Братья Никитины

1

Когда именно братья Никитины обрели вожделенную самостоятельность и стали действовать как антрепренеры — сведений не сохранилось. Достоверно известно лишь, что в самом начале 1870 года они уже фигурируют в качестве содержателей балагана. С этого времени нетрудно проследить развитие их предпринимательства.

Уцелело несколько толстых конторских книг и блокнотов, исписанных рукой А. А. Никитина. У него было заведено ежедневно заносить в «гроссбух», как он называл конторские книги, заметки самого различного характера. Эти своеобразные дневники представляют несомненную ценность, ибо в какой-то степени проливают свет на ранний, слабо освещенный период жизни и деятельности братьев Никитиных.

В своем подавляющем большинстве это деловые записи — всякого рода расходы на покупку строительных материалов, на оплату рабочих и т. и. Вот типичная в этом отношении колонка заметок, связанных, по всей вероятности, с постройкой и эксплуатацией балагана. «За место — 25 рублей. Подрядчику—114 р. Жерди, подтоварник — 5 р. 50 к. Доски — 2 р. 50 к. За перевозку— 2 р. 30 к. Гвозди (10 фунтов) — 1 р. 40 к.». В этой же колонке снова встречается запись: «...доски—1 р. 60 к.». Вероятно, не хватило и пришлось подкупать. «Свечей 3 фунта — 7 р. 70 к. Музыкантам — 15 р.». Так же скрупулезно перечислены и суммы других затрат: «Афишору» (очевидно, владельцу типографии). «Солдатам. За починку фонарей. Напилить дров». Таким образом, сохранившиеся записи позволяют составить представление, во что обходилась постройка и эксплуатация балагана. Можно узнать и доход, или, как тогда говорили, профит. Читаем: «Выручки чистой: 5-го ноября — 66 р. 60 к., 8-го 40 р. 35 к., 12-го 101 р. 60 к., 14-го — 36 р., 19-го 89 р. 75 к. ...» Заметки, при всей их обрывочности, содержат много фактологического материала и позволяют восстановить картину деловой жизни содержателей балаганов средней руки в 70-х годах прошлого столетия.

Начинающий предприниматель уделял внимание и составлению рекламы. В блокнотах и «гроссбухах» встречаются наброски, в которых видна попытка кратко передать содержание номеров: «показывает всякие екзерциции...», «танцует фоли дишпань...», «будет довольно забавлять...»

Как уже говорилось, во время ярмарки выступления артистов происходили почти непрерывно и пойти куда-то поесть не представлялось возможным. Мать Никитиных — Арина Ивановна — тогда еще с сыновьями не ездила. Готовить было некому. Приходилось Никитиным подряжать с этой целью специального человека: «Нанят повар Иван Павлов на две ярмарки за 12 рублей серебром. Задаток два рубля».

Втроем Никитины давали целую программу: цирковые номера, кукольную комедию, дрессировку собак и в заключение обязательно пантомиму. На страницах «гроссбуха» находим перечень восемнадцати пантомим, игранных братьями в балагане. Такое разнообразие — свидетельство популярности этого зрелища. Пред­ставление в ярмарочном балагане было для зрителя ослепительным калейдоскопом художественных впечатлений. Здесь он получал первое представление о театре, эстраде и цирке. Остросюжетные, полные динамики пантомимы, которые, как правило, всегда содержали в себе много смешного — смех в них был организующим началом,— вызывали большой интерес.

Балаганы привлекали народ своей демократической направленностью и свободомыслием. Пользуясь тем, что у царских цензоров не доходили руки до ярмарочных зрелищ, комедианты смело, а зачастую и дерзко насмехались над духовенством, язвили бар, проезжались по адресу всякого начальства. Стихия пародийно-сатирического осмеяния была сильнейшей стороной тогдашних балаганов. Балаганная вседозволенность являлась тем магнитом, который притягивал публику в стены этих дощатых театриков. «Балаган вечен. Его герои не умирают. Они только меняют личину и принимают новую форму»,— сказал постановщик «Гамлета» и «Короля Лира» Г. М. Козинцев. А Мейерхольд слово «Балаган» писал с большой буквы.

К тому времени жизнь Акима Никитина стала поворачивать в новое русло. Теперь ему, выходцу из низов, неучу, приходилось, как главе зрелищного заведения, вести дела с партнерами иного круга, стоять на одной доске с людьми, которых прежде видел лишь издали и о жизни которых имел лишь смутное представление. И хотя Акиму Никитину нельзя отказать ни в наблюдательности, ни в гибкости ума, все же не раз случалось ему испытать едкий стыд за промахи, которые допускал по недостатку образования.

Эти оплошки больно задевали его самолюбие. Ловя на себе насмешливые взгляды, оправдывался в душе: что поделать, ведь тот человек в другом доме вырос, его не улица лелеяла, а мамки да няньки. А где было учиться тонкостям ему? Ну, кое-что перенял у Брукса, у Стуколкина, у того, у другого — вот, пожалуй, и вся наука. А сим иронистам ты хотя и партнер в деле, а все же чужак. Вот и клюют тебя, как белую ворону. Ну ничего, можно и к ним подстроиться.

И Аким с удивительным рвением наверстывает упущенное, старается освоить премудрости этикета, заносит в свой «гроссбух» выражения любезности, обороты речи, приличествующие тому или иному случаю: «Позвольте вам представить моего знакомого (имя)...»; «Очень рад иметь эту честь...»; «Может быть, представится случай лично доказать вам мою искреннюю дружбу...»; «Соблаговолите выслушать...» Записывает образцы различного рода писем: «Милостивейшему государю (имя, отч.)...»; «Благодарим за сию чувствительную жертву...»; «С истинным почтением и совершенною моею дружеской к вам любовью...»

Нередко Акиму Никитину вспоминался рассказ об Аврааме Линкольне, услышанный в петербургском «Кабинете редкостей и новостей», о человеке, который сделал себя сам. С тех пор магическое слово «сам» приобрело для него особый смысл: самовоспитание... самодисциплина... самоупрек — все это сделалось его жизненными ориентирами. Он контролировал и направлял свои действия, учился оценивать собственные поступки. И поступки других людей. Знания старался черпать всюду, где удавалось: в книгах (хотя сам не читал, но слушать любил), в устном общении. К людям, от которых мог почерпнуть что-либо неизвестное, тянулся всем существом, не гнушался даже прикинуться простаком, чтобы выведать интересующие сведения. Не отмахивался, как Дмитрий, от непонятного, чего не мог объяснить сразу. Думать и додумываться он приучил себя сызмальства. Шел к своему развитию по отлогому трапу, какой много лет спустя сделает в своем московском цирке из подземной конюшни.

Так день ото дня крепли, наливались его душевные силы, складывалась личность будущего основателя русского цирка. Складывалась, но, однако, не завершилась, ибо до завершения этого кропотливого труда еще очень и очень далеко.

Взыскательный к самому себе, Аким Никитин был взыскателен и к своему окружению. И более всего донимал брата Петра. Когда выпадали «пустые недели», приглашал для занятий с ним студентов.

Старший бранчливо выговаривал:

— На кой шут ему эти науки! Только отвлекают.— Петька, корпящий над уроками, вызывал в нем раздражение. Сам он готов был по всякому поводу нагружать свои мускулы, лишь бы не ворочать мозгами, не напрягать мысль. «Пускай лошадь думает, у нее голова больше,— повторял он.— Чем буквы царапать полдня, лучше бы лишний раз стойку выжал, больше пользы!»

— Много ты понимаешь,— огрызался Аким.

— Понимаю! Что общие денежки на ветер пускаешь! Дмитрий, конечно же, был не прав. Вовсе не попусту тратились

деньги. Занятия принесли свои плоды, судя по сохранившимся письмам Никитина-младшего, будущего гласного саратовской думы, он был человеком вполне грамотным. А к Митькиному тугодумству Аким давно уже притерпелся и махнул рукой: «да что с него возьмешь — дряблая душа...»

Другое дело Петр. Любуясь его заметно возмужалым видом, Аким потирал руки: как на дрожжах поднялся, прежней юношеской скованности будто и не бывало, манеры уверенные и в чертах лица благообразие. А разденется — так прямо Геркулес: весь мышцами налит. Вот что «кольца» делают. И его, Акима, втянул на трапеции упражняться. Да, парень хоть куда! Немудрено, что барышни заглядываются. Такого и на богатой можно женить, большой куш взять.

Петр в полной мере осознавал свою молодую силу. Жилось ему легко и радостно. Тренировки на трапеции шли успешно. Случалось, конечно, падал, сильно ушибался, но куража не терял. К тому времени он уже научился, вися на подколенках, перелетать на вторую трапецию, посланную рукой помощника навстречу. Все, кто видел,— восхищались. Плохо только, что каждый раз как упражняться, так морока с подвеской аппарата, а того хуже — искать ловкого помощника, кто бы точно, в должную секунду «подавал» перекладину, именно от этого все зависит. Акиму некогда — весь в заботах, Митьку не допросишься: балалайкой своей поглощен.

Но в последние месяцы Петр больше стал заниматься рэком, как тогда называли турник. Посоветовал ему это артист негр Абдул Кирим. Встретились на Нижегородской ярмарке; Абдул исколесил весь мир, а на старости обосновался тут; славный человек, кроткий, душевный. Когда разговорились за чаркой, спросил: давно ли, мол, тренируется на трапеции? Да уже порядочно. Ну, если так, то советует заодно овладеть и рэком. Работа на нем почти такая же, как и на трапеции. Кто на ней уже умеет, тому не составит труда научиться и на рэке. Рэк, объяснял Абдул, поигрывая пустым бокалом, слово английское, означает... как правильно сказать?.. Абдул сложил два пальца. Крест? Нет. Оказалось — козлы. Раньше, продолжал он, перекладину рэка, по-нашему гриф, укрепляли на козлах, подобно канату. А теперь — на двух стойках. А вот в Германии не говорят «рэк» — турник. Он, Петр, имеет не длинную фигуру — ему будет легко работать на рэке.

Абдул же помог и смастерить стойки для рэка, а вдобавок — специальные «перчатки»: защищать ладони от кровавых мозолей — попробуй-ка, покрутись на грифе! И еще показал несколько трюков. Спасибо Абдулу: дело пошло на лад. «Солнце» научится делать — и можно выступать. Попалась бы только подходящая сцена.

Петру все было интересно—и упражняться и учиться. Следуя по стопам среднего брата, он тоже испытывал жажду самоусовершенствования. Ему хотелось во всем походить на Акима.

Сильнейшее воздействие на воспитание личности оказывают ценностные ориентации, говоря другими словами, нравственный авторитет. Но не вообще, а лишь авторитет лица престижного в наших глазах, в ком мы видим свой идеал, чье мнение для нас — высшая инстанция. Таким авторитетом для Петра стал и еще один человек — Краузе, их компаньон, с которым объединились полгода назад.

Выходец из семьи немцев-колонистов, обосновавшихся в Саратовской губернии на левом берегу Волги, Карл Оттович Краузе — личность во многом примечательная — сочетал в себе передовые по тем временам научные знания и способность придавать некоторым техническим достижениям зрелищные формы.

Натура творческая, Краузе был целиком поглощен своими опытами, изобретал новые эффекты, не вмешивался в административные дела, полностью доверясь Никитину. Себя Краузе именовал не иначе как физиком, так писали и во всех афишах. Репертуар у него был обширный и весьма разнообразный. Главное в этом репертуаре — демонстрация различного рода диапозитивов, которые проецировались с помощью волшебного фонаря на экран, или на театральный задник, или на специальные костюмы балерин.

Электрический свет тогда еще не был в употреблении, и физик добывал для освещения фонаря, вернее фонарей, ибо у Краузе было их несколько и все собственной конструкции, так называемый Друммондов свет (по имени изобретателя, английского офицера Томаса Друммонда). Друммондов свет давал необыкновенно яркий луч, но вместе с тем был чрезвычайно опасен: для его получения Карлу Краузе приходилось тут же на сцене накаливать известь в пламени гремучего газа.

Особенно гордился Краузе своим хромотропом — аппаратом для показа цветных диапозитивов. Эти причудливо расписанные от руки стекла он хранил в «боксе» — так физик называл прочный ящик с рядами мягких гнезд для бережной транспортировки хрупкого груза. Когда Аким рассказал своему компаньону о движущихся— живых — картинах, которые видел в «Кабинете редкостей и новостей», тот заинтересовался: похож, говорите, на ткацкий станок? И добавил, что и сам давно уже мастерил нечто подобное... А некоторое время спустя показал братьям первые свои опыты — «Фантастические живые картины» и «Хрустальный грот наяд».

К. О. Краузе одним из первых познакомит русскую провинцию с электрическими эффектами, а позднее и с живыми картинами, то есть кинематографом.

Деловое компанейство Никитиных и Краузе длилось долгие годы, а дружба — всю жизнь. Человек разносторонне образованный, он, бесспорно, оказал положительное влияние на формирование личности каждого из братьев Никитиных.

2

Многие, очень многие люди примыкали к Никитиным на их крутом пути, кто всего на день, кто на неделю-другую, а Барсуковы — семья артистов вчерашнего крепостного цирка — на долгие месяцы.

Их было четверо: отец — Егор Захарович, человек уже пожилой, простодушный и разговорчивый, но такой же болезненный, как и Александр Никитин; двое его детей: одногодки Василий и Анна. Четвертой была душа-девица Броня, Бронислава, по национальности полька, дочь познанских циркистов, которые кочевали в ту пору по Российской империи. В каком-то из городов, в каком именно — уже забыто, да и не суть важно, Броня и Василий приглянулись друг другу и стали мужем и женой — дело для международного странствующего племени циркистов, в общем-то, самое разобычное.

Егор Барсуков пришел к Никитиным наниматься в Ромнах, в последний день Вознесенской ярмарки. Аким, верный своему правилу доверять только собственным глазам, захотел посмотреть их номера. Старик повел его на другой конец зрелищной линии в балаган Ерохина.

Программа была дивертисментной, номера объявлял сам хозяин, он же — недурственный рассказчик. Старик Барсуков предстал как звукоподражатель, фокусник, балансер — словом, умелец на все руки. Ерохин громко объявил: «Мефистофель. Человек без костей, растягивается, что твоя резина. Завязывает тело двойным узлом. Исполнит итальянский артист синьор Альберто Бадуни...» Это был номер Анны, дочери Барсукова, сухопарой и безгрудой девицы, потому, видать, и выдают за мужчину да еще итальянца. На Мефистофеле было красное трико с капюшоном того же цвета, облегающим голову, на макушке — два рожка, под носом завивались усики, подрисованные черным гримом. Что ж, и эта сгодится... Не менее потрафил и брат Анны, Василий, собой видный, светловолос и недурственный комик. Больше всего Никитину понравилось выступление Брониславы — вот уж кому браво, так ей! Барышня фигуристая, лицом смазлива, а главное — с огоньком и большущая мастерица плясать краковяк на канате. Слов нет, ее номер — лучший в программе. Вот только простору ей тут мало, пришлось «козлики» канатные растянуть перед сценой — прямо на земле, что, впрочем, не являлось чем-то особенным, все цирковые артисты, которые работали по балаганам и увеселительным садам, когда сцена не позволяла, выносили свои выступления в зрительный зал.

В этом незначительном на первый взгляд факте можно усмотреть социальную проблему: развитие русского цирка сдерживали не только манежи в барских поместьях, где выступали крепостные артисты — артисты-рабы,— но и убогие, сколоченные на скорую руку дощатые балаганы. На тесной сцене с низким потолком не больно-то развернешься. Эти площадки были пригодны лишь для фокусников, звукоподражателей, силачей, «глотателей лягушек», факиров, плясунов, то есть для артистов не чисто цирковых жанров. Акробаты же, гимнасты, жонглеры, наездники были начисто лишены условий для профессионального совершенствования. Да в том, собственно, и не было особенной нужды — как правило, непритязательная, празднично веселящаяся публика довольствовалась и тем весьма неприглядным зрелищем, какое являли собой выступления балаганных артистов.

Никитин по окончании программы не пошел за кулисы — незачем марку терять, сами явятся. Что ж, ежели ценой сговоримся, и возьму.

Вот так и прибилась к ним эта семья.

Между Петром и Анной возникла взаимная симпатия, они открыто тянулись друг к другу, без умолку болтали и целовались украдкой. Аким строго предупредил младшего: «Ты гляди, не больно-то женихайся». На Петюху у него другие виды. Такому-то парню посолидней отыщем, чтобы с капитальцем и недвижимым имуществом. Не раз будет он пытаться осуществить эту свою зыбкую идейку... Но Петр лишь отмахивался от братовой привычки предварять события. Жениться он и думать не думал, покамест не станет полетчиком. А так чего не поиграть, если сама виснет... Ему нравилось дурашливо называть Анну синьором Альберто, нравилось слушать рассказы словоохотливой подружки и в особенности о деревне на родной ее орловщине, о помещиках братьях Юрасовских, о крепостном цирке, где прошло ее детство и юность.

— А кто же обучал там акробатиичать? Анна подняла глаза от вязания.

— Кто обучал? А свои же: Барков, Ермолаевский Семен, кто еще? Отец наш...

— А их кто?

— Их? Итальянец приглашенный...— Тонкие Нюркины губы сложились в улыбку.— Тот самый «синьор Альберто», фамилия Бадуни, по отчеству Луиджич.

Она его уже не застала. Но труппа — все тридцать девять человек — вспоминала Альберта с чувством благодарности. И в особенности отец: Бадуни выделял его, считал способным.

— Батя-то ведь наш в молодые годы был куда там! За него знаешь какая пошла — мама наша; первая красавица была.

— И тоже у вас в цирке?..

— Что ты, что ты...— замахала Анна руками,— акстись! Вышивальщица каких поискать. До отца в особняке барском жила, отдельную комнатку имела — вот ей какой почет был! Юрасовский освободил ее ото всех обязанностей. Ты, говорит, Марфа, талант. Ничем не занимайся, только рукоделием. Ее кружева да вышивки дорогим подарком шли. Даже в Петербург на выставку мамины работы возили. А вот здоровья не дал бог... Грудная жаба в могилу свела...

Анна повздыхала, а потом заметила скромно, что тоже вышивает, коли Петя хочет, так на память ему платочек узорный ко дню ангела приготовит. Что ж, платочек, так платочек, однако больше его интересовали гимнасты — были таковые у них? Факт, были. Еще какие гимнасты! Альбертовой выучки. У них там, в усадьбе, манеж был устроен под открытым небом, два столба с перекладиной врыты и полуциркульный канат подвешен («корд-де-волан»,— догадался Петр), на нем и упражнялись... Вы небось думаете, цирк был так себе. Нет уж, любезный Петр Лексаныч, цирк отменный, говорили, не уступал петербургским и московским, тех же графа Апраксина да князя Юсупова... Как содержали? Обычно: кормили, поили... Реквизит — кто? Да свои же крепостные кузнецы и делали. И портные свои. Поглядел бы, какие костюмы для выступлений шили... Стеклярус, блестки, камни — все так и горит.

Бронислава, оказавшаяся рядом, ввернула: пускай Анна лучше расскажет Петру Александровичу, ежели уж так интересно, про лупцовку... Василий метнул на жену суровый взгляд — не суйся! «Пошли. Нечего людям мешать».

— За что же все-таки лупцовка-то была?

Не хотелось Анне ворошить поросшее быльем, но ведь молодой хозяин интересуется. А было, значит, так. На масленую педелю съехалось к барину видимо-невидимо родни да гостей,— все флигели позанимали, на подворье от карет тесно сделалось. Днем гости гуляют, блинами обжираются, а вечером дивертисмент в театре смотрят. Дивертисмент, Петя, общий: тут тебе и драматические, тут и балет, и цирковые. В антракте барин прибежал — цап Ваську за камзол паяца: он комиком шел.— «Ты, каналья, такой-сякой, почему нынче постный? Все дело мне портишь! Смотри, заработаешь горячих! Выкинь коленце посмешней!..» А какое коленце, Петя, когда на душе кошки скребут: брата нашего старшего, Захара,— мать честная, видал бы ты, Петя, какой гимнаст! — нынешним же утром барин на двух псов гончих обменял. И уже со двора увезли бог знает куда. До коленцев ли тут? Ну и вот, значит, после антракта Васька наш опять пошел на сцену... И чего с ним стряслось!.. Реприза у него, видишь ли, была: на двух стульях шагал этак комично, как на ходулях, так он, понимаешь, влез на стулья да заместо того, чтобы шагать, сел на спинку и — навзрыд... Потом сказывал: «душа зашлась»... Ну а дальше, известное дело, как дивертисмент закончился, сызнова барин во гневе явился. Отец бух на колени, ручку ему целует: «Христом-богом помилуй сынка...» Куда там! Барии ногой его вот этак отпихнул, а холуям скомандовал — валяйте! Тут прямо на сцене, как повелось, и произвели экзекуцию...

Петр, сын крепостного, нахмурился, по лицу пробежала тень: чужая боль отозвалась в нем братским сочувствием.

— Ну а как царь волю дал,— оживилась Анна,— по-другому пошло. Хотя, правду сказать, первое время все наши цирковые растерялись: батюшки-светы, куда же нам теперь? Кошт барский кончился. Сам об себе думай. Помозговали, помозговали да и разбрелись кто куда...

— А почему же не вместе?

— Цельной-то труппой, ясное дело, лучше. Да, понимаешь,— Анна кончиком пальца поклевала копчик другого пальца,— столковаться не сумели: кто в лес, кто по дрова... Зачинщика, вишь ли, не нашлось, вон как у вас Аким Лексаныч.

«Да, верно,— подумал Петр.— Главарь во всяком деле, что боек в ружье: ударит по пистону, и полетит пуля куда надо. В том-то и суть, что вожак знает, куда посылать пулю. Знает, в каком направлении вести за собой, знает, как вызволить людей из всякой беды».

— Таких, Петя, как мы, нынче, сам знаешь, полным-полно по всей России-матушке.

И опять же верно, согласился Петр, много ихнего брата, бывших крепостных артистов, встречалось ему, благо, гуляний народных прибавилось — есть где кувыркаться, где продавать, заметил бы учетный экономист, свою рабочую силу.

Принято считать, что крепостные цирки не имели широкого распространения. Материалы последних лет опровергают это мнение. На необъятных просторах Российской империи во многих помещичьих имениях наряду с балетными и драматическими содержались и труппы акробатов, гимнастов, паяцев. Какие таланты томились под гнетом крепостников!

Цирки были двух видов: «дворовые» и «оброчные». (Семья Барсуковых, о которых идет речь, принадлежала к первым.) Труппы оброчных цирков кочевали повсюду с такими же краткосрочными паспортами, как и отец Никитиных, и в определенный срок обязаны были доставить своему господину оговоренную сумму.

Вчерашние рабы, получив права гражданства, пополнили ряды «увеселителей подлого сословия», как в то время официально именовались артисты эстрадно-цирковых жанров. Российский зрелищный рынок нуждался в притоке свежих сил, пополнение было принято, что называется, с распростертыми объятиями. В эпоху энергично развивающегося капитализма работы хватало всем. Вчерашние подневольные артисты, осознавшие свое человеческое достоинство, обрели отныне иную публику: вместо узкого круга помещичьей усадьбы — простолюдины, ремесленный и рабочий люд, студенты, разночинцы. Эту перемену зрительского состава верно подметил Некрасов: «Довольно бар вы тешили, потешьте мужиков...»

Было бы, однако, неверно думать, будто после обнародования манифеста 19 февраля для крепостных артистов сразу же наступила божья благодать. Нет, увеселители по-прежнему занимали низкое социальное положение, подвергались произволу уже не помещика, а содержателя зрелищного заведения; жизнь не баловала этих людей — вечных странников, над ними постоянно висела угроза остаться без работы, необеспеченность существования была их всегдашним уделом. Эти люди были париями общества.

Где же выступала вся эта актерская масса? Таких мест было всего три: ярмарочный балаган, тот же тесный балаган на праздничных гуляньях и сцены увеселительных садов. Ну и, пожалуй, еще одно место, где подвизались уж самые неудачливые,— улица.

В таких условиях цирковое искусство развивалось крайне медленно, а главное — однобоко: воздушная гимнастика, например, и все виды конного цирка находились в самом зачаточном состоянии. А ведь гимнастика, наездничество и клоунада — это три кита, на которых держится цирк.

Невольно напрашивается вопрос: почему смогли столь быстро выдвинуться русские наездники, о которых говорилось выше: Федорова, Натарова, Лаврова, Стуколкин, блиставшие на арене столичного цирка в первой половине прошлого столетия? Да потому, что имели возможность оттачивать свое мастерство на манеже стационара.

А уже после того недолгого и, как показало время, случайного взлета русские артисты на цирковую арену почти не попадали. Путь туда был закрыт для них.

Сложилась поистине парадоксальная ситуация: цирки в России принадлежали тогда исключительно иностранцам, а они русских артистов с их номерами не брали. А если и брали, то лишь как партнеров в свои номера.

Выход из этого тупикового положения существовал только один — создать свой национальный цирк.