поощрительно улыбнулась будущему владельцу цирка и направилась к другим своим подопечным — к детям, набранным в окрестных деревнях. Юные слобожане сбились табунком, ожидают свою наставницу. Сейчас их снова будут учить прыгать и махать крыльями. «Лягушата и пчелки — за мной!» Она ведет их к портнихам примерять трико и к бутафору — крылья и «головы». А затем в дальнем конце арены терпеливо натаскивает к субботней премьере.

Когда ученики порядком уже устали, Юлию Михайловну кто-то сильно потянул за руку, глянула — ну, конечно, кто же кроме,— Саттар, ее бронзовый бухарчонок. Ей, конечно, понятно, что ребенок потому тянется к ней, что не видит материнской ласки, такой необходимой в его хрупком возрасте... Ну довольно, довольно, хватит трясти ее руку. Она тоже соскучилась по нему, подожди-ка, да подожди, не вертись, сейчас она приведет в порядок своего расхристанного разбойничка...

Страдая от несостоявшегося материнства, Юлия готова приласкать каждого ребенка; щебеча ласковые слова, она присела на корточки, любовно одернула на Саттаре цветной, уже залоснившийся халатик, подпоясанный красным платком, поправила на жестких смолистых волосах черную тюбетеечку, медленно провела подушечками нежных пальцев по смуглому лбу, выпуклому и немного крупноватому и, так же сидя на корточках, взяла юного канатоходца за щупленькие плечи и, заглянув в его сияющие глаза, заключила в объятия. Вот кончится репетиция, придем в гардеробную, там для тебя припасены гостинчики...

На обоих манежах и частью на ипподромном треке полно людей — артисты и вспомогательный состав. Братья распоряжаются каждый на своем участке. Егор вывел на арену под уздцы шестерку коней, запряженных цугом в золоченую карету Весны,— легкую, ажурную, открытую со всех сторон. Юлия Михайловна устремилась навстречу, и в этот момент громкий бранчливый голос мужа перекрыл звуки и шумы репетиции. Сердито, в нос, Аким бранил привезенного ею каптенармуса. Дылда стоял навытяжку рядом со Змеем Горынычем и оторопело пялил глаза на грозного начальника, неловко держа в руке бутафорский меч. Из туловища змея вылезли оба статиста и, перешептываясь, разглядывают пропоротую этим недотепой шкуру чудовища: дыра бы еще полбеды, беда, что повреждены клапаны и трубки для пиротехники...

По пятнам румянца на скулах, по сузившимся зрачкам и колючему взгляду мужа Юлия поняла: раздражен до крайней степени. Ей стыдно за его несдержанность. И вместе с тем жаль: ведь одна прореха за другой... Вчера еще жаловался усталым голосом, что более всего огорчен сценой со Змеем Горынычем. Сама-то зеленая тварь получилась у Терентия Александровича — лучше некуда. Смотреть, как она извивается и плюется огнем, сбежался весь «Эрмитаж». А вот когда привезли да поместили на платформу-телегу, а рядом встал каптенармус с мечом, тут уж одно расстройство: тесно, не развернуться. Решил посадить Добрыню верхом на белого коня, пусть, мол, отсюда ведет сражение, как Георгий Победоносец. И тоже не получилось: размахивает своим деревянным мечом понарошку. Уж больно непонятлив. Самому бы взяться, да с его ли ростом...

После обеда Аким уехал в город по делам, а репетицию продолжал Петр. С высокого помоста он призвал всех к тишине. Конная процессия выстроилась цепочкой, чтобы по взмаху руки двинуться вдоль арены.

— Пащенко! — заорал в тишине Дмитрий.— А ты что же... умней всех себя ставишь!

Юлия высунулась из кареты Весны-красны. Миша-ученик в свободную минуту жонглировал красными шариками. Ну и что! Обычное дело. Жонглирование — кто ж в цирке не знает,— как ни одна другая из профессий, забирает тебя целиком.

От грубого окрика шарики раскатились по траве алыми каплями. Пащенко, осыпаемый бранью, под взглядами десятков глаз, смущенный, ползает, собирает реквизит. А горлопан не унимается, запугивает штрафом. И крику его вторят чьи-то громкие удары молотка, словно вколачивают эти злые угрозы.

В разгар репетиции прибежал человек от Лентовского предупредить, что по участку ходит коронационная комиссия, проверяет готовность строений: «Михаил Валентинович наказывали обратить внимание на противопожарные меры: никаких стружек, никаких щепок...» Петр Александрович объявил перерыв и заторопился обойти участок, поминая земляка добрым словом.

Сашка Красильников, посланный на конюшенную крышу, подал сигнал—идут. Возглавляющий комиссию гражданский инженер Николь, войдя в затемненный коридор, сощурил глаза и забавно сморщил свое вытянутое лицо с большими пушистыми усами. Архитектор Бадер повел комиссию вдоль конюшенного прохода, давая пояснения. Лентовский, встретясь глазами с Петром, дружески подмигнул, дескать, не робей. Николь заглядывал в каждый угол и коротко распорядился убрать обе печурки. На улице он снова сморщился от света. С брезгливой гримасой оглядел свой форменный китель, снял фуражку с кокардой, смахнул пылинку и, сопровождаемый свитой, двинулся на участок канатоходцев. Провожая комиссию взглядом, Петр Никитин зло сощурил глаза:

— Вот они, разлюбезные милостивцы наши... Вот кто Русью-то командует: почтеннейшие Николь, Бадер, Гирш, Рихтер.— Плюнул под ноги, раздвинул глазеющих и велел звонить сбор на репетицию.

10

Каких-нибудь пятнадцать минут провел Аким в своей каморке за деловыми записями, а вышел во двор и — поразился: только что светило солнце, и вот уже небо в серых тучах. На площадке соседей увидел — по канату бегают дорвозы. А внизу, возле мачты,— Юлия и весь в белом Лентовский. Кольнула ревнивая тревога: «Опять вместе...» Бросилось в глаза: на земле под канатом торчат на длинной доске кинжалы остриями кверху.

Жена рассказывала, как остановила у маленького Саттара кровотечение. Рядом с ними чувство подозрительности рассеялось. Акиму стало стыдно своей вспышки ревности. Отец с «козел» позвал сына, и шестилетний канатоходец высвободился из-под ласковой женской руки и проворно вскарабкался наверх. Старик убрал доску с кинжалами в сторону от каната. Умолкнув, они глядят втроем, как Джамол, осторожно переставляя ноги, несет на плечах дорогую ношу по своей воздушной, наклонно поднимающейся тропиночке. Когда балансер достиг перекладины на другом конце каната, Юлия вздохнула с облегчением. Оставив там сынишку, Джамол снова метнулся на канат и неистово затанцевал. Никитин повернулся к земляку всем корпусом и, хитровато сощурясь, сказал, кивнув на дорвозов:

—Думаешь пригласить к себе в «Эрмитаж», чтобы над прудом плясали...

Лентовский отметил про себя: «А ведь угадал, шельма». И тоже с плутовской улыбкой в тон собеседнику:

— А ваш супруг, любезная Юлия Михайловна, прозорливец. Право слово, ясновидящий: мысли на расстоянии читает, как пустынник Макарий...— И громко рассмеялся, поддержанный Юлией.

Последнюю репетицию назначили на пятницу. Людей вызвали к десяти, но сами Никитины на участке уже с шести утра. До сегодняшнего дня готовили только отдельные группы, а ныне явится без малого триста человек; всю эту ораву надо одеть, определить к месту. Управлять такой массой людей Акиму Никитину еще не доводилось, но он загодя все продумал до мельчайших подробностей и внутренне к репетиции готов. Настроение у него приподнято-боевое.

Утро выдалось солнечным, да уж больно ветреным. «Не улетели бы листы толя с конюшенной крыши»,— подумал Аким, направляясь к платформе Змея Горыныча. Карл и Пугачев, обложенные инструментами, все еще возятся с поврежденными трубками и клапанами — управятся ли к завтрашнему дню?.. Перешел к огромной бочке. Играть Хмеля Петр вызвался сам. Вместе с помощниками он прилаживает к телеге свою сорокаведерную. Аким выговорил брату: «Вечно все на последнюю минуту». И предупредил: «Не подвела бы твоя свита».

Петр высунулся из-под телеги и с вызовом в голосе спросил:

— Это в каком же смысле?

— А в таком... Не слишком бы увлекались ролью... Сам знаешь — страсть не люблю пьяных.

— Иди-иди, не беспокойся. Все будет честь по чести.

С помоста Аким свистком призвал к тишине: «По местам!» И в этот момент по арене — слева, справа, спереди — прошуршало: «Шар... Шар... Шар...» Триста человек повернулись и, задрав головы, стали смотреть вверх. Никитин увидел: из-за амфитеатра довольно быстро поднимался огромный воздушный шар в яркой оболочке с красно-желтыми полосами, а на нем надпись: «Русь». В открытой гондоле, украшенной флагами и цветными полотнищами, бородатый мужчина, а с ним подросток разбрасывают листы бумаги. «Тоже репетируют».

Весь вечер допоздна и все следующее утро с рассвета братья Никитины в неустанных хлопотах. Как всегда в ответственные моменты собранные и неугомонные, они дружно сновали по всему участку: сулили «отблагодарствоваться», распекали, подбадривали шутками и первыми брались за самое трудное.

И вот двенадцать часов субботы 21 мая. Далеко окрест раскатилась пушечная пальба. Ходынское поле замерло. Несметные толпы празднично одетых людей считают выстрелы. После двадцать первого оркестры грянули марш, зазвенели хороводы, ударили бравую военные песенники. Сипло загудели органы, сопровождая веселое вращение каруселей; заскрипели качельные веревки. Заклокотало, раскатилось волнами многоголосое гульбище.

Через полчаса, строго по сценарию, на башнях затрубили герольды, подавая сигнал начала кавалькады. Из ворот цирка двинулось в сопровождении громкозвучных оркестров красочное, диковинное шествие, растянувшееся чуть ли не на версту. Зеленые кузнечики, пестрые бабочки, черно-лаковые жуки, пчелы с прозрачными крыльями, лягушки большие и малые, цветы всех видов и окрасок, герои народного эпоса...

Вот в колеснице, запряженной четверкой, русский богатырь Микула Селянинович, окруженный дружинниками, а за ним высоченный Добрыня Никитич сражается с огнедышащим Змеем Горынычем. Вот четыре богатыря несут меч-кладенец. А следом в золоченой карете сама Весна-красна со своей живописной свитой. А это кого везет тройка вороных? Кто этот разухабистый мужик в красной рубахе нараспашку, оседлавший огромную бочку? Да это же Хмель с восьмеркой верных своих почитателей-гуляк... А дальше — скоморохи, паяцы, гаеры, коза с барабаном, медведь и журавль, рожечники, гудошники, плясуны и заводилы. Обошли-объехали все Ходынское поле и вернулись в цирк.

Началось представление. Видела ли еще Москва такую программу? Никитины постарались изо всех сил. Все удалось на славу, все прошло без сучка и задоринки, и день как на заказ выдался ясный, теплый. Пожалуй, именно с этого триумфа и пошла неуклонная «полоса везения» братьев Никитиных. Забегая вперед, замечу, что в 1896 году цирк Никитиных снова будет участвовать в коронационных торжествах, снискавших печальную известность «ходынской трагедии». Усердие братьев в тот год будет поощрено: «Особое установление по устройству коронационных народных зрелищ и празднеств» пожалует «мещанину Акиму Александровичу Никитину серебряную медаль на Андреевской ленте... для ношения на груди».

А через год еще медаль на Анненской ленте. Петр получит медаль на Станиславской ленте.

12

— Еду в Москву. Желаешь составить компанию — собирайся.— Пошутил: — Запряжем четверкой римскую колесницу — и айда.

По озорному тону Юлия поняла, что муж настроен благодушно.

Вдоль дачной просеки со стороны Всехсвятской навстречу им ехали два человека на «пауках» — велосипедах с большим передним колесом. В народе их называли «костоломами». Еще не поравнялись, а лошади как ошалели: шарахнулись и понесли. Аким еле-еле сдержал молодых дончаков. Обернулся вслед самокатчикам и сказал:

— Помяни мое слово, не сегодня-завтра какие-нибудь умники и в манеж въедут... (Никитин прозорливо предсказал включение в репертуар цирка номеров велофигуристов. Это произойдет через несколько лет.)

Весь тракт чуть ли не до Тверской заставы бежит мимо деревенек, мимо уличных колодцев, пасущихся коз и свиней. Юлия любит эти нечастые минуты, когда Аким дурашлив и разговорчив. Сказал, что заедут на Цветной, его тянет туда, словно кота к валерьянке...

После выступления на Ходынском поле и после того, как с Никитиными щедро рассчитались, Петр повел их сюда, на Цветной бульвар, заманчиво обещая показать нечто удивительное. Рядом с пустующим, по случаю межсезонья, цирком Саламонского высилось круглое каменное здание, виденное ими не раз и прежде. Вывеска огромными буквами возвещала, что здесь демонстрируется панорама художника Г. Валингтона «Вступление русских войск в Каре». «Билеты дорогие,— предупредил Петя,— по рублю, но жалеть не будете». Объяснял, видать, с чьих-то слов: крепость Каре очень древняя, принадлежала армянскому царю. Потом ее захватила Турция и владела целых три столетия. А в эту русско-турецкую кампанию наши войска отбили. И сейчас они воочию узрят, как все это происходило в натуре.

Панорама произвела на Акима большое впечатление. Он с жадностью рассматривал батальные сцены штурма крепости. Петр самодовольно взглядывал то на брата, то на золовку: «Ну, что я говорил...» Да, удивительно! Кажется, будто бы весь бой происходит перед твоими глазами на обширном пространстве и вроде бы даже слышишь выстрелы и крики штурмующих.

На улице, оглядывая круглое здание панорамы, Юлия сказала:

— Прямо для цирка построено.— И увидела, как у мужа вспыхнули глаза.

— Да уж если ставить в Москве свой цирк — лучшего места не найти.

— Место ведь занято. К чему зряшный разговор.

— Ну и что! Ты глянь, какая улица, сколько людей. Это тебе не Воздвиженка. И нам публики хватит и Саламону.

— Да где же видано, чтобы два цирка или два театра рядом, стенка к стенке.

— В том-то и фокус! — с лихим задором щелкнул пальцами Аким. Он явно вошел в раж.— Поглядим, чья возьмет!

Три года братья Никитины будут готовиться: наводить справки о владельцах круглого здания, прощупывать, сдадут ли в аренду? И на каких условиях? Завербовали в цирке Саламонского лазутчика, умаслили кого нужно из чиновников и...

Дадим слово документам:

«Театр и жизнь» № 117 от 26 сентября 1886 года. «Панорама «Плевна» (к тому времени уже она располагалась в этом здании) приобретена в полную собственность вместе с землею, на которой стоит, известными братьями Никитиными, содержателями первого у нас русского цирка. Цирк Никитиных положительно лучший в России и смело соперничает со всеми заграничными. «Плевна» приобретена г. г. Никитиными для устройства в ней постоянного для Москвы «Русского цирка».

Говорят, когда Саламонский узнал, что «эти прохвосты» купили соседнее здание, он будто бы чуть не лишился языка... Знавал Альберт дерзкие выходки, и сам стреляный воробей, даже непобедимый Гаэтано Чинизелли отступал перед ним, но чтобы такой фортель выкинуть... Уж не рехнулись ли, часом, эти молодчики?

И действительно, можно было подумать, что от удач у Никитиных совсем закружилась голова. Впрочем, для самих братьев, надо полагать, в этом не было ничего особенного: они сызмальства привыкли, что балаганы на ярмарочной площади стоят стена к стене, соперничая между собой с купеческим ухарством.

13

В канун открытия цирка Никитин заглянул к Лентовскому. Когда они вдвоем выходили из темного подъезда, по глазам ударило заходящее солнце. Аким зажмурился и в этот момент услышал громкое здравствование. Лентовский и какой-то пожилой господин с длинными седыми волосами, стекающими из-под теплого картуза, по-актерски лобызались, заключив друг друга в объятия.

— Какими судьбами, дорогой Дмитрий Васильевич, в наши края? Где остановились? Надолго ли? — оживленно спрашивал Михаил Валентинович.

Приезжий отвечал весело, широко улыбаясь. Седые бакенбарды его, сросшиеся с длинными пушистыми усами, шевелились и вспыхивали в закатных лучах. Никитин с интересом разглядывал повстречавшегося и прикидывал, кем может быть этот человек в длиннополом пальмерстоне из дорогой материи в крупную серую клетку. Начальник канцелярии? Доктор? Директор гимназии? Крупный негоциант? На взгляд господину лет... пожалуй, около шестидесяти. А глаза молодые, добрые, без хитрости. И собой бравый.

Человек бросил на него живой взгляд, и тут Лентовский, словно спохватившись, стал представлять их друг другу.

— Почтенный Дмитрий Васильевич Григорович.— Лентовский сделал паузу и взглянул на Акима, полагая, что имя маститого литератора говорит само за себя, но поскольку на лице приятеля ничего не отразилось, продолжал: — Наш неподражаемый романист, волшебник пера, покровитель молодых талантов, словом, добрейшая душа. А это...— Михаил Валентинович повернулся к земляку, но Григорович, весело сверкнув глазами, опередил его:

— А я знаю господина Никитина.

Аким изумился — откуда? Их взгляды встретились. Улыбка еще больше сузила глаза Григоровича. Писатель сказал, сияя искренним радушием:

— Года три назад я вот так же приезжал в Москву и имел честь посмотреть представление вашего цирка. Недурственно, скажу, весьма недурственно!

Лентовский подхватил:

— Учти, голуба, это оценка завсегдатая и знатока.

— Ну, знатока — еще вопрос, а вот завсегдатая — уж это так. Ни одной премьеры не пропущу.

Григорович шагает, теснясь между ними двоими, по залитой солнцем Воскресенской площади и с явным удовольствием распространяется о любимых артистах и пантомимах, о лошадях цирка Чинизелли, известных ему по кличкам и масти, о том, что вхож за кулисы, бывает на репетициях, близко знавал и самого Гаэтано, человека неуемной энергии, царство ему небесное. Оживляясь все более и более, сказал с озорной искрой в глазу, что предпочитает сидеть на представлении в первом ряду, чтобы из-под копыт обсыпало опилками, чтобы слышать, как ёкает конячья селезенка. И тут же, вытянув сердечком губы, искусно передал языком, прижатым к гортани, характерный звук. Лентовский расхохотался:

— Браво, браво! Может, контрактик подпишем на номер звукоподражания для открытой эстрады?

Сочинитель, продолжая счастливо улыбаться, вытер клетчатым платком свои заслезившиеся на ветру узкие глаза и достал золотой, сверкнувший на солнце, портсигар, испещренный автографами дарителей. Держа его точно колоду карт, нажатием на пружину откинул крышку. И Никитин и Лентовский от папиросы отказались, сам же Дмитрий Васильевич затянулся жадно и густо пустил дым через нос. От него веяло теплом, радушием, будто бы он открыто показывал вам готовность сблизиться. «А ведь я где-то уже слышал эту фамилию. Но где?» — вспоминал Никитин, скашивая глаза на гладко выбритый подбородок писателя, продолжавшего восторженно говорить о своих цирковых знакомствах и номерах, которые видел в Париже и Берлине. О том же словоохотливый романист рассказывал и за столиком ресторана при Большой Московской гостинице, куда они зашли пообедать. Рассуждать на эту тему, видимо, доставляло ему удовольствие. Подкладывая себе лопаточкой гарнир и ассорти из дичи, щедро украшенное веточками петрушки, Дмитрий Васильевич заметил, что желание написать «Гуттаперчевого мальчика» возникло у него, собственно говоря, именно здесь, в Москве, когда смотрел программу цирка Саламонского.

«Господи, ну конечно, «Гуттаперчевый мальчик» Григоровича»,— вспомнил наконец Аким. Недавно кто-то сообщил Юлии Михайловне, что в журнале «Нива» печатается с продолжением рассказ из цирковой жизни. Достала «Ниву», рассказ читали с жадным интересом. Голос Юлии дрожал, гортань сдавливало волнение, она останавливалась, кусая вздрагивающие губы, и под конец расплакалась навзрыд. История про мальчишку-сироту, упавшего с высокого перша, их всех очень растрогала: узнавали свое детство. Такого о цирке читывать еще не доводилось. Недаром теперь Юлия хранит эти журналы в своем заветном сундучке.

Да, передано правдиво, со знанием нашей горемычной жизни. Слушали, а в груди накипала злость против этого самого Беккера, что измывался над мальчишкой. Мерзкий тип. Он, Никитин, таких знавал немало. Самодовольные скоты. А вот к Эдварсу, клоуну, большая симпатия. Открытая русская душа, хоть псевдоним и заграничный. И сироту приголубит, и всякую животину пожалеет, и публике своей потрафить способен.

— Вот как! — живо сказал Григорович, слушавший Никитина с большим интересом.— Спасибо, батенька, уважили. Мнением специалиста дорожу превыше всего.

— А мне, грешному, каюсь, прочитать еще не довелось,— вступил в разговор Лентовский, ловко орудуя ножом.— Я дождусь, когда ваш «Мальчик» выйдет отдельной книжкой. И надеюсь,— он любезно улыбнулся автору сочно-красными губами,— получить, так сказать, дарственный экземпляр. С автографом... Старый клоун, о котором ты говорил,— владелец «Эрмитажа» повернулся к Никитину,— симпатичен и мне. Даже весьма симпатичен. Полагаю, милейший Дмитрий Васильевич, что вам удалось откликнуться на самую животрепещущую тему. Нынешний день, как поглядишь, доброта-то не в почете. Все больше мужество про­славляется.

— Плюс грубая сила,— подтвердил Григорович, зачерпнув крошечной ложечкой из солонки, искусно сделанной в виде утки.— Что и говорить, скупы, скупы мы нынче на доброту.

— Ив этом смысле персонаж, представленный вами читающей публике,— человек доброй души — будет, надо думать, положительно влиять на молодое поколение.— Не переставая говорить, Лентовский навесил горлышко «Бордо» над бокалом Григоровича, спросив глазами — можно? И, получив разрешение, налил вино ему и себе. Бокал Никитина был еще полон.— Вот уж у кого сердце открыто добру, так это у супруги Акима свет Александровича. Пью, голуба, здоровье милейшей Юлии Михайловны.— Лентовский, широко улыбаясь, изящным движением коснулся бока; Никитина...

Литератор протер платком свои густые усы и, посерьезнел стал неожиданно для сотрапезников делиться своими впечатлениями о программе цирка братьев Никитиных. Аким слушает во весь слух, удивляясь точности и глубине суждений этого, казалось бы, стороннего цирку человека. Но вот по разрумянившемуся лицу говорящего скользнула тень, и в тоне его Никитин уловил не то смущение, не то осторожность. Легонько пощелкивая ногтем но краю бокала, писатель распространяется вежливым негромким голосом:

— Конечно, цирковое зрелище интернационально, оно имеет свой предмет показа, единый на всех аренах мира,— это человек в исключительных обстоятельствах, человек, преодолевающий непреодолимое. Все это, конечно, так, однако,— произнес он более резко, потянувшись к отдаленному блюду, и осторожно снял двумя пальцами сочную веточку петрушки,— если уж афиша приглашает меня на представление русского цирка, я подчеркиваю — р у с с к о г о,— Дмитрий Васильевич провел в воздухе зеленым перышком черту,— так будьте любезны, милостивые государи, не показывать мне все тех же итальянцев и немцев. А действительно русское зрелище. Как говорится, назвался груздем...— Григорович мягко улыбнулся и продолжал рассуждать, изящно дирижируя хрупкой зеленой палочкой: — В русском цирке, как я полагаю, следует показывать нечто самобытное, нечто... отличное от того, что мы видим у итальянца Чинизелли или, скажем, у немца Саламонского. Воля, конечно, ваша, но я твердо убежден, что в русском цирке сам дух представления должен быть иным...

Дмитрий Васильевич, катая между пальцами стебелек нежной веточки, принялся вспоминать: в Париже полно национальных ресторанчиков: японский, итальянский, испанский, словом, на любой вкус. И если вы избрали, допустим, испанский ресторан, то уж будьте уверены, что подадут вам блюда именно испанской кухни.

— Поймите, дорогой Аким... э-э... Александрович, русский цирк — это не только вывеска. Не только национальная принадлежность владельцев, но и... как бы это поточнее объяснить...— Неожиданно Григорович зашелся долгим горловым кашлем с приглушенным сипящим клокотанием, прикрыв рот платком; при каждом шумном выдохе пышные усы его всплескивались, словно руки картонного паяца. Успокоившись наконец, извинился с грустным подобием улыбки и в тех же деликатных выражениях вернулся к своей мысли:

— И вот что еще я хотел бы заметить: мы, литераторы, употребляем слово «стиль». Мы говорим: «свой стиль», «особый

194

стиль», «стилист», «стиль Гоголя», «стиль Тургенева». Это — язык, каким пишет литератор. А еще говорится: «в голландском стиле», «в индийском стиле». По стилю мы узнаем национальную принадлежность. Или же руку писателя. Когда есть свой стиль, его уж, скажу определенно, ни с чем не спутаешь. Как не спутаешь ни с чем наш танец, нашу песню.

Увлеченность, с какой сочинитель рассуждает об этом, и острый блеск живых глаз заставляли забывать, что перед тобой глубоко пожилой человек. Никитин, глядя на скуластое, как и у него самого, лицо Григоровича, боялся пропустить хоть слово: разговор этот представляется ему чрезвычайно важным.

— Я лично понимаю так,— продолжал Дмитрий Васильевич,— коль на манеж вышел номер, так чтоб чувствовалось: да, это русского цирка номер. Вот... Коль играет оркестр, пусть это будет музыка не иностранного композитора, а русского. Если взялись буффонить клоуны, то уж извольте по-нашенски. А не на заграничный манер. Вот...

Лентовский развернул свою могучую фигуру в русской рубахе белого атласа и, круто подняв левую бровь, пробаритонил:

— Рад, милейший Дмитрий Васильевич, что сходимся во взглядах.— Содержатель «Эрмитажа» радостно улыбнулся, сверкнув белыми зубами, густая бородища его заколыхалась.— Ну...— Лентовский поднял свой бокал.— Не кисни, Аким, не кисни. Поддержи компанию... Выпьем за будущий подлинно русский цирк!

14

Аким нашел жену во дворе: окончив репетицию, она прогуливала Лейлу. После того как Юлия упала с лошади в Костроме, работать гротеск-наездницей уже не могла. Решено было подготовить для нее номер высшей школы верховой езды. С этой целью и купили арабскую кобылицу.

Никитина подмывало поделиться новой придумкой. Шагая рядом, допытывается: что она скажет, ежели начать ту заветную программу, именуемую им про себя «в истинно русском стиле», такой вот интерлюдпей. Из боковых проходов вылетают встречно два всадника. Первый на белом коне, второй — на вороном. На нем кольчуга, шлем с рожками, в руке длинный меч, а на плечах шкура леопарда.

— Белый всадник одет как Александр Невский — у тебя на картинке есть. И вот вообрази: начался бой. Гремит булат, кони ржут, вздымаются на дыбы, в музыке тарарам... И все это я велю осветить красными огнями... Финал — белый победил. Всадника с черной лошади уносят на щите. В оркестре похоронный марш. Ну, как?

— Видишь ли... Конечно, интересно. Но... к чему тут похоронный марш? Может, лучше, чтобы выбежали клоуны и начали потеху?..

Водя лошадь за узду, Юлия развивает свою мысль: ей представляется, что сам замысел верен, но поймет ли публика, что белый всадник — светлое начало, а черный — злое? Тут, на ее взгляд, не все продумано. Кто эти всадники? Почему сражаются?..

— Много ты понимаешь! — с грубой досадой оборвал Аким. Повернулся и ушел. Хотя самому-то себе признавался, что в словах жены, хочешь не хочешь,— правда. «Не все продумано»... Надобно еще мозговать и мозговать...

Вскоре после того разговора он собрал всех своих: Краузе, Юлю, братьев — давайте обдумаем, как приступить к делу. Посчитаем. Понадобятся затраты на реквизит, на костюмы. Они должны быть роскошными: камни, блестки, бархат, парча. И труппу подобрать из русских артистов.

— А уж это,— ввернул Петр,— потруднее, чем боярские кафтаны пошить. Одно то, что номеров хороших столько не найти...

— Найдем. Ты вот что возьми в толк: у Саламона наездники сплошь амурами да зефирами одеты. Что они скажут русскому глазу? А мы наденем на своих шелковые косоворотки, сапожки сафьяновые, кафтаны расшитые да кокошники с жемчугами. Пусть Тулова пляшет на коне «русскую». Сюда ж и Пащенко вместе с женой — в русских рубахах будут жонглировать... и Сашку Красильникова с «Почтой» выпустим, не по-старому — в чужеземной форме, а в русской, в какой возят экстра-почту. И Маслова в русское обрядим. И клоунов русских соберем побольше.

— Да как же можно! — заартачился Петр.— Саламонский приглашает наездников только международного класса. А наши...

— Там, Петя, только сверху шик, а внутри — пшик...

И вновь, в который уже раз, гложет Акима досада на себя: почему не взял тогда Дурова, обидел. Как бы теперь пригодился... Ну ничего, пригласим его брата — Владимира,

15

Последующие события разворачивались с поражающей стремительностью. Братья Никитины с утра допоздна пропадали на стройке, вникая в каждую мелочь, подгоняя и подбадривая рабочих, нередко помогая им собственными руками.

И вот наконец открытие русского цирка. Оно состоялось 26 ноября того же года — всего через два месяца. Удивительно! В рецензии писали: «Перед началом все артисты в богатых русских костюмах выстраиваются шпалерами для выхода директоров.

196

Оба брата появляются в длинных русских костюмах из золотой парчи, украшенных драгоценными камнями».

«Плевна» — взята русскими циркистами,— писала та же газета несколько дней спустя,— так же основательно, как и настоящая Плевна... Открытие состоялось блестяще. Цирк был переполнен...». Далее газета с явной симпатией к смелому начинанию соотечественников восклицала: «Умудриться открыть цирк... бок о бок с цирком г. Саламонского — это очень остроумно и на результаты такого соседства будет очень любопытно поглядеть». (Немного позднее читатели увидят последствия этого соперничества.)

Небезынтересная подробность. В середине сентября цирк на Воздвиженке арендовало упомянутое уже семейство Труцци. В газетной заметке сообщалось, что в их программе принимают участие семьдесят лошадей, двенадцать лучших наездниц и десять клоунов. Аким призадумался. Он твердо знал: коли в программе есть хорошие клоуны, то есть и сборы. Ах, как бы сейчас был к месту Анатолий Дуров, который просился к ним три года назад, а его не взяли. Но поди догадайся, что он так пойдет в гору, станет делать аншлаги. Восходящее светило. Аким писал ему, предлагал хорошие деньги, но тот отклонил приглашение: глубочайше сожалею, но не располагаю временем — заключил контракты надолго вперед... Не забыл отказ, не забыл...

Лишь через пять лет Петру Никитину удастся восстановить между ними мир. Мир этот перерастет в сердечную дружбу, которая будет длиться всю жизнь.

Насколько успешно шли дела у конкурирующих цирков, позволяют судить кассовые рапортички (такие сводки посещения зрелищ периодически публиковали некоторые газеты). Берем любую неделю наугад: с 7 декабря 1886 года по 14-е: «Русский цирк» посетило 7555 человек. Цирк Гинне (труппа Труцци) — 3315 человек — меньше половины.

Двадцать шестого декабря, в рождественские дни, открыл свое заведение и Саламонский. Таким образом в Москве одновременно действовало три цирка, что, впрочем, для «поры циркомании» не было удивительным — в Париже в том же самом году функционировало сразу пять цирков.

После новогодних праздников Труцци не выдержали гонки и сошли с круга.

Лентовский, которого с трудом затащили в цирк (занят сверх головы), когда остались втроем в директорском кабинете, поделился своими впечатлениями:

— Теперь другое дело. Ваша программа — истинный парад русских цирковых сил. И тут есть чем гордиться. Многих заморских знаменитостей за пояс заткнули. А только, как бы это выразиться... (он старался говорить поделикатнее, чтобы не обидеть

197

друзей) одни кокошники да кафтаны... э-э... еще не делают погоды... Словом, все это внешнее. А надо, братцы, изнутри показать настоящее национальное действо... Чтобы в каждом номере отразилась ширь души русского человека, чтобы каждый соотечественник, посмотрев вашу программу, сказал: «Да, здесь русский дух, здесь Русью пахнет!»

16

Цирк в России носил подражательный характер. Подобно многим нашим искусствам в период их становления, он развивался с оглядкой на западные образцы. И чтобы на манеже утвердилась подлинная национальная самобытность, необходимо было время, накопление мастерства и опыта, а главное — поддержка общества.

В обществе в силу диалектических факторов в определенный момент рождается потребность иметь свое самостоятельное искусство, кровно близкое народу. Эта потребность — следствие крутого подъема самосознания демократических кругов. Из всех видов тогдашних сценических искусств цирк был для простолюдинов самым доступным, самым понятным. И Никитины, хорошо осознавая это, добивались расширения национального циркового дела по всей России, о чем свидетельствуют сохранившиеся документы. Перед нами строки из прошения киевскому губернатору от 1 мая 1899 года. Братья добиваются разрешения построить цирк на углу Николаевской и Новой улиц:

«...устройство цирка в городе Киеве само по себе представляется весьма желательным по многим причинам чисто материального и нравственного свойства. Цирковые представления являются развлечением, по цене своей доступным значительной массе среднего класса и малосостоятельного населения и, как это замечено и может быть констатировано, охотно посещаются преимущественно в предпраздничные и праздничные дни массой той части населения Киева, которая за неимением такого рода доступного по его средствам развлечения и зрелища проводит то же время в трактирах и притонах худшего направления, где ими затеваются ссоры, драки и ножевые расправы».

Нельзя назвать какую-либо определенную дату, с которой цирк Никитиных наконец-то сделался подлинно русским. Приглашать иностранных артистов они будут по-прежнему (и платить им гораздо больше, чем своим). Сохранились «рапортички» актерских ставок. Нелишне привести одну из них. Дрессировщик слонов Томсон получал три тысячи пятьсот рублей в месяц, тогда как лучший наездник Н. А. Сычев — лишь сто рублей, а танцорки — по пятьдесят.

Внимательный читатель обнаружит, вероятно, некие «ножницы»: расхождение интересов — художественного и коммерческого.

Да, как предприниматели Никитины отдавали себе отчет, что артистическими силами лишь своих соотечественников коммерческого успеха не добиться. В то время еще не сложилась профессиональная база: в России не было в достаточном количестве мастеров высокого класса, чтобы конкурировать с иноземцами. Но они же как творцы были глубоко озабочены созданием истинно русского цирка.

В пору своей духовной зрелости Никитины серьезно задумывались над художественной сердцевиной русского цирка, над его внутренней наполненностью.

Идея придать цирковому зрелищу истинно русский характер становится отныне главным содержанием их творческой деятельности. Психологически они были подготовлены к такой высокой цели. Кто знал жизнь трудовых масс лучше них, вросших всеми своими корнями в родную почву! Для практического решения этой задачи у них была хорошая основа: выступления народных песенников, соленый юмор балконных комиков и рассказчиков, забавные фортели куплетистов, радостное веселье балаганов и звонкий мир пестрых ярмарок — все это глубоко врезалось в память братьев Никитиных. На том, собственно, они и выросли. Это дало им глубинное понимание русского характера и послужило фундаментом, на котором будет зиждиться здание национально-самобытного циркового искусства.

В народном фольклоре, в песнях и юморе соотечественников искали саратовские первопроходцы краски и мотивы, из которых сложился бы цельный образ русского цирка. Сходно с тем, как из отдельных разноцветных стеклышек, подобранных умелой рукой тон к тону, оттенок к оттенку, составляется целостный рисунок на витраже, так и на арене: находка к находке, деталь к детали складывалась общая картина художественной жизни русского цирка. Складывалась из отдельных творческих озарений, из проб, экспериментов, складывалась из танцевальных заставок, музыкальных решений, клоунских сценок, новых номеров и обретала свое национальное лицо.

Одержимость одной идеей психологи называют замотивированностью. Никитин-режиссер был замотиварован на поиск новых путей в своем искусстве. Горячо, страстно, с напряженными усилиями мысли, непрестанно и всюду — дома, в цирке, в поезде — искал он оригинальных решений в духе национального своеобразия. Вероятно, в одну из таких счастливых минут и родилась прелестная интермедия «Камаринская». В ней специально выдрессированная лошадь по кличке «Барин» плясала под веселую дудку Ивана-дурака «Камаринскую», плясала, казалось, вдохновенно, с огоньком. Любителям конного цирка и спорта знаком аллюр «пи-аффе». «Барин» настолько искусно пиаффировал, так изящно вскидывал ноги, что создавалась полная иллюзия танца. И в особенности, когда «Камаринскую» подхватывал оркестр. Интермедия долго продержалась в клоунском репертуаре в качестве «гвоздя».

Замотивированные на поиск братья Никитины находили свое добро повсюду: там дирижер подсказал использовать для группового комико-акробатического номера зажигательную «Пляску скоморохов» из «Снегурочки» Чайковского, тут придумали для бенефиса старшего брата «Карусель», которую тот держал на плеча: а вокруг девушки водили хоровод. В газетной заметке тех лег читаем: «Молодеческая удаль русского богатыря в окружении пестрых сарафанов являла собой живую картинку праздничного народного гулянья на Семик, и мнилось, будто все мы отсюда отправимся на реку пускать по течению венки...»

На страницах блокнотов А. А. Никитина, относящихся к этой поре, рассыпаны черновые заметки, чаще всего писанные сокращенно: «Ком. № на мот. п-ни «Бы тещ. 7 зят». Не сразу и догадаешься, в чем тут дело. Лишь когда пороешься в программках да поговоришь со старыми артистами, расшифруешь запись: комический номер на мотив народной песни «Было у тещи семеро зятьев». Блистательная находка! По тем временам довольно дерзкий режиссерский замысел: оживить известную шуточную песню, решить ее в образной форме, средствами цирковой выразительности. В этом забавном номере, а точнее сценке, жонглерско-акробатические трюки, пантомима и пластика становились как бы зримой речью. Семерых зятьев играли акробаты и жонглеры, а тещу — тучный «плечевик» — нижний Гусев. В женском обличье: в длиннополом капоте с подложенным пышным бюстом, в рыжем парике и белом чепце — он был бесподобен. Теща ловила на свои могутные плечи зятьев и ловко перебрасывалась с ними блинами и сковородками. По воспоминаниям очевидцев, сценка была полна жизнерадостного веселья и пользовалась большим успехом.

Петр Никитин в одном из своих писем обмолвился: «Мы добивались [того], чтобы после нашего представления у публики возникало чувство национальной гордости». Заметьте, автора этих строк заботило не обычное эстетическое воздействие, а именно патриотическое. Словом, начинала сбываться мечта писателя А. И. Куприна, друга Никитиных. «Неужели я когда-нибудь дождусь,— писал он,— когда на цирковых афишах вместо иностранных, к тому же выдуманных фамилий появятся Ивановы, Габиттуллины, Дадвадзе и Сидоренки. Ей-богу, они создадут репертуар не хуже, а обязательно лучше и оригинальнее, чем иностранцы, потому что у нас и мускулы крепче и смелостью судьба не обидела и терпения хватает. А смеяться?! Ого, да мы пересмеем всех в мире, потому что смех у нас особенный!»

Мы глубоко признательны братьям Никитиным за то, что они первыми противопоставили иностранному стилю, господствующему на арене, русский стиль, опирающийся на знание особенностей своих соотечественников, на их слагавшиеся столетиями вкусы, привычки, уклад жизни. Они упорно насаждали в цирковом искусстве тот стиль, который позднее иностранные импресарио будут называть русским. Следует учитывать, что «русофильство» Никитиных было своеобразной данью времени — того времени, когда в России резко обозначился рост национального самосознания, охвативший все слои русского общества.

Верные своему принципу чутко и оперативно отражать на манеже веяния того времени, гибко откликаясь на тогдашние умонастроения, Никитины начали, как сказали бы сегодня, кампанию насаждения на манеже национальных форм. Подобного же рода активные поиски национального стиля, обусловленные тогдашней общественной потребностью, были присущи и другим областям художественной жизни России — литературе, изобразительному искусству, музыке, архитектуре, градостроительству. (Достаточно назвать «Могучую кучку», передвижников, Абрамцевский художественный кружок, которые энергично разрабатывали русскую национальную тему.)

Был тут и еще один аспект. Как опытные предприниматели, Никитины хорошо понимали, что в обстановке пробуждения национального достоинства цирк, стоящий стена в стену с цирком иностранца, должен быть русским не только по вывеске, но и по содержанию, тогда он станет в их руках верным козырем. И еще одно соображение. В своих настойчивых поисках Никитины устремлялись не столько в направлении «излишнего русицизма манежа», в чем их подчас упрекали в печати рецензенты из лагеря «западников», сколько заботились об отыскании новых формообразований и современного им художественного языка циркового зрелища, свободного от иностранных влияний. И это, безусловно, было прогрессивным в их деятельности.

В новой фазе капиталистического развития России, когда волна русицизма несколько спала, когда возобладали иные общественные тенденции, Никитины соответственно пересмотрели свою эстетическую концепцию. Менялось время, менялись и они.

17

А теперь вернемся на Цветной бульвар в 1886 год. Между соседями — Саламонским и Никитиными — разгорелась жаркая перестрелка. Альберт пальнул сенсационной новинкой: «Жеребец завода Хилкова по кличке Павлик подает разные поноски и вынимает живую рыбу из воды. Невиданно! Поразительно!»

Аким послал Юлию посмотреть, что там за рыболов, о котором столько разговоров. Воротясь, Юлия рассказала: действительно вещь небывалая. Представьте: посреди манежа стоят два аквариума, в одном только вода, в другом золотая рыбка плавает. Лошадка очень красивая, голая (без сбруи) подходит к аквариуму, погружает морду в воду и начинает губами ловить рыбешку, а та — шустрая, ловкая — не дается. Наконец поймала, высунула голову из воды. Весь цирк так и замер — не раздавила бы. А умница лошадка подошла ко второму аквариуму и выпустила туда пленницу. Плавает цела и невредима. Бог ты мой, как публика обрадовалась, как начала хлопать! Вот это, милые мои, дрессировка!

Что ж, у них тоже припасена мина — «Лошадь-канатоходец. Жеребец по кличке Блонден пройдет по канату на высоте 40 футов под руководством директора цирка господина И. А. Никитина».

И в таком духе каждый день, повторяю: каждый день — у Саламонского «Большая декоративно-гимнастическая пантомима «Вампир»; у Никитиных — пантомима «Сальватор Роза — повелительница бандитов». Лина Саламонская (жена Альберта, превосходная наездница и дрессировщица лошадей) «выведет турецкого жеребца Мустафу — подарок генерала Скобелева». Публика клюнула на «Белого генерала, героя Шипки», Никитины ответно пальнули «Михаилом Топтыгиным» — медведем-наездником. «Стоя на лошади задними ногами, проделывает всевозможные эволюции. Впервые в Москве...». В цирке Никитиных гремят братья Джеретти, у Саламонского — братья Фрателлини. Между прочим, спустя много лет, когда эти клоуны сделают себе громкое имя, французский историк цирка Тетар спросит у них, этих звезд, кто из всех директоров, с которыми им приходилось иметь дело на протяжении долголетних гастролей, произвел на них самое большое впечатление.

— Саламонский,— ответили они, не задумываясь.— Это был колосс! С утра во фраке, в крахмальном пластроне, с бриллиантами на пальцах. Он не брезговал никакими средствами в достижении цели, знал все хитрости хозяйчиков... Был продувной бестией. Вранье этого человека часто ставило нас в тупик. Мы нередко задумывались — то ли это необузданный фантаст, то ли просто жулик. (Последние слова были произнесены ими уже на страницах советского журнала.)

В те горячие дни жестоких сражений «колосс» не выдержал столь напряженной гонки и запросил «пардону», предпочел откупиться, как говорили торгаши, дал отступного — круглую сумму. Но вскоре вся эта история снова всплыла на судебном разбирательстве по иску Саламонского к Никитиным, которые, вопреки условиям договора, опять объявили и о своих гастролях в Москве на Воздвиженке.

Определенно не скажешь, была ли это просто коммерческая операция дельцов или же досконально выверенная авантюра с «запрограммированным» финалом. Как бы то ни было, но эффект она произвела, равный грандиозному взрыву, осуществленному с помощью подкопа в самом штабе противника...

Как выяснилось на суде, договор с обязательством впредь никогда не давать представлений в Москве подписал Дмитрий Никитин, к объявленным гастролям братьев, Акима и Петра, отношения не имеющий. (С этого года Дмитрий вышел из дела. Получив свою долю, он содержал в провинции небольшой паноптикум.)

Рассказам о том, как опростоволосился чванливый барин Саламонский, не было конца. Этот случай на долгое время стал злобой дня деловой Москвы. Коммерсанты всех мастей и сытые китайгородцы, завистливо цокая языком, наперебой смаковали щекотливые перипетии ловкой проделки собрата — ну и обморочил немчину!.. Объехал на кривой козе...

Бульварная пресса на все лады расписывала подробности падения маститого туза. Скандал предоставил обильную пищу и карикатуристам. Модный журнал «Развлечение» даже вынес это событие на обложку. Литографированный шарж изображал двух всадников: один в русском камзоле, другой во фраке и белых рейтузах, с цилиндром в руке. Всадники гарцуют на фоне двух рядом стоящих цирков: братьев Никитиных и Саламонского. Под рисунком— поясняющая подпись: «Скачки на приз госпожи публики». И мельче, как было принято анонсировать участвующих в скачках лошадей с указанием их родословной по обеим линиям и коннозаводческой фирмы: 1) Немец — иностранного завода, от Гешефта и Наживы... Русский — российского завода, от Авось и Конкуренции.

На том, однако, поединок не окончился. Он продлился еще целых три года. Используя терминологию входившей в моду на Западе французской борьбы, фельетонист ухмылялся на страницах «Московского листка» по поводу этой ожесточенной схватки конкурентов: «На ковре Цветной бульвар и Воздвиженка. Борцы угощают друг друга «макаронами», потчуют «двойными нельсонами» и «тур-де-теттами» — прием следует за приемом. Цветной хитер, а Воздвиженка еще хитрее, тот ловок, а эта еще ловчей...»

Хотелось бы отметить одно характерное для быта и нравов международной цирковой семьи явление. Соперничали хозяева цирков, сами же артисты — участники той и другой программ — не питали друг к другу никакой неприязни. Примером тому может служить такой факт. 24 марта 1887 года произошел трагический случай: на манеже цирка Саламонского на первой неделе поста, как писали газеты, во время репетиции разбился молодой гимнаст Клео, почти юноша. «Артисты обоих цирков в довольно пышном кортеже с глубокой печалью проводили своего товарища до могилы». А потом сообща помянули его на квартире наездника Мае л он а.

В разгар зимы лазутчики донесли Никитиным, что в здании на Цветном бульваре не сегодня-завтра начнутся работы по устройству бассейна, слыхать, для каких-то водяных феерий. Водяные феерии, впервые введенные в Париже, были очередной сенсацией циркового мира. И вот уже хваткий «красавчик Альберт» в столице Франции, задобрив сторожей, дотошно вынюхивает — как подается вода, сколько ее требуется, в каких резервуарах хранится... Ах вот как! Оказывается, воду еще нужно подогревать, и до какого, говорите, градуса? До 23 по Цельсию... Так-так-так... А куда потом она сливается? И потекли у владельца московского, одесского и рижского цирков новые заботы — опередить всех: и саратовцев и петербуржцев (Чинизелли свой столичный цирк приспособят к постановке водяных пантомим лишь в 1892 году, на три года позднее).

Аким сказал брату: вот теперь надобно свертываться, не то немчура смоет нас водой... В субботу 22 апреля 1889 года русский цирк братьев Никитиных дал последнее представление в Москве. Пройдет двадцать два года, прежде чем они откроют «самый большой в России цирк» на Садово-Триумфальной площади, манеж которого будет оборудован для водяных пантомим. Тогда же огонь борьбы с цирком Саламонского вспыхнет с новой силой.