Братья Никитины

1

Самая беспокойная пора для Никитиных — зимние месяцы. И не то было бедой, что под бязевым шапито у артистов зуб на зуб не попадал, а то, что публику не завлечь в холодный цирк. Строить же помещение с печами, с засыпными стенами им, только-только встающим на ноги, слишком начетисто. Единственный путь — перекочевывать в теплые края.

Однако во всех губернских городах юга обосновались зарубежные содержатели цирка, среди которых наиболее прочно осели тогда в России Карл Велле, братья Годфруа и Вильгельм Сур — выбей-ка их оттуда.

Иностранные артисты издавна находили в России радушный прием. Знаменитые клоуны братья Фрателлини, проработавшие в наших городах целых одиннадцать лет, скажут: «Русский зритель— самый чудесный ценитель цирка в мире». Да, Россия для чужеземных циркистов и впрямь была золотоносной жилой. Вот почему они изо всех сил цеплялись за крупные города, вот почему с такой изобретательностью пресекали всякую попытку посягнуть на их материальные интересы.

В этой ситуации у братьев Никитиных оставалось только два выхода: либо смириться, довольствуясь уездными городишками, либо выйти на поле брани — умереть или победить. И братья Никитины поднялись против алчных чужеземцев, захвативших зрелищный рынок. Они были первыми из русских предпринимателей, кто энергично атаковал позиции иностранных цирковладельцев. В сущности, это была битва за то, чтобы русский флаг развевался на русской же крепости.

2

«Мы, несколько инженеров, были пионерами в долголетней борьбе с иностранным засильем на южных заводах»,— читаем в воспоминаниях знаменитого металлурга, академика, Героя Социалистического Труда М. А. Павлова. Хотя сказанное относится к годам более поздним, тем не менее картина, нарисованная академиком, была характерной для общего положения в царской России.

С «иностранным засильем», о котором мы только что прочитали, боролись едва ли не на всех участках русской жизни. Войну против него вели русские ученые — сперва Ломоносов, потом Бутлеров, затем Столетов. Сражались с «раболепством барства перед всем иностранным», по выражению поэта-революционера Огарева, и наши деятели музыки. Сражение начал М. И. Глинка, который смело выступил против господствовавшей тогда в музыкальном искусстве России моды на творения западных композиторов и создал русскую национальную музыку народно-реалистического характера. Духовным преемником Глинки стала «Новая русская музыкальная школа», известная также под названием «Могучей кучки». Распространялась эта битва и на книгопечатное дело, которое издавна находилось в руках иноземцев. На арену издательской деятельности вышла целая плеяда талантливых, по словам Куприна, «витязей книги».

В том же русле протекала и борьба за русский цирк.

Битва велась за крупные города, в которых можно ставить цирк, за публику, за ее внимание к искусству русских артистов, за общественное мнение, а главное — за то, чтобы утвердить на манеже национальный характер циркового искусства.

Этим, однако, проблема борьбы с иноземными поставщиками зрелищ не ограничивалась. Она была гораздо шире и многограннее и имела первостепенное значение для истории отечественного цирка, а в более широком смысле и для национальной культуры. И потому хотелось бы рассмотреть ее на нескольких уровнях: социальном, экономическом, художественном и, возможно, даже нравственном. Такой историко-проблемный подход позволит глубже уяснить общественную значимость этого сражения и увидеть его историческую масштабность.

Социально-экономические условия, которые господствовали в царской России, являлись благодатной почвой для опустошительной эксплуатации иноземцами монополизированного ими зрелищного рынка.

Не допуская русских цирковладельцев в большие города, Суры, Годфруа и Велле наносили им не только экономический ущерб, но и — что существеннее — сдерживали развитие национального предпринимательства. А кроме того, ущемляли становление наших артистических сил, притупляя их творческое самосознание. И это, пожалуй, было главным социально-нравственным уроном зарождающемуся отечественному цирку.

Ради собственных корыстных интересов варяги цирковой арены не брезговали и низкопробным зрелищем, диктовали нашей публике свои вкусы, не всегда безупречные, и тем самым наносили явный ущерб ее эстетическому развитию.

Вообще говоря, образ мыслей и образ действия этих импресарио, прикативших в Россию с целью наживы, был по самой своей сути хищническим.

Не гнушались антрепренеры с иностранными паспортами ни мошенничества, ни изощренных афер, ни подлогов, ни спекуляции. Основным же методом деятельности циничных стяжателей, наторелых в конкурентной борьбе, был подкуп должностных лиц—без взятки ни шагу. Корыстолюбцы добавляли свою каплю яда в моральное растление общества.

Таковым в основном был социальный и нравственный облик противника, с которым вступали в смертельную схватку храбрые русские ратоборцы.

Само собой разумеется, что борьбу за национальный цирк одним Никитиным без сподвижников было бы не выиграть. На флангах столь же смело и решительно отстаивали интересы соотечественников товарищи по оружию: семейство даровитых, разносторонних артистов Федосеевских, замечательные канатоходцы Егор Васильев и Федор Молодцов, династии Филатовых, Ивановых, первоклассные наездники Гавриил Полтавцев, Николай Козлов, Ксения Гунгорова, акробаты братья Красуцкие, жонглеры М. и К. Пащенко, эквилибрист Степан Степанов (настоящая фамилия Кривошеий), атлет Павел Ступин. Своей неповторимой самобытностью дарования, своим высоким мастерством они помогали успешно состязаться с иноземцами и прочно закреплять за русскими плацдармы на цирковом поприще.

Расправляли крылья для больших полетов клоуны-дрессировщики Анатолий и Владимир Дуровы, определившие на долгие годы вперед своеобразный путь развития клоунады, резко отличной от исполняемой заезжими комедиантами, тесно связанной с русской действительностью. По тому же пути пошли Матвей Бекетов, Лаврентий Селяхин, Сергей Кристов.

В провинции стали возникать цирки, содержателями которых были русские. Одними из первых выбились в директора артисты Николай Васильевич Тюрин. Василий Трофимович Соболевский, Петр Ильич Орлов, Евдоким Захарович Панкратов — собранные, энергичные, наделенные организаторскими способностями. На протяжении долгих лет они успешно вели дела, смело отстаивая свои позиции в борьбе с иностранцами.

Борьба за русский цирк приобретала характер определенного историко-соцнального процесса. Этот процесс активизировался и творческим вкладом последователей Никитиных — одаренных мастеров арены.

Эстафета социальных и художественных завоеваний передавалась одним актерским поколением другому. Ее подхватят цирковые семейства Альперовых, Афанасьевых, Бондаренко, Гурских, Ковригиных, Павловых, Лавровых, Соболевских, Сосиных, Старичковых, Юровых; громко заявят о себе талантливый дрессировщик Иван Мельников, клоуны М. Высокинский, Д. Бабушкин, И. Брыкин, В. Камбуров, братья Костанди, из рук которых эстафету обличительного смеха, направленного против мракобесия и тирании, примет будущий корифей советского цирка, его гордость и слава Виталий Лазаренко.

3

Трое суток мчал Аким Никитин до сытой Одессы, а вышел из канцелярии градоначальника огорошенный известием: «Место арендовано господином Годфруа...» Матерь божья, и тут сгорело. Ну прямо наваждение какое-то. Заколдованный круг: куда ни сунься, все уже занято, все арендовано. Верно Брукс говорил: без крупы кашу не сваришь, без денег контракт не подпишешь. Учил же, учил тебя, дурня: первое дело — связи. Ищи, как белый гриб в лесу ищут, через кого связи установить...

Вконец расстроенный, он бродил по улицам, как медведь-шатун по зимнему лесу, ничего не видел, никого не замечал, целиком погружен в свои невеселые думы. И что за напасть! Одни злоключения. И прошлый раз даром промыкался двенадцать дней: сперва в Полтаву, оттуда в Кременчуг, затем ни с чем в Екатеринослав, и дальше с тем же результатом: Александровская, Кривой Рог, Херсон, Николаев — и всюду не солоно хлебавши... Куда же теперь? Податься на Кавказ? Места, что и говорить, подходящие, одно скверно: Годфруа и там окопались. Зубами держатся. Сызнова в Новороссийск? Ну нет! Сыты. Три года назад вот так же искали места на зимний сезон. Город Новороссийск оказался не занят. Приехали, договорились, поставили шапптон. В первые же три дня взяли три приличных сбора, а на четвертый беда и при­ключилась. А ведь предупреждали знающие люди: обходи стороной эту чертову дыру... В полдень ни с того ни с сего такая тьма сделалась, что Юлька даже лампу зажгла в фургоне. И вдруг налетел чудовищной силы ветер. Фургон с грохотом опрокинуло, лампа — на пол, от разлившегося керосина вспыхнул пожар. Это счастье, что Юлюшка не растерялась и, несмотря на то, что фургон волочило по земле, сумела одеялами да подушками сбить огонь. Когда все улеглось, когда выбрались из фургона, потирая синяки да ушибы, то увидели, каких дел натворил этот осатанелый ураган. Шапитон вырвало с корнем, словно те деревья, что валялись повсюду вперемежку с телеграфными столбами и снесенными крышами. Превращенный в бесформенную груду, он был отнесен на несколько десятков сажен; клочья брезента жалко трепы­хались на ветру, как лохмотья на нищем. Ребенка артистки Сорокиной нашли только на следующий день... Одна из лошадей-— жеребец Улан запутался шеей в ремнях и чуть не удушился. Фуру и телеги утянуло к берегу моря... На возмещение убытков не хватило всего заработанного в первые три дня.

Мальчишка-газетчик сунул ему под нос «Одесский листок» и бойко выкрикнул: «Читайте, господин хороший,—убийство жены и любовника на почве ревности. Не оторвешься!..» Никитин отвел руку шустряги — тут самому впору застрелиться...

«Куда же, куда же?..» — соображал он, сидя на скамейке возле какого-то окраинного домишки и внимательно разглядывая карту железных дорог — неразлучную спутницу, бережно подклеенную на марлю. Он изучал ее вершок за вершком в поисках какой-нибудь зацепки для своего изворотливого ума. Измаил, Тирасполь, Рыбница... Все не то, не то...

Он посчитал за лучшее воротиться домой, передохнуть и снова двинуться уже по другой ветке. Неожиданно с высокого берега ему открылось море. Море Никитин видел впервые. По тропке, петляющей между дачными заборами, он спустился к берегу. «Не больно-то любезно встречаешь гостей. Как и город твой»,— подумал Аким, отходя назад и вытирая платком забрызганное лицо.

Море, шумно кипя и пенясь, люто набрасывалось на берег и в бессильной злобе грызло камни... Нет, сейчас ему не это клокотание, а водная гладь нужна, вон как Фукудзава Сайсю, знакомый японский артист, говаривал: ум должен быть спокоен, как гладкая поверхность воды. Тогда, словно в зеркале, правильно отразятся все предметы.

И тут Никитин почувствовал, как сильно проголодался. Однако ресторан, который встретился на пути, он миновал, отыскивая кухмистерскую, где цены ниже: в его кровь прочно вошло правило экономить каждый грош.

Когда вплотную приближаешься к исследованию жизни и творчества какого-либо большого мастера, когда погрузишься в архивный материал, а особенно когда начнешь беседовать с современниками своих героев или читать о них в мемуарах, то снова и снова обнаруживаешь — сколько же легенд напластовалось на славном имени! Не миновали этого и Никитины. Одна из легенд как раз об этом — о прижимистости. Будто была у Акима Никитина старая деревянная ложка, сломанная уже и якобы собственноручно сшитая им суровыми нитками. С ложкой той он не расставался, носил якобы за голенищем сапога...

В кухмистерской, дожидаясь, когда принесут еду, Никитин, как ни голоден был, а привычке своей не изменил, всегдашнюю наблюдательность не ослабил. Ничто не ускользало от его внимания.

Дохлебывая щи, он вдруг услышал: за соседним столиком произнесли имя Годфруа. Что такое? Аким насторожился. Долетали обрывки фраз: «...обскакал конкурентов...», «...а уж после Севастополя братья Годфруа...» Севастополь... О нем Никитин уже наслышан — вести о пожарах в цирковых зданиях распространяются среди артистов с телеграфной быстротой. В огне погибло все имущество Годфруа и много лошадей. Никитины тогда решили: ну все! Больше не поднимутся. Но нет, плохо знаете Жана-Батиста Годфруа.

Теперь Никитин весь внимание. О чем толкуют эти двое пожилых мужчин, кто они? Их стол не ломился от яств: перед ними только чашечки с кофе. У того, что сказал про Севастополь, были пышные, седые бакенбарды; по-стариковски жилистая шея жалко торчала из большого стоячего воротничка, сюртук изрядно потерт, и рукава уже пообтерхались. Второй мужчина — толстячок со сверкающей лысиной,— обращаясь к собеседнику, назвал его Михаилом Феликсовичем. Никитин повторил это имя про себя: так он делал, когда требовалось закрепить что-то в памяти.

Надо познакомиться. Но как это сделать надежней? Подсесть за их столик?.. Прислать через официанта бутылку вина?.. Оба варианта тут же отмел. Будь они в подпитии... Впрочем, он сам разыграет из себя добродушного выпивоху. Этот путь самый ближний.

И вот спектакль начался. Аким уже подшофе. Пьяненький взор его блуждает по залу. И вдруг их глаза — его и Михаила Феликсовича — встретились.

- Михаил Феликсович, голуба вы мой! — радостно запел он с раскинутыми руками. И тотчас подсел к нему со своим стулом. Улыбающееся лицо гуляки сияло добродушием.— Вот уж рад так рад. Сколько же мы не виделись-то, а?

- Э-э, простите, бога ради, по что-то не...

- Ну как же не помнить! Бог ты мой, да запрошлым годом знакомили нас господин Годфруа... Ну, припомните, вы еще тогда сказали: «Очень приятно, господин Никитин». Никитин — это моя фамилия. Аким Александрович Никитин,— представился он собеседнику Михаила Феликсовича.— Извольте, напомню еще: с гос­подином Годфруа я имел дело по фуражной части... Овес, сено, жмых... Вы еще, любезный Михаил Феликсович, изволили сказать: «Очень приятно...» И вы тогда, прошу прощения, мне очень понравились...

Никитин подозвал официанта и заказал вина...

- Нет, нет,— запротестовал Михаил Феликсович.— Мне нельзя. Даже глотка нельзя...

Саратовский плут огорченно вздохнул: какая досада... и махнул официанту — отменяется. Он знал: главное в такой ситуации — не дать опомниться и скорее завладеть вниманием, рассказав какую-нибудь интересную историю. На эту наживку кто не клюнет...

С ходу сымпровизировать душещипательную байку Акиму ничего не стоило. Вот и сейчас доверительным тоном плел он кружева затейливого рассказа о том, как только что обмишурился в Борисоглебске с большой партией фуража, попав на удочку красивой аферистки... Говорил он о своих передрягах так занятно, с такой подкупающей искренностью выворачивал себя наизнанку и подсмеивался над собой, что к концу рассказа, похоже, вполне расположил слушателей в свою пользу...

Тут же за столом, продолжая беседовать, Аким ловко вызнал, что господин с бакенбардами — прямой потомок вице-адмирала Де Рибаса. Лысый не замедлил пояснить почтительным топом:

— Когда-то Михаил Феликсович состояли в должности...

— Вот это уж зря,— заскромничал тот.

— Отнюдь не зря, дорогой Михаил Феликсович, быть редактором не всякому даровала судьба.

С пьяненьким простодушием Никитин полюбопытствовал у лысого:

— Вы изволили сказать «когда-то». Ну а нонешний-то день?, С ответом ие замедлили:

- Ныне Михаил Феликсович заведуют городской библиотекою.

«Место, видать, не больн-то доходное»,— подумал Аким и заключил: тем лучше, быстрей согласится.

На улицу он вышел вместе со своими новыми знакомцами. Прощаясь с хмельной сердечностью, сказал Дерибасу (так стала писаться фамилия Де Рнбас), что желал бы встретиться завтра, и, придав своей интонации оттенок загадочности, добавил: есть некоторое дельце...

На следующий день, как было условлено, встретились на Николаевском бульваре в семь вечера. Дерибас, видимо, достаточно заинтригованный — какое такое дельце имеется до него у господина фуражира? — был на этот раз более словоохотлив. Вызвался показать здешние достопримечательности. Они увидят развалины крепости Ходжибея, каковую взял штурмом его славный предок Осип Михайлович Де Рибас.

— Событие сие имело быть,— школярски пояснял бывший редактор,— четырнадцатого сентября одна тысяча семьсот восемьдесят девятого года. В этом кровопролитном сражении захвачено в качестве трофеев: двенадцать пушек, двадцать две бочки пороху, восемь сотен ядер. И пленен сам Ахмет-паша.

После созерцания величественных развалин бывшей турецкой твердыни Михаил Феликсович вывел его на многолюдную улицу.

По этим же самым местам бродил Никитин вчера, ничего не видя, а теперь к нему вернулась его зоркость. Поражало обилие шикарных витрин, заваленных дразнящими товарами. А вывесок-то, вывесок...

При такой конкуренции не переплюнешь соседа, так и сыт не будешь... Вот и в цирковом деле, давно ли всем хватало и все было тихо. А нынче... Глотку готовы друг другу перегрызть. Губернских городов, в каких можно продержаться сезон, не прибавилось, а конкуренты наезжают и наезжают. Да все клыкастые...

Размышления Никитина прервал торжественный баритон Дерибаса:

— Извольте полюбоваться: наша красавица, несравненная Дерибасовская. Названа в честь моего предка вице-адмирала Осипа Михайловича Де Рибаса,— пустился он велеречиво распространяться о заслугах и чинах пращура, испанца по происхождению и неаполитанца по месту жительства, приглашенного Екатериной II на российскую бранную службу.— Рескриптом от двадцать седьмого мая одна тысяча семьсот девяносто четвертого года,— затверженно вещал библиотекарь,— императрица повелевала победителю Ахмет-папш устроить на месте старого Ходжибея военную гавань, а також торговую пристань для купеческих судов. Вот так, собственно, и был заложен фундамент сего города, нареченного Одессой.

Все это, конечно, интересно и поучительно — пища для любознательного ума, но его, Акима, сейчас занимает другое — Годфруа. О нем и надобно вызнать как можно более. Коль ведешь войну, первым делом собери сведения о противнике.

- Годфруа, говорите? — переспросил Дерибас. Ну что он может сообщить о нем? В общем, не так уж и много. В Одессе он выплыл сразу же, как только закончилась Крымская кампания. Тогда я, еще молодой человек, состоял простым сотрудником «Журнала д'Одесса». О чем только не приходилось писать! Даже о цирке. Как сейчас помню свою статью о гаерах, они были из бывших военных, как, впрочем, и вся остальная труппа. Да, так вот гаеры такие, знаете ли, отпускали скабрезные шуточки, что просто уши вяли. Пришлось сделать публичное замечание: господа, не оскорбляйте слуха одесситов, среди них, было бы вам известно, многие знают по-французски.

Никитин предложил: не выпить ли по чашечке кофе? С удовольствием, поддержал Дерибас и направил его к ближайшей веранде: кафе под открытым небом встречались тут на каждом шагу.

— Годфруа показал себя человеком весьма ловким: он умудрился развернуть здесь колоссальное дело...— Дерибаса явно восхищали предпринимательские таланты француза.— Не знаю, так это пли пет, но на афиши своп он всегда ставил крупными литерами: «Шталмейстер конюшни Наполеона III».

— Того самого,— ввернул Никитин,— что затеял эту войну.

— Доподлинно верно,— согласился Дерибас, отпивая маленькими глотками кофе по-турецки.— И посмотрите, как находчиво воспользовался распродажей военного имущества. В Одессу этого добра навезли видимо-невидимо со всего Крыма...

Михаил Феликсович рассказал, что среди имущества особенно много брезента, доставленного из Евпатории. Господину Никитину, безусловно, известно, что в Евпатории высадился десант союзников — пятьдесят тысяч человек для осады Севастополя — целый палаточный городок... Этот брезент и скупил шталмейстер-ловкач, скупил чуть ли не даром... И заказал сшить из него довольно большой шапитон, говорили, что вмещал полторы тысячи человек... Так же по дешевке приобрел много лошадей и фуража — это уже по вашей части,— одарил он собеседника любезной улыбкой.— Знающие люди рассказывали, что запасся кормом на несколько лет...

- Свой цирк Годфруа поставил на бойком месте: возле башни с часами... Ах да, вы же человек нездешний... это тут... у старого базара, в конце Александровского проспекта. На открытии - об этом я тоже писал — присутствовало все начальство города. В третьем отделении, как помнится, шла военная пантомима, довольно недурственно разыгранная. Номера были преимущественно конные. Я еще все удивлялся, каким образом успели подготовить в столь короткий срок. Может, и впрямь шталмейстер императорской конюшни мастак по конному делу... В особенности отличались в программе девицы из семейства Годфруа. И прежде всего старшая дочь хозяина, Мария. Не сказать красавица, но что касательно до наездничества,— Дерибас восхищенно зацокал языком,— тут прямо-таки богиня!..—Он отодвинул на край круглого мраморного столика пустую чашечку.— Дело у Годфруа было поставлено с размахом. Так же широко раздаться было под силу одному лишь господину Суру. Но тот... простите...— Дерибас смущенно откашлялся в кулак,— человек, мягко говоря, с душком... С каким душком?.. Ну как сказать... ничем не побрезгует.

В памяти Никитина возникла массивная голова Вильгельма Сура в низко надвинутом на лоб черном котелке, из-под полей которого хищно посверкивал ястребиный глаз, и даже не весь глаз, а какая-то половинка его, ибо до самого переносья упала густая тень... Было это в конце прошлой осени. Цирк Сура только что начал сезон в Екатеринодаре, куда он, Аким, вот так же прикатил в надежде арендовать место, да был опережен этим пронырой. По своему обыкновению, остался посмотреть программу,— как же упустить случай разведать силы противника! Увидеть на манеже хозяина не рассчитывал, знал, что тот артистом никогда не был. И вдруг, незадолго до начала, возле ложи губернатора возникла крупная, полноватая фигура. «Никак, сам?.. Да, он,— сразу же решил Аким.— Так вот ты каков, Вильгельм Сур...» В чертах его лица читались заносчивость и самодовольство! Вспомнилось, как друг-приятель Петра, острослов Сашка Федосеевский, скаламбурил о Вильгельме: «Этого, говорит, на белый свет принес не аист клюве, а коршун в когтях...»

А Дерибас тем временем продолжал рассказывать: в последние годы ему редко случается бывать в цирке, а тогда по роду службы журналистской приходилось смотреть все программы. Семейство Годфруа наезжает в Одессу довольно часто. Тут у них нечто вроде зимней квартиры. Склад—имущество хранить — арендован. На его, Дерибаса, глазах более чем за двадцать лет семья Годфруа росла и распадалась. На второй год Жан-Батист выписал из Франции брата Луи, наездника весьма искусного, он тут блистал... Сделался совладельцем. На вывеске стали писать: «Французский цирк братьев Годфруа». Мария из мадемуазель превратилась в мадам. Господину Никитину, вероятно, известно, что она обручилась с негром, тоже наездником, если не ошибается, Вильямсом Куком. Впоследствии они отделились от родителей и вели дело самостоятельно. Года три назад приезжали в Одессу, но успеха не имели, несмотря на то, что программа была приличной. Публика бойкотировала ее цирк. По городу ходили слухи, а дыма, как известно, без огня не бывает, будто она жестоко истязает учеников и лошадей, а этого одесситы не терпят.

О крутом нраве Марии Годфруа Никитин уже наслышан. Вездесущий Саша Федосеевский, одно время работавший у ее отца, пожимал плечами — и как только согласуется в одном лице: феноменальная наездница и кнутобой, экстра-класс на лошади и лютый зверь на репетициях.

Дерибас продолжал. Но вот когда тут появляется со своим цирком сам папаша — аншлаги... Познакомились они с господином директором в библиотеке. Годфруа оказался человеком начитанным. Менять книги присылал редко, чаще сам заглядывал, ему, видимо, нравилось потолковать о том, о сем, об истории Одессы, о свежем французском романе, в особенности интересовался новинками по конному делу. Специально для него он, Дерибас, выписывал из Франции, из Англии и Германии... Вот и теперь — приедет, непременно наведается.

Аким дал выговориться книжной душе, а затем приступил к осуществлению своего плана: склонить этого старожила Одессы, хорошо осведомленного обо всей ее внутренней жизни, быть полезным братьям Никитиным. И надо-то два-три письма в год о цирковых новостях. Сперва решил размягчить собеседника, польстив его патриотическому чувству. По первости саратовский хват сказал восторженным тоном, что почитает за честь бывать в сем городе, прекраснее коего сыщется ли еще в целом свете. А чтобы придать своим словам больше весу, Никитин подозрительно оглянулся — не слышит ли кто? — и зашептал заговорщицки:

— Откроюсь вам, любезный Михал Феликсыч, решаюсь на это не иначе как по причине абсолютнейшей веры в вашу порядочность. Нет-нет,— пресек он поползновение Дерибаса поскромничать,— не возражайте! Так подсказывает мне сердце. А я привык доверять ему... Так вот... -в ближайшее время помышляю попытать счастья на стезе антрепренерства: хочу начать собственное дело...

Он пустился завлекательно расписвтвать выгоды, какие сулит сие предприятие, ежели, конечно, вести его с умом. И далее па-мекнул многозначительным тоном, что-де не исключено привлечение и его, господина Дерибаса, в качестве компаниона... А поскольку первым городом, где намечено открыть цирк, избрана Одесса, то участие глубокоуважаемого Михал Феликсыча с его исключительным умом и знаниями может сыграть решающую роль.

Уже в поезде, восстанавливая в памяти, чем были заполнены эти двое суток, Никитин отметил: познакомился с Дерибасом, личностью, безусловно, полезной. Второе: узнал много нового о Год-фруа. И третье, самое, почитай, важное: склонил своего «компаниона» регулярно снабжать сведениями обо всех приездах в Одессу цирковых трупп, о сроках их работы и о самих содержателях цирка.

Вообще говоря, вербовать ходатаев для исполнения самых различных поручений было правилом Акима, которому он оставался верным всю свою жизнь. Стоит полистать подшивки газет за те годы или взять в руки старые афиши и программки, в которых Никитины помещали объявления о продаже здания цирка на слом, о сдаче внаем буфета при цирке, как увидишь.в них приписку: «...обращаться к такому-то...» У него был нюх на людей, которым можно довериться, которые добросовестно будут выполнять любые его задания. Промашки случались крайне редко.

Подобным образом Аким Никитин нашел и договорился со многими порученцами, как сказали бы сегодня, в большинстве губернских городов Центральной России, Крыма и Закавказья. А вот Сибирь и Урал в круг деловых интересов Никитиных-предпринимателей не входили пи тогда, ни в будущем, так же, впрочем, как и Петербург.

Но Петербург лишь до поры.

4

Юлия глубоко переживала мужнины неудачи: опять ни с чем воротился — все места расхватаны чужеземцами... И за что такое невезение! И ладанка не помогла.

Ладанку эту для Акима они произвели со свекровью. Перед его отъездом Арина Ивановна сходила на реку и в тихой завод, нарвала русалочьих цветов. А лепестки, шепча молитву, поместила в бархатный мешочек, сшитый ее, Юлии, руками. Надевая сыпу на шею талисман на черном шелковом шнуре, велела снохе: «Почитай заговор-то, почитай на путь-дорогу...»

И Юлия по ее научению стала нараспев творить причет:

— Спрячу я тебя, Одолень-трава, у ретивого сердца, во всем пути и во всей дороженьке...— И уже другим, домашним голосом сказала мужу: — Ой, слушай, повторяй за мной.— И продолжала медленно, выжидая, когда и он произнесет то же самое: — Еду я из поля в поле, в зеленые луга, в дальние места, по утренним и вечерним зорям; умываюсь медвяною росою, утираюсь солнцем, облекаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звездами. Одолень-трава! Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, скверно-* го не мыслили. Отгони ты чародея, ябедника. Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые..,

Юлия обняла мужа: «С богом, родной». Поцеловала в щеку и пошла проводить до самого вокзала. «Ну, храни тебя Богородица своим святым покровом».

А когда он приехал и еще только в дверях показался, она уже все поняла — не вступилась Одолеиь-трава... Юлия, с болью глядя на изможденное лицо мужа, глубоко вздохнула.

Митька опять истерику закатил:

— Чего было мотаться! Только зря общие деньги транжирить. Надо бросать это дело к чертовой матери!..

— И сызнова по балаганам, так, да?

— А хоть бы и так. Чем плохо?

Аким возбужденно зашагал по комнате.

— Тебя слушать, только злиться. А ты подумал, что ждало нас в той жизни, чего бы мы там добились? Не думал? Тогда я скажу: так бы и прозябали по вонючим ярмаркам. Вон как Федо-сеевские — получше нашего артисты, а так ни с чем и остались, В балагане тебя артисты как называли? Хозяин. А тут — господин директор. Разница есть?.. Там — по бездорожью плутать, тут, с цирком, мы на большак вышли. Да ты пойми, Митька, ведь ты же умный человек...

Юлия подавила улыбку: это он-то?.. Царица небесная, просто смешно. Ну и дипломат... Впрочем, это такое дело... Скажи самому последнему дурню: «Ты же умный» — и он примет как должное, Аким подошел к младшему, сдавил его плечо и заглянул в глаза,

— И ты, Петро, возьми в толк: разве в балагане ты сможешь полет свой репетировать? А наездничество? Лишь тут, в цирке, доведешь до конца все задуманное.

— Все равно,— Петр упрямо повел плечом,— они сильнее нас. •— Сильнее не они, а мы. И все права за нами. Мы в своем

доме, они — в чужом. Только мы, Петя, пока что беднее их.

- Нету у нас выхода, нету! — снова взорвался Дмитрий.— И не морочь нам голову своими баснями!

Матерь божья, опять сцепились, опять крик! Чтобы не слышать свары, Юлия ушла в дальний конец флигеля — на кухню. «Нету выхода»... А может, он и нрав... Порой ей и самой кажется, что нету, что плетью обуха не перешибить. К чему эта борьба, к чему пустая трата сил. Как-то она уже высказала мужу эту мысль: зачем зря лезть на рожон, не лучше ли смириться...

- Нет, Юля, не будет этого. И заметь: своего все одно добьюсь!

И она знала: неудачи лишь азартят его... Знала также и то, что, даже всеми покинутый, он все равно один шел бы тем же самым путем... А только уйди Аким, и русский цирк, в таких муках рожденный, кончится... Ои нет, не кончится. Аким не даст погаснуть этому огню, один будет раздувать костер. Ведь он до такой степени одержим своим делом, что отними его — вмиг зачахнет.

Неожиданно ей пришло на ум: а случись и впрямь Акиму выйти из дела, что сталось бы с братьями? Без него они... чего уж там — беспомощные птенцы. Ну, Петр-то, положим, не пропадет: такие артисты без контрактов не сидят. А вот Митька-тюря...

Юлия прислушалась: из гостиной доносился теперь уже ровный голос мужа. Она вернулась туда. Аким доказывал братьям: нельзя им без южных городов, никак нельзя. И надобно стараться выкуривать оттуда Суров да Годфруа. А что пока их бьют, так это только к лучшему. Бьют — значит, учат. А за ученье, сами знают, платить надобно. Даром, что ли, говорят: за одного битого трех небитых дают и то не берут. Она соглашалась с мужем: да, правильно, с такой программой, как сейчас у них, сунуться в Киев или, скажем, в Тифлис — только дело испортить.

Аким сказал убежденно, что к прежней жизни возврата нет! Только вперед! А мы от первых же неудач и в панику.

- Вот увидите,— повеселевший Аким сел между братьями,— мы еще покроем его туза нашим козырем. Погодите, погодите, придет время, и мы пошлем Вильгельмишку: «А ну-ка, слышь, смотайся-ка за пивком для братьев Никитиных...»

Уже потом, за полночь, в постели, он положил ее голову себе на плечо, как она любила и как уже редко бывало в последнее время, и говорил тихим, ровным голосом о планах своих, о следующей поездке и снова, в который уже раз, о деньгах — без них врага не одолеть! Ведь тут все продается и все покупается. И у кого мошна больше, тот и прав. А с их жаАкими грошами высоко не прыгнешь. «Я же хочу, голуба моя, нестись во весь дух вперед, а не подскакивать, как стреноженная лошадь».

Ей ли неизвестно, что, даже молясь богу, прося у небесных сил заступничества, в глубине души он все равно надеется лишь на одного себя. И будет биться с врагами из последней мочи. Истечет кровью, а не сдастся.

5

Соперничая друг с другом, иноземцы изо всех сил стремились затмить конкурентов, превзойти их ослепительностью своих программ, изобретательностью и яркостью афиш.

Вчерашние балаганщики отлично понимали, что представление у Годфруа и Сура богаче и пышнее, чем у них. Перевес пока что на стороне противника, а посему все помыслы направил Аким на одно — как и где разжиться лишним рублем.

Только выручка от представлений мало что изменит. Уж это-то ему известно доподлинно, ибо умел считать деньги. Нужен какой-то иной источник дохода. И не один.

Неотвязные размышления привели его к некоторым решениям, которые со временем да вкупе принесут явный прибыток. Ну вот хоть бы комиссионные, или куртаж, как в то время говорили, который стал брать с артистов за то, что обстряпывал контракты в Различные зрелищные заведения,— тут уж миндальничать не приходится, ведь и с них самих когда-то брали, дело-то из самых разобычных. Или приобретенный недавно «Зоотроп».

О «Зоотропе» Никитины узнали от Иогана Самуэля Якова Сининского, шведского подданного, который давно уже обосновался в России. Запомним это имя. По воле слепой судьбы, как тогда было принято говорить, Аким Никитин будет связан впоследствии с этим человеком родственными узами — женится на его дочери. Но до этого еще далеко. А в ту пору содержатель «Выставки картин и всевозможных чудес» расположился со своим шпитоном на территории шумной Ильинской ярмарки в Полтаве, поблизости от цирка Никитиных.

Сохранилось множество документов, относящихся к Сининским, документы эти дают полное представление о личности главы семейства и его деятельности. Относительно последней сразу же скажем: была она незавидной. Со своим жалким промыслом Сининский кочевал из одного заштатного городишки в другой, влача полунищенское существование. Надо полагать, что на родине у себя он не мог рассчитывать и на такое, иначе что же могло удерживать его здесь... Человек общительный, Сининский помимо с моей выставки занимался мелким маклерством, совершал мизерные сделки, посредничал в купле-продаже, в брачных делах. Иоган Самуэль Яков принадлежал к той категории бесправных, но неутомимо предприимчивых неудачников, населявших дореволюционную Россию, которых называли «людьми воздуха».

Сининский познакомился с Никитиными и даже сумел расположить их в свою пользу — было в нем что-то привлекательное. Швед зачастил к братьям, а в один из дней пожаловался с грустной улыбкой: копии с картин мало привлекают людей. Вот если бы ему «Зоотроп» выписать из Лондона, другое дело, тут бы еще потягались... А что за штука такая этот самый «Зоотроп»? О, замечательная новинка! Машина, картины живые демонстрировать, англичанин Хорнер изобрел. А какие же, интересно, картины? Сюжетов у них много: балерина танцует, акробаты выступают, конные скачки, цветок на наших глазах распускается. Ну и все в таком же духе. Прошлой осенью видел он подобный в Санкт-Петербурге — прима-люкс! — публика валом валит. Ну а коли так, и выписали бы себе. О, сейчас это ему не по средствам. А дорого ли стоит тот «Зоотроп»? В общем, четыреста-пятьсот рублей. Но он оправдает себя менее чем за полгода.

Человек осторожный и дотошный, Аким Никитин изучил каталог, справки навел об этом самом Самуэле, присмотрелся, как тот дела свои ведет, а затем сладился с будущим тестем на следующих условиях: Никитины дают деньги, Сининский выписывает «Зоотроп» и демонстрирует его в своей палатке, разъезжая вместе с ними, за что получает двадцать пять процентов от сбора. Но притом непременное условие: кассирша и билеты будут их, Никитиных.

«Зоотроп» оправдал себя. Одержимый неотступной страстью к накоплению средств, Аким отваживался на поступки, которые иначе как отчаянными не назовешь.

Вездесущему Акиму стало известно, что некий воздухоплаватель разрекламировал прыжок на парашюте с воздушного шара и — вдруг передумал. Вот этот-то шар, лежавший без дела в Нижнем Новгороде, Аким и использовал, чтобы привлечь к своему бенефису больше публики. Скажем прямо, чтобы решиться на такое, одного бесстрашия мало, нужна еще из ряда вон выходящая отвага. И еще надо было обладать абсолютной уверенностью в себе, ведь на такой высоте начинает действовать инстинкт самосохранения. Мышцы деревенеют, и лишь огромнейшим усилием воли возможно преодолеть страх и заставить себя выполнять гимнастические упражнения.

Юлия пыталась отговорить мужа — зачем играть со смертью! Но разве его переубедишь! И только Петр не охал — ничего не случится.

Проделав в поднебесье свои трюки, Аким уселся на трапецию и начал разбрасывать летучки с приглашением посетить бенефис отважного гимнаста-воздухоплавателя. Было весело глядеть на стайки квадратиков, парящих в небе; они неторопливо устремлялись к земле, где их ловили протянутыми руками.

Неугомонный предприниматель нашел и еще один источник дохода — катание детей на пони. Каким счастьем загораются детские глазенки, когда случится сесть верхом даже на неприглядного ослика, а тут — маленькие красавицы лошадки...

Дмитрий уж на что натура безразличная, а и он одобрил новшество — абы капало... Между прочим, в этом самом капании и его, Дмитрия, немалая доля: вон какие сборы делает борьба с быком!

Разузнав где-то секрет — как эту животину повалить набок, Аким однажды в Кишиневе жарким полднем привел на цирковой двор пожилого молдаванина, который держал на привязи черного быка с длинными рогами и сильной натруженной ярмом шеей. Бык могуч и норовист. «Почти андалузской породы!» — заметил Краузе. Аким с места в карьер потребовал от Дмитрия: «А ну-ка, попробуй потренируйся...» Первые же попытки показали, что дело это не из простых. Бык оказался существом норовистым — никак не давал ухватить себя за рога, мотал головой, отбегал, а когда незадачливый борец уж чересчур досаждал — бросался на него, воинственно наклонив голову.

На зрелище с напряжением взирала вся труппа, подавали реплики, насмешничали, шарахались на забор, когда рассерженное четвероногое устремлялось в их сторону. Наконец-то самолюбивому Дмитрию, доведенному насмешками до дикой ярости, удалось крепко ухватить животину за рога. Петька закричал «ура-а!». Все были очень довольны, кроме быка: он вдруг с такой силой мот-пул шеей, что злополучный «тореадор» отлетел к самым воротам... Бык носился по двору, высоко вскидывая зад, и бодался... Юлия притащила полкаравая и, ласково приговаривая, стала кормить эту недотрогу хлебом.

- А теперь давай сызнова,— приказал Аким. Дмитрий огрызнулся:

- Сам бы взял да и попробовал.— Однако начал изо всех сил, как объяснял брат, выкручивать правый рог, одновременно заваливая эту неподатливую громадину набок.

С того дня, облаченный в красную атласную рубаху с подложенными плечами и ватной грудью, он стал проделывать этот шумно рекламируемый номер в каждом новом городе. Изобретательный Аким умел выдаивать из этой скотины полные сборы с помощью новых придуманных им фортелей. Ну вот, к примеру, по городу развешиваются кричащие афиши, которые приглашают местных силачей схватиться с чистокровным андалузским быком. ГЗыходи любой. Победителю — сто рублей премии. И опять цирк ломится от публики. Но попробуй свали его, коль секрета не .шаешь да еще специально разъяренного (перед выходом быка кормили хлебом, смоченным в водке).

А того более публики собирает афиша, обещающая невиданное зрелище — убивание быка. Штука эта уж больно не по нутру Юлии. Но разве Акима переспоришь. Заладил: «В нашем положении ничем брезговать не приходится»...

Тот злополучный выход Дмитрий уж не забудет. В конце программы объявили: «Знаменитый атлет-силач господин Никитин!» Оркестр заиграл туш. Дмитрий, сильно волнуясь, почти в трансе, вышел на манеж, весь напыжась, и важно раскланялся. Следом два униформиста вывели животное. Шпрех торжественно объявил:

— Внимание, внимание! Сейчас господин Никитин будут убивать сего быка ударом кулака!

Раздались дружные хлопки. Пока Дмитрий подворачивал рукава, униформисты, растянув цепь от узды, расступились по сторонам. Силач не вдруг бросился вершить свое страшное дело, а сперва приноравливался, как бы это ненадежнее нанести смертельный удар, заходил то слева, то справа, как показывал Аким, а потом решительно устремился вперед и изо всей силы ударил животину по лбу. Бык не шелохнулся, только исподлобья недоуменно поглядел на человека. По рядам прокатился шумок. Третью попытку Дмитрий делал уже под свист и улюлюканье всего цирка: «Мазурики!», «Деньги назад!» Казалось, вот-вот все кинутся на атлета, не оправдавшего их лучших ожидании.

С большим трудом директору цирка удалось утихомирить буйствующую толпу. Приподняв афишный лист, Аким, облаченный во фрак, заявил, что никакого обмана нету, здесь ясно сказано: не убьет, а будет убивать. Вот он и пытался. Но, к сожалению, на этот раз не вышло. Бык оказался живучим... Оживленно переговариваясь и смеясь, публика стала расходиться.

С того раза «убивать» быка они решались только в самых заштатных городишках, как, впрочем, и показывать другие шарлатанские, в сущности говоря, номера: «Отрубание головы» или «Людоед с островов Полинезии», в котором ему, Дмитрию, приходится изображать дикаря и мазать все тело жженой пробкой, а потом с остервенением набрасываться на какого-нибудь подгулявшего зрителя, храбро вызвавшегося быть съеденным на глазах почтенной публики, при этом людоеду надлежало так укусить пьяницу, чтобы тот сбежал с манежа. А вот к номеру «Живой труп», в котором его закапывают в гробу посреди манежа в заранее вырытую яму, он, в общем-то, терпим, хотя, конечно, находиться под землей не сладко, зато трюк не такой откровенно мазурнический.

Как-то раз Петру предложили приобрести у владельца паноптикума, уезжающего домой, в Чехию, все его добро: зеркала для «Говорящей головы», аквариум «Живую русалку» показывать, паутину, искусно сплетенную,—«Женщина-паук» на ней работает. Вообще-то, дорого запросили, но все равно надобно брать, не то перехватят. Аким же сделал вид, будто все это их мало интересует.

— Смотри — упустим.

— Никуда, Петя, ему от нас не деться. Я все разведал. Придет да еще попросит: возьмите Христа ради за полцены.

И ведь прав оказался. Теперь вот возимся, налаживаем с Краузе купленное, производим к делу. Через шесть дней, с 14 сентября, на Крестовоздвиженской ярмарке будет стоять у нас шапитон, карусель, «Кривые зеркала» и вдобавок еще паноптикум. И там же детишек будем катать на поньках в новеньких экипажиках. Вот как раздуваем кадило. А то ли еще будет!

А вот Юлии нашей все это не по вкусу. Ну ладно, говорит, на пони катать, хоть удовольствие детишкам, а демонстрировать всех этих гадких пауков — ни в какие, говорит, ворота. Как, говорит, не понять, что это просто позор. Уж как только не урезонивал Аким жену: «Пойми, это же временно, чтобы окрепнуть». Нет, знай свое: «Позор!», «Мерзость!»

6

Целых девять лет «Французский цирк братьев Годфруа» не встречал сколько-нибудь серьезной конкуренции в городах благодатного юга России. Но вот на пятки им стал наступать антрепренер из Пруссии Вильгельм Сур, человек авантюрного склада и дерзкой хватки.

Жан-Батист Годфруа поделился с братом Луи своими тревогами: с этим вампиром шутки плохи, ам! — и проглотил... Ну, может, проглотить не проглотит, а крови попьет предостаточно. Такие вероломные типы разве перед чем-нибудь остановятся. Рассказывали, что у себя на родине его подручные, и глазом не моргнув, отправили к праотцам конкурента, который мешал ему... Быть может, как-нибудь мирно сговориться с канальей?

И вот Жан-Батист посылает своего управляющего Иониди на переговоры с немцем.

— Передадите ему мои слова: месье Годфруа, мол, глубоко сожалеет, что затрагиваются жизненные интересы друг друга. Происходит это исключительно по причине нашей разобщенности: каждый сам по себе. Не выгоднее ли, мол, действовать согласованно.

Вскоре парламентер привез ответ: герр Сур не против переговоров. Условились, что местом встречи будет Харьков. Договаривающиеся стороны поселились в гостинице «Углич».

В результате двухдневных жарких дебатов в густом табачном дыму, который клубился по гостиничному «люксу», словно на поле боя, заправилам циркового дела удалось составить коалицию и поделить как говорят дипломаты, сферы влияния. Отныне Годфруа не смеет претендовать на города Сура, а тот—вторгаться «во владения» французов. И только было договор стал входить в силу, как в лагере союзников затрубили тревогу: у крепостных стен полнился неприятель. Донесли, что это какие-то братья Никитины. Никитины? Кто такие?

В том, что чужеземцы знать не знали о начинающих предпринимателях, ничего удивительного не было. Пока Русский цирк разъезжал по уездным городкам, его просто не замечали, точно так же, как и владельцев балаганов,— мало ли их кочует с ярмарки на ярмарку. Разве эти жалкие комедианты — помеха солидным предприятиям...

Но когда стало известно, что Никитины выступают в Нижнем Новгороде, содержатели тех самых солидных предприятий всполошились. Начали выяснять: кто такие? Откуда взялись? Вскоре Годфруа узнали, что Никитины добились места на зимний сезон не где-нибудь, а в «их» Баку. Иониди снова помчался к Суру, и снова союзники встретились в гостинице «Углич», снова была опорожнена целая батарея бутылок, которые стояли по всему номеру, точно гильзы расстрелянных снарядов... Однако на этот раз они съехались не дебатировать, а разрабатывать совместный план боевых действии против этих назойливых балаганщиков.

Вильгельм Сур поделился с соратником собранной информацией: оказывается, верховодит там у них рыжеволосый Иохим. Мужлан, понимаете ли, неотесанный, однако хитер, как десять лисиц сразу. Так вот если бы этого обера... того... ну, понимаете... то вражеская армия лишилась бы полководца и полностью была бы деморализована.

Сур прочитал в растерянных глазах партнера, что столь решительные меры его просто напугали. И дьявол с ним! Слизняк несчастный! Бабник! И пусть катится ко всем чертям! Он, Вильгельм, знает, что ему делать.

С иными мыслями уезжал из Харькова Годфруа. Суровские разбойничьи замашки вызывали в нем отвращение. Сегодня подстрелит рыжего лиса, а завтра... что ему стоит начать охоту и на французского конкурента... От такого держись подальше!

7

— Ну хорошо,— раздраженно возразила мужу Мария Годфруа.— А что бы ты делал, скажи, если бы ночью на темной улице на тебя наставили нож? А?

Вильяме усмехнулся в седеющие усы: ну это уж слишком.

— Я ведь только сказал, что им тоже надо зарабатывать на кусок хлеба.

Ты не виляй! — через плечо парировала Мария, водя по кругу манежа отдыхающую лошадь.— Не виляй, а ответь.

— Нет, Мери, это нечестная игра.

Мужеподобное, некрасивое лицо наездницы скривилось гримасой гнева, она хлестнула по воздуху плетью.

— Это я нечестная? Знаешь что...— Она сердито сунула узду подоспевшему конюху, а сама направилась к барьеру и уперлась об него сильной, с крупной ляжкой ногой, обтянутой серым трико. Она стояла, сжав колено пальцами, как раз против мужа и отца, которые сидели во втором ряду.— Так вот я скажу: если бы наставили нож, у тебя было бы только два выхода — отдать кошелек или попытаться защитить свое добро силой! — Последнее слово она выкрикнула и, рубанув в сердцах плеткой по барьеру, ушла.

Вильямсу был неприятен этот разговор — зачем затеяли... Под его матово-шоколадным лбом шла напряженная работа мысли. Он вовсе не собирался защищать этих братьев Никитиных, что они ему. Да и что он знает о них? Почти ничего. Ну, правда, в позапрошлом году довелось посмотреть в Сызрани их представление. Ему всегда интересны другие наездники, школа какая, какой класс, какие трюки, есть ли новинки. Кое-что в их программе ему тогда определенно поправилось. Наездница... эта... Ну... О дьявол, никак не научится запоминать русские имена... Джулли, вот. По их значит Юлия. Очень мила, очень... Конечно, не Мери, Мери - уникум, зато собой до чего же хороша... И какая грация.... Даже на столичном манеже не потерялась бы... Потом этот... Питер, Петр, куда нашему Луи до него... Как полетчик этот русский даст ему десять очков форы. Первое что — дистанция. Трапэ от трапэ за милю. Для таких полетов без сетки нужен огромный кураж. К тому же красив и смел как дьявол... Неплох и в качестве наездника. Запомнилось, что очень много смешил русский клоун, который имел на манеже народный тип... Но в этом он, Вильяме, не очень-то разбирается. Еще бросилось тогда в глаза, что у Никитиных все представление шло очень слаженно, живо, весело, раз-два и дальше... Вот это была действительно новинка. Он рассказал тестю о своем впечатлении, и тот захотел увидеть это собственными глазами. А потом стал насаждать этот стиль и у себя... Словом, лично он, Вильяме, против этих Никитиных ничего не имеет. С малых лет ему выпало жить среди немцев, итальянцев, чехов, румын, русских. И жена у него, у негра, француженка. Ну и что такого...

Нет, не может попять Мери или не хочет, что те же самые Никитины находятся у себя дома, а мы — гости. А гости должны знать приличия. И если тебя посадили за стол — не набрасывайся на еду, не жадничай, имей совесть... И уж во всяком случае, не обижаться, если хозяева тоже хотят есть и садятся за тот же стол...

«Ах, Мери, Мери... что-то с тобой творится в последнее время: раздражительна, груба...» Он уже устал от ее гневных вспышек. На любом готова злость сорвать. В ярости себя не помнит; даже отец, уж на что души не чает в своей Марии, а и тот стал одергивать: «Уймись, бешеная!» И с ним, с мужем, до чего же сурова. И прежде-то ласками не отличалась, а ныне и вовсе — лед. А он так напротив: бурлит пылкая африканская кровь, требует своего... Засматриваться начал на каждую юбку...

Годфруа-отцу мысль дочери показалась занятной. Он откинулся, положив вытянутые руки на спинку кресла, и подумал: «Но имеется еще и третий вариант — договориться с конкурентом, перехитрить его...»

Пройдет немного времени, и Жан-Батист попытается осуществить свой третий вариант.

8

Управляющий Французского цирка грек-полиглот Иониди слыл в профессиональной среде первостатейным щеголем. На голове цилиндр, на ногах белые, только что входящие в моду гетры, в зубах неизменная сигара. Во вторник хозяин послал его к русским, поручив непременно убедить их вожака встретиться с господином Годфруа по важному вопросу. А в случае, спросят: «По какому именно?» — отвечайте, не знаю, но намекнуть намекните, речь, мол, о каком-то обоюдно выгодном деле...

В четверг он вернулся из вояжа и, стягивая с рук лайковые перчатки лимонного цвета, весело отчитывался: ну до чего же твердый орешек этот ваш Аким Александрович — еле-еле разгрыз... Билет на поезд, как месье и наказывал, прислан ему. Бонбоньерка супруге — милейшая, знаете ли, особа — преподнесена от дирекции Французского цирка. Послезавтра встречаю его на вокзале с вечерним поездом и везу прямо туда...

От Новочеркасска, где работали в тот сезон Никитины, до Ростова-на-Дону — давней фортеции Годфруа — езды несколько часов. Выехали налегке, лишь с маленьким баулом. Всю дорогу Дмитрий, оторванный от привычной обстановки, тягостно маялся. Мысли нескладно ворочались в его массивной голове с густой шевелюрой темно-каштанового цвета, мысли эти были тяжелыми, как двухпудовые гири, которыми работал. Хотя он и не из тех, кто любит попусту язык почесать, по бывает, прямо-таки нестерпимо хочется перемолвиться с кем-нибудь словечком, успехами погордиться. Так разве при Акиме позволишь себе такое — сразу же цыкнет: «Опять расхвастался, дуролом чертов...» С чужими не поговори, а сам, хоть и рядом, молчит как сыч. Ну можно бы и не о себе потолковать. О том у них издавна повелось — едешь ли чугункой, на пароходе ли плывешь — ни одной душе о себе ни слова. Можно бы пошутить, «а иначе скучно жить на этом оскверненном глобусе»... Вот еще тоже привязалось откуда-то выражение... Аким, поди, обмозговывает, как этого самого Годфруа вокруг пальца обвести. Но, видать, будет не просто. Об нем чего только не рассказывали... Взять хоть бы Ровны, цирк у него там сгорел: артисты остались без куска хлеба, кинулись к нему на квартиру, а его и след простыл. Ни с кем не рассчитался. Потому Аким и осторожничал, ежели, говорит, у него до нас пропозиция имеется, так пускай сам и явится. А тот чернявый франт: «Поймите, глубокоуважаемый Аким Алексаныч, господин Годфруа не могут, они нездоровы». Шоколад Юльке приволок... А она, вишь, как сообразила: чует, говорит, мое сердце что-то недоброе... Пускай Митенька тоже поедет, мало ли что... Он у нас все-таки силач. Эти люди, Аким, на все способные. И напомнила про Журавлева, про его конец под конскими копытами конкурентом...

...Когда вышли из вагона, Аким перехватил взгляд управляющего Французского цирка, который удивленно таращился на Дмитрия. «Без старшего брата я не предпринимаю в серьезном деле ни одного шага...— объяснил Аким.— Везите нас к господину Годфруа...».

В легких дрожках, рассчитанных всего лишь на двоих седоков, было бы не уместиться, но Иониди быстро нашелся: отпустил кучера, а сам, как был в цилиндре, сел на его место.

Дорога оказалась не ближней. Дмитрия смущало, что уже смеркается, а они едут куда-то в сторону от центра города мимо отдельных деревянных домиков дачного типа, мимо оград. Время от времени в просветах между деревьями тускло поблескивали полосы воды. Река Дон, видать, сообразил Дмитрий. Да, так и есть... Теперь они уже ехали по-над берегом, пустынным и темным - южные ночи надвигаются внезапно. А тут еще заморосил противный, колючий дождишко. Дмитрий пожалел, что не прихватил свою гуттаперчевую накидку. Куда везет, холера его возьми... Ежели за делом, на кой ляд в такую глушь забираться... Что-то тут не так... Ему уже стали мерещиться всякие страхи; за каждым кустом таилась опасность: вот-вот выскочат семеро молодцов с ножами... Или пальнут из-за дерева: бах — и нету... Недаром Юлька беду чуяла...

Лошадь с трусцы перешла на шаг, стала отфыркиваться, как это делают многие из них перед домом, потом завернула вправо, и дорогу неожиданно преградили железные ворота с двумя фонарями на столбах. Из калитки вышел старик в тулупе, вскинул глаза на цилиндр и пошел открывать ворота. Иониди передал лошадь старику и повел их куда-то по тускло освещенной аллее.

Дмитрий ступал по-звериному настороженный, уши, глаза — все в нем напряглось до предела, все изготовилось к отпору: он нащупал в кармане свинцовый кистенек. Брат строго спросил у провожатого — куда они идут? — и тот пустился вдруг в откровения: владелица этой дачи — вдова состоятельного коммерсанта, фамилию называть необязательно. Дама с большим шармом. Ну да в этом они сейчас и сами убедятся. Любительница лошадей. На этой почве, в общем-то, и сблизилась с нашим месье: он давал ей уроки верховой езды.

Они проходили мимо беседок, скамеек, ротонд. И вдруг впереди на фоне реки — большой, ярко освещенный дом с балконами и затейливыми башенками; огромные, незанавешенные венецианские окна расстелили по дорожкам и клумбам золотые покрывала. Из дома доносились мелодичные звуки. «На клавесине»,— определил Дмитрий, наделенный хорошим музыкальным слухом. Все его страхи как рукой сняло.

Провожатый не преувеличил — хозяйка и впрямь была обворожительна: встретила их как самых дорогих гостей, каждого назвала по имени, отчеству, что немало удивило Дмитрия. Гляди какую ля фаму защучил... Чуть тронутое увяданием, но все еще красивое, с мягкими чертами, лицо ее светилось радушием. Незаметно возникшая горничная в белом переднике и кружевной наколке учтиво забрала головные уборы гостей и баул из рук Дмитрия. Приветливо улыбаясь, хозяйка предложила прибывшим: не угодно ли будет с дороги принять ванну, это так хорошо освежает и замечательно снимает усталость. Дмитрии школярски спросил у брата глазами — как быть? Но тот в столь же обходительных выражениях ответствовал милой даме, что они премного благодарны, однако же принуждены покорнейше просить принять отказ от любезного предложения.

Управляющий широко распахнул перед ними двери в гостиную; не без смущения ступал Дмитрий по огромному — от стенки до стенки — серебристому ковру. В таких роскошных апартаментах ему случалось бывать, только когда развозил билеты на свои бенефисы по домам богачей — ненавистное всем Никитиным занятие.

Из боковой двери вышел мужчина лет шестидесяти, выше среднего роста, по-военному прямой — подобран и жилист; мужчина опирался на палочку. Дмитрий пожирал вошедшего глазами: гладко выбритое лицо с молодцевато закрученными усиками было мужественным и строгим. Еще не седая голова аккуратно причесана, в зубах сигара. На пальцах перстни. Мужик еще в силе...

Француз улыбнулся гостям не столь широко и радушно, как его пассия, но достаточно вежливо, улыбнулся с сознанием собственного достоинства. Извинился, что не смог лично приехать в Новочеркасск, хотя желание было велико, кивнул на трость: ревматизм военных лет...

По-русски Годфруа изъяснялся довольно хорошо. Лишь легкий акцент да мелкие обаятельные неточности выдавали в нем иностранца.

— Господа,— произнесла хозяйка дома, приветливо улыбаясь,— коль скоро все вы из мира циркового искусства, то вам, полагаю, это слово будет близко...— Она сделала паузу и с той же улыбкой оглядела мужчин.— Объявляю программу встречи. Сегодня на все деловые разговоры властью... да-да, властью... но не столько правительницы дома, сколько властью женщины,— повернула она в сторону Никитиных свое привлекательное, ухоженное личико.— и, учтите, единственной среди лас, накладываю запрет. Вот так, господа. Сегодня день... вернее, вечер отдыха... Будем ужинать. Возникнет желание — перекинемся в картишки, а нет — помузицируем, словом, развлечемся...

Она царила и за ужином и после него, сумев сделать этот вечер необыкновенно приятным и веселым.

За полночь горничная наказала садовнику отвести господ Никитиных в гостевой флигель. «Там вам будет удобно,— вежливо сказала она, обращаясь к представительному Дмитрию.— Спокойно почивать!..»

Когда они остались одни, Аким под легким хмелем сказал, снимая с себя пиджак:

- Знатно было обставлено. С толком... Одно дело, понимаешь ли, разговор был бы в цирке или, скажем, в гостинице, и совсем другое — тут... в этаком-то тереме да у этакой-то хозяйки в гостях... Да-а-а, ничего не скажешь, отменный режиссер господин Годфруа. Ну-ну, поглядим, как оформит второе отделение своей пантомимы...

Утром, после завтрака, какого Дмитрию не случалось еще ни разу получать, Годфруа — свежевыбрит, надушен, весь энергия и воля — сказал, откидывая салфетку на стол:

— Ну что же... Поговорим? Светлана Аркадьевна,— продолжил Годфруа, сдержанно улыбаясь,— любезно предоставила в наше распоряжение свой кабинет.— Он подошел к ней, все так же опираясь на трость, и галантно поцеловал руку.— Мерси, мадам. Прошу, господа...— И ввел их в просторную комнату.

Первое, что бросилось в глаза, после того как управляющий распахнул шторы,— огромное, во всю стену окно с видом на реку. Дон струился под ними в солнечных бликах, словно весь расшитый серебряными блестками.

Господа,— сказал директор Французского цирка, садясь за стол и приглашая жестом гостей последовать его примеру.— В деловых переговорах — начало всегда самое трудное. Вам, уважаемый Аким Александрович, безусловно, это известно.— Он пододвинул к нему коробку с сигарами, учтиво открыв крышку.

Аким прикурил от спички, поднесенной Годфруа, и, продолжая его мысль, сказал:

- Господин Годфруа, как всегда, прав. Начать и впрямь очень трудно. Когда в Одессе лет пять назад я вел переговоры с вашей светлостью...— Тут черные густые брови Годфруа удивленно вскинулись.— Не удивляйтесь, разговор был... как бы сказать... мысленный, понятно, да?.. Так вот, начать этот разговор мне было трудно до чрезвычайного... Никитины были тогда бедными и...

- Ну-ну-ну...— прервал собеседника Годфруа с понимающей улыбкой.— Не будем, как говорят русские, ворошить старое... Будем думать не назад, а вперед. Думать вперед во всех смыслах выгоднее. Разговор будет серьезно,— веско сказал Годфруа.— Время очень, очень стало трудно. Конкуренция колоссальный. Каждый город надо брать штурмом, как Наполеон Бонапарт брал Аркольский мост. Судите сами: приезжает мой управляющий Киев... Идет канцелярия градоначальника: «Кто-кто, говорите? Французский цирк Годфруа? Как же, знаем-знаем. Лошадки — прима, наездницы — люкс, дрессировка — экстра. Сожалеем, но место за господином Суром». О, дьявол! Тогда мой управляющий едет Симферополь. Но, пардон, там тоже контракт с господином Суром на три года. Чувствуете, опять это проклятое «но»!.. «Но» — это герр Сур. «Но» — это Луи Сулье, тоже, как мы: Франция... «Но» — это Чинизелли — Италия... «Но» — это...

— Братья Никитины — Россия...— весело влепил Аким. Все рассмеялись.— Что поделать, Никитины вынуждены портить вам кровь. Нету, понимаете ли, иного выхода: кто — кого.

— Браво, браво!.. Рассуждает господин Никитин замечательно! Именно: «кто — кого»... Настоящая конкурентная война. И все, как на войне: разведка — контрразведка, подкоп — контрподкоп, военная хитрость — контрхитрость... Уважаю, когда откровенно. Честная игра — моя... как это сказать по-русски?.. Правило...

Вечером, уже в Новочеркасске, Дмитрий передавал домочадцам подробности переговоров. (Аким из Ростова поехал в Пятигорск.)

— А после этого француз и говорит: моя разведка много об вас узнала. Да я, говорит, и сам чувствую, вы, Аким Алексаныч, человек порядочный. И потому, значит, предлагаю заключить соглашение.

Какое такое соглашение? — подозрительным тоном спросила Юлия.

— Понимаешь, компанию, говорит, обоюдную составим. У нотариуса, все будет честь по чести...

- Это что же, вроде акционерного общества?

Нет, Петя, не акционерное. Он толковал про товарищество. При такой конкуренции, говорит, в одиночку невозможно. Объединим, говорит, наши силы и будем работать на равных. И никаким, говорит, подземным ходом нас тогда не возьмешь... Наш, говорит, цирк был бы самый крупный в России... А вообще-то сказать, мужик он не дурак. Рассуждает вполне здраво... Не знаю, мне понравился... И собой видный,— взглянули бы, какая краля втюрилась. Миллионерша! Все отдала...

- Ой, Митька, от тебя сдохнуть можно... Да ты не кралю расписывай, на кой она нам, что Аким-то ему?

- Аким ему, Петя... Ну-у-у, Аким наш дпплома-а-ат... Вопрос, говорит, сурьезный. Тут надобно все в толк взять, взвесить. А тот: «Да, конечно, конечно, подумайте, посоветуйтесь...» На том, понимаете, и разошлись. А уж после Аким вот этак показал и говорит: «А вот ему... Мы впряжемся в хомут, а вожжи у кого? Да у него в лайковых перчатках. Соображаешь?»

9

Когда задували северные ветры, Петру Никитину становилось не по себе. «Холодов дядя вообще не переносил: в детстве настудился»,— рассказывал его племянник Николай Никитин.

Домашние уже знали: в такой день Петруша постарается не выходить на улицу, и, стало быть, надобно пожарче натопить печи...

Сидя перед огнем на низенькой скамеечке, Петр читал «Деяния апостолов». За стенами порывисто шуршал ветер, а тут—благодать божья... Начало смеркаться, и он подумал: надо бы лампу зажечь, но в этот момент из сеней послышались голоса. Петр прислушался: кто бы это? Оказалось — Саня Федосеевский. Этому завсегда рад.

Вы что же, братцы, на самого Сура замахнулись? — с порога выпалил Александр своим вечно насмешливым тоном.

— Откуда знаешь?

— Аким твой сказал. Мать честная, да этот Сур еще и не таких проглатывал.

Ничего страшного,— беспечно отмахнулся Петр, подвигая приятелю стул.

Ой, Петька, гляди. Это такая шельма — не приведи господь! Уж мы-то его знаем...

И Александр, чуть пришепетывая по своей привычке, рассказал, как его отец, поднакопив деньжат, открыл на масленой свой цирк в Херсоне. Дела пошли неплохо — работай да радуйся. Так нет, Суру неймется: какие-то Федосеевские увели город из-под носа. Не быть тому. Вот и подмазал, гадина, полицмейстера, и тот запретил представления под предлогом, что клоуны с манежа крамолу говорили... Так-то вот!.. С превеликими трудностями начали в Полтаве.

- И там сгорел наш батя, как швед... Субботу и воскресенье отыграли, а в ночь на понедельник суровские ухари и спалили нас. Сам знаешь, хитрое ли дело: плеснул в темноте керосину на стены, чиркнул спичку — и вся недолга. За полночь барабанят в ставни: «Федосеевский! Цирк горит!» Прибежали... Куда там, все в огне. Ничего не спасли... И уж больше отец так и не поднялся. И пришлось, понимаешь, к нему же, к Суру, и наниматься. Так, представь, взял, как великую милость сделал...

Вот там-то семья Федосеевских, по словам Александра, и понагляделась на суровские безобразия. Петру было интересно — да и полезно — слушать о противнике, о его лисьих повадках, о детях, которых, оказывается, у него четверо от разных жен.

— Вот ты давеча сказал: «Ничего страшного». То-то и оно, Петя, что Вильгельма не знаешь... Да погоди, ты сперва... послушай...

Петр знал за другом слабость: заговорит — не остановишь. А ему и самому не терпелось порассказать любопытнейшие вещи из читаемой сейчас книги. Ну, например, как окончил свои дни Иуда Искариотский. Вот послушай, до чего же занятно. На те, значит, тридцать сребреников, что получил за свою подлость, он, слышь, купил себе кусок пашни. Заживу, думает, теперь на славу. Собрался хлеб сеять. И вдруг — кара небесная на его голову. Так, понимаешь, и рухнул наземь. Рухнул, да на две половинки и раскололся.

— Из одной половинки Вильгельм Сур получился, из другой — Годфруа...— разом сострил Федосеевский, вновь позабавив отзывчивого на юмор Петра.

В прихожей послышался шум: Дмитрий внес в комнату какой-то тяжелый сверток, а следом вошел Аким.

- Об чем разговор, господа артисты?

— Да вот втолковываю Фоме неверующему, какие фортеля выкидывает герр Сур.

- Интересно, интересно...— О фортелях Аким Никитин готов слушать день и ночь. Он пододвинул свой стул к Федосеевскому.— Так какие же фортеля?

- Ну вот, скажем, соберет в самом лучшем ресторане шикарный банкет. Стол ломится от закусок. А за столом только избранные: сливки общества, словом. И вот в самый разгар ужина входитего управляющий и со всякими там «прошу милостиво простить» вот этак склоняется к уху хозяина...

Хороший актер, Саия Федосеевскип представлял всю сцену в лицах, меняя интонации и тембр голоса, выразительно мимируя. Распространяться перед такими слушателями ему явно в удовольствие.

— А управляющий, к слову сказать, тоже плут из плутов... Номер этот у них давно срепетирован, они его чуть не в каждом городе проворачивают... И вот слушайте дальше. Впльгельм вдруг сделается серьезным и спрашивает: «А видел Альберт?» Альберт — это старший сын его, мастак по конной части. «А как же. как же, видели и сказали: «Прима. Упустить эту лошадь нельзя ни в коем случае...» Сур обращается к гостям, дескать, прошу прощения, дело важное, не терпит отлагательств. И опять к управляющему: «Почему так дорого?» — «Дешевле не отдают»...— «Ну ладно, берите». И вот, значит, достает из кармана книжку и начинает выписывать чек. «Нет-нет, господин Сур, банк уже закрыт. Только наличными»...— «Тогда возьмете утром».— «Невозможно. Только сейчас.,. Карточный, понимаете ли, проигрыш. Отыграться хотят»... И тут, мать ты моя, как этот герр заерзает на стуле, наличность пересчитывает, языком досадливо цокает. Дочка Марта интересуется: «В чем дело, папа? Что случилось?» Все гости уже перестали разговаривать, слушают. «Понимаешь, детка, какая неприятность: лошадь замечательная продается, орловский рысак, а банк уже закрыт». Ну стоит ли беспокоиться из-за такого пустяка... Это на выхвалку кто-нибудь из гостей-ухажеров, уже под хмельком. Почту за честь одолжить. Вот только деньги, к сожалению, дома. Ну, это не беда. Наш кучер — он тут у подъезда дежурит — мигом отвезет туда и обратно. Ну и вот, значит, доставит тот денежки, дочери в благодарностях рассыпаются, а папаша корчит благородного, чек выписывает. Ну что вы, что вы... Я и так верю. На слово... А у Сура на сей счет верная шуточка припасена. Когда выгодно, он и пофиглярить не прочь... Так-то по-русски неплохо балакает, а надо — акценту подпустит: «Нет-нет, говорит, русски пословиц сказать: деньги щетка любят...»

Утром тот ухажер явится с чеком в банк, а у Сура на счету какой-нибудь рупь-два... Представляете? Кинется в цирк, а его уже разбирают: на дрова продан. Где эта шельма? Господин Сур уехали. Как так уехали?! Куда уехали?! Ищи-свищи ветра в поле. Описывать имущество? А у него все на подставных лиц оформлено. Во как делишки обделывают-то...

- Ох и пройда! — весело восхитился Аким.

— Да уж, миленькие мои, жох, каких поискать.

10

Вильгельм Сур был крупнейшим в то время на просторах российской провинции антрепренером. Фигура этого, прямо скажем, даровитого организатора циркового дела и в то же время человека нечистоплотного в высшей степени колоритна.

Появился он в России в конце 60-х годов. Первое время, еще не располагая средствами, строил цирки в кредит: договаривался с владельцем лесного склада, и тот за определенные проценты сколачивал «барабан» — круглый остов, сбивал наскоро конюшню, места для публики, артистические клетушки и кабинет господину ди­ректору. Благодаря природному обаянию Сур умел располагать людей в свою пользу. Приезжая в новый город, первым делом набирал служащих «с залогом». Желающих содержать буфет при цирке, работать кассирами, билетерами находилось немало. И каждый должен был внести за себя солидный залог. На эти-то деньги и оборачивался.

Импозантный, одетый, что называется, с иголочки, пруссак со временем стал вести дела с широким размахом. За сравнительно короткий срок возвел, преимущественно в южных городах России, множество цирковых зданий (по некоторым сведениям более двадцати). Нередко давал представления в двух, а то и трех местах одновременно. Для этого требовались номера, много номеров, и оборотистый делец стал выписывать дешевую артистическую силу из Франции и Италии. А чтобы расходы по перевозке были не так начетисты, вошел в соглашение с итальянским транспортным агентством «Тоскано», доставляющим знаменитый белый каррарский мрамор для бурно строящейся Одессы. На палубах тосканских пароходов переправлялись чуть ли не даром целые батальоны странствующих акробатов, канатоходцев, дрессировщиков. (Именно тогда и приехали, пустив крепкие корни на нашей земле, родоначальники цирковых династий: Феррони, Безано, Мази, Мамино и многие другие.)

Вильгельм Сур, человек не слишком-то разборчивый в средствах, готовый на любые грязные махинации, чаще всего покидал город неожиданно для всех: за ночь снимались и без шума отбывали в неизвестном направлении. Его заведения держались на векселях и закладных. Нередко судьба всего суровского имущества решалась ударами аукционных молотков. Изворотлив и напорист, он жил в кредит, жил дурнопахнущими сделками. Изощренные взятки, аферы; подножки — пройдоха не останавливался ни перед чем.

Петр Жеребцов, автор книги «Цирковые огни», словно бы подытоживая мнения мемуаристов и высказывания людей арены о Вильгельме Суре, который единодушно характеризуется как хищник, заключает с исчерпывающей краткостью: «Директор-акула».

Вот с ним-то и пришлось схлестнуться Акиму Никитину.

Противники сошлись достойные друг друга: у обоих быстрый ум, оба смелы до дерзкого, оба проявляют отличную осведомленность в зрелищном рынке России, и тот и другой умеют пойти на риск и ублажить мздоимца. Каждый не лишен личного обаяния. Однако несходства между ними куда больше, чем общего. Для Сура Россия — сытые хлеба, обеспеченный заработок. Для Никитина Россия — родина, дом, жизнь, сердечная привязанность. Сур — хищный порубщик леса, Никитин — рачительный лесовод. Вильгельм Сур — делец без чести и совести. Аким Никитин, наоборот, до щепетильности чуток к своей репутации. Это качество сохранится в нем на всю жизнь. Сур корчил из себя состоятельного барина — это его личина. Никитин тоже мог нацепить на себя маску, но это всегда маска человека свойского, простодушного весельчака.

И вот еще о чем хотелось бы сказать: считая Сура самым серьезным своим противником, братья Никитины не питали к нему национальной неприязни. Это чувство было вообще незнакомо им. Много лет дружили они и компаньонствовали с немцем Карлом Краузе, сотрудничали с грузинами Гамсахурдия и Цхомелидзе, с итальянцами Труцци и Бедный, с украинцем Лазаренко, с клоуном-англичанином Рендолом и многими другими. В цирках того времени французы, чехи, поляки, итальянцы, русские, украинцы, румыны, японцы жили одной общей семьей, жили в тесном общении. Взаимовыручка была неписаным законом циркового бытия. Между собой объяснялись на жаргоне — некой смеси французского, немецкого, английского и русского языков. Дух интернационализма глубоко вошел в сознание людей арены, в их плоть и кровь.

Итак, братья Никитины вступили в грозную схватку с «директором-акулой»: кто — кого... Неумолима «белая смерть», но и они не лыком шиты, и им не занимать ни отваги, ни умения. Театром «военных действий» стали три южных города: Одесса, Киев и Харьков — последний в особенности привлекал Никитиных. За него-то и разгорелись самые жаркие бои.

И пошла вторая неделя, как простудная болезнь свалила Акима с ног. Вконец измученный высокой температурой, приступами удушливого кашля и ужасными головными болями, в особенности по утрам, когда просыпался, он обессилел и почти весь день лежал в полузабытьи. Юлия и всегда-то отзывчивая к чужой беде, заботная, как говорил покойный свекор, тут и совсем голову потеряла -ни сна не знает, ни еда на ум не идет. С болью душевной глядела на осунувшееся, восковое лицо мужа. Помутневшие Акимовы глаза без конца слезились, увлажняя обросшие рыжей щетиной скулы... Она поднимет его, непременно поднимет, вот только бы свекровь не вмешивалась. Ведь вот какая незадача: лечит та, по ее, Юлии, убеждению, неверно, а не скажи: обидишь. Впрочем, и свекровь тоже считает, что сноха все делает не так. До его болезни еще кое-как поддерживали мир в доме — обе старались не до-ми» одна другой, а свалился Аким, и все осевшее на дно взбаламутилось, поднялось наверх взаимной неприязнью.

В среду утром Петр вернулся с телеграфной станции с двумя депешами. «Прочитать или сам?» — «Читай». Содержание первой не заинтересовало, а вот вторая из Харькова разом оживила: «Дайка очки». Превозмогая слабость, глубоко глотая воздух полуоткрытым ртом, вчитывался в текст. Осведомитель — мелкий чиновник из канцелярии харьковского градоначальника — сообщал: «Свадьба назначена пятницу...» Склонясь над больным, Петр вытер испарину с его лба. Обметанные братовы губы беззвучно произносили что-то неразборчивое. Петр не стал вникать, сказал себе: «Пусть отлежится».

Аким напряженно размышлял: торги, значит, в пятницу, а что же у нас нынче-то?.. Среда. Та-а-ак... Вот невезение. Быть там надобно непременно, а положиться не на кого. Ну что ты будешь делать!..

Харьков — вожделенная мечта братьев Никитиных. Город огромный. Много рабочих, ремесленников, цирк тут необыкновенно любят. Один сезон может дать столько же, сколько два сезона в другом месте. Давно уже подбираются они к этому лакомому куску, а тот все мимо рта. Уж больно крепко держится за него герр Сур. И тем не менее город этот, как и все недоступное, еще более разжигал страсть, пек душу Акиму. Ему казалось: завладей они Харьковом хотя бы на один-единственный сезон — и уж больше бы не выпустили из рук.

В прошлый раз надумал он одну хитрую уловку, решил послать туда Петра. Все разобъяснил, разжевал и в рот положил; велел познакомиться там и устранить от участия в торгах главного соперника — управляющего Сура. В этом и заключалась уловка. А как устранить? Возьмешь графин мой... (Этот водочный графин с секретом сварганил для Акима его бывший наставник — фокусник Адам Брукс. Графин имел внутри искусно сделанную перегородку: в одну половпну наливалась водка, подкрепленная спиртом, в другую — чистая вода. Такой посудине цены нет, когда требуется споить человека, а самому, что называется, ни в одном глазу.) Да гляди, Петьк, чтобы все путем было. В управляющие-то Сур не возьмет какого-нибудь пустозвона. Гозенталь мужик не промах. Остановился он в гостинпце «Эльдорадо», запомни, сорок второй номер, третий этаж. И еще запомни: педант вроде Карла нашего—завтракать спускается вниз в половине девятого, обедает в этом же самом ресторане в три. Насчет выпивки не больно, но барышень и картишки любит. Раньше держал постоялый двор в Митаве. Разорился. У Сура всего полгода. В лицо он тебя не знает. Сними двойной люкс, будешь знакомиться — скажись купчишкой, или нет, лучше чиновником приезжим, намекни, что городской голова — родственник тебе. Скажешь, что вырвался от жены-старухи встряхнуться. Попутно прощупай — чем дышит Сур. А я следом — ночным поездом. И еще вот что, девчонок возьмешь, афинскую ночь устроите... На этакий разгул денег...

— За деньгами, Петя, дело не станет. Токо учти: зря ни копейки. Сперва все как следует подсчитаем...

Ладно, поехал. А что вышло? Пшик один... На следующее утро Петька встретил его на перроне, веселый, довольный: все в порядочке, дрыхнет ваш Розенталь, запертый в номере. Господи, наконец-то обезопасились, наконец-то выгорит дельце... Перекусил в буфете и — прямо на торги. И вдруг на тебе! — является субчик, хотя и небритый, хотя и расхристанный, хотя и в самую последнюю минуту, но явился же, чертов сын, и всю игру сорвал: место за Суром осталось.

Да, Харьков тогда не выгорел, а вот мечта из сердца не ушла. Нынешние торги, значит, в пятницу... Отступиться невозможно. От любого города, только не от Харькова. Он поедет сам. Сейчас же, незамедлительно. Он приказал себе: «Встань и пойди».

- Зачем поднялся? — ужаснулась Юлия, подталкивая его обратно к постели.— Ложись. Что надо? Скажи, я все сделаю...

Но Аким упрямо откинул ее руки — не мешай. И стал искать свою одежду. Он был обессилен до такой степени, что двигался, хватаясь за спинки стульев, за стены. Кружилась голова.

В глазах мужа, вновь поголубевших. Юлия прочла пугающе знакомое отчуждение. На бледном лбу, покрытом испариной, чернела глубокая продольная морщина — всегдашнее его выражение неподатливости.

— Ох, упрямый осел! — сердито прохрипела мать, оглядывая с укором сына в исподнем.— Ну чего взбаламутился-то?

Где брюки? Где всё?

- Угомонись, Аким! — вышла из себя мать.— Кому говорят — ляг!

Никитин упорно рылся в распахнутом гардеробе, ища одежду, И в этот момент к нему подбежали братья, привлеченные громкими голосами.

- Митя, Петенька, да скажите хоть вы ему! — Темные глаза Юлии полны слез. Губы вздрагивают в плаче.

Аким обернулся к братьям. Бледный, с воспаленным взором и с той же упрямой складкой у переносья, сказал, глубоко дыша:

«Еду в Харьков». В ровном голосе услышалась хорошо знакомая твердость.

- Но ведь ты же болен! — громко, словно глухому, выкрикну Петр.— Болен! Слышишь — болен!

Дмитрий махнул рукой — да что с ним валандаться, сгреб брата в охапку и отнес на кровать.

- Да пропади он пропадом, твой Харьков. Неужель дороже здоровья?

- А то ишь чего надумал — «еду»...— ворчала мать.

Голова Акима со слипшимися волосами мучительно металась по смятой подушке. Смежив тяжелые веки, он произнес с трудом:

- Поймите... Нельзя... нельзя не ехать!

И, собрав все силы, он действительно уехал — уехал, чтобы продолжать бой.

Известно множество случаев, когда люди, оказавшись в чрезвычайных или, как теперь говорят, экстремальных обстоятельствах, проявляли чудеса жизнестойкости. Вот и Аким Никитин чрезмерным, нечеловеческим напряжением воли, на какое способны лишь находящиеся во власти какого-нибудь сжигающего чувства — одержимые, безумцы, маньяки, юродивые,— поборол болезнь. Ну, может, не поборол, а лишь заставил себя казаться здоровым. Его держал на ногах и вел тот природой дарованный ему запас духовной мощи, внутренний, скрытый от чужих глаз огонь, бушевавший в его груди.

Юлия, понимая, что этого упрямца все равно не переломить, побоялась отпускать его одного и, несмотря на мужнин протест, отправилась в Харьков вместе с ним. Вопреки всегдашнему правилу Акима ездить — для экономии — только третьим классом, купила билеты в спальный вагон. Когда устроились, напоила болезного горячим грогом и травной настойкой из запасов свекрови (настойка эта называлась у них почему-то архиерейской). Он заснул почти сразу, а она, сидя рядом, полудремала-полугрезила в пригашенном свете двойного купе под тиканье больших карманных часов, выложенных на столик. В этом состоянии ей мнилось, будто разговаривает с Вильгельмом Суром, хотя в лицо его никогда не видывала, но так часто это имя произносилось в их доме, что, казалось, давно с ним знакома. Очень связно убеждала немца войти в положение братьев Никитиных, ведь они только-только поднялись на ноги и Харьков нужен им как воздух. «Вы-то в этом городе стояли бессчетно, а они ни разу. Все лучшее в вашей программе здесь уже видели-перевидели. А программа русского цирка — свеженькая, она свое возьмет». Лицо Сура недобро осклабилось. «Для Харькова рылом не вышли». Юлию покоробила такая грубая прямота, она даже растерялась. И тут ей пришло на ум: их просто хотят запу­гать. Ах так! Ну что же, изменим тактику. Она кокетливо польстила господину директору: как замечательно умеет он вести дела — на торгах всех обскачет. Одно плохо — слишком это начетисто, в копеечку влетает. А ведь можно бы избежать больших трат. Каким образом? А договориться по-хорошему: один сезон ваш, а следующий наш. Место обходилось бы в три... да что в три, в пять раз дешевле. И не надо интриг. Сур милостиво улыбнулся. И вдруг его серые холодные глаза игриво сверкнули. Пруссак с грубоватой вольностью протянул к ней руки, чтобы обнять, но она ловко увернулась со смехом...

Сквозь полузабытье к ее сознанию упорно пробивалась какая-то мысль, мысль очень важная, но вспомнить ее никак не могла. Что-то она должна ему сказать или нет, попросить? Но о чем? Быть может, о том, чтобы перестал засылать к ним своих лазутчиков? Зачем? Акима ведь все равно не проведешь, он быстренько раскусывает эту шваль... Неожиданно Вильгельм близко-близко придвинулся к ней. Юлия прочла в его сощуренных глазах мстительный огонек. Ей сделалось страшно: такому и придушить ничего не стоит. И тут вспомнилась та самая ускользавшая мысль. Артисты, которые поработали у Сура, рассказывали, что этот тип способен подослать не только лазутчиков, но и своих кровавых молодцов разделаться с неугодной персоной. Именно о том и хотела умолить, употребив для этого всю свою женскую неотразимость: ради всего снятого оставьте мужа в покое...

И в этот момент проснулся Аким, словно ему передалась ее тревога: «Почему не ложишься?» И пока не ушла на свое место и не забралась под одеяло, не успокоился.

В Харькове быстро и хорошо устроились, благо, гостиниц тут пруд пруди, на любой вкус, на любой достаток. Номер понравился Юлии. Первым делом отдала портняжке выгладить мужнину тройку. Перед его выходом придирчиво оглядела с ног до головы -вполне авантажен, вот только бледен. Ну, с богом, родненький.

Начищен, гладко выбрит, явился он в канцелярию городской думы — вызнать до начала торгов что да как. И более всего хотелось бы познакомиться со списком участвующих. Осведомитель потихоньку поманил его глазами за собой и в темноте коридора подал листок из блокнота — тут все. Управляющий господина Сура пока еще не явились, остальные на месте...

Никитин так и впился глазами в бумажку: ну, ну, кто же в этом году соперники? Так... значит, с ним, Акимом, пятеро: Годфруа, Сур и два Карла — Велле и Гинне. Последний ему встретился на торгах впервые. Странно, с чего бы это? Ведь давно и прочно обосновался в Петербурге, а кроме того, имеет цирк в Москве и прежде никуда носа не совал.

Конференц-зал, а по-тогдашнему конференц-зала, где должна происходить церемония, помещалась на четвертом этаже. Когда директор русского цирка с трудом поднялся туда, там уже находились Иониди и представитель господина Велле—Семен Макаров, мужик не промах, стреляный воробей. Оба со сдержанной почти­тельностью поздоровались со своим давним знакомцем. Окинув быстрым взглядом фигуру грека, вальяжно откинувшегося на плюшевой банкетке у стены, Никитин задержался на его бойких глазах с плутоватым прищуром. Что-то у этой канальи на уме, знает о чем-то важном. Выведать бы... Да нет, не получится, умеет, шельма, язык на привязи держать. В другое-то время, может, и попытался бы, а нынче пас: крепился из последних сил.

В залу вошли еще двое: седовласый чинный старик с окладистой бородой и с ним хорошо одетый толстячок лет сорока пяти, на круглом его брюшке из-под распахнутого пиджака поблескивали золотые брелоки; он был румян, шустроглаз и суетлив, все время сновал вокруг деда, по-воробьиному вертляво то с одного бока подскочет, то с другого. Видать, представитель Гинне, сообразил Аким и перевел взгляд на благообразного старика. Бросилось в глаза, что у него на одном штиблете развязался шнурок, но бородач, не замечая этого, бесцеремонно разглядывал присутствующих.

И вдруг Никитин узнал его, узнал по хищному блеску серых глаз, какой обратил на себя внимание еще тогда, в первую мимолетную встречу, три года назад. Батюшки, да ведь это же Сур! Вот уж не думал встретиться... Гляди, как изменился. А бородищу-то отпустил. И уже совсем бел как лунь. «Как лунь...» — повторил задумчиво. А ведь лунь-то — птица кровожадная. Неспроста, видать, прилетела. Пожива привела. А иначе с чего бы — не управляющего прислал, а собственной персоной пожаловал. Жди, значит, хитрого коленца... Торги — это ведь тоже поле сражения. И тут тоже применяется своя тактика. Прощупывая противника, можешь, например, набавлять цену по мелочам — как поведет себя в этом случае враг? А можешь, напротив, сразу же оглушить крупной суммой. Объявляют, допустим, исходную плату за место триста рублей, а ты тут же — бац! Пятьсот... Каждый блюдет свой шанс. Если участников много, делаешь до поры пропуски — в окопах отсиживаешься — пускай другие нагоняют цену, пока не настанет твоя минута выступить. Опытный человек не покажет свою заинтересованность, напротив, усыпит бдительность соперников. Но если даже и маневрировать умеешь, а карман тощ, то и уматывай ни с чем. Сколько уже раз случалось ему покидать эту залу с горчайшим чувством поражения. Менялись представители Сура, но неизменным оставался его наказ — заполучить место любой ценой. А он, Аким, являлся на торги, зная свой «потолок», являлся, назна­чив себе самую большую сумму, выше которой не может набавить и рубля. И конечно же, проигрывал. Но сегодня, герр Сур, поборемся...

Наконец за столом заняли места трое чиновников, а при них молодой человек — писец с чернильницей и кипой бумаг. Они о чем то тихо переговаривались. И вдруг Аким увидел: в полуоткрытую дверь вошел рыженький котенок, повертел головой и направился к столу, потерся, выгнув спину, о ножку, затем подошел к начищенным до сверкания штиблетам Сура, обнюхал их и стал играть со шнурком. Вильгельм нагнулся и с гадливой гримасой отшвырнул от себя ногой пушистый комочек.

Чиновник, ведущий торги, поднялся и, откашлявшись, объявил, соразмеряя свой голос с малым количеством присутствующих, что перед началом торгов уполномочен сделать одно предуведомление, суть которого состоит в следующем: французский подданный господин Годфруа Жан-Батист в лице своего представителя господина Ионпди...— чиновник поднес к глазам бумажку — Ахилла Аристидовича, облеченного всеми нотариальными полномочиями, вошел с ходатайством в городскую думу двадцатого января сего одна тысяча восемьсот семьдесят девятого года о предоставлении ему, Жану-Батисту Годфруа, места на Жандармской площади под постройку роскошного цирка — вот тут и проектик приложен к прошению — сроком на три года, по истечении коего здание переходит в полную собственность города. К сказанному чиновник добавил, что городской голова лично поддерживает прошение. Но торги тем не менее состоятся и будут проходить своим порядком.

Претенденты сразу же поскучнели. Им, тертым калачам, стало все ясно: игра уже сделана. И сколько ни набавляй цену, место все равно останется за французом. Далее все пошло по-обычному. Но состязались с Иониди только Сур да сопровождавший его толстяк, но и то как-то вяло, без азарта, более для того, как сообразил Никитин, чтобы цену поднять и чтобы место конкуренту обошлось подороже.

Никитин покидал конференц-залу в прескверном настроении. До начала торгов держался на предельном напряжении, зажав свою хворь в тиски. А теперь снова ощутил, как серьезно болен, сделался дряблым и не только телом, но и душой. И вдобавок не утихала досада на себя. За что обидел человека?.. Сразу после торгов подошел к нему Семен Макаров с веселой ухмылкой: «А что, любезнейший, не устроить ли нам поминки по убиенному Харькову, а? Пошли — кутнем. Угощаю...» — «А вались ты к чертям со своими угощениями!» Надо же, какая несдержанность! Совсем развинтился. У, ракалья анафемская, как бешеный на людей кидаешься...

На лестнице кто-то положил ему руку на плечо, обернулся — Сур. А этому еще чего?! «Поговорить бы»...— Поговорить, господин Сур, конечно бы можно, да вот... жена в кондитерской дожидается.

— Жена? Кондитерской? О, это не есть плохо. Это корошо.—

И господин Сур объяснил, почему хорошо: там можно спокойно поговорить за чашечкой кофе. По дороге пруссак спросил, заглядывая спутнику в глаза, ну, что скажет уважаемый Аким Александрович, как ему понравился номер, который выкинул этот бабский угодник Годфруа? Всех оставил в дураках. Вот шарлатан!..

Акима малость позабавил страх Юлии, когда подвел к ее столику Сура и познакомил: от неожиданности у бедняжки глаза чуть на лоб не вылезли. Но быстро взяла себя в руки и потом уже, призвав на помощь свой дар очаровывать, вошла в роль любезной хозяйки — Вильгельм теперь уже обращался почти к ней одной. Пусть мадам поймет, как глубока его рана. Ведь у них с Годфруа был уговор: Харьков — это его, Сура, город. Так зачем же, мадам, соваться сюда? Да еще таким подлым маневром... Вильгельм изливал на весь мир «всю желчь и всю досаду». Жаловался на судьбу: ой-ой-ой, ну и времена настали! Как трудно теперь вести дела. И каких денег стоит сегодня выписывать хороших артистов из-за границы. И дома все плохо, и кредиторы замучили, и от них, от братьев Никитиных, если откровенно, тоже житья не стало. В своих горьких сетованиях старик был, как чувствовала Юлия, вполне искренен.

Потом, уже в гостинице, когда остались одни, сказала Акиму: «А знаешь, даже... ну... жалко сделалось. Не знаю, как тебе, а мне он даже был чем-то симпатичен. Вот и артисты рассказывали: придем к нему возмущенные, кипим, ну, кажется, сейчас на части разорвем: как же — сборы хорошие, а жалованье задерживает. А он так повернет дело, что не только прощали, но даже отдавали последнее...»

Да, он, Аким, согласен. Привлекательное что-то и в самом деле есть. Но, видать, надорвался. До этого дня Сур виделся ему только в черном свете, а ныне свет и тени распределились поровну. И, наверно, правильно сказано в евангелии от Матфея: «Мирись с соперником твоим, пока еще на пути с ним...»

Ощущение Акима, что старый конь изъездился, подтвердится в самом недалеком будущем. В тот же вечер Никитины покидали Харьков с похоронным чувством — город уплыл от них на целых семь лет. После Годфруа долгосрочный контракт с харьковской думой удастся каким-то образом подписать Альберту Саламонскому — новому их конкуренту, который только что появился в России. И уже в следующем, 1880 году покажет свои когти.

12

В 1880 году в Москве должна была открыться Мануфактурная выставка, с которой Никитины связывали далеко идущие планы: намеревались организовать там большой комплекс развлечений, добавив к имеющемуся у них еще качели, горки и прочие аттракционы, а также зверинец.

Однако хлопоты их не увенчались успехом. Заключить контракт на земельный участок так и не удалось. Осаждаемый докучливыми мыслями, Аким вернулся в Саратов.

— Что-то вы, Аким Саныч, нынче вроде бы не в своей тарелке,— фамильярно приветствовал его приятель, газетчик Леонтий Бородин, когда они встретились в редакционной конторе, куда Никитин пришел, чтобы дать объявление об очередных гастролях.

— Будешь не в духе, ежели тебе что ни шаг, то подножка.

— От кого же, позволю себе полюбопытствовать? Не иначе как от конкурентов.

Никитин окинул скорым взглядом согбенную фигуру журналиста и подумал: «Еще больше скрючило беднягу». А вслух сказал с горячностью:

— Кабы по-честному, любезный Леонтий Онуфриевич, так и они не помеха. Даже лучше: кто — кого... А то ведь вот...— Никитин сделал рукой выразительный жест, каким изображают извивающуюся змею.— Как иностранец, так «милости просим», как наш брат — фигу под нос...

— Видать, уважаемый Аким Александрович, на больной мозоль вам наступили. А то с чего бы этак-то расходиться.

— Ведь что же выходит,— Никитин оттеснил приятеля в угол,— русскому человеку в своем же доме и переночевать негде. Все кровати расхватали. На одной немец храпит, на другой разлегся итальянец, на третьей — француз, да еще, понимаете, с русской бабой в обнимку...

Благообразное лицо Бородина озарилось умной, насмешливой улыбкой. Аким проследил за его взглядом и тоже стал смотреть в окно. На противоположной стороне улицы — хорошо знакомая шеренга торговых заведений: «Колониальные товары. Г. Дорвиль», «Французская кондитерская Пикер», «Мануфактура Д. X. Смит и Б. Н. Бридж», «Колбасные изделия. К. Шульц и сыновья», «Цирюльня. Ставлю пиявки, пускаю кровь. Морис Тибо-Флори». Бородин посерьезнел. Мохнатые брови насупились. Положив руку на плечо Акима, сказал с какой-то болью в голосе:

— Как хотите, а молчать нельзя. Если молчать — и вовсе верхом сядут. Вот вам, Аким Саныч, бумага, нате перо — пишите... Пишите, пишите, а я тисну... Да нет, голуба, сейчас, здесь. А то ведь перегорите и все... Ставьте заголовок: «Письмо в редакцию». Так, хорошо. А теперь: «Уважаемый господин редактор...»

На следующий день в «Саратовском дневнике», известном своими русофильскими воззрениями, было опубликовано письмо, подписанное А. А. Никитиным. «Нам, русским, не выпадает протекции на русской земле»,— говорил автор в строках, полных горечи и обиды, и пенял, что «перед иностранцами распахивают все двери, а нам, русским, подставляют ногу».

Позднее Никитины узнают подоплеку отказа, каким попотчевал их Выставочный комитет. Оказалось, что в этом же году Саламонский, австриец родом, артист европейского класса, человек, объективно говоря, выдающихся организаторских способностей, делец первой руки, готовился к открытию в Москве своего стационара. И, понятное дело, предпринял энергичные меры, чтобы устранить конкурентов.

Эта тайная акция и явилась началом того долголетнего поединка, изнурительного, полного интриг и коварства,— поединка, который будет вестись между ними с переменным успехом вплоть до кончины Саламонского.