Буратино. Правда и вымысел. Как закалялся дуб

Глава 10 Преступление и наказание

Последние дни выдались тяжёлые, напряжённые, да ещё и дождливые. Буратино похудел, устал и повзрослел буквально за неделю. Он многое успел сделать за этот маленький промежуток времени, но главным своим достижением парень считал статью, которую ему всё-таки удалось протолкнуть в газету. Пиноккио уже стал понимать всю силу и важность печатного слова. И ему во чтобы то ни стало хотелось закрепить свои позиции. А именно, он искал средства влияния на мадам Малавантози.

Поэтому дождливым утром, промокшие и голодные, Буратино и пудель мадам редакторши стояли у её дома. Служанка, открывшая им дверь, увидела эту промокшую парочку, жалостливо взвизгнув, схватила собаку на руки и закричала:

— Синьора, синьора, молодой человек нашёл вам вашу собачку.

В доме начался небольшой переполох, охи, вздохи, поцелуи, женские вопли и жалостливое скуление. Так продолжалось минут пять, и все эти пять минут Пиноккио скромно стоял в прихожей, слушал всё это и грустно думал: «Какие же бабы всё-таки дуры». Он бы подумал ещё что-нибудь интересное, но не успел.

— Где он? — донёсся из комнаты красивый голос красивой женщины. — Где этот герой? Я хочу его видеть.

Тут же в прихожей появилась служанка и произнесла:

— Синьора Малавантози желает вас видеть, синьор, проходите.

Сердце мальчика забилось в таком темпе, что он чуть не упал, его ноги стали ватными, а самому ему стало страшно. Он прекрасно помнил о награде, которую ему обещала красавица за спасение собаки. Наш герой на секунду представил себе этот сладостный мир откровений: «Вот сейчас она встанет, подойдёт ко мне и обнимет. Её великолепная грудь коснётся моей груди, — это он, конечно, загнул, так как синьора Малавантози была на полголовы выше его, — её алые губы сольются с моими губами, её нежные руки обовьют мою шею. А потом мы предадимся безудержной, дикой страсти прямо на полу, на ковре, недалеко от буфета». Такие картины мерещились нашему герою, это потому, что он не знал женщин. На самом деле всё сложилось несколько иначе.

— А, это вы, мой верный рыцарь, — сказала красавица, вовсе не собираясь вставать с кресла, а только протягивая руку для поцелуя. Ах, как она была обворожительна в своём полупрозрачном пеньюаре. А собакоподбное существо, сидевшее у неё на коленях, залилось остервенелым визгом, заменяющим этой породе лай. Грязный и голодный пудель вовсе не хотел, чтобы его мучитель целовал руки его хозяйке. — Ах, не ревнуй, мой милый, не ревнуй. Это же твой спаситель, — мелодично произнесла женщина, обращаясь к существу, чьи далёкие предки некогда были собаками.

Но пудель, ещё недавно получавший от этого спасителя пинки, имел на сей счёт свои мысли, и поэтому продолжал визжать, протестуя против лобзания рук.

— Ах, какой ты у меня Отелло, — восхитилась красавица, — как ты любишь свою мамочку, — тут женщина поцеловала это существо в нос, а пудель ответил на поцелуй слизыванием с её губ помады.

Как это ни парадоксально, картина сия не вызвала у мальчика слёз умиления, а, наоборот, скорее имела обратное действие.

«Фу, какая мерзость, — думал он, глядя на это, — надо будет ещё раз спереть собаку и утопить её в море».

— Ах, ну расскажите же мне, мой юный герой, как вам удалось спасти Рексика? — оторвавшись от лобзаний, спросила синьора редакторша.

— Всё просто, — скромничал Буратино, — я выследил похитителей, пробрался ночью к ним на ферму, оглушил троих или пятерых дубинкой и, сломав замок сарая, освободил всех собак, включая вашу.

— Ах, как это благородно с вашей стороны глушить этих негодяев дубинкой и спасать собачек. А эти похитители, наверное, очень страшные люди?

— Ничего особенного: воры, убийцы, обыкновенные подонки. Лучше расскажите, сударыня, как вам удалось уговорить мужа напечатать статью?

— Статью? — удивилась синьора Анжелика. — Ах, да! Но я ещё не говорила с мужем о статье.

— Не говорили? — в свою очередь удивился Буратино. Удивился — это мягко сказано, он просто опешил, потому что статья была уже напечатана.

Сам Пиноккио её ещё не читал, но при вчерашнем разговоре с Понто тот сообщил, что статейка уже отдана в набор.

— Нет, не говорила, — продолжала синьора редакторша, — но смею сказать, что любая статья, которую вы мне принесёте, будет опубликована в течение трёх дней. Я не из тех глупых и забывчивых женщин, которые не держат своих обещаний.

— Я ни минуты в этом не сомневался, — немного рассеянно отвечал Буратино, — и с вашего позволения я откланяюсь.

— Ах, мой юный герой, вы так скромны! — сказала женщина, вставая и подходя к Буратино. Она подошла так близко, что у парня бешено заколотилось сердце.

«Неужто пришёл миг откровений», — подумал он. Но он ещё не знал, что женщины, как правило, много обещают, а мало дают. Мальчик не подозревал, по своей простоте душевной, что с дам желательно брать всё вперёд, авансом. И поэтому прохладный поцелуй в лоб его немного отрезвил: «Это всё, что ли?» — про себя вопрошал наш герой, глядя, как красавица возвращается в своё кресло.

— И помните, друг мой, — ласково, но без томности и проникновенности продолжала она, — я перед вами в долгу. Поэтому вы всегда можете ко мне обращаться.

— Надеюсь, вам больше моя помощь не понадобится, — скромно ответил Буратино и откланялся.

«Вот лживая курва! — возмущался он, бредя по улице. — Обещала же, зараза, самую немыслимую награду, которую может дать женщина, а вместо этого чмокнула в лоб, как покойника. Вот лживый народ, эти бабы! Ну да ничего, дураку беда — горе, умному — наука. Теперь ни одно юбконосящее существо меня не надует». Так наивно размышлял наш герой, направляясь в околоток прояснить ситуацию со статьёй.

Первое, что бросилось в глаза Буратино в кабинете Стакани, так это девятимиллиметровый револьвер в руках у полицейского.

— Здравствуйте, синьор Стакани, — поздоровался Пиноккио, не отрывая взгляд от оружия.

— Хорошо, — загадочно произнёс околоточный, поигрывая пистолетом, — сам, значит, пришёл.

— А что значит ваше «значит»? Вы меня что, искали? — полюбопытствовал мальчишка.

— Становись к той стенке, — приказал околоточный, наводя пистолет на него.

— Эй, синьор Стакани, опустите эту свою мясорубку. Она, судя по виду, настоящая, выстрелит ещё.

— Молчать! — заорал околоточный, багровея. — Молчать, подлец! Марш к стенке, пристрелю!

«Э-ге-ге, кажется, я попал не в добрый час. Что это он взбесился?» — подумал наш герой, а вслух сказал:

— Может, я лучше пойду?

— Молчать! — снова рявкнул Стакани и для убедительности выстрелил.

Крупная пуля, пролетев над головой у мальчишки, врезалась в стену, разбросав куски штукатурки по всему кабинету. Воздух наполнился дымом пороха и побелкой. Не прошло и секунды после выстрела, как на пороге кабинета появились несколько полицейских. Они с любопытством оглядывали новый интерьер кабинета.

— Молчать! — предвосхитил все вопросы подчинённых околоточный. — Вон отсюда.

С этими словами он прицелился в своих полицейских, и те моментально испарились, прикрыв за собою дверь.

— Итак, продолжим, — сказал Стакани, прицеливаясь в мальчишку.

«Мамочки, — задыхаясь от побелки и дыма, думал Буратино, — вот так я попал, как кур во щи.»

— Синьор Стакани, — начал он вкрадчиво, — а может, мы не будем сегодня играть в игру «Ковбой и пианист»? Может, поговорим о делах?

— Молчи, морда носатая, — сурово сказал полицейский. После чего взвёл курок и стал тщательно целиться пацану в живот.

— Не надо, — предупредил Буратино, — это незаконно.

— Зато очень и очень больно, — сказал Стакани.

— Вас посадят.

— Самооборона, — произнёс околоточный, щуря левый глаз, — причём вынужденная.

— Так у меня нет оружия, от кого вы защищаетесь? От несовершеннолетнего? — пытался вразумить его Буратино.

— Оружие будет, — пообещал Стакани, — потому как ты всем известный налётчик-бандит по кличке Буратино.

— Вы меня переоцениваете, — скромничал Пиноккио.

— Нет, милый мой носатый негодяй, я тебя оцениваю верно, — рассуждал полицейский, — это я раньше тебя недооценивал, а сейчас я вижу тебя насквозь, хитрого гада.

— Да что случилось? Объясните ради Бога.

— Хорошо, — согласился Стакани, — перед смертью ты имеешь право знать, за что тебя убью.

С этими словами околоточный полез в ящик стола. Причём делал он это, не сводя с Буратино ни глаз, ни пистолета. И достал оттуда почти пустую бутылку коньяка, а затем и газету. Достав газету, он положил её перед мальчишкой и сурово спросил:

— Что это?

— Видимо, газета, — неуверенно произнёс Буратино.

— Я и без тебя, подлеца, вижу, что это газета, а не одеяло какое-нибудь. Издевается ещё, жулик! Я тебя спрашиваю, что в этой газете написано?

«Понто — подлец, видимо, сильную статейку написал, — догадался Буратино. — Да такую сильную, что этот псих меня пристрелит сейчас».

— Извините, синьор Стакани, — вежливо произнёс он, — но мне отсюда не разглядеть, что там написано.

— Не разглядеть! — загадочно сказал Стакани и пальнул из пистолета во второй раз.

Пуля выбила из стены ещё килограмм штукатурки, а Буратино испуганно отпрыгнул в сторону и оглох на одно ухо. Неуклюжий прыжок мальчишки вызвал непосредственную, даже детскую радость у околоточного.

— Ага, — весело крикнул он, — козлом сигаешь? Сигай, сигай, олень горный. Будешь, скотина, знать, как такие статейки варганить, падлюка.

Сказав это, он снова выстрелил из пистолета. На этот раз выстрел вышел, на удивление, эффектным. Непонятно, каким образом пуля срикошетила от стены и ударила в потолок, обрушивая кучи побелки, как на стрелявшего, так и на Пиноккио. А бедный Пиноккио заткнул уши пальцами и от страха не соображал, что происходит. А вот Стакани ситуация, видимо, нравилась.

— Ага, — крикнул он во второй раз и даже залихватски свистнул свистом старого разбойника с большой дороги. Свистнул и опять пальнул из пистолета. — Страшно? — орал околоточный. — Обделался уже, небось? Это хорошо, это очень хорошо. Хоть перед смертью, подлец, поймёшь, как над порядочными людьми издеваться, как свои поганые статейки рисовать. Я ещё и до Понто доберусь. Ох, он у меня скособочится, ох, скукожится. Это я вам как «здрасьте» обещаю.

Весь этот шум и гам, свист и пальба, происходившие в кабинете околоточного начальника, производило на всех присутствующих в полицейском участке неизгладимое впечатление. Все, даже законченные дебоширы, притихли и прислушивались к пугающим звукам, доносившимся из кабинета. Прислушивались и только головами качали. А один известный дебошир Скварели спросил у полицейского:

— Эй, Позолини, а что это там происходит?

Розовощёкий и крепкий Позолини сурово посмотрел на него и ответил:

— Синьор околоточный проводит воспитательную работу с населением.

— Зверюга, — сказал Скварели, отходя от решётки.

— Будешь лаяться — будешь следующим, — пообещал Позолини.

— Да я это так, не подумав, — замялся дебошир и притих.

А в кабинете продолжался ураган. Синьор околоточный распалился так, что вскочил на стол, весь яростный, бледный, мундир расстёгнут, в одной руке револьвер, в другой бутылка с остатками коньяка, как граната. А в воздухе побелка кружится, дым серый пластами и штукатурка кругом. А у околоточного глаза горят, ус дёргается:

— Статейки писать, гады? Я вас, писателей поганых, да по мордам, за патлы, да об стенку, об стенку, — он тряс гранатой-бутылкой. — Ишь что удумали, пустобрёхи. Колебать устои власти? На кого языки свои поганые подняли? На меня? Да я — это закон! А вы кто? Тараканы! Я вас вот так, вот так, — он кинул бутылку в стенку, и та брызнула осколками и каплями коньяка. После чего околоточный безжалостно пнул сапогом воздух. — Я вас вот так, — он пальнул из пистолета в другую стенку. — Я вас, собак вонючих, по-всякому, сволочей, мерзавцев!

«Мамочки, мамочки, — шептал Пиноккио, не понимая, снится это всё ему или ему так страшно, — мамочки, когда всё это кончится? Уйду ли я отсюда живым?» А бесноватый околоточный продолжал бесноваться на письменном столе:

— Писаки, падаль, крысы, ничтожества, трусы, вонючки, нелюди, подлецы. А-а, всех вас, всех ко мне в кабинет и молотком, да по пальцам, да по пальцам, чтобы в следующий раз неповадно было. Слышишь, негодяй? Не-по-вад-но!

Последние слова явно адресовались перепуганному мальчишке, и сопровождал их ещё один выстрел. После чего вдруг с нашим героем произошла метаморфоза. Испуганный, забившийся в угол Буратино вдруг воспрянул, как легендарная птица Феникс. Он спокойно вышел из угла на середину комнаты, отряхивая чужой, опять заимствованный пиджак, и произнёс укоризненно:

— Поглядите, что вы сделали с моим костюмом. Вернее, это даже не мой костюм, я его у человека взял. Напрокат, между прочим.

— Подлец, ну, подлец, — восхитился Стакани, видя такую выдержку и хладнокровие. — Да я тебя…

— Слезьте со стола, синьор Стакани, — продолжал Буратино, пытаясь отряхнуть брюки, — Ну ты погляди! Ну весь в побелке.

— Молчать, сволочь! — крикнул околоточный, чувствуя, что теряет контроль над ситуацией. — Ты у меня эту извёстку жрать будешь вместе со своим дружком Понто.

— Да слезьте вы со стола, наконец, не будьте идиотом, — сурово посмотрел на него мальчишка, — не дай Бог, ещё подчинённые заглянут, а вы, как ресторанная девка, тут на столе выплясываете.

— Подлец, убью! Всё, готовься, сейчас я тебя буду убивать, — с этими словами околоточный направил пистолет на мальчишку.

Но этот маленький наглец даже и ухом не повёл. Он спокойно снял с себя пиджак и стал критически осматривать его со всех сторон, раздосадовано цокая языком и качая головой.

— Сейчас убивать буду, — напомнил Стакани, — ты что, не слышишь меня, что ли?

— Да слышу, слышу, — заверил его мальчик, не отрываясь от своего занятия.

— А что же не готовишься, паскудник? — возмутился околоточный.

— Потому что не убьёте вы меня.

— Не убью⁈ — заорал околоточный.

— Не-а, патроны у вас кончились.

— Патроны кончились⁈

— Прекратите меня всё время переспрашивать, что за манера такая, — сказал Буратино, отрываясь от пиджака. — И ради Бога, слезьте со стола, а то в побелке вы напоминаете мне парковую скульптуру.

— Ах, патроны кончились, — произнёс Стакани, вытряхивая из револьвера пустые гильзы, — я тебе покажу, как патроны кончаются.

И тут околоточный действительно убедился в том, что в барабане пистолета остались только тёпленькие и красивенькие, но абсолютно безопасные гильзы.

— Эх, ма, — раздосадовано сказал он, — патроны кончились, а как хорошо всё начиналось.

— Это да, — согласился Буратино, оглядывая кабинет, — начиналось всё на редкость живописно. Ну, ничего-ничего, побелите, отштукатурите всё, всё будет нормально. Кстати, косяк двери треснул.

— Да, — сокрушенно вздохнул полицейский, слезая со стола, — косяк-то треснул, а вот ты живёхонький остался. Обидно.

— Да не расстраивайтесь вы так, — успокоил его Пиноккио, — значит, не пришло ещё моё время.

— А жаль, — околоточный уселся в кресло и подпёр рукой голову. Весь его вид говорил о тоске и душевной опустошённости. — Боже мой, — с горечью говорил полицейский, — куда катится этот мир, куда приведут его эти озверевшие акулы так называемого пера? У человека не остаётся права на ошибку. Стоит ему оступиться — и всё.

— Что вы причитаете? Объясните, наконец, что случилось?

— А ты не читал ещё? — произнёс полицейский, протягивая газету. — Почитай.

Буратино взял газету и первое, что он в ней прочёл, было название статьи: «Тупость и непрофессиональность, или подлость и предательство».

— Это о вас? — поинтересовался Пиноккио, показывая заглавие околоточному.

— Читай, — сухо ответил тот.

Буратино начал читать. Честно говоря, стиль и язык журналиста Понто ему не нравился, да и статейка по сути и смыслу была тоже так себе. Но, надо признаться, журналист владел некоторой языковой забористостью. Например, Буратино отметил выражения: «тупоглазый взгляд околоточного», «лохмоногий сатир в полицейском мундире», «бревноголовые помощники тупоголового кретина», «головозадые борзые околоточного», «флегмопсихованный Стакани» и прочие яркие фразы, которые, в общем-то, не скрашивали не очень талантливое творение журналиста.

— Ну что? — нетерпеливо спросил околоточный, глядя, как Буратино откладывает газету.

— Вы знаете, что я заметил, — начал Пиноккио.

— Что? — спросил Стакани.

— Большинство журналистов невежественны и бесталанны. Толковых и грамотных публицистов очень и очень мало.

— Ради Бога, — поморщился полицейский, — не надо этих интеллигентских разговоров.

— Я всегда думал, — продолжал Буратино, — почему так? Почему? Мне это не давало покоя. А сейчас я всё понял. Поглядите на эту статью.

— Читал я уже три раза, подлость какая-то, — ответил Стакани.

— Я не об этом. Так вот: что присутствует в этой работе? Ничего, ругань одна. Ни осмысления событий, ни прогнозов, ни знания материала. А отсутствие мысли заменяется всезахлёстывающим пафосом и другой важностью поднимаемых проблем.

— Я этого ублюдка Понто…

— Понто здесь не причём, — перебил полицейского Буратино, — это проблема журналистики в целом. К примеру, я с любопытством и интересом читаю статьи экономиста, пишущего об экономике, или шахматиста, пишущего о шахматах. Но из кого, позвольте вас спросить, набирается журналистский корпус?

— Из сволочей, я бы их…

— Правильно, из гуманитариев. И представьте себе, что может написать о проблемах современной науки человек, который не в состоянии извлечь кубический корень из двадцати семи.

— Да сволочи они, убивать…

— Правильно, ничего не сможет написать толкового, но будет пытаться. Невежество, скажу я вам, первый бич современной журналистики. К сожалению, это своё собственное невежество благодаря средствам информации они несут в массы, не заботясь о том, что плодят новых невежд.

— Я бы этого Понто…

— И это ещё не всё. К моему и вашему, синьор Стакани, сожалению, невежество — первый, но не самый страшный бич журналистики.

— … чтобы зубы…

— А самый страшный — тщеславие. Тщеславие и эгоцентризм. Журналисты, к сожалению, ущербны по своей сути.

— Да хуже. Я бы их…

— Дело в том, что они психологически неуравновешенны. Им вечно нужны жареные факты. Вы спросите почему?

— Да я прекрасно…

— Я вам отвечу. Это способ прославиться. Для них это единственная возможность проявить себя и обрести признание. Понимаете? Им нужно признание, которое подавит их внутренние комплексы, одним из которых является невежество, которое они осознают. А болтовня о социальной важности их дела и всякие гражданские позиции — это только ширма.

— … вот как дал бы по башке…

— Они — не подлецы, они просто слабые, мелкие людишки, которые нуждаются в публичном подтверждении необходимости своего существования.

— Да уж слабые. Этот сволочь Понто мне так треснул…

— Я не об этом, я о духовной слабости. Вот взять, к примеру, вас.

— А я-то что?

— Да, вас, вы — человек необыкновенно сильный.

— Ну, в молодости я, конечно, гири поднимал, — согласился Стакани, — мы, знаешь ли, спортом…

— Морально сильный. В вас присутствует сила духа. Честно говоря, я не могу понять то ли мундир вас делает таким, то ли такие, как вы, предпочитают мундир. В принципе, это и неважно. Важно другое: если у меня будет сын, я бы хотел, чтобы он был похож на вас.

— На меня? — искренне удивился Стакани и тут же взял себя в руки, расправил плечи, выпрямился и даже стряхнул крошки штукатурки со стола.

— Да, на вас, — убедительно говорил Пиноккио, — потому что я не знаю другого такого человека, в котором так ярко светится сила воли. Есть в вас какая-то сталь, понимаете ли. Во всём вашем облике, в манере говорить, во всём.

— Это уж да. Могу так рявкнуть, что мои орлы бледнеют, — не без гордости произнёс околоточный.

— Знаю, видел только что, буквально на себе испытал, оставило неизгладимое впечатление. Это не жалкое потявкивание провинциальной газеты, это ярость, это гнев Бога, да и только. Вот, в общем, и всё, что я хотел сказать по поводу наше прессы.

— Так ты не приложил руку к этой статье? — с надеждой спросил Стакани.

— Признаться, приложил, но я не знал, что вый дет такая гадость, я слишком доверяю людям, это от малолетства.

— Верно сказал, гадость, даже читать противно.

— Не волнуйтесь, синьор околоточный, — успокоил его Буратино, — этот правдоборец ответит за свою статейку.

— Точно, убей его, — оживился Стакани.

— Не обещаю, а вот сломать ему что-нибудь — это можно.

— Тогда шею или спину.

— Лучше ногу, я не люблю жестокость.

— Ногу? — переспросил Стакани, полагая, что это слишком мягкое наказание такому подлецу. — Тогда уж обе. И руки тоже. Я буду у тебя в долгу.

— Ну, чтоб вы не были у меня в долгу, и я не считал себя садистом, сломаю ему одну ногу и одну руку. Оставляю за вами право выбирать какую.

— Ну ладно, — нехотя согласился околоточный, — но руку сломай правую. Надеюсь, что правой рукой он накрапал этот свой шедевр.

— Нет проблем, — ответил Буратино и пошёл по своим делам.

Когда он появился среди своих дружков, те с любопытством оглядывали его и спрашивали довольно ехидно:

— Ну как всё прошло с мадам редакторшей?

— Всё хорошо, — улыбался Буратино.

— Как же хорошо, — всхлипывал мальчуган, у которого был позаимствован костюмчик, — меня мамаша излупит в кровь за такое хорошо.

Пацан тут же, прямо на Буратино, попытался отряхнуть пиджак.

— Не реви, — успокаивал его Чеснок, — получишь сольдо вознаграждения.

— Да, сольдо, — хныкал пацан, — а мамаша меня лупить будет. На что мне такой сольдо нужен.

— Не хочешь сольдо, получишь пинка, — пообещал Рокко. — Так что выбирай: либо нытьё и пинки, либо сольдо и улыбка.

— Улыбка, — вовсе не улыбался пацан.

— Кстати, Рокко, у нас есть один должок, — начал Буратино, раздеваясь и возвращая одежду плаксивому мальчишке.

— Какой ещё должок? — спросил Рокко. — Кому?

— Нашему другу писателю, мы ему кое-что должны.

— Что «кое-что»?

— Пару переломов.

— Во как! — оживился Рокко. — Что ломаем? Ногу?

— И ногу, и руку.

— Не написал, подлец, статейку? — обрадовался Чеснок. — Это хорошо.

— Чему ты радуешься? — поинтересовался Буратино.

— Да просто я его терпеть не могу. Вообще таких мудаков не перевариваю. А после того случая на пожаре, когда он мне нагрубил, и вовсе убить готов. Так что, он статейку не написал?

— Да написал, — устало сказал Пиноккио, садясь к костру и накрываясь старым ворованным одеялом, — но написал такую, что лучше бы и не писал вообще.

— Я так и знал, что он — гнида. Я таких насквозь вижу, хихикает, заигрывает, а отвернёшься, гадость сделает. Ух, блин, писатель! — Рокко правым кулаком врезал по левой ладони. — Ну да ничего, козёл своё получит.

— Только ты это… не переусердствуй: один удар по голени, один по предплечью, — давал рекомендации Пиноккио, — и не дроби кости, не сделай из него калеку.

— А чего, я б ему, гаду…

— Не сделай из него калеку, — настаивал Буратино, — нам нужен запуганный журналист, а не покалеченный и озлобленный.

— Согласен, — кивнул Чеснок, — кого взять с собою, Серджо или Фернандо?

— Возьми обоих на всякий случай.

Денёк был мерзкий, осень уже кончилась, а зима ещё не наступила. К ночи ледок подсушил неглубокие лужи. Морозило, небо было ясное и чистое, так как холодный ветерок к вечеру разогнал тучи, и на небе россыпями светили звёздочки, большие и маленькие. Луна, в половину себя, тоже святила ярко, освещая улицу, по которой, пританцовывая от морозца и хорошего настроения, шёл в предвкушении завтрашних премиальных журналист Понто.

В том, что премиальные будут, репортёр ни секунды не сомневался. Он с удовольствием наблюдал сегодня утром, как, причмокивая и отдуваясь, его статью читал шеф. За многолетнюю работу в газете Понто усвоил одну журналистскую истину: если шеф при чтении чмокает, это хорошо, если он при этом ещё и отдувается — это отлично, а если, в довершение ко всему, у него покраснела лысина — можешь рассчитывать на премию. А лысина у синьора Малавантози такая, что хоть сигару от неё прикуривай. Редактор прочёл статью, отложил свежую, ещё пачкавшую руки краской, газету и сухо, без эмоций произнёс:

— Нормально.

Это была высшая похвала, которую Понто слышал от своего начальника за последние пять лет. Журналист скромно потупился и ответил:

— Работаем.

Сам он при этом покраснел от удовольствия ещё ярче, чем лысина руководителя. После чего, взволнованный, выскочил из кабинета шефа и в горячках выпил целый стакан воды из редакционного графина, чего раньше в жизни никогда не делал и чему сам был немало удивлён.

А что уж и говорить про всех остальных сотрудников редакции, уж как они удивились, видя Понто, пьющего воду из графина. А Понто, находясь в эйфорийной прострации, задумчиво поглядел на опустошенный стакан, затем на удивлённых коллег, после чего объяснил им своё загадочное поведение:

— Перепутал.

Он повесил стакан на графин и поспешил исправлять эту досадную ошибку в своё любимое заведение под неброским названием «Рюмочная». Это было не простое любимое его заведение, а место, где он чувствовал себя лучше, чем дома. Там он праздновал свои триумфы и оплакивал поражения. Народ там собирался приличный: бродяг и на порог не пускали, иногда хозяин заведения в острые приступы остеохондроза брал в руки хорошую дубинку и выпроваживал всех, у кого в данный момент при себе не оказывалось галстука. При этом он приговаривал:

— Запомните все, ослы бестолковые, у меня заведение приличное, я бардака не потерплю.

Но это он, конечно, врал, потому, как бардак в его заведении иногда всё-таки приключался. Как, например, этим летом, когда сам синьор трактирщик, а с ним синьор Дальваротти, карточный шулер и игрок на бильярде, а также синьор Сперузо, небедный «элементами личности», как выражался образованный Сперузо. Для этих целей они приволокли в заведение двух уличных девок и прямо в присутствии всех посетителей раздели их. И при помощи большой деревянной ложки стали принуждать изрядно пьяных дам к лесбийской любви прямо на барной стойке.

— А ну-ка, покажите нам, барышни, вакханок острова Лесбос, — предлагал дамам образованный Сперузо.

— Да, — пьяно орал трактирщик, немилосердно лупя девок по окорокам, — облизывайте друг друга, облизывайте.

Малообразованные в античном смысле барышни стеснялись присутствующих и, несмотря на деревянную ложку, показывать остров Лесбос отказывались, грубо предлагая синьорам-озорниками самим исполнить что-то подобное. Чем вызвали смех зрителей и негодование постановщиков зрелища.

— Вот я тебе, дуре, как дам сейчас по башке, — пообещал карточный шулер одной из дам, — чтоб ты мне такое и не предлагала даже.

Но синьор трактирщик явно не удовлетворился такой прозаичностью конфликта и проворно сбегал на кухню, откуда приволок огромный соусник, из которого стал поливать дам горячим чесночным соусом. Несостоявшиеся вакханки под смех, свист и крики зрителей стадии бегать в голом виде по всей рюмочной, пытаясь увернуться от горячего соуса. А соус стал попадать не только на них, но и на приличных господ извозчиков, что сегодня были при галстуках. Видя такое обидное дело, синьоры извозчики стали швырять остатками еды в синьора трактирщика. Но их меткость оставляла желать лучшего, в результате чего на приличном пиджаке синьора почтмейстера появился гуляш.

А в этом городе всем известно, что синьор почтмейстер был мужчина серьёзный, можно даже сказать, суровый и сильно пьяный. Поэтому он не стал разбираться долго, кто виноват в этом гуляше, а просто сказал:

— Все вы здесь — пародия на людей, а попросту — известные свиньи, — сказав это, он встал и дал кулаком в ухо одному хлипкому синьору, что работал тромбоном в городском парке.

Этот шаг был необдуманный, потому как музыканты, по природе своей, народ хилый, но иногда дружный:

— Наших бьют, — заорал приятель тромбона и валторны, и швырнул бутылкой в заместителя начальника железнодорожного вокзала.

— И наших, — взревел тот, когда бутылка попала ему в спину.

Описание дальнейших событий смысла на имеет, так как любой человек и сам может догадаться, что было дальше. В общем, утверждение трактирщика, что бардака он не потерпит, было слегка тенденциозным и носило скорее рекламный характер. Отчего его заведение, естественно, выигрывало, так как рамки приличия, в виде галстуков у посетителей, а также веселье, носившее чисто народный характер, безусловно, повышали посещаемость.

Вот туда-то после похвалы начальника и отправился репортёр, чтобы в кругу друзей пропустить восемь-десять рюмочек и поболтать о чём-нибудь приятном.

К вечеру, когда газета разошлась по городу, Понто узнал, что такое народная любовь. Именно так он почувствовал всю важность и значимость прессы. Этот Цезарь журналистики и триумфатор Парнаса сидел за столом и скромно, но с достоинством принимал похвалы типа:

— А здорово ты ему врезал, Понто!

— Так ему и надо, этому Стакани, а то он меня на пасху в церковь не пустил только потому, что поскользнулся перед церковью и упал в лужу.

— А не боишься Стакани? Он злопамятный!

— А ты, Понто, храбрец!

Репортёр только скромно улыбался в ответ, но в душе его распирала гордость: 'Вот он, вот он, мой звёздный час. Вот она, слава. Вот оно, признание. Спасибо вам, люди, я работаю для вас, — думал Понто, вытирая предательскую слезу и выпивая очередную рюмку. И совсем не замечал их пьяных рож, глупости и ехидства. Понто полагал, что восхищение толпы проистекает исключительно из талантливости его статьи, а вовсе не из извечной, бессильной ненависти жуликов и хулиганов к полиции. Да и не нужно ему было что-либо думать, сегодня он был триумфатором. А поздравления продолжались до самой глубокой ночи, и вовсе не надоедали журналисту, и были настолько приятны, что даже водка его не брала.

Но всему хорошему рано или поздно наступает конец, наступил конец и этому замечательному дню. Около двенадцати журналист понял, что немилосердно хочет спать. Он расплатился и, слёзно облобызав поклонников своего творчества, пошёл домой. Приятели, шедшие с ним, один за другим сворачивали на свои улицы. И вскоре репортёр остался под луной один.

Где-то вдалеке заливисто и звонко лаяла собака, под ногами журналиста похрустывал ледок, а сам он думал: «Надо было поближе познакомиться с носатым хулиганом, больно знающий он человек, хотя, конечно, и опасный. Если с ним как следует работать, то равных мне в этом городе не будет, я буду лучшим». Так он думал, идя домой. Приятные мысли-мечты притупили бдительность репортёра, и он не заметил, как в конце улицы, на которой он жил, появились две фигуры: одна маленькая, одна здоровенная. Он даже не слышал, как сзади него ещё одна здоровенная фигура хрустела льдом. Репортёр вздрогнул, когда ломающийся мальчишеский голос произнёс:

— Здорово, Понто, как дела?

— Ой, кто это? — всполошился репортёр, и сердце его бешено забилось.

— Это мы, — сказал пацан, и в его голосе послышалось что-то такое, от чего журналист, не раздумывая, повернулся и побежал бы, не налети он животом на кулак.

— Ох, — согнулся Понто.

— Теперь узнал? — полюбопытствовал пацан.

— Э-э, я…

— Вижу, узнал, — констатировал хулиган.

— А что вам от меня нужно? — дрогнувшим голосом спросил репортёр.

— Ничего особенного, пришли оплатить работу. У нас оплата не задерживается.

— А мне не надо никакой оплаты, я всё добровольно… Это что же получается… Я кричать буду, — захныкал Понто.

— Это, как водится, у нас всегда все кричат, — ответил злобный пацан, — мы уж привычные.

— Мальчик, а знаешь что, — начал репортёр, — я другую статью напишу, хорошую, честно журналистское слово. Я этого Стакани так прославлю, он аж… он аж…

— Уже прославил, куда уж больше!

— Да нет же, я вправду хорошую статью напишу.

— Напишешь, — спокойно ответил пацан, доставая из подмышки свёрток.

— Это вы меня что же, бить будете? — сглотнув неприятную вязкую слюну, спросил журналист.

— Зачем же бить, — спокойно отвечал пацан, разматывая свёрток, — что мы, хулиганы какие, что ли? Нет, друг, мы — не хулиганы, мы людей не бьём, мы им возвращаем долги. Ну, иногда ещё учим уму-разуму, — в свёртке оказался здоровенный деревянный молоток.

— Мамочки, — всхлипнул Понто, увидев инструмент, — зачем же это…

— Держите его, парни, — скомандовал пацан, и двое верзил сомкнули руки-клещи на запястьях журналиста.

А ноги у бедолаги подкосились, и он безвольно стёк на землю:

— Не надо, ребята, не надо этого. Я же хороший, это всё обстоятельства, — скулил Понто.

— Понятное дело, — отвечал пацан, макая тряпку в луже и отжимая её, — был бы плохой, мы бы с тобой по-другому говорили бы. Ну, давай сюда ногу.

— Не надо, мальчик, чему тебя в школе учили? Разве такому? — страх на некоторое время придал силы журналисту, и он даже попытался брыкнуть пацана, но пацан увернулся, а один из верзил дал репортёру такой подзатыльник, что репортёрская шляпа улетела метра на два.

— Веди себя прилично, — строго сказал мальчишка, — что ты лягаешься, как жеребец кастрацией. С этими словами он ловко обмотал ногу журналиста мокрой тряпкой, — чем лучше будешь себя вести, тем быстрее пойдёшь домой.

— Как же я пойду, — разумно интересовался Понто, — если вы мне ногу сломаете?

— Не волнуйся, — успокоил его юный бандит, — мы тебе палочку приготовили, вон у забора стоит.

— А-а, — вдруг заорал журналист, и тут же один из державших его громил засыпал в открытый журналистский рот весомую горсть песка, видимо, приготовленную заранее. Зычный крик перешёл в шипящее бульканье, а потом и в кашель.

— Ай-ай-ай, — укоризненно сказал пацан задыхающемуся и плюющемуся журналисту, — как некрасиво, даже некультурно. Люди вокруг спят, а ты орёшь, как резаный.

Журналист, расплёвываясь песком, ничего ответить не мог, только таращил глаза.

— Ну, с Богом, — продолжал пацан, взял молоток двумя руками и врезал репортёру по голени.

Судя по реакции, весьма энергичной, Понто должен был взреветь, как раненый слон, но злополучный песок воспрепятствовал шумовому оформлению этой драмы. Попытки вырваться из стальных рук, державших его, не привели к желаемому результату. А мальчишка внимательно глядел на извивающегося Понто и задумчиво рассуждал:

— Я что-то не слышал, кость хрупнула или не хрупнула. Фернандо, ты не слышал?

— Я? Не-а. А ты ему ещё разок врежь, чтобы наверняка, — посоветовал Фернандо.

— Я вам говорил, что железный молоток надо было брать, — вставил Серджо.

Тут, выплюнув, наконец, остатки песка, журналист получил возможность говорить:

— Хрупнула она, хрупнула, — стонал он, — не надо больше бить.

— Ну, ладно, — нехотя согласился пацан, — поверим на слово, хотя вам, журналюгам, на слово верить нельзя, брешете вы много. Это у вас профессиональное.

— Сволочи вы, а не люди, разве так можно, — стоная от боли, ругался Понто.

— Ты бы поменьше лаялся, а то из тебя песка летит, как из хорошего песчаного карьера, — спокойно отвечал парень, стряхивая с себя песок.

— Может, ему ещё врезать, чтобы не ругался? По башке, — предложил Серджо.

— Не надо, это у него на нервной почве, — произнёс пацан, поигрывая молотком. — Давайте-ка лучше займёмся рукой.

— Какой ещё рукой, — взвизгнул Понто, — мы на руку не договаривались, только на ногу и всё. Я не признаю никакой руки, это произвол. Ногу сломали и ладно, а руку не троньте, мерзавцы. Не сметь трогать руку!

Он орал бы ещё долго о суверенитете и неприкосновенности руки, не найдись у Серджо ещё одной горсти песка. После чего журналиста ловко уложили на землю, вывернули ему правую руку, обмотали её всё той же мокрой тряпкой.

Удар был тихий, и в этот раз бандиты отчётливо слышали, как сломалась кость.

— Вот и всё, — сказал молодой бандит, сматывая тряпку со сломанной руки журналиста, — А тряпочку я, с твоего позволения, заберу, много у нас, знаешь ли, в городе непорядочных людей, на всех тряпок не наготовишься.

А журналист плакал, лежал на ледяной земле, плевался песком, по щекам его текли слёзы.

— Ты тут долго не лежи, — посоветовал ему один из верзил, — а то почки застудишь. А с почками знаешь как намаешься.

— Сволочи вы, — хрустя остатками песка на зубах, простонал Понто, — самые сволочные сволочи. Хуже вас сволочей не бывает.

— Бывают, — не согласился пацан.

— Я на вас в полицию пожалуюсь.

— Это как водится, жалуйся, — ответил мальчишка, уходя. За ним уходили его дружки.

— Гады вонючие, оборванцы, скоты! — кричал им вслед осмелевший Понто.

И зря, потому как пацан остановился, а затем стал приближаться к журналисту, и было в его приближающейся фигуре что-то зловещее. Конечно, Понто не мог рассмотреть что это, зато он это чувствовал.

— Мальчик, не надо, — произнёс он, — вы мне и так уже все органы покалечили.

— Обзываемся, значит? — с угрозой спросил пацан, останавливаясь рядом с лежащим на земле журналистом.

— Это шутка, — заверил его журналист, — никакие вы не вонючие и не скоты. Беру свои слова обратно, можно сказать, печатаю опровержение и приношу извинения за некорректную передачу фактов и изложение событий, не имевших место.

— Гады вонючие, говоришь, — не унимался пацан.

— Нет, нет, я… — договорить ему не дал хороший пинок в рёбра.

— Уй, — вскрикнул Понто.

— Вот тебе и «уй», — передразнил его пацан, — это тебе, морда репортёрская, за гадов вонючих — ещё один пинок. Это тебе за меня, пятисольдового — ещё один. Это за маму мою и советы для неё.

— Какой же ты злопамятный мальчик, — простонал Понто, с трудом переводя дух.

— А это, — ещё один пинок, — всем журналистам мира от меня лично.

Сделав дело, пацан снова пошёл в темноту, а хныкающий от боли Понто из последних сил прокричал вслед:

— Реакционер, душитель свободы слова.

Он кричал ещё что-то, но бандиты уже этого не слышали, они неслабо промёрзли, ожидая жертву, и теперь энергично шагали к своему сараю на берегу моря спать. А представитель мировой прессы остался один лежать на земле. Холодно было ему и болело всё у него. Да ещё в туалет хотел он зверски. А на небе луна-зараза лыбится без всяких признаков сострадания к демократии и свободе слова. Всё равно ей, бледнолицей. А кругом тишина, даже собаки не лают, замёрзли, наверное.

Заплакал Понто и пополз, как израненный боец, к своей калитке. Благо, было до неё недалеко. Полз, плакал и думал: «Какой всё-таки сволочной этот мир. Что бы ты не сделал, что бы ни сотворил, найдётся какая-нибудь сволота, которой это не понравится. Ещё недавно все тебя хвалят, все тобой восхищаются, казалось бы, живи и радуйся. Ан нет. Обязательно найдётся какой-нибудь критик со здоровым молотком и этим молотком так тебя откритикует, что еле жив. И ведь нет у падлюки ни малейшего понимания, что ты не какой-нибудь осёл, а художник слова и что творчество твоё не терпит никаких рамок, никаких ограничений».

— Чтобы они сдохли, — всхлипывал Понто, доползая, наконец, до своей калитки. — Я вам, гады, отомщу, вам, садюгам, не сломить журналиста Понто, я не сдамся.

Утром следующего дня Буратино стоял у полицейского участка и смотрел, как синьор Стакани, находясь в благодушии, отдаёт распоряжения малярам и штукатурам, которые собираются ремонтировать его кабинет:

— Тэк-с, штукатурочку отколупнуть, новую положить. Да так, чтобы было любо-дорого и чтоб не пить мне, я вас, подлецов, знаю. Пока не побелите, чтобы ни грамма, — тут он обратил внимание на мальчишку. — А, это ты? А сегодня у тебя костюмчик похуже, чем вчера, — заметил Стакани, разглядывая знаменитые штаны Пиноккио.

— Вчерашний костюмчик по вашей милости пришлось чистить, — отвечал Пиноккио.

— Ничего страшного, почистишь, будет как новенький.

— Кстати, вы слышали, журналиста Понто избили неизвестные хулиганы, — начал Буратино.

— Знаю, — улыбнулся Стакани и, понизив голос, добавил: — Чему несказанно рад. Вот за это тебя и люблю, тут ты, конечно, молодец.

— Вы мне льстите.

— Нет. А чё ты ко мне заявился? Просто так, похвастаться?

— По делу.

— Какой же ты деловой, отдохнул бы, что ли. Опять какую-нибудь подлость замышляешь?

— Наоборот, иду на компромисс, ищу примирения. Хочу замирить с цыганом Николаем. Для чего прошу у вас разрешения для свидания.

— Ну, это не проблема, — сказал Стакани и позвал одного полицейского, чтобы тот проводил мальчишку в камеру с задержанным.

И пошёл Буратино по страшным коридорам с решётками, и гулким, холодным стоном отзывалось эхо на каждое слово, сказанное тут, и вспоминал наш герой, как сам провёл здесь одну ночь, и ёжился от страха. «Ни за что я сюда не вернусь, ни под каким видом», — думал мальчишка, глядя по сторонам. Наконец, полицейский открыл ему одну тяжёлую, скрипучую, железную дверь и предложил ему войти:

— Я тут буду, — сказал он, — когда захочешь выйти — стукни.

И захлопнул за Пиноккио дверь. Окошко в камере был маленькое, грязное, света оно почти не пропускало. Поэтому Буратино несколько секунд стоял не шевелясь, ждал, когда глаза привыкнут к полутьме. А когда глаза привыкли, он, наконец, разглядел согбенную фигуру старика, который с недобрым любопытством молча глядел на него.

— Здравствуйте, синьор Николай, — сказал Буратино.

— Чего пришёл? — спросил старик.

— Погутарить.

— Это ты нас сюда упрятал?

— Я, — отвечал Буратино, — надо же мне было себя от вас обезопасить, а то вы вон какой дедушка кровавый оказались.

— А пожар ты устроил?

— А вот пожар не я, — соврал Пиноккио, — вам, синьор Николай, дай волю, так вы на меня и пожар Рима, и пожар Москвы, и все остальные пожары спишете.

— Так чего надо тебе? — спросил старик.

— Пришёл предложить вам мир. Вы отзываете свой контракт, а я, в свою очередь, попытаюсь вытянуть вас из тюрьмы. Я мог бы вас без лишних хлопот убить. И это, честно говоря, было бы верное решение, но мне кажется, что хватит уже крови и ненависти.

Старик несколько секунд молчал, тяжело вздыхал, шевелил губами и, наконец, произнёс:

— Коней жалко.

— Каких ещё коней? — не понял Буратино.

— Кони у меня в пожаре сгорели. Хорошие кони, один гнедой чего стоил.

— Дедушка, о каких, к дьяволу, конях вы говорите, вам из тюрьмы выбираться нужно. Вы здесь умрёте очень быстро, а вы коней жалеете. Я пришёл сюда о людях вопрос решать, а синьор Николай о бедненьких конях печалится.

— Люди — что! Люди — они и есть люди, а конь — тварь бессловесная. Людей мне не жалко, они что крысы или жабы, кони добрые и преданные. И все погорели. Все пятеро. Охо-хо, грехи наши тяжкие, — вздыхал синьор Николай.

«А у дедка, кажется, маразм», — с некоторой разочарованностью подумал Буратино.

— А контракт я отозвать не могу, — вдруг произнёс Николай. — Я уже задаток дал два цехина и люди могут потребовать ещё два, когда работу выполнят. Так что, пацан, живи и бойся. Я бы и рад кончить эту возню, да уже не могу. Не могу я взять своё слово обратно, не так воспитан.

— Ну что ж, — сухо сказал Буратино, — не можете, так не можете. Я с этими, что подписались под контрактом, сам решу. А вы, в свою очередь, сами отсюда выбирайтесь, — он секунду помолчал. — Жаль, что вы не захотели пойти на встречу, я всё-таки надеялся на вашу мудрость.

— И правильно делал, — вдруг сказал Николай, — надоело мне всё это, я жене скажу, чтобы деньги тебе вернула. Ты ведь за этим пришёл?

— Да.

— А вот с лихими людьми, что контракт взяли, тебе самому решать придётся. А с тюрьмой мне самому. На том и порешим.

— Хорошо, — произнёс Буратино, — может, я могу вам чем-нибудь помочь?

— Можешь. Уходи отсюда, душно мне от тебя. Сухое у тебя сердце, деревянное, а глаза хитрые и лживые.

— Ну, всего хорошего, — сказал Пиноккио и стукнул в дверь.

Когда дверь уже открылась и мальчишка почти вышел, старик окрикнул его:

— Эй, парень!

— Да.

— Люди — жабы, — произнёс Николай, — а вот лошади мои на твоей совести, зря ты их убил.

— Дурак ты старый, — зло сказал Пиноккио, но так, что старик его не услышал, — вот прицепился со своими лошадями, дегенерат, — и уже громче добавил: — До свидания, синьор Никола й.

Буратино вышел из полицейского участка в неблагоприятном расположении духа. Но долго размышлять о разговоре со стариком он не стал, и тут же забыл всю эту ерунду про лошадей. И когда добрался, сказал:

— Лука, найди Пепе Альвареса. Скажи, что у нас в ближайшее время будет очень серьёзное дело. Пусть придёт.

— Ладно, — сказал Лука и пошёл искать Пепе.

А вот Рокко Чеснок ничего говорить не стал, он всё понял и без слов, и без лишних вопросов.