Буратино. Правда и вымысел. Как закалялся дуб

Глава 8 Нюансы полицейской операции 2

А на улице Чеснок догнал своего приятеля и спросил:

— Ты чего ботинки не взял, не понравились, что ли?

— Понравились, — признался Буратино, стильные.

— А чего же не стал брать? — недоумевал Рокко. — Ведь на халяву достались.

— Рокко, — начал Буратино и остановился, — халява дураков манит и, как правило, очень дорого им обходится. Представь, во сколько бы обошлись нам эти штиблеты, если б он потом побежал в полицию?

— Наверное, ты прав, — подумав, согласился Чеснок. — Ну и хрен с ними, купим что-нибудь подешевле, и без полиции.

— Нет, — вдруг сказал Буратино, — пока мы ничего покупать не будем.

— И наган не будем? — возмущённо спросил приятель.

— И наган не будем.

— Но ведь он нам нужен позарез, — продолжал возмущаться Рокко. — Как же в этом мире и без револьвера?

— Очень жаль, Рокко, тебя огорчать, но пока нам такие игрушки не по карману. Я кое о чём сейчас подумал и пришёл к выводу, что у нас нет лишних денег, даже на револьвер.

— Как нет денег? У нас же их целая куча!

— Не такая уж и куча, это во-первых. А во-вторых, нам нужно срочно решать проблему с Николаем. А на это нужны деньги. Понимаешь, Рокко?

— Вот так всегда, — разочарованно произнёс Чеснок, — если сильно что-то хочется, никогда это не получаешь.

— Старина, мы с тобой говорили о Николае.

— Ну, говорили.

— Мы решили, что физическое устранение его ничего не решит?

— Ну, решили. И что дальше?

— А то, что револьвер не решит нашей проблемы. А цехин, который мы потратим на его покупку, может. А вот когда мы начнём серьёзный бизнес, я тебе обещаю, первым делом мы купим тебе твой чёртов наган.

— Не мой чёртов наган, — заметил Рокко, — а наш чёртов наган. И если этот сэкономленный цехин решит нам беду с Николаем, давай его сэкономим. Только мне не понятно, как цехин может решить Николая.

— А вот сейчас ты поймёшь, когда узнаешь, куда мы идём.

— А куда мы идём? — не терпелось всё выяснить Чесноку.

— Какой ты всё-таки нетерпеливый, — улыбнулся Буратино. — Ладно, скажу. Мы идём к нашему старому приятелю.

— К какому?

— К синьору Стакани.

— А-а, — уважительно сказал Рокко, и на этом разговор закончился, так как они дошли до околотка.

Буратино попросил своего приятеля подождать снаружи, а сам вошёл в здание и, вежливо поздоровавшись с дежурным полицейским, спросил:

— А у себя синьор околоточный?

— У себя, да только не принимает он, занят очень чем-то важным, — ответил тот.

— А чем же занят? — поинтересовался Пиноккио.

— Грустят-с.

— Ну что ж, тогда я буду кстати, — сказал Буратино и ловко юркнул мимо полицейского в кабинет околоточного.

Полицейский кинулся за ним и влетел в кабинет, оправдываясь:

— Я его не пускал, чисто угорь, чисто угорь. Прямо мимо рук юркнул, бестия.

— Уйди, осёл, — задумчиво и протяжно произнёс околоточный, непонятно к кому обращаясь, то ли к Пиноккио, то ли к подчинённому.

Полицейский испарился, очевидно, приняв эту просьбу на свой счёт, а Буратино закрыл дверь, подошёл к столу и сел в кресло для посетителей. Он огляделся вокруг, принюхался и понял, что околоточный уже слегка принял. Его предположение подтверждал обгрызенный кусок колбасы, лежавший на газете посреди стола.

— Ну? — спросил околоточный.

— Что? — не моргнув глазом, спросил в ответ Пиноккио.

— Это я спрашиваю «что», а ты мне отвечай, а не то… — синьор Стакани пригрозил пальцем, — сам понимаешь.

— Понимаю, — кивнул Буратино.

— Ну, и?.. — продолжал околоточный.

— Денёк сегодня прохладный.

— В каком смысле? — не понял Стакани.

— В смысле холода на улице. Целый день хожу, ботинки себе ищу. Нашёл одни приличные, и знаете, сколько стоят?

— Сколько?

— Шестьдесят один сольдо. Ужас, что за цены.

— Так, короче, — зажмурился Стакани. — Какие ещё, к дьяволу, ботинки?

— Ботинки стильные, но очень дорогие.

— Не пойму, к чему ты клонишь? — не понимал его благородие.

— Да к тому, что холодно, — пояснил Буратино.

— А-а, — понял Стакани и усмехнулся. — Да ты, братец, полный дурак, раз лезешь ко мне со своими ботинками и прочими климатическими условиями.

Произнеся это, полицейский залез под стол и извлёк оттуда полупустую бутылку бренди.

— А чего это вы с утра пораньше-то? — с укором поинтересовался пацан.

— Сопляк, — небрежно кинул околоточный и, запрокинув голову, вылил в себя добрую четверть бутылки. После чего спрятал остатки под стол и взял с газеты колбасу, но откусывать от неё не стал. Брезгливо повертел в руках, разглядывая, небрежно кинул обратно на газету и повторил: — Сопляк, что ты понимаешь в жизни?

— У вас проблемы? — поинтересовался Буратино.

— Проблемы? — околоточный улыбнулся. — Никаких проблем, разве что послезавтра меня выгонят с работы, да и домой мне возвращаться не рекомендуется под страхом смертной казни. Но это всё — так, — Стакани махнул рукой, — ерунда.

— Да, — посочувствовал Буратино, — положение у вас — не позавидуешь. А за что вас хотят выгнать с работы?

— За то, что дура-горничная разбила полицмейстеру Калабьери напольные часы.

— Не вижу связи между часами Калабьери и вашей карьерой, — заявил Пиноккио.

— Это у тебя от недостатка жизненного опыта, — сказал синьор Стакани. — Будь ты лет на тридцать постарше, ты бы всё понял.

— Ну разбила эта дура часы, а вы-то при чём? — недоумевал Пиноккио.

— А при том, что у меня на участке произошло очень крупное воровство и шансов раскрыть его у меня нету. Э-хе-хе, — вздохнул околоточный, и снова полез под стол.

— Подождите, не пейте, у меня есть мысль, — произнёс Буратино.

— Ну? — околоточный остановил полёт бутылки к устам на полпути и хмуро посмотрел на мальчишку.

— Когда вы говорили о крупной краже, вы имели в виду кражу кофе в порту?

— Ну да.

— Тогда вам не стоит беспокоиться. Мы найдём воров, — заверил Буратино.

— Да у нас, честно говоря, есть один подозреваемый. Некий Фальконе, и рано или поздно мы его найдём. Но это — тс-с! — его благородие поднёс палец к губам. — Информация для служебного пользования. Вся беда в том, что этот козёл Калабьери, этот негодяй Калабьери, это жирное вонючее животное дало мне на раскрытие дела всего четыре дня, и один уже прошёл.

— Этого достаточно. Тем более что я знаю, кто спёр кофе.

— Кто? — оживился Стакани и даже опустил бутылку.

— Цыгане, — сказал Буратино и улыбнулся.

— А-а, — разочарованно сказал полицейский и махнул рукой. — Ты всё о том же. Ты так говоришь, потому что тебе и твоим оболтусам они по шее накостыляли.

— Какая вам разница, накостыляли они мне по шее или нет. Ведь в вашем деле главное что?

— Чтобы мундир был по форме.

— А ещё?

— Чтобы отчётность была.

— Да нет же. Что ещё?

— Да не знаю я, отстань ты от меня.

— Главное, чтобы были неоспоримые улики.

— А-а, ты об этом. Это да. Улики нужны.

— Они будут, — пообещал Буратино. — Вам только остаётся арестовать цыган человек десять, да подержать за решёткой месяцок.

— Арестовать десять цыган? — спросил околоточный и засмеялся. — В своём ли ты уме, мальчик лупоглазый?

— А что здесь такого? — спросил Пиноккио. — Подумаешь, десяток цыган.

— Да они и за двоих своих всем табором придут плакать. А уж за десяток, так они тут поселятся. Знаешь, какие они дружные. Они же меня будут даже около дома сторожить, под окнами рыдать, будут своих детей немытых мне в нос тыкать. И что за народ, я не понимаю! Жадные ужас, рыдать будут сколько угодно всем табором, а вот благодарности от них не дождёшься. А ты говоришь, десятерых цыган арестовать.

— Мне кажется, вы не в том положении, чтобы выбирать.

— А я не то чтобы и выбираю. Допустим, арестую я десять цыган, — околоточный на секунду с содроганием представил себе последствия. — А вдруг твои улики будут липовые?

— Да какая вам разница, какие они будут, — сказал Буратино.

— Да такая, — околоточный начал загибать пальцы, — кофе нет — раз, цыгане в тюрьме — два, улики липовые — три, итог — я посредством пинка выставляюсь на улицу — четыре, потому как Калабьери нужны напольные часы, а они стоят аж два цехина, я в магазине справлялся. Понимаешь? Два! — для убедительности околоточный показал два указательных пальца на обеих руках. — Вот так-то, брат.

Буратино немного помолчал, тщательно обдумывая полученную информацию, он всё понял и принял тяжёлое для себя решение:

— Ладно, синьор Стакани, раз мы с вами такие друзья, я берусь уладить вопрос с часами, хотя это мне очень дорого обойдётся.

— У тебя что, есть два цехина? — не поверил околоточный.

— Придётся найти. А вы тоже давайте времени зря не теряйте, организовывайте полицейскую операцию.

— Одну я уже сегодня организовал, — с грустью сказал его благородие. — Да и потом, кто тебе, наглецу, сказал, что я согласен на такие условия? — вдруг взъерепенился он, видимо, бренди взыграло.

— У вас нету выхода, — холодно сказал Буратино. — Нету.

— Ну, нету, — тут же скис околоточный, — но тем не менее.

— Никаких «тем не менее». Я берусь решить ваши проблемы, вы — мои. Знаете, как это называется?

— Знаю, — буркнул синьор Стакани. — Это называется коррупция.

— Ничего подобного, это называется дружба и взаимовыручка.

— Ага, «дружба». Эта самая «дружба» оговорена в Уголовном кодексе нашего государства и трактуется как злоупотребление служебным положением в корыстных целях.

— Где же тут корысть? — удивился Буратино. — Не вижу никакой корысти для вас.

— Так в том-то и дело, — вдруг разозлился околоточный, — мне, может быть, тоже часы напольные с боем нужны, а получит их жирная жаба Калабьери. А что получу я? А я получу цыганский табор под окном.

— А вам ваша работа нравится?

— Да, я порядок люблю.

— А вы хотите её потерять?

— Нет, конечно, что за дурацкий вопрос.

— Тогда по рукам, — произнёс Буратино и протянул руку, — я займусь часами и уликами, и списком, кого завтра надо будет арестовать.

— Ладно, — грустно вздохнул Стакани и полез под стол за бутылкой. И вдруг встрепенулся. — Эй, Джеппетто, а ну, постой!

— Что случилось? — спросил Буратино, останавливаясь у двери.

— А пресса⁈

— Что пресса?

— Пресса же меня порвёт. Напишут какую-нибудь статейку о притеснении, и мне от депутатов, правозащитников и прочей сволочи продыху не будет. А ты знаешь, кто такие правозащитники? У-у, это ж такие свиньи. Будет такая вот свинья по околотку шнырять и проверять всякую ерунду: места содержания заключённых, правомочность задержаний. А если карцер осмотрит, тогда мне точно никакие часы не помогут, да и тебе тоже — цыган сразу придётся отпустить. А начальство мне ещё так врежет по шапке, что мало не покажется.

— И что, вам всё время приходится работать с оглядкой на прессу? — поинтересовался Буратино.

— Они у меня, как камень в почках. Тем более, вот гляди, — Стакани продемонстрировал шишку на голове. — Это я сегодня с Понто подрался.

— А свидетели есть? — спросил Пиноккио.

— Конечно. Вот теперь я сижу и думаю, что с ним делать, может, посадить его, козла?

— Это хорошо, что он вас треснул, — произнёс Буратино, — очень хорошо.

— Чего же хорошего, больно же было.

— Да-да, — продолжал бормотать Буратино, о чём-то сосредоточенно думая, — это хорошо, что больно. Так, если пресса поднимет шум, вам придётся отпустить цыган?

— Конечно, придётся, ведь серьёзных улик не будет и чистосердечных признаний тоже. Так что если пресса развоняется, больше недели я твоих цыган не продержу.

— А дайте-ка мне адресок этого самого Понто, — сказал Буратино, — навещу я его, погутарю, может, о чём и договоримся.

— Ну-ну, — ответил околоточный и дал адрес.

Не прошло и часа, как Буратино и Рокко уже шли к журналисту домой. А когда добрались до места назначения, Пиноккио сказал дружку:

— Знаешь что, Рокко, этот самый журналист достаточно драчливый и грубый тип. Нам, наверное, понадобятся наши братцы.

— Понял, — произнёс Рокко и убежал за братьями.

А Буратино погулял полчасика вокруг и постучал в дверь журналиста. Дверь ему открыла миловидная, но суровая дама лет тридцати. Она была в пеньюаре, на голове у неё был чепец, а в руке она держала чашку с кофе. Внимательно и брезгливо осмотрев мальчика, дама спросила:

— Чего тебе?

— Добрый день, сударыня. Я хотел бы поговорить с синьором журналистом, — вежливо сказал Буратино.

— О чём? — ухмыльнулась дама.

— О делах, которые его, безусловно, интересуют.

— Да что ты говоришь? — не поверила женщина. — Прямо так и безусловно?

— Поверьте мне, сударыня, разговор о том деле, которое произошло недавно в порту.

— Спит он, вчерась работал много, будить не буду.

— Мадам, это в его интересах.

— Да? — спросила женщина. — Ну смотри, уши он тебе оборвёт.

Сказав это, она скрылась за дверью, и вскоре из дома стали доноситься голоса людей, говоривших на повышенных тонах. Буратино в томлении стал прохаживаться перед дверью журналиста, прислушиваясь к разговорам, но ничего не мог разобрать. Прошло минут пять, и дама появилась перед ним. Теперь она была в верхней одежде и с корзиной в руках:

— Иди сам с ним разговаривай, у меня уже больше нет сил говорить с этим олухом. Я лучше на базар схожу, — сказала женщина и добавила: — И смотри, не сопри чего, так и знай, я тебя запомнила.

— Не сопру, — пообещал Буратино и вошёл в дом.

Внутри было достаточно уютно: занавесочки разные, изысканный сервант с хрусталём, слоники, статуэточки дешёвые и другие произведения искусства. В общем, всё как у людей. Но Буратино всё это не понравилось.

— Какая пошлость, — сказал он, оглядевшись, и пошёл в спальню, где и нашёл журналиста.

Тот спал или, вернее, делал вид, что спит. Но Пиноккио не собирался с ним миндальничать, он как следует дёрнул его за ногу и произнёс:

— Синьор Понто, если не ошибаюсь?

Синьор Понто открыл глаза, с трудом сел на кровати и несколько секунд разглядывал мальчишку. После чего ответил:

— Вот я сейчас как встану, как дам тебе по башке, — тут силы покинули журналиста, и он повалился на подушку.

— Синьор Понто, не время спать, — продолжал теребить ногу журналиста Пиноккио. — У меня к вам серьёзный разговор.

— Какой ты нудный, — простонал Понто. — Не можешь прийти попозже, что ли?

— Не могу, дело не терпит отлагательств.

— А кто ты такой вообще? — журналист снова сел на постели и протёр свои красные глаза.

— Я друг синьора Стакани, — ляпнул Буратино, не подумав.

— Ага, — обрадовался журналист, — друг вонючки Стакани. Ладно, это хорошо.

С этими словами он стал слезать с кровати, и у Буратино не осталось и тени сомнения относительно намерений журналиста.

— Дружок Стакани, говоришь? — продолжал Понто, недвусмысленно сжимая и разжимая кулаки.

— Эй, полегче, — предупредил Пиноккио.

— Полегче? — переспросил журналист. — Будет тебе полегче.

И Понто кинулся на мальчишку. Но Буратино был готов к такому развитию событий и, ловко юркнув в дверь, ведущую в коридор, быстро закрыл её за собой. Журналист с разбега врезался в закрытую дверь, очевидно, упал и ударился:

— Ах ты, носатый змеёныш, — послышалось из спальни, дверь открылась, и журналист в одних кальсонах выскочил в коридор. — Поймаю, нос отломаю, — пообещал он и снова бросился на Буратино.

«Поймает и, вправду, отломает», — подумал Буратино, выскакивая на улицу в надежде, что Понто в одних кальсонах на улицу не побежит. Но его надежды были напрасны, Понто, как истинный журналист, пренебрёг всеми нормами этики и эстетики. Он выскочил на улицу в исподнем и погнался за мальчишкой.

Буратино, конечно, мог бы посоревноваться с Понто в беге, как на короткие, так и на длинные дистанции, но ему не повезло, он споткнулся и, теряя равновесие, пробежал некоторое расстояние и всё-таки упал.

«Эх, носик, мой носик», — думал Пиноккио, уже не надеясь, что сей предмет лица не пострадает. Но тут Буратино услышал знакомый и даже родной голос прямо над собой:

— А чего это вы, синьор, в таком виде за мальчиками гоняетесь? — голос принадлежал, естественно, Рокко, и в голосе его слышалось какое-то подозрение насчёт Понто. — Людей бы, что ли, постыдились, а то в одних кальсонах за мальчиками бегаете как неизвестно кто.

Буратино встал и увидел своего приятеля и братцев, которые крепко держали бедного журналиста за руки. Несмотря на это, Понто довольно грубо ответил:

— Не твоё собачье дело. Хочу, гоняюсь за мальчиками, хочу, не гоняюсь, хочу в кальсонах, хочу без них.

— Серджо, будь любезен, — вежливо попросил Чеснок, — садани ему поддых.

— Сделаю, — ответил Серджо и врезал туда, куда надо.

— Ох, — только и сказал журналист Понто, сгибаясь пополам.

— А жена у вас есть? — продолжал Рокко.

— Нету, — просипел журналист, приходя в себя после удара.

— Теперь мне ясно, почему вы, голый, за мальчиками гоняетесь.

— Ты не очень здесь намекай, — обиделся Понто. — Я не в плохом смысле за ним гонялся.

— А что, в хорошем, что ли? — спросил Буратино, отряхиваясь. — Кто обещал мне нос отломать?

— Так ты сам виноват, — буркнул представитель свободы слова.

Тут вокруг наших знакомых и журналиста стали собираться прохожие, любопытствовали, а одна женщина дала совет:

— Вы его хоть обуйте, земля-то, чистый лёд, а он у вас босый, простудится ещё. Обуйте, а потом бейте.

— Давайте-ка в дом пройдём, — предложил Пиноккио, — Надеюсь, синьор журналист нас пригласит?

— На кой чёрт вы мне там нужны, — отозвался журналист.

— А если по почкам? — спросил у него Рокко.

— Тогда пойдёмте, — согласился Понто, и все пошли в дом. И когда оказались уже в тепле, журналист спросил: — Чего вам от меня нужно?

— Статья нужна, — ответил Буратино.

— Статья, — обрадовался Понто. — Двадцать сольдо и пишу любую статью. Могу кого хош в порошок стереть. А кого хош в ангелы вывести. Десять сольдо вперёд, десять после публикации. Могли бы, между прочим, сразу сказать, а не бить под дых. Я и без битья под дых могу статьи писать.

— Что-то больно дорого, — вставил Рокко.

— Я так и знал, — вздохнул Понто, — но дешевле не могу, профессиональная этика не позволяет. Дешевле нельзя, а то начнётся деградация профессии.

— Нас устраивает цена, — сказал Буратино, — и ваш деловой подход. Статья нужна про Стакани и его геройскую борьбу с гангстерским цыганским синдикатом.

— Про Стакани писать не буду, — покачал головой журналист, — скотина он.

— А если мы вам предложим тридцать? — спросил Пиноккио.

— Всё равно не буду.

— А если больше?

— А сколько?

— Не «сколько», а что?

— Ну, и что же это?

— Свободу.

— Без надобности мне ваша свобода, — ответил Понто, настораживаясь, — у меня вон своих аж две. Одна — моя личная, другая — свобода слова.

— Скоро у вас останется только свобода слова, — произнёс Буратино, — будете у себя в камере сидеть и осуществлять свободу слова сколько угодно.

— Причём с клопами, — вставил Чеснок, — потому что больше никто вас там слушать не будет.

— А чего это я там забыл, в камере-то? — спросил журналист.

— А то, что все там делают. Будете там сидеть, — ответил Пиноккио, — и сидеть долго.

— А за что?

— А за то, что вы при добром десятке свидетелей избили околоточного. Мало того что избили, ещё и нанесли тяжкие телесные. Он уже и справочку у врача взял. И усугубляет ваше положение то, что избили вы его при исполнении служебных. Чувствуете, чем дело пахнет?

— Пахнет оно тем, что ваш околоточный — свинья, — зло ответил Понто. — А ещё рассуждает о морали, подлец. Дрались-то мы по-честному.

— По-честному? — усмехнулся Буратино. — А зачем вы его головой об контейнер били, да ещё при свидетелях? Которые, кстати, считают почему-то, что это был не честный бой, а нападение на должностное лицо.

— А кто же свидетели? — спросил журналист.

— Полицейские, они подтвердят всё, что нужно.

— Ну что ж, — мужественно сказал Понто, — тюрьма, значит, тюрьма. Но никто и никогда не назовёт Понто проституткой, поддавшейся угрозам.

— Люблю сильных людей, — сказал Рокко.

— То есть за свободу писать статью не будете? — уточнил Буратино.

— Ни за что. Пусть эта свинья Стакани, отправит меня на каторгу, но я не буду мараться в это грязное дело, — решительно сказал журналист. — Понто не продаётся!

— А за двадцать сольдо обо мне статью напишете? — спросил Буратино.

— За двадцать сольдо о тебе напишу.

— А как же насчёт продажности?

— Это совсем другое дело, это условия игры, издержки жанра, так сказать, — пояснил журналист.

— Жаль, — вдруг произнёс Чеснок. — Ты мне нравишься, писатель. Жаль, что мне придётся с тобой так обойтись.

— Как? — насторожился Понто.

— Плохо.

— А как плохо?

— Придётся тебе ноги сломать. Обе, — спокойно, даже с сочувствием произнёс Рокко.

— Это ещё зачем, что за глупости такие? Где это видано, журналистам ноги ломать? Это, по-вашему, по закону? Так теперь полиция работает? — затараторил Понто, понимая, что эти хлопцы и в правду могут сломать ноги.

— Да ты не волнуйся, писатель, — успокоил его Чеснок. — Мы их тебе мокрым полотенцем завернём, мы же не звери.

— А зачем мокрым полотенцем заворачивать?

— Чтобы не так больно было.

— Ребята, — вкрадчиво начал журналист, — не надо мне их ломать.

— Ладно, — сухо сказал Чеснок. — И давай, писатель, без истерик, имей мужество, а то придётся обойтись без полотенца. А без полотенца люди плачут и даже писаются от боли. И неудивительно: это же очень больно, кувалдой по ноге.

— Зачем же мне кувалдой по ноге? — продолжал причитать журналист, он даже попытался убежать, но братцы его поймали. — Не надо мне по ноге. Что это за фокусы такие, да и зачем это нужно?

— Это чтобы вы не сбежали, — ответил за Чеснока Буратино.

— Так я и так не сбегу, меня же до суда в тюрьму посадят, а оттуда разве сбежишь?

— Это точно, не сбежишь, — согласился Рокко, — а со сломанными ногами тем более не сбежишь. Фернандо, найди для синьора журналиста полотенце и намочи его.

Фернандо тут же начал ворошить вещи в комоде. И тут синьор Понто разрыдался:

— Вы непорядочные люди, — вытирал он глаза, — с нами так нельзя, мы же пресса, нам нельзя ломать ноги, потому что мы — волки-санитары капиталистического мира, нас ноги кормят.

— Ну ты, волк, прекрати рыдать, — брезгливо поморщился Рокко, — что за бабьи штучки, будь сильным.

— Я сильный, — продолжал обливаться слезами волк капиталистического мира, — но мне мои ножки жалко.

— Что вы так расстраиваетесь, мы же их не отрубим, в конце концов, — успокоил журналиста Пиноккио. — Срастутся ваши косточки, и вы опять выйдете в джунгли капитализма, хищник вы наш бумажный.

— Правда с палочкой, — добавил Рокко.

Тут Фернандо нашёл какую-то тряпку и стал с ней посреди комнаты:

— А где же мне её намочить-то? — вопрошал он.

— Фернандо, не будь ослом, сходи на кухню, там наверняка есть вода, — произнёс Рокко.

— Я не хочу ходить с палочкой, — стонал журналист.

— А какой водой мочить: холодной или горячей? — спросил Фернандо.

— Какой угодно. И давай побыстрее, а то мне эти душещипательные сцены травмируют мою неокрепшую детскую психику, — сказал Рокко.

Фернандо ушёл искать воду, а журналист продолжал:

— Я не хочу с палочкой, с палочкой деды ходят.

— Ничего, привыкнете, — произнёс Буратино.

— Это подло.

— Что подло?

— Подло ломать ноги журналисту, это нехорошо, некрасиво, мерзко.

— А заказные статейки обличительные писать не мерзко? А околоточных головами об контейнер стукать не подло? — спросил Буратино.

— Бить журналистов нехорошо, — ревел Понто, — непорядочно. Мы — как женщины и дети, в нас даже на войне не стреляют.

В это время появился Фернандо с тряпкой, с которой обильно стекала вода:

— Вот, — сказал он, протягивая тряпку Чесноку.

— Чего так долго? — пробурчал Рокко, забирая тряпку. — Ты там её что стирал, что ли?

— Не-а, не стирал вроде, — ответил Фернандо.

— Ладно, Фернандо, Серджо, берите этого нытика, сажайте на кровать и держите крепко, не как в прошлый раз, — приказал Чеснок. — А вы, синьор журналист, давайте ногу, для начала правую.

— Я на вас жаловаться буду, — предупредил Понто, — так и знайте.

— Это ваше право, — ответил Буратино, — мы живём при монархе-демократе, и каждый гражданин имеет право жаловаться. Про это в Конституции написано. А от себя лично я рекомендую писать жалобу на имя околоточного Стакани. Он человек предприимчивый и деловой, и быстро найдёт преступников. А его друг и начальник капитан Калабьери подключит прокуратуру, и вашу жалобу моментально рассмотрят. Так что пишите.

— Потом напишешь, а пока ногу давай, — потребовал Чеснок. — Вот ноги сломаем тебе, потом будешь писать, — немного поразмыслив, он добавил: — А может, и не будешь, может, мы тебе и руки сломаем. Да, ребята?

— Ага, чего же не поломать, поломаем, — пообещал Серджо.

— Не надо, — вдруг перестал рыдать журналист, — не надо мне ломать руки и ноги не надо, — его лицо стало серьёзным и мрачным. — Вы мне уже и так душу сломали. Я согласен написать статью. Да, да, — продолжал он, — вы мне сломали душу.

— Ради Бога, — поморщился Буратино, — не надо этих драматических поз с заламыванием рук, не надо громких слов. Скажите по-человечески, будете писать статью или нет.

— Напишу.

Воцарилась тишина: братцы молча держали журналиста, Рокко держал мокрую тряпку и смотрел на Буратино. А Буратино ничего не держал, а смотрел в окно на ворон, которые в изобилие кружились над городом.

— Врёт, — наконец произнёс он, не отрывая глаз от окна, — мы уйдём, он сбежит.

— А мы к нему человека приставим, не сбежит, — сказал Чеснок.

— Не сбегу, — захныкал Понто.

— Да и зачем ему сбегать, напишет статью и всё, считай свободный человек, — походатайствовал Рокко.

— Честно, не сбегу. У меня тут дом, баба моя тут, работа. Опять же, кота моего любимого хулиганы здесь повесили, я его за домом похоронил. Куда мне бежать? — убеждал журналист Буратино.

— Ладно, — сухо согласился тот, — исключительно из уважения к родным могилам вам поверю. Но смотрите у меня, — он пригрозил журналисту пальцем, — статья должна быть хорошая. Немножко напишите про Стакани, а главное опишите блестящую операцию по задержанию крупной банды воров, которую Стакани проведёт на днях. Ясно?

— Ясно, только про Стакани я писать не буду, он подлец, — снова начал Понто.

— Ногу давай, — сквозь зубы произнёс Чеснок.

— Да ладно-ладно, я пошутил, — заулыбался журналист. — К какому дню нужна статья?

— Статья будет нужна через три дня, успеете?

— Конечно, а у вас не найдётся для меня пять сольдо? Прошу исключительно для усиления творческой активности, а то выпить что-то хочется. Это у меня, наверное, на нервной почве.

Буратино молча полез в карман, достал оттуда монету в два сольдо и положил её на комод.

— Кстати, — продолжал журналист, — а нельзя ли мне знать детали будущей операции? А то как я буду её писать, не зная, что там будет.

— А разве вы пишете только то, о чём знаете? — удивился Буратино.

— Нет, конечно, но надо же знать хотя бы некоторые нюансы, а то может полный бред получиться, — объяснил ситуацию Понто. — У меня такое пару раз случалось.

— Поедете со Стакани на операцию и всё увидите воочию, — произнёс Буратино.

— Ладно, поеду, — нехотя согласился Понто, — напишу статейку. А вы с редактором все вопросы урегулировали?

— Какие ещё вопросы? — спросил Пиноккио.

— Как это какие? Вопросы о размещении статьи в газете. А то я напишу, а он не захочет её разместить. А он не захочет, при его-то большой «любви» к околоточному.

— Может не захотеть? — спросил Пиноккио, задумчиво почёсывая затылок. — Да, кажется, ещё одна задачка. Как мне тяжело с этими интеллигентами.

— Так вы ещё с ним не договорились? — удивлённо и радостно воскликнул Понто. — Во дают! С редактором ещё не договорились, а мне уже пришли ногу ломать. Ну вы серые, ни черта в журналистике не шарите.

— Ты не сильно-то умничай, — заметил Рокко, — а то вон полотенце ещё не высохло.

— Может, мы и серые, — сказал Буратино, пристально глядя на журналиста, — зато мы очень упорные. Упорные и последовательные. И я думаю, что мы эту проблему решим.

— Не-а, — покачал головой Понто, — с ним вы проблему не решите, он человек принципиальный, кремень, а не человек. Как шесть лет назад мне сказал, что зарплату повышать не будет, так ведь, зараза жадная, так и ни разу и не повысил. Скала.

— Так он жадный?

— Ужас просто, какой жадный.

— Это хорошо, — произнёс Буратино и улыбнулся, — на жадину не нужен нож. Ему покажешь медный грош — и делай с ним что хош. Так что жадность — это хорошо.

— Кому хорошо, а кому и не очень, — заявил Понто. — А жадный он до тех пор, пока дело не коснулось его принципов, а тогда хоть тысячу давай, он от своего не отступит.

— А какой-нибудь принцип насчёт Стакани у него есть?

— А как же, имеется. Он его ненавидит.

— А за что?

— Ваш Стакани свинья и сволочь.

— Это ещё не повод для ненависти, у нас половина страны свиньи, а половина сволочи, — рассуждал Рокко.

— Может, у нас полстраны и свиньи, только они журналистов в кутузки не сажают, а ваш Стакани сажает. А это подлость. Мы же — глаза и голос нашего свинского народа.

— Свинячьи вы глаза и свинячий голос, — усмехнулся Рокко.

— Какой народ, такие и атрибуты.

— Оставим патетику, — произнёс Буратино, — лучше расскажите нам, что ценит и что любит синьор редактор.

— Жену он свою очень ценит и очень любит. Она у него такая… такая… — журналист даже зажмурился, — в общем, конфета сладкая. И надо вам признаться, та ещё штучка, — Понто понизил голос и гаденько захихикал. — В молодости она была актриской, но лавры стяжала себе не на сцене.

— А где ж? — полюбопытствовал Пиноккио.

— А в кроватях, как говорится, была слаба на передок. Весёлая, в общем, барышня была. Наш редактор до сих пор выкупает её фотографии неглиже. Поговаривают, что она и сейчас ещё втихаря от мужа развлекается с господами офицерами в столице, куда ездит каждый месяц за покупками. А Малавантози любит её очень, а она, стерва, вертит им как заблагорассудится. Но хороша, зараза!

— Ясненько, — удовлетворённо произнёс Буратино. — А что в таком случае любит сама синьора Малавантози?

— Да чёрт её знает, — отвечал Понто. — Как и все бабы, тряпки любит, драгоценностей неё много, выпить, говорят, не дура.

— Понятно, а к чему привязана, чем дорожит?

— Точно, — вспомнил журналист, — есть такое. Есть такая вещь, в которой она души не чает.

— Рассказывай, — сказал Рокко.

— Пудель. Белый карликовый пудель, отвратное визгливое животное, гадость. Но бабы таких любят, сюсюкаются с ними вечно.

— То, что надо, — произнёс Буратино удовлетворённо. — То, что надо.

Он встал и пошёл к выходу, бандиты шли за ним, и вежливым хозяином замыкал шествие Понто, рассказывая при этом:

— Жена у Малавантози ну такая аппетитная, у меня аж сердце щемит.

Так они дошли до двери, и на прощанье Буратино сказал:

— Вы давайте не расслабляйтесь, поменьше думайте о чужих жёнах и о своих ногах.

— А вы ему морду можете набить? — вдруг спросил журналист.

— Кому? — поинтересовался Буратино.

— Да редактору. Придирается он ко мне всё время, тиранит по-всякому, работать много заставляет, а платит мало.

— Теоретически это возможно, — сказал Буратино, — только поговорим мы об этом, если статья будет хорошая.

— Не волнуйтесь, не подведу, — заверил бандитов Понто.

И бандиты пошли по своим делам, они отошли на десяток шагов от дома, а журналист, всё ещё стоявший на крыльце, крикнул им вслед:

— Синьоры бандиты, а вы мне всё-таки душу-то сломали.

Синьоры бандиты обернулись как один, а синьор бандит Рокко даже уже сдвинул брови, хотел было что-то ответить, но журналист хихикнул и захлопнул дверь.

— Идиот, — произнёс Буратино. — Боже мой, сколько в нашем городе идиотов.

— Так это же хорошо, — сказал Рокко, — ведь в этой жизни как: чем больше вокруг тебя трусов, тем ты смелее, чем больше вокруг тебя дураков, тем ты умнее, чем больше воров, тем ты честнее. Верно я говорю?

— Верно, Рокко, — согласился Пиноккио. — Чем больше вокруг сволочи, там жить легче. Только тоскливо это и скучно.

— Это с непривычки и от безденежья, — разумно предположил Чеснок. — А как лавэ будут, так и со сволочами ужиться можно.

— Соображаешь, — согласился Пиноккио.

— Да я бы и не назвал нашу жизнь особо скучной. Весёлая она у нас, временами даже слишком.

— Это точно, — опять согласился Буратино.

И они пошли смотреть, где находится дом, в котором живёт синьор редактор Малавантози. А домик у синьора редактора был ничего себе, приличный. И садик вокруг домика, и заборчик вокруг садика. И квартальчик был такой чистый, что четыре хулигана смотрелись здесь инородными телами.

— Вот как живут влиятельные люди, — произнёс Буратино, оглядываясь вокруг: чисто, уютно, калиточка резная и полицейский на углу.

— Серджо, — тихо произнёс Рокко, — что ты на полицейского уставился, ты сейчас в нём дыру проглядишь. А ты, Фернандо, отойди от забора, не наваливайся на него, чертяка здоровый. Заборчик-то игрушечный, сломаешь.

— Ладно, пойдёмте, — произнёс Буратино, — а то Серджо теперь в доме дыру проглядит.

Таким образом Пиноккио выяснил для себя всё необходимое, он улыбнулся и произнёс вслух:

— Если Понто не наврал, у нас всё получится.

— А что получится? — спросил Чеснок.

— Будет у нас статья в газете.

— А если Понто наврал?

— Возьмёшь мокрое полотенце и пойдёшь к нему. Понял?

— Понял, — кивнул Рокко, — а как же ты уговоришь редактора?

— А я его уговаривать не буду, я буду уговаривать его жену.

— А как?

— Есть два пути. Сложный и стопроцентный, и лёгкий, но с низкой степенью вероятности.

— Это какие же?

— Первый, беспроигрышный, — начал Буратино. — Поехать в столицу, найти господ офицеров, с которыми развлекается жена синьора Малавантози, и попытаться заснять их во время развлечения с мадам редакторшей. Но на это у нас нет времени.

— А второй?

— А вторым мы займёмся на днях, я тебе всё объясню.

Четверо бандитов за разговорами и в хорошем настроении добрались до своей берлоги, но по прибытии туда настроение у них быстро испортилось. И вестником печали был Лука Крючок:

— Пацаны, беда, — начал он ещё издалека, только увидав дружков.

— Кажется, я начинаю к этому привыкать, — кисло улыбнулся Буратино.

— Что стряслось? — спросил Рокко.

— Дино Кальяри взял на вас контракт! — выплюнул Лука, вылупляя глаза.

— Откуда знаешь? — сразу спросил Буратино.

— Мужик один сказал, — отвечал Крючок шёпотом, — он у нас в сарае сидит, сам пришёл. Говорит: «Где Буратино?». Я ему: «Нету». А он: «Когда будет?». Я ему: «Не знаю». А он: «Я подожду».

— А откуда он знает, — начал Буратино, — что этот, как его…

— Дино Кальяри, — подсказал Лука.

— Да, Дино Кальяри взял на нас контракт? — спросил Чеснок.

— Сам спроси, он мне больше ничего не рассказывал, сидит и курит молча, — ответил Лука.

— Пойдём, посмотрим, — произнёс Буратино, — а ты, Рокко, на всякий случай приготовь обрез.

— Уже, — ответил Рокко, взводя курок.

Буратино подошёл к сараю, открыл дверь и увидел «мужика» лет двадцати семи в красной рубахе, расстёгнутой до брючного ремня, в чёрных холщевых штанах и рыбацких сапогах. Мужчина встал, увидев пацанов, и спросил, глядя прямо в глаза Пиноккио:

— Ты Буратино?

— С кем имею честь? — в свою очередь спросил Пиноккио.

— Чего? — не понял парень.

— Тебя-то самого как звать? — пояснил Рокко.

— Меня зовут Педро, для друзей Пепе Альварес.

— Понятно, — сказал Буратино. — Фернандо, будь добр, забери у синьора Пепе Альвареса ту штуку, что торчит из сапога.

Буратино говорил о большой, даже огромной навахе, что носят все испанцы, наверное, со времён Кордовского халифата. Наваха была настолько большой, что даже не помещалась в кармане, поэтому Пепе носил её в сапоге. Он сам достал нож и отдал его Фернандо.

— Благодарю вас, синьор Альварес, — поблагодарил Буратино, — меня зовут Пиноккио Джеппетто, для друзей Буратино. У вас есть ко мне дело?

— Есть, и дело у нас общее.

— Давайте сядем, синьор Пепе, и вы в двух словах объясните цель своего визита. Кстати, Лука, будь другом, сделай нам кофе, промёрзли мы что-то сегодня. А ты, Серджо, помоги ему.

— Хорошо, — сказал Лука, и они с Серджо ушли на улицу.

— Неделю назад, — начал Альварес, — цыган Николай объявил на вас контракт. Такие контракты — дело грязное, и не всякий уважающий себя человек возьмётся за такую работу. Но сумма была велика, и я знаю, что многие подумывали об этом. И контрабандисты подумывали, и конокрады, да и простая шпана.

— Об этом мы и без тебя знаем, Пепе, — сказал Чеснок. — Ты о деле говори.

— Многие подумывали, но никто не хотел мараться. Пока об этом деле не узнал Камбала Кальяри. Он — жаба, он возьмётся за любую грязь, лишь бы сбить пару золотых. Я пришёл к вам, чтобы предупредить вас об этом.

— Нам очень приятна ваша забота о нас, синьор Пепе, — улыбнувшись, произнёс Пиноккио. — Только вот непонятны мотивы.

— Говоришь ты больно мудрёно, — отозвался Альварес.

— Мой друг спрашивает, — пояснил Чеснок. — С какого это ты перепугу взялся нам помочь? Или мы тебе родственники, что ли?

— Вы мне не родственники и, по большому счёту, мне на вас наплевать.

— Спасибо, — заметил Буратино.

— А Камбала Кальяри, он жаба, он мой враг. И его надо мочить. А так как я сам не могу его замочить, я пришёл к вам.

— Любопытно получается, Кальяри — ваш враг, а мочить его должны мы. А вдруг этот самый Дино Кальяри и не брал на нас никакого контракта, — предположил Буратино.

— Даю слово чести, что Дино Кальяри взял контракт, я это знаю точно, — торжественно произнёс Пепе. В его тоне сквозила сила, и чувствовалось, что этот человек и его слово окружающие ценят высоко.

— Ваше слово, аргумент для нас, безусловно, весомый, — произнёс Буратино, — но, согласитесь, мы видим вас первый раз. И первый раз слышим о человеке по имени Пепе Альварес.

— А кто тебе, Пепе, сказал, что Кальяри взял на нас контракт? — спросил Чеснок.

— Этого я не скажу, я обещал молчать и не выдам друга. А насчёт того, кто я такой, спросите у людей моря, у любого моряка, что живёт на сто миль на север и на сто миль на юг на этом побережье. Все знают Альвареса. И пусть найдётся хотя бы одна свинья, которая скажет, что Педро Альварес лжец.

— Хорошо, — произнёс Пиноккио, — тем не менее, вы должны нас понять, синьор Альварес, нам всё необходимо знать точно. Поэтому мы наведём о вас справки и выясним, кто вы такой и чего стоит ваше слово.

— Это разумно, хотя и неприятно, — ответил Пепе.

— А что же вы с Камбалой разошлись? — спросил Чеснок. — Судя по тому, как ты его ненавидишь, раньше вы были друзья?

— Он никогда не был моим другом, — отвечал Пепе с презрением. — Я нашёл его, когда он валялся у кабака с разбитой мордой и сломанными рёбрами. Я вылечил его, я взял его в дело на хорошую долю, я объяснил, как я работаю, где я беру товар, где я его прячу, как обойти таможню и куда его девать. Когда он всё выяснил, он ушёл от меня и стал работать сам.

— Вы считаете, это повод для убийства? — спросил Пиноккио. — Мне кажется, что в бизнесе всегда так. Редко встретишь компаньонов, которые не разойдутся рано или поздно.

— Дело не в этом. Дело в том, что он пользуется моими тайниками, работает с таможенниками, с которыми знакомил его я, и ещё насмехается надо мной. Но даже за это я не стал бы его убивать.

— А за что бы стали?

— Он убил моего напарника. Он пропал в абсолютно спокойном море вместе с одним из моих баркасов. Я знаю, что у них с Дино были нелады. Я пошёл к Дино и сказал всё, что о нём думаю, а он смеялся надо мной. Кальяри говорил, что человек, работавший со мной восемь лет, сбежал с моим баркасом и моим ромом. А я знал его с детства. У него осталась семья, он бы так не поступил. И тогда я сказал Камбале Кальяри, что в море ему со мной не встречаться. Он испугался, перестал смеяться и попытался меня напугать. Но я сказал ему: «Мы встретимся в море, готовься». После чего через два дня ко мне пришёл Томазо Рыбак.

— Томазо Рыбак? — переспросил Пиноккио.

— Да. Томазо сказал мне, что Дино его друг, и баркасы, на которых работает Дино, его баркасы. А ещё он мне сказал, что, если я убью Кальяри, у меня не будет друзей. Томазо об этом позаботится.

— А что значит «не будет друзей»? — спросил Пиноккио.

— Когда тебе Томазо Рыбак говорит, что у тебя не осталось друзей, значит, ты уже покойник, — пояснил Пепе. — Если ты убиваешь человека, который составляет тебе конкуренцию, или лишаешь его куска хлеба, ты поступаешь плохо. Закон гласит: «Живи сам и дай жить другим». А если ты всё-таки его убиваешь, люди отворачиваются от тебя. То есть, друзей у тебя нет. И никто не захочет тебя поддержать в трудную секунду, и ты уже не можешь рассчитывать на справедливость. И любой имеет право безнаказанно убить. Мне плевать на смерть, я не боюсь Томазо. Но я не хочу терять друзей. Я не могу убить Кальяри сам, потому что не могу доказать, что он убил моего напарника. Поэтому я тут. Вас никто не упрекнёт в том, что вы убьёте его того, кто хотел убить вас. Убейте его. Вы имеете полное право, вы ведь защищаете свою жизнь. А я вам помогу. Тогда никто не упрекнёт и меня.

Это предложение, тем более сделанное в такой форме, повергло мальчишек в состояние некоторой растерянности. Рокко открыл рот, подержал его открытым, ничего не сказал и закрыл его. Буратино же только молча смотрел на Альвареса с непониманием и даже тупо, как будто тот предложил ему съесть живую рыбу, и пацан не знал, что ему на это ответить. Зато Фернандо, сидевший безмолвно и жадно слушавший Альвареса, слегка оживился. Он вертел головой, глядя то на одного мальчишку, то на другого в ожидании ответа. И не понимал, почему пацаны не соглашаются. Честно говоря, и Буратино и Рокко были давно уже готовы к подобным акциям, но в данном случае это предложение было для них неожиданно.

— Нам всё ясно, — наконец произнёс Буратино, беря у Луки жестянку с кофе. — Неясно только одно, как вам всё-таки удалось узнать о желании Дино Кальяри взять контракт.

— Я не могу сказать, — отвечал Пепе Альварес.

— Ну, раз так, то нам нужно время, чтобы подумать над тем, что вы нам сказали, — сказал Пиноккио. — Фернандо, верни нож синьору Альваресу.

— Я пойду, — сказал Пепе, забирая нож и пряча его в сапог. — Я вернусь завтра.

— Хорошо, — кивнул Буратино, — к завтрашнему дню, я думаю, мы примем решение.

Пепе поставил кофе, к которому даже не притронулся, и вышел.

— Ну, какие у кого мысли? — спросил Буратино, оглядывая приятелей.

— Можно я скажу? — попросился Фернандо.

— Говори, — согласился Буратино, несколько удивлённый, ведь Фернандо первый раз заговорил, когда его не спрашивали, обычно он молча ждал вопроса.

— Надо этого Дино мочить, а то вдруг он вас замочит, синьор Буратино. И Рокко тоже замочит. Если надо, мы с Серджо это сделаем, — он взглянул на брата, — правда, Серджо?

— Сделаем, — кивнул тот, — только скажите, синьор Буратино.

— Уж вы-то сделаете, — произнёс Чеснок, — вас потом из полиции замучаешься вытаскивать.

— Рокко, конечно, резковат, — добавил Буратино, — но он прав. И мы, ребята, не будем торопиться. Мы всё сначала взвесим.

Дверь сарайчика вдруг распахнулась, и на пороге появился Джеронимо.

— Здорово, пацаны, — произнёс он, здороваясь со всеми за руку.

— Здравствуй, Джеронимо, вот ты-то нам и нужен, дело есть, — предложил ему дело Пиноккио.

— Это хорошо, — согласился судья, — а какое дело?

— Надо нам выяснить кое-что о двух ребятах, о контрабандистах. Поможешь?

— Запросто, — сказал Джеронимо, — хотя смотря что выяснять.

— Нам нужно узнать всё, что можно о Пепе Альваресе и Дино Кальяри, — объяснял Буратино. — Что за люди, какие у них отношения между собой? Возьмёшься? Думаю, что пару монет это стоит.

— Берусь, — тут же согласился Джеронимо, — а то два дня уже не жрал. А кое-что могу сейчас сказать об этих ребятах.

— Давай.

— Пепе Альварес контрабандист не крупный, но уважаемый. За ним косяков неизвестно, нездешний он.

— Это и по фамилии понятно, — произнёс Чеснок. — А ещё что знаешь?

— Я про него мало знаю, но к вечеру выясню. А вот про Камбалу Кальяри много всякого говорят.

— Например? — поинтересовался Буратино.

— Поговаривают, что он в море на людей нападает, баркасы грабит. Он носит долю Томазо Рыбаку, вспыльчивый, гад. Одному нищему, который грязной рукой схватил его за чистый пиджак, глаз выбил прямо у церкви. Два года назад моряка иностранного зарезал из-за карт, правда, не до смерти. Один год отсидел за контрабанду. Люди его и раньше боялись. А теперь и вовсе стали обходить стороной.

— В общем, законченный отморозок, — резюмировал Рокко.

— Точно, — согласился судья, — опасный парень.

— А сколько человек в его банде? — спросил Буратино.

— У него два помощника, такие же отморозки, только поглупее. Нездешние они. Они с Кальяри сидели вместе.

— Всего двое? — спросил Чеснок.

— Нет, конечно. Я тебе про главных сказал. А так у Кальяри народу много. У него одних баркасов шесть или семь. Вот сами и подсчитайте, сколько у него людей. Человек под пятнадцать будет. Но в основном это люди Томазо, которые в случае чего самого Камбалу могут послать куда подальше, или бывшие моряки, неблатные. Честно говоря, Дино может рассчитывать только на двух своих мясников.

— Мясники — это значит убийцы? — спросил Буратино.

— Не просто убийцы, а мясники. Им что рыбе брюхо распороть, что тебе, всё едино. Одно слово, каторжные, — отвечал Джеронимо.

— Откуда ты всё знаешь, прямо справочник какой-то? — усмехнулся Пиноккио.

— Оттуда и знаю, я же за портом живу, на мысе. А там либо рыбак, либо контрабандист, других нету, — пояснил парень.

— Ясно, — сказал Буратино, — тогда давай за дело, а ты, Лука, иди к дому редактора Малавантози. Знаешь, где это?

— Знаю, это где заборчик белый, смешной такой, его пинком разбить можно. Зачем поставили, непонятно? — дал точную характеристику забору Лука.

— Точно. У редакторши собачонка есть противная…

— Пундель называется, — вставил Рокко.

— … так вот, посмотри, если будет возможность, поспрашивай, выясни всё, что можно о собачке. Нам её спереть нужно. Понял?

— О собачке? — Лука недоверчиво поглядел на Буратино, не шутит ли он.

— О собачке, Лука, о собачке. Выясни, когда она гуляет и с кем, где она гуляет и сколько. И поразмышляй, как эту собаку украсть.

— Собачку? — продолжал сомневаться Крючок.

— Да собачку, собачку, — с раздражением произнёс Чеснок. — Что же ты такой бестолковый?

— А ты не ори, — огрызнулся Лука, — я не бестолковый. Просто мне всё объяснить нужно. А зачем нам эта собачка?

— Поверь мне на слово, безо всяких объяснений, Лука, нужна, — улыбнулся Буратино.

— Ну, так бы и сказали, — согласился Крючок и ушёл.

Надо отдать должное Луке Крючку, он был мастер насчёт выяснения всяческих вопросов, потому что подходил к этому делу творчески. Он мастерски врал и умел ныть, что часто использовал. Стоило ему начать ныть, как люди тотчас решали быть от него подальше. К тому же Крючок был наблюдателен, решителен и хитёр. В общем, пацан располагал всеми нужными качествами, чтобы выяснять что-либо.

Лука не стал шнырять вокруг дома с белым заборчиком, а просто стал невдалеке, засунув руки в карманы, и любовался красивым домом, скрытым тенью сада. А затем без всяческих уловок подошёл к прогуливающемуся полицейскому и спросил:

— Синьор полицейский, а живёт ли в этом симпатичном домике какая-нибудь собачка?

Полицейский долгим недобрым взглядом смерил оборванного мальчишку и ответил:

— Документики?

Лука, предвидя такое развитие событий, заранее приготовил двухсольдовую монету, которую он тут же предоставил полицейскому вместо паспорта. Полицейский, удовлетворившись такого рода документом, спрятал монету в нагрудный карман и произнёс:

— Живёт одна зараза, её и собакой-то назвать нельзя. Шавка, хуже кошки, и бестолковая. Гадит на тротуар похлеще какого-нибудь бродяги. В общем, собака неразумная.

— Какая гадость, — сочувственно поморщился Крючок. — Как этому богачу и не стыдно иметь такую собаку?

— А ты бы послушал, как она лает. Визгливая, спасу нет. Как вспоминаю, так передёргивает всего: так и пнул бы.

— Да, как он только с ней гуляет? — вслух размышлял Лука. — Я бы на его месте со стыда сгорел бы — с такой шавкой гулять.

— А он с ней и не гуляет, — отвечал полицейский. — С этой тварью его жена гуляет, противозная стерва тоже. Ведёт своего этого пуделя на поводке и сюсюкается: «Ой, ты мой маленький. Ой, ты мой хорошенький. Вон, гляди, стоит противный полицейский. Если не будешь слушать свою мамочку, я тебя ему отдам». Тьфу, противно даже смотреть на эту дуру.

— Да уж, представляю себе. Прямо как вижу: дрянная собака с дурой-хозяйкой. И эту картину вам приходится смотреть три раза в день?

— Когда дежурю — два, утром и вечером. Особенно эта шавка утром гадит, меня от этих сцен аж с души воротит. Хотел было даже перевестись на другой участок, да больно уж мне это место нравится.

— А во сколько же она её на прогулки водит?

— Эта дура, видимо, встаёт поздно и идёт в кофейню пить кофе. Вся расфуфыренная дамочка, вся напудренная, а по дороге это мерзкое животное гадит везде: ни один столб не пропустит, — брезгливо говорил полицейский.

— Дамочка гадит? — не понял Лука.

— При чём здесь дамочка, собака гадит, — пояснил полицейский. — Дамочка кофе идёт пить, а собака гадит. Понял?

— Понял. Значит они в десять выходят. А откуда вы знаете, что они в десять выходят?

— Так я здесь каждый день стою, с шести до четырёх, кроме воскресений и дежурств в участке.

— И завтра будете?

— Я же тебе, дурья башка, говорю: кроме воскресений, а завтра воскресенье.

— А ваш начальник Стакани? — не отцеплялся Лука.

— Нет. Стакани в портовом околотке начальник, а я служу в северном.

— А кто же здесь будет стоять, раз вы отдыхаете?

— В воскресенье здесь никого нет. Только Карлотти в конце улицы стоит, да и то только с вечера.

— Ну что ж, спасибо за приятную беседу.

— Бывай, — ответил страж закона.

Утро следующего дня выдалось солнечное и нехолодное. И синьора Анжелика Малавантози встала как обычно. Она пребывала в хорошем расположении духа, красавица даже чмокнула синьора редактора в лысину, что само по себе было необычно. Женщина была в предвкушении приятной поездки в столицу, которую вот уже месяц обещал ей супруг. Наконец, вчера он выложил перед синьорой Анжеликой пять цехинов со словами:

— Моя козочка может на пару дней съездить в столицу, походить по магазинам.

— Ах, дай я тебя поцелую, мой жирный ослик, — радостно воскликнула женщина, целуя мужа. — Какой ты у меня бываешь душка. Просто цветочек фикус.

И теперь госпожа редакторша ходила по дому в тонком прозрачном пеньюаре, дымя женской папироской, вставленной в мундштук, и разговаривала со своим пуделем:

— Ах, столица! Мой мальчик хочет в столицу?

Пудель мерзко тявкнул, что, видимо, на пуделином языке выражало следующее: «Видал я твою столицу».

— Хочет моя собачка, — засюсюкала женщина, целуя пуделя в нос. — Хочет мой мальчик в столицу. А знаешь, какие в столице магазины? А какие отели!.. — тут госпожа Анжелика даже не смогла сдержать вздох и добавила шёпотом: — А какие там господа офицеры!

Сладкая истома предвкушения охватила сердце молодой женщины. Пудель опять визгливо тявкнул, напоминая хозяйке, что офицеры — это, конечно, неплохо, но в данный момент ему не мешало бы сходить в туалет, иначе все грёзы и сладкие истомы хозяйки печально кончатся для персидского ковра.

— Не ругайся, мой сладкий. Я уже одеваюсь, — пообещала хозяйка и села к зеркалу причёсываться.

Пудель понял, что фраза «я уже одеваюсь» обрекает его на мучительное ожидание в течение часа. Поэтому он лёг и закрыл глаза.

Этот случай, даже более того, это бандитское нападение, хотя и не было описано в городской прессе, всё-таки имело большой резонанс. Особенно в кругах городской элиты. Все только и говорили об этом циничном нападении и похищении пуделя мадам Малавантози. Некоторые уверяли, что один из злоумышленников даже выстрелил в саму синьору Анжелику из револьвера, но пистолет дал осечку. А пуделю прямо на глазах хозяйки была отрублена голова. Правда, утверждавшие это не могли объяснить, с какой целью это было сделано. А особо умные произносили страшное слово, от которого мороз шёл по коже: «Не удивляйтесь, господа, — говорили особо умные, — это дело рук банды вивисекторов». Дамы ахали, а особо нервные хлопались в обмороки, больно уж страшное было словечко. «Да-да, — продолжали умные люди, — мы, наконец, приближаемся к тому моменту, когда банды научных экстремистов будут похищать не только пуделей, но и их хозяек». Дамы взвизгивали и снова хлопались в обмороки, хотя некоторые втайне подумывали, что, может быть, это романтично. Но умные люди тут же разочаровывали этих дам, сообщая, что похищать их будут только в научных целях. Для опытов.

На самом же деле всё было намного прозаичнее, конечно. И наукой здесь никакой не пахло. Утором, когда синьора Малавантози вывела изнывающего от нетерпения пса на улицу, они заметили двух подозрительных типов: одного побольше, другого поменьше. Безусловно, оба они были очень подозрительны, но синьора редакторша не придала этому ни малейшего значения. Она с большим достоинством, свойственным всем избалованным мужским вниманием женщинам, проследовала до калитки и открыла её.

И тут грязная рука схватила её за край роскошной шляпы и натянула ей этот шедевр парижских модельеров на глаза. Натянув шляпу синьоре на глаза, та же самая рука, обладающая недюжинной силой, толкнула даму в лицо. Ясное дело, что синьора Анжелика на ногах не удержалась и рухнула на клумбу со словами:

— Это возмутительно!

Женщина приготовилась к обороне, она ожидала, что сейчас на неё набросится, просто даже прыгнет немытый, горячий и очень сильный простолюдин с телом античного бога. Но никакой бог на неё не прыгнул, а только вырвал у неё из руки поводок любимого пуделя. На что пудель тут же залился визгливым лаем, собака поняла, что-то здесь не так. Хозяйку на клумбы толкать, конечно, можно, шляпу натягивать её на глаза тоже, а вот прятать его в мешок, это, знаете ли, хамство. Но пуделю дали кулаком по его пуделиной башке с приговором:

— Молчи, шавка, а то убью.

Пудель сразу понял, с кем имеет дело, и перестал визжать, а только жалобно заскулил в темноте мешка и совершил то, для чего его вывели на улицу. А синьора Малавантози задумчиво полежала на клумбе четверть минуты и, не ощутив никаких поползновений относительно себя, встала и заплакала, не найдя рядом с собой своей любимой собаки. Собачку ей было жалко, но особенно жалко ей было белое, почти новое платье, а также порванную шляпу.

— Ах, мой мальчик, что тебя ждёт, — рыдала женщина, — кто же тебя похитил?

Она не знала, что всё кончится для пуделя благополучно, хотя он и переживёт несколько неприятных минут.

Буратино скептически осмотрел собаку и даже ткнул дрожащее животное пальцем. После чего спросил:

— Всё прошло нормально?

— Нормально, — отвечал Чеснок, — Серджо был молодцом, успокоил дамочку, даже не пискнула.

— Вы её там случайно не помяли? — озабоченно продолжал Буратино.

— Не-а, — ухмыльнулся Рокко, — хотя я бы такую фифочку немножко помял.

Пудель жалобно тявкнул, пытаясь привлечь к себе внимание, и привлёк на свою шею.

— Молчи, кошка, — сурово произнёс Чеснок, пнув собаку. — Какая же мерзкая.

— Смотрите, чтобы не сбежала, — сказал Буратино. — Фернандо, назначаю тебя ответственным.

— Уж не волнуйтесь, синьор Буратино. У меня не сбежит.

— Это понятно, только ты не поломай ей кости.

А день пошёл своим чередом. И вскоре пришёл Джеронимо и рассказал всё, что знал о Пепе Альваресе и Дино Кальяри. Он подтвердил всё, что говорил Пепе, и даже добавил ещё кое-что:

— А на баркасы и товар Дино взял деньги у Томазо. Об этом на мысе говорят. А ещё говорят, что они с Томазо в равных долях в этом деле.

— Понятно, — произнёс Буратино, — почему Томазо ходил и запугивал Пепе, когда тот пообещал убить Дино.

— Я этого не знал, — удивился Джеронимо.

— Вот и дальше не знай, — произнёс Рокко.

— Ладно, а ещё, парни, — тут Джеронимо сделал долгую паузу, видимо, собираясь с духом. — В общем, вас хотят убить.

— Да иди ты? — притворно удивился Чеснок и усмехнулся. — Какая неприятная новость.

— Ты зря скалишься, я серьёзно, — мрачно произнёс Джеронимо. — В общем, пацаны, вы на меня не обижайтесь, но я больше не смогу вам помогать.

— Во как! — весело воскликнул Чеснок. — А чего? Или у тебя дела какие появились?

— Нет у меня никаких дел. Мне просто посоветовали с вами не ошиваться.

— Кто? — спросил Буратино.

— Неважно, посоветовали и всё.

— Видать, хорошие у тебя советчики, раз ты их так слушаешь.

— Хорошие, — буркнул Джеронимо, — попробуй их не послушай.

— Сами знаете, — отвечал тот, — не зря же вы меня просили всё выяснить.

— Значит, Камбала? — продолжал Рокко.

— Сами знаете, — упрямствовал парень.

— Ну что ж, — произнёс Буратино, — спасибо и на этом.

— И давай, вали отсюда, — добавил Чеснок.

Джеронимо встал, и его кулаки сжались.

— Я, между прочим, рисковал, когда шёл сюда. Меня ведь предупреждали, чтобы я к вам не ходил. А я пошёл, чтобы свои обязательства выполнить.

— Я вижу, ты сильно боишься Томазо? — напрямик спросил Буратино.

— Боюсь, — не побоялся признаться Джеронимо.

— Ладно, не обижайся, — успокоил его Пиноккио. — Рокко просто немножко грубоват, иди. А за нас не волнуйся, мы решим свои проблемы.

— Удачи, — сказал Джеронимо и ушёл.

— Удачи, — зло передразнил его Рокко, — менжовка хренов, баба. А, ну, кто ещё боится? — Рокко осмотрел всех присутствующих. — Ты, Лука?

— Боюсь, — произнёс тот.

— А чего не уходишь?

— Так не меня же мочить будут, — чистосердечно признался Крючок.

— Логично, — согласился Рокко, — а вы, ребята-акробаты? — спросил он у братцев.

— Мы не-а, — ответил старший.

— Точно не боитесь? — не отставал Чеснок.

— Не-а.

— Молодцы, вот молодцы-то, — от души порадовался Рокко, чем немало польстил братьям, которые считали Чеснока очень храбрым человеком. — Ну, а нам с Буратино бояться по чину не положено.

— Это верно, — согласился Буратино, — тем более что пока опасаться нам нечего.

— Ты серьёзно? — Рокко с удивлением взглянул на приятеля. — Как это нечего? Тебе ведь описали этого придурка Дино, он же законченный отморозок.

— Может, и отморозок, — улыбнулся Буратино, — но пока нам бояться его нечего.

— Поясни, — сказал Чеснок.

— Элементарно, Дино Кальяри верный пёс Томазо Рыбака, в этом нет сомнений. Так?

— Ну, — согласился приятель.

— Мы Томазо должны деньги, так?

— Ну, должны.

— А кто убивает курицу, которая несёт золотые яйца?

— Томазо Рыбак. Ему плевать на твои золотые яйца, пусть они даже из алмазов будут. Тем более что он на этом ещё и подзаработает, отобрав половину выручки за контракт у Дино.

— Может быть, может быть, — продолжал Буратино, — только объясни мне тогда один факт. Почему всему городу известно, что Камбала Кальяри собирается нас замочить? Такое впечатление, что он собирается жениться, а не убивать. Не странно ли это?

— Ну, не знаю. Может, где сболтнул лишнего по пьяни.

— Рокко, за такое «лишнее» большой срок получить можно. И Кальяри это знает, — сказал Буратино. — Нет, дружище, это всё спланировано. И я более чем уверен, что все эти слухи дело рук Томазо. Он просто нас хочет напугать, а не убить. И согласно его плану, мы должны сейчас бежать к нему со всех ног и кричать: «Томазо, миленький, родной, защити нас от этого отморозка Дино».

— А мы что, не побежим? — спросил Лука.

— Нет, Лука, не побежим. Мы спокойненько займёмся своими делами, а когда их сделаем, мы займёмся и Томазо, — Буратино сказал это таким тоном, что все поняли, ни о каком примирении с Томазо речи быть не может. — Мы вспомним этому рыбачку наш кофе.

— Ой, страшно, — произнёс Крючок, — аж дух захватывает.

— Обделался уже? — презрительно спросил Рокко.

— Сам ты обделался.

— Если обделался, вали отсюда, — продолжал Чеснок.

— Сам вали, — огрызнулся Лука, — мне и здесь неплохо.

— Тогда не мандражируй, будь мужиком, как Серджо или как Фернандо.

— Я и так мужик, — заявил Крючок, — а то, что мне страшно, так это потому… это потому, что всё необычно. Вот.

— Лука, не обращай внимания на Рокко, — сказал Буратино, — он просто так тебя проверяет. А теперь мы займёмся делами.

— А много у нас дел? — поинтересовался Лука.

— Достаточно. Ты займёшься своим привычным делом, потолкайся в городе, посмотри, послушай, кто что говорит. И выясни побольше об этом Дино. Понял?

— Понял, — кивнул Крючок, — сейчас кофе попью и пойду.

— А мне что делать? — поинтересовался Рокко.

— Рокко, для тебя будет задание сложное и важное.

— Замочить Томазо Рыбака? — предположил Чеснок.

— Нет, намного сложнее.

— Николая?

— Нет. Твоё задание будет носить характер несколько художественный.

— Пугаешь ты меня, — заявил Рокко.

— Костюмчик мне нужен приличный, — улыбнулся Пиноккио.

— Купить? Своровать? — уточнил Чеснок.

— Нет, воровать не надо, а на покупку денег нет. Надо позаимствовать.

— Это как?

— Надо пойти к реальному училищу, выбрать паренька моей комплекции…

— Понял, набить ему морду и отнять костюм, — догадался Рокко.

— Морду никому бить не надо. Надо вежливо попросить молодого человека прийти сюда…

— Точно, здесь мы его без свидетелей долбим и отнимаем костюм.

— Не долбим, а просим у него взаймы на один час. А вот если он не соглашается с твоим приглашением…

— Тогда долбим гада.

— Да прекрати ты меня перебивать, чёрт тебя дери, — разозлился Буратино. — Что за манера такая дурацкая, что за невоспитанность?

— Ладно, ладно, не кипятись, — успокоил дружка Чеснок.

— Будь добр послушать меня до конца.

— Хорошо-хорошо.

— Так вот, если он не захочет идти… — Буратино сделал паузу, ожидая, что Рокко опять что-нибудь вставит, но он только произнёс:

— Я слушаю, слушаю.

— Значит, если не захочет сюда идти, то окажешь на него некоторое психологическое давление. Я повторяю, психологическое. Для чего возьмёшь с собой Серджо. И я вас предупреждаю обоих: без рукоприкладства.

— А если закарячится и ни в какую? Что тогда делать? — спросил Чеснок.

Пиноккио только укоризненно посмотрел на своего приятеля и ничего говорить не стал.

— А мне куда идти? — спросил Фернандо.

— Тебе, старина, никуда ходить не надо. Я же тебе сказал сторожить пуделя.

— Он и так не сбежит, — заверил Фернандо, беря мешок с пуделем и туго скатывая его в рулон. — У меня не сбежит, — продолжал он, обвязывая получившийся рулон бечёвкой. — От меня ещё ни один пудель не сбегал.

— Точно, — ухмыльнулся Рокко, — потому как мёртвые пуделя не бегают.

А пудель жалобно скулил от такого издевательства.

— Фернандо, знаешь что, — начал Буратино. — Собака не только не должна сбежать, но и должна ещё остаться живой и невредимой. Смотри, как бы она у тебя не задохнулась.

— Не-а, — заверил Фернандо, — не задохнётся. Я ей дырку сделаю.

После чего все разошлись по своим делам. Рокко и Серджо направились к реальному училищу и, остановившись невдалеке от входа, стали выбирать жертву.

— Вон он, чисто барин вышагивает, — сказал Серджо, увидев прилично одетого мальчишку.

— Больно толст, — ответил Рокко.

— А вон тот, с книгою сидит, — предложил другую жертву братец.

— Тот, кажись, подойдёт, — пригляделся Чеснок. — Пойдём-ка погутарим.

Они подошли к мальчишке, который читал книгу, сидя на лавочке. Бандиты постояли рядом, и Рокко даже заглянул в книгу пацану. А пацан был так увлечён чтением, что не обращал на них никакого внимания. Рокко успел тем временем скрупулёзно рассмотреть костюм читателя, и, удовлетворившись осмотром, произнёс:

— Почему не на уроке?

Мальчишка оторвался от чтения и удивленно уставился на него.

— Ну, что молчишь, язык проглотил, что ли? — продолжал наезд Чеснок.

— Вы мне? — продолжал удивляться пацан.

— А кому ещё, лавке, что ли?

— Я не на уроке, потому что я уже получил зачёт по этому предмету, и учитель освободил меня от занятий до конца семестра, — вежливо и чётко отвечал мальчишка.

— Отличник, что ли? — осведомился Рокко, нехорошо улыбаясь, не любил он отличников.

— Во всяком случае, пытаюсь окончить курс с грамотой, — не без гордости ответил парень.

— С грамотой, говоришь? — злорадно потёр руки Чеснок. — С грамотой это хорошо. А в морду хочешь?

— Извините, не хочу, — признался отличник. — Не хочу, конечно, да и повода я вам, по-моему, не давал.

— Повода он не давал, видите ли, — передразнил его Чеснок. — Ишь умный какой. А что читаешь?

— Я читаю «Историю средних веков», сочинение Оскара Йерега, профессора. С двести шестнадцатью гравюрами в тексте, с пятнадцатью приложениями, отпечатанными чёрной и цветной красками, и шестью особыми картами и приложениями. Издания Маркса в четырёх томах. Том второй, — произнёс мальчик без запинки, глядя прямо на Чеснока.

— Фу, аж голова закружилась от всех твоих гравюр и приложений. А говоришь, повода не давал. Вот тебе и повод.

— Извините, я не понял.

— А то, что этот твой Оскар, может быть, мой научный оппонент. Чем не повод набить тебе морду?

— А вы тоже учёный? — спросил парень.

— В известном смысле. А книжка-то хоть интересная? — спросил Чеснок.

— Мне нравится, но кое с чем я не согласен, — вяло промямлил отличник.

— А картинки в ней есть?

— Конечно, я же вам сказал, в книге двести шестнадцать гравюр.

— Двести шестнадцать? — переспросил Чеснок. — А бабы голые есть?

— Бабы голые? — удивился мальчик. — Вы имеете в виду изображения обнажённых женщин?

— Ну, голых баб имею в виду.

— Нет, признаться, нету. Понимаете ли, здесь в основном старинные гравюры, создавались они во времена становления католицизма в Западной Европе. А в те времена обнажённая фигура не поощрялась церковью. Работы с обнажённой натурой появились гораздо пожне, во времена Возрождения в Италии, а потом и в Голландии.

— Какой ты умный, — скривился Чеснок, — аж врезать тебе охота.

— За что? — искренне удивился мальчишка.

— Было бы за что, совсем убил бы, — ответил Рокко, — и ты, это… Давай-ка собирайся, пойдёшь с нами.

— Куда?

— Куда надо.

— Но почему?

— Ещё один вопрос, и вот этот парень, — Чеснок кивнул в сторону Серджо, — так врежет тебе по почке, что запрыгаешь.

— По почке? — испуганно спросил паренёк, прижимая книгу к себе, как бы пытаясь защитить свои внутренности от мрачного молчаливого верзилы.

— По почке, по почке, — заверил его Чеснок. — Так что давай, собирай свои манатки и пошли. И не вибрируй ради Бога, если будешь хорошо себя вести, то в пять часов вечера отпустим. Усёк?

— Я, конечно, усёк. Тем не менее, мне не ясна цель моего похищения, — произнёс мальчик. — Вы что, собираетесь требовать за меня деньги?

— Серджо, — призывно сказал Чеснок.

И Серджо, не говоря ни слова, бухнул здоровенным кулаком в костлявую спину мальчишки.

— Ой, — только и произнёс тот.

— Вот тебе и «ой», — передразнил его Чеснок. — А могли бы договориться и без этого, если бы ты не задавал лишних вопросов. Короче, бери портфель, книжку свою дурацкую и пошли.

— А… — хотел было спросить мальчишка.

— Ещё один вопрос — ещё один удар, — вывел формулу Чеснок. — Прежде чем спросить, подумай.

— Вы прямо как наш профессор, — грустно сказал мальчишка, пряча книгу в портфель, — Он тоже говорит: «Прежде чем спросить, подумай, что ты хочешь узнать».

— Умный у вас профессор, — сказал Рокко и повёл мальчишку к морю.

Выбор напольных часов оказался делом непростым. Часы были самые разнообразные. И единственное, что их объединяло, это баснословная цена.

— Мамочки, — произнёс Буратино, изучая ценники. — Это что же они у вас такие дорогие?

— Потому что это произведение искусства, — отвечал продавец, не глядя на мальчишку и пытаясь поймать муху.

— А-а, — сказал Буратино, понимающе. — А подешевле у вас искусства нету?

— Не держим. Возможно, будут, но в следующем месяце, — ответил продавец. Он опять приготовился поймать муху. И, честно говоря, мальчик с длинным носом отвлекал его от этой охоты. — Если хотите, купите часы с кукушкой, они дешёвые. Есть особенный экземпляр.

— Это какой же? — полюбопытствовал Буратино.

— Вместо кукушки из окошка появляется дама с формами, очень популярная модель в этом сезоне.

— Извините, а с какими формами появляется дама? — не понял Буратино.

— Естественно, с обнаженными, — ответил продавец и аж вздохнул от такой непонятливости.

— Любопытно, — сказал Буратино, — а что же она при этом произносит? Тоже «ку-ку», как и кукушка?

— Тоже «Ку-ку», — отвечал продавец, делая быстрое движение, пытаясь схватить муху. И опять не схватил её, от чего разозлился. — Тоже «ку-ку», чёрт вас дери. Будете смотреть у дамы формы?

— Нет. Мне нужны вот эти, — мальчишка указал на серьёзный, огромный хронометр, явно смахивающий на гроб.

— Два цехина, — заявил продавец, предполагая, что на этом разговор будет исчерпан, но он ошибся.

— Дам полтора, — заявил Буратино.

— Мы здесь не торгуемся, — отвечал продавец, удивлённо поглядев на пацана.

— Вот и отлично, — сказал Буратино, выкладывая деньги на прилавок.

— Ладно, исключительно из уважения к вам, уступлю тридцать сольдо.

— По рукам, — согласился Пиноккио, — но доставка ваша.

Когда он вышел, продавец внимательно изучил монеты, оставленные парнем, а также адрес, куда надо было доставить товар. Прочитав фамилию адресата и удивившись, он произнёс:

— Ну, надо же!

И опять принялся ловить назойливую, ленивую осеннюю муху. А Буратино поспешил в берлогу, где его поджидали приятели с пойманным «костюмом». Он переоделся в одежду умного мальчишки, пытаясь успокоить того:

— Да не волнуйтесь вы так, — говорил Пиноккио. — Я верну вам вашу одежду.

— Да, вернёте — хныкал мальчишка, — а сейчас я что одену?

— Оденьте мою, — предложил Буратино.

— Вашу? — умник брезгливо покосился на знаменитые штаны, лежащие грязной кучей. — Нет, уж лучше я в исподнем.

— Какой вы, право, франт, — ухмыльнулся Буратино и пошёл по своим делам.

Вскоре он остановился у того самого дома, где проживала Анжелика Малавантози. Наш герой огляделся как следует и со словами «кареглазка будет нашей» шагнул за калитку. Буратино несколько раз позвонил в дверь, прежде чем её открыла толстая прислуга.

— Добрый день, сударыня, — вежливо поздоровался Пиноккио, — а могу ли я видеть синьору Малавантози?

— По какому поводу? — спросила прислуга.

— По поводу собаки. Меня зовут Джеппетто.

— А-а, — сказала прислуга, — входите, синьор Джеппетто. Сейчас доложу синьоре, а то убивается всё утро. Через минуту служанка пригласила его в покои: — Входите, вас ждут.

«Ишь, какая она ласковая, — подумал Буратино о прислуге, — а если б я был в своих штанах, она бы со мной так не разговаривала». Он вошёл и оказался в комнате с заплаканной прекрасной дамой.

— Добрый день, сударыня. Меня зовут Пиноккио Джеппетто. Я скорблю вместе с вами.

— Ах, милый мой юноша, милый Пиноккио. Если бы вы знали, кем был для меня мой Рексик. Что это было за милое существо.

— Как я вас понимаю, — сказал Буратино и сострадательно всплеснул руками, — какой это был удар для вас. Как вы это вынесли?

— Ах, как я это вынесла, — слёзы сверкнули в её прекрасных глазах. — Как тяжело мне терять такое милое, ласковое, преданное, безобидное и весёлое существо. Я даже не знаю, как переживу эту потерю. А платье! — тут женщина не выдержала и заплакала. — Это было одно из лучших моих платьев. Боже, чем я прогневила тебя? — вопрошала Анжелика вслух, а про себя задавала Господу ещё один вопрос: — «Неужели это мне наказание за тех двух молодых лейтенантов флота? Мне кажется, Господи, что это чересчур. В конце концов, или собачка, или платье, а не две вещи сразу. Да ещё и шляпу порвали. Ты несправедлив ко мне, Боже».

— Сударыня, не стоит плакать, — произнёс Пиноккио, понимая, что если он не возьмёт инициативу в свои руки, то будет созерцать эти женские всхлипывания до вечера.

— Ах, вы не понимаете, — ответила синьора редакторша, — насколько дорог был мне мой пёсик.

— Тем не менее, мне кажется, сударыня, что вы рано его хороните, — вкрадчиво сказал Буратино.

— Рано? — удивилась женщина, переставая рыдать.

— Рано.

— Синьор, а вы, собственно, кто такой? — спросила вдруг она. — Что вам угодно? Как вы сюда попали?

— Не пугайтесь, о, прекрасная из синьор. Я ваш верный и давний поклонник, меня зовут Пиноккио Джеппетто, — при этом Пиноккио Джеппетто тяжело вздохнул, — я часто вас вижу.

— Да? — спросила синьора Анжелика. — А я вас вижу, признаться в первый раз.

— Я стараюсь не попадаться вам на глаза, я обычно наблюдаю за вами издали, — произнёс Буратино и снова вздохнул, — и только эти печальные события, это страшное горе, обрушившееся на вас, придали мне духа и смелости. И только потому я здесь, что могу вам помочь.

— Помочь? — в глазах красавицы мелькнул интерес, каждой женщине приятно иметь тайного воздыхателя. — Вряд ли я смогу вас чем-нибудь отблагодарить, ведь денег вы не возьмёте.

— За кого вы меня принимаете, конечно, я не возьму денег. Я помогу вам абсолютно бескорыстно и честно. Я найду вам вашу собачку.

Эти слова, надо признаться, а особенно тяжёлые вздохи мальчика, тронули нежные струны души красавицы и она произнесла:

— Ах, подойдите, сударь. И можете просить меня о любой награде, — со страстью произнесла женщина, придирчиво разглядывая нашего героя. Оглядев его, она сделала для себя заключение: «Совсем юн, не умён, но влюблён и по-рыцарски пылок. Кажется, я давно разбила ему сердце».

Женщины, знающие, что значит разбивать сердца мужчины, поймут её. Очень им приятно, этим девушкам, быть роковыми дамами, бьющими эти идиотские сердца налево и направо. И желательно, чтобы этот приятный процесс происходил без неприятных последствий и глупых эксцессов, которые иногда случаются с роковыми женщинами. Три года назад один такой случай уже произошёл с синьорой Анжеликой. Один прыщавый студент, волочившийся за нею в течение трёх дней, получил полный отказ в виду наличия артиллерийского капитана. Студент напился в дым, написал прощальное письмо, в котором обвинил синьору Анжелику в своей смерти, после чего выбросился в окно. Хорошо, что окно находилось на первом этаже, а то бы он убился насмерть. А так он только сломал ключицу и выбил себе два передних зуба. Причём, обратите внимание, нижних, что говорит о нём как о полном неудачнике. А на следующий день, раздосадованный своими неудачами, он сбежал из больницы и с приятелем пришёл в дом, где синьора Анжелика снимала меблированную комнату, и расписал ей всю дверь всякими гадостями. Причём надписи были такие противные, что самой приличной была: «Капитан-артиллерист — вонючка». Об остальных словесах на двери синьора Анжелика старалась даже не вспоминать. Хотя соседи по дому ещё долго восхищались студенческой изобретательностью и заковыренностью выражений.

Но всё это было в прошлом. А сейчас синьор Малавантози глядела на щуплую фигуру мальчика и говорила:

— Найдите мне моего Рексика, синьор Джеппетто. Я вас умоляю. Кстати, а как вы его найдёте?

— Дело в том, сударыня, — начал Буратино, — что я уже целый год являюсь председателем молодежного центра Гуманности и Христианства.

— Ах, как это хорошо, какой вы славный. А кто ещё входит в этот ваш центр, может, я знаю?

— Вряд ли, сударыня, туда входят ещё дети, добрейшие и милейшие существа, которые очень любят животных.

— И всё-таки, может быть, хоть одно имя? Я знаю многих детей всех приличных родителей города.

— Рокко Калабьери, например. Он мой ближайший помощник, очень воспитанный молодой человек. Лука Крючок, очень любознательный, он может выяснить всё, что угодно. Два спортсмена-брата, Серджо и Фернандо, ну, очень сильные ребята. А также многие другие члены нашего молодёжного центра.

— Да, я никого не знаю из них. Я бы запомнила такую фамилию, как Крючок. Надеюсь, все они из приличных семей?

— Конечно, сударыня. Может быть, не все богаты, но все из очень приличных семей. И вот один из наших отделов борется с бесчеловечным обращением с животными, — продолжал Пиноккио. — Мы фиксируем случаи, причём все случаи, когда люди плохо обращаются с братьями нашими меньшими. Например, мы протестуем против жестоких экспериментов над мышками, которые проводят живодёры-вивисекторы в научных целях.

— Какие вы мужественные, это так подло мучить беззащитных крысок.

— Да, подло, Тем более что эти самые крыски ни в чём не виноваты. А если уж вам, господа-экспериментаторы, не терпится открыть какое-нибудь полезное лекарство, экспериментируйте на бродягах или пьяницах. Это наша позиция.

— Ах, какие благородные у вас цели и мысли, — произнесла синьора Анжелика, — но как вы найдёте мою собачку?

— Синьора, — начал Буратино после долгой паузы, явно нагнетая обстановку, — надеюсь ваше мужество соразмерно вашей красоте. Поэтому выслушайте меня до конца. Вы готовы?

— Да, говорите.

— Около полугода назад в нашем городе появилась банда, кровавая, беспощадно-людоедская банда похитителей животных. На данный момент в их кровавые лапы попалось двадцать шесть кошек, семнадцать собак и один попугай. Все они мертвы, синьора.

— Какой ужас! — воскликнула красавица. — Неужто все? Но зачем им это нужно? Почему они убивают несчастных животных?

— Деньги, сударыня, очень большие деньги. Вот вам ответ, — сказал Буратино и подумал: «Вот это я ляпнул».

— Деньги? — удивилась редакторша. — Каким образом?

Буратино понял, что надо выкручиваться. Он несколько секунд думал и, наконец, произнёс:

— Они обдирают с них шкуры, сударыня. Делают из них варежки и шапки и продают. Мне очень неприятно вам об этом говорить, но именно такая участь ждёт вашего Рексика.

— Варежки? Из Рексика? — спросила редакторша, и слёзы опять брызнули из её прекрасных глаз. — Ах, моя бедная собачка. Но кому? Кому эти изверги продают меховые изделия, ведь зимы у нас не очень суровые?

«Чёрт бы тебя побрал, такую сообразительную», — подумал Пиноккио и ответил:

— Синьора, наш город хоть и маленький, но портовый, если вы изволили заметить, — начал Буратино, мучительно пытаясь увязать варежки из Рексика с географическим расположением города. — Так вот, — он на секунду замялся, не зная, что сказать дальше, но тут нашего героя осенило, — так вот, мы живем во времена географических открытий и даже, не побоюсь этого слова, освоения полярных широт. А там, сударыня, страшные холода. Поэтому Беллинсгаузен, Амундсен, Лаптевы и Семён Дежнёв остро нуждаются в меховых вещах. «Господи, что я несу?». Вот и появилась эта криминальная профессия. «Какая дурь». Скорняк убийца пуделей. И появилась в угоду времени и прогрессу.

— Какая гадость этот ваш прогресс, — произнесла дама. — А ваши Лаптевы и Амундсены просто подлецы, если носят варежки из пуделей.

— Согласен, подпишусь под каждым вашим словом.

— А неужели эти исследователи частые гости в нашем порту?

— Частые? — Буратино поднял бровь. — Сударыня, уверяю вас, они едут на север целыми толпами. Порядочному пароходу в нашем порту иной раз пришвартоваться негде, кругом одни исследователи севера на своих ледоколах. Каждую неделю из нашего порта отправляется до десятка кораблей на северный полюс, где бродят белые медведи, тюлени, якуты и прочие пингвины. И к нашему большому сожалению, этим мужественным первопроходцам нужны тёплые варежки, иначе смерть.

— Да, но при чём здесь мой Рексик? Почему он должен платить своей жизнью за какой-то ваш прогресс? Ни мне, ни Рексику и задаром был не нужен этот Север с тамошними пингвинами вместе, — дама опять зарыдала.

— Сударыня, я не могу спасти всех животных, это не в моих силах. Но ради вашего Рексика я пойду даже… — голос Пиноккио дрогнул, — даже на смерть. Ради вас, ради ваших прекрасных глаз, только чтобы они не знали больше слёз. Я скрещу шпагу со всеми скорняцкими ножами нашего города. Я либо освобожу бедняжку Рексика, либо умру со скорняцким ножом в груди и вашим именем на устах.

— Ах, как это благородно! — вскричала дама. — Прямо как в романе, какое чистое сердце бьётся в груди такого молодого человека.

С этими словами она вскочила из кресла, подбежала к Пиноккио, и крупный бюст женщины коснулся щеки мальчика, её нежные руки обвили его шею, и он чуть не потерял сознание от удовольствия, почувствовав благоухание её тела и запах её духов.

— Найдите, найдите моего Рексика, мой юный герой, — шептала красавица, — и можете рассчитывать на самую немыслимую награду, которую может дать дама своему герою.

— И даже на поцелуй ваших прекрасных губ? — спросил Пиноккио со сладострастным придыханием.

Синьора Анжелика немного отстранилась, чтобы пристально и даже с укоризной посмотреть на него. После чего произнесла:

— Вы чересчур скромны, мой юный герой. Ваш будущий подвиг достоин более щедрого вознаграждения.

— Ах, как вы прекрасны, — произнёс Пиноккио, переживая бурю в душе. — Клянусь вам, я освобожу всех пуделей нашего города или умру, — тут он умолк и опустил голову.

— Что с вами, Пиноккио? — спросила синьора Анжелика.

— Я думаю, как спасти вашего пуделя. И вижу, что сделать это будет непросто, — отвечал наш герой. — Настолько непросто, что мне придётся просить вас об одной услуге.

— Вам будут нужны деньги? — сразу догадалась Анжелика, и острая холодная иголочка кольнула её сердце.

— Деньги? Нет, зачем мне деньги, я не нищий.

— А что же? — удивилась красавица.

— Нужно, чтобы ваш муж опубликовал одну статью, которая развяжет мне и моему другу, полицейскому офицеру, руки для борьбы с пуделеубийцами.

— Ах, какая безделица, — успокоено вздохнула синьора Малавантози. — Конечно, он опубликует всё, что надо.

— Извините сударыня, но вот в этом я не уверен, — возразил Буратино. — Конечно, трудно отказать такой красавице, как вы, но, насколько я знаю, синьор редактор очень принципиальный человек, у которого с моим другом Стакани отношения не складываются.

— Как интересно, а не тот ли это околоточный, который задержал моего суженого в борделе с репортёром Понто, когда они делали обличительный материал о наших публичных девицах?

— Именно тот, — кивнул Пиноккио, — поэтому я и боюсь, что синьор редактор не пропустит нужной статьи, даже если его будете просить об этом вы.

— Не пропустит? — спросила синьора Анжелика и улыбнулась. — Вы меня недооцениваете, юноша. Если надо, он напечатает статью, в которой будет написано, что он подлец. Если, конечно, я его об этом попрошу.

— Я бы тоже не смог отказать такой женщине, — произнёс Пиноккио.

— Не волнуйтесь об этом, мой герой. Мой лысый котик у меня вот здесь, — красавица сжала свой прелестный кулачок. — И когда речь идёт о моей собачке, пусть этот плешивый, жирный осёл только посмеет не напечатать.

Всё это было сказано с таким жаром, с такой уверенностью, что Буратино понял: статья — дело почти решённое.

— Тогда не буду больше вас задерживать, — произнёс он, — и докучать вам. Я иду спасать вашего Рексика. А статью редактор пусть возьмёт у Понто, я с ним об этом договорюсь. И последняя просьба, — сказал Буратино, немного конфузясь.

— Какая же? — красавица широко открыла глаза.

— Вы позволите поцеловать мне вашу руку?

— Это аванс моему рыцарю, — отвечала, протягивая руку для поцелуя.

И Буратино поспешил к Стакани. Он бежал по улице в чужом костюмчике и видел, как глядят на него люди.

— У меня всё получилось, — шептал мальчишка, улыбаясь, — кареглазка будет нашей. А может, даст Бог, и синьора редакторша. Ах, как же она хороша. Так и укусил бы за что-нибудь мягкое.

Тая от предчувствий и приятных мечтаний, он влетел в кабинет околоточного, где тот отчитывал двоих полицейских. Стакани удивлённо посмотрел на парня, которого до сих пор в таком костюме не видел, перестал отчитывать подчинённых и спросил:

— Чем обязан, сударь?

— Радостные вести, — произнёс Буратино.

— Вы оба, — скомандовал Стакани, — кру-у-гом! Шагом ма-арш! — и когда подчинённые вышли, офицер устало уселся в кресло, закурил и вопросительно уставился на пацана: — Ну, излагай.

— Часы куплены, посланы полицмейстеру анонимом, улики завтра будут, статья в газете обеспечена.

— Врёшь? — не поверил Стакани.

— Обеспечена-обеспечена, — уверял его Пиноккио.

— Я про часы, — уточнил околоточный.

— Не волнуйтесь, с часами всё в порядке.

— Украл, что ли? — всё равно не верил Стакани.

— Вот чек из магазина, оплачены вместе с доставкой. Идите и хоть сейчас получайте.

Его благородие недоверчиво повертел чек в руках и восхищённо мотнул головой:

— Ну, ты мастер.

— Часы — заслуга небольшая, — не без гордости заявил Буратино. — А вот со статьёй пришлось повозиться. Очень уж нудные люди эти журналисты. К ним, как и ко всем творческим личностям, нужен индивидуальный подход. Кому пришлось денег пообещать, а кому пообещал, что ногу сломаю. В общем, напарился с ними.

— Ты знаешь, Джеппетто, — произнёс офицер, — я в тебя начинаю верить. Вот сижу, гляжу на тебя и верю, как дурак. Вон ты весь какой ловкий да прыткий. И костюмчик у тебя новый, прямо картинка, и чек на часы, и статья, и улики. Мне бы радоваться, а меня что-то страх берёт. Потому что не знаю, чем вся эта твоя ловкость кончится.

— Всё будет хорошо, — улыбнулся Буратино.

— Молю Бога, — не улыбался Стакани.

— Да бросьте. Вот завтра начнём операцию, и вы во всём убедитесь. И начальство будет довольно, и отклики в прессе будут такие, что зачитаетесь.

— Молю Бога, — опять произнёс Стакани.

— Готовьтесь, — сказал Буратино и вышел.

Теперь он побежал в берлогу, так как ему нужно было срочно готовить улики. И сделать ещё массу нужных и неотложных дел, которые за него всё равно никто сделать не может.

Пиноккио вернул костюм мальчишке и облачился в свою рванину. После чего умник был вознаграждён одним сольдо и выпущен на свободу.

— Рокко, — начал Буратино, налегая на остатки еды, которые ему оставили друзья, — у вас с Серджо ночью будет работа.

— Мы готовы, — отвечал Рокко, — что надо сделать?

— Кофе у нас ещё остался? — спросил Буратино.

— Остался. Лука, свари чашечку для Буратино, — распорядился Чеснок.

— Не надо. Сколько кофе осталось немолотого?

— Полмешка, — Лука показал небольшой мешочек, до половины наполненный пахучими зёрнами.

— Заберёшь этот кофе, — сказал Буратино, обращаясь к Чесноку, — и рассыплешь его по тем дворам, глее живут самые авторитетные и богатые цыгане.

— Понятно.

— Особенно важно бросить пару горстей во двор Николая.

— Зачем же рассыпать такой кофе? — удивился Лука.

— Затем, — тихо сказал Буратино, — чтобы завтра одним махом избавиться от Николая и его самых близких помощников.

Рокко молча кивнул и забрал у Крючка кофе.

Ночью, нагрузив Серджо остатками кофе, Рокко и Серджо бродили под холодным ветром в цыганском районе и, несмотря на лай здоровенных цыганских псов, разбрасывали остатки кофе по дворам. Причём Чеснок приговаривал:

— Уж не знаю, выйдет ли у Буратино то, что он задумал, но вот то, что кофе обратно не соберём — это уж точно.

Серджо дипломатично молчал, натыкаясь в темноте то на колодец, то на забор.

— И кофе ведь не дрянь, хороший ведь кофе, — приговаривал Рокко, доставая новую порцию зерён и швыряя их в беснующегося от злобы цепного пса за забором. — На, хоть ты пожри, а то ведь задохнёшься от злости.

Таким образом, в эту ночь Буратино обеспечил синьора Стакани уликами, которые были в изобилии рассыпаны по дворам наиболее влиятельных цыган. А утром Буратино встал рано и растолкал Луку.

— Лука, давай лети к репортёру Понто, — он назвал ему адрес. — Скажи, что операция начнётся сегодня, пусть бежит в околоток.

— Ладно, — сказал Крючок, продирая глаза, — сейчас, только пожру.

— Некогда, старина, сегодня важный день. Если пройдёт гладко, ужинать будем как короли.

Через час после этого сторонний наблюдатель мог наблюдать необыкновенную активность полиции в районе околотка, которым руководил Стакани. Сам Стакани был хмур, хотя хмуриться оснований не было, так как всё шло просто блестяще. Из полицейского управления была прислана ему в помощь группа поддержки в виде десяти полицейских и двух следователей, причём одним из них был знаменитый сыщик Подлески. Всё это было следствием больших громоподобных часов, которые вчера Стакани отвёз своему начальнику, чем заслужил немалое расположение и поддержку руководителя. Но что-то настораживало синьора околоточного. «Зря, зря я иду на поводу у этого мальчишки, не к добру это, — думал Стакани, усаживаясь в бричку, — уж больно большой у него размах, слишком уж велик масштаб его деятельности. Не дай Бог что случится, ох, как плохо тогда всё обернётся. Его-то ищи-свищи, а я вот он».

Околоточный мучился в душевном томлении и нерешительности. Он даже один раз хотел отменить операцию, но тут появился репортёр Понто, и Стакани сказал себе:

— Всё, назад дороги нет, иначе разгромная статья в газете гарантирована.

Он с грустью посмотрел на газетного прощельгу и в печальном расположении духа махнул подчинённым рукой и скомандовал:

— Вперёд.

Младшие полицейские чины двинулись в цыганский квартал. Как мы уже заметили выше, операция цыган, своровавших кофе, разительно отличалась от задержания некоего Джузеппе Фальконе. Неизвестно, что так благотворно повлияло на развитие операции, то ли два подтянутых следователя из управления, то ли присутствие прессы, но факт налицо. А следователи ходили по дворам, и там, где было нужно, находили кофейные зёрна. Как правило, этого было достаточно для задержания хозяина дома. Удивлённого цыгана выводили на улицу и спрашивали:

— А ответь-ка нам, милейший, откуда у тебя во дворе вот это? — и следователь протягивал под нос ни в чём неповинного человека кофейные зёрнышки.

— И знать не знаю, — чистосердечно признавался цыган. — Я даже не знаю, что это такое.

— Не знаешь? — неласково улыбались следователи. — А, ну, взгляни под ноги, вон ещё одно такое, а вон ещё.

— Да не знаю я, — отвечал подозреваемый, с удивлением глядя на эти коричневые штучки, что валялись по всему двору, — может, птица какая принесла?

— Птица? — продолжали улыбаться следователи. — А знает ли эта птица, что статья двести шесть, параграф три, предусматривает за подобные приносы десять лет каторжных работ?

— Ох, что же такое творится? — начинала страдать цыганка, увешенная малолетними детьми. — Ой, не виноват он. Ой, наговор это.

— Так не знаю я, — продолжал твердить цыган. — Душой отца клянусь, что не знаю, откуда взялось тут это.

Другие цыгане бегали по дворам, искали зёрна. Когда находили их, собирали и пытались выбросить. Но Стакани и его подчинённые не дремали. Всех таких выбрасывателей тут же заковали в наручники, обвиняли в попытке сокрытия улик, а также в противлении процедуре дознания и отправляли куда следует. Над цыганским кварталом, в общем, стоял рёв и вой, женщины и дети цыплялись за своих удивлённых и напуганных отцов и мужей, которых уводили полицейские. А следователи методично переворачивали в хатах имущество и скарб задержанных. Бедные, напуганные люди бежали к своему старшине Николаю, ища у него поддержки и защиты. Но ни того, ни другого не находили, а, напротив даже, теряли последнюю надежду, видя, как полицейские сажают старика и его сыновей в бричку. Вся операция продолжалась два часа. И в окончании этого времени унылая процессия из двадцати полицейских, полутора десятков задержанных и трёх десятков воющих женщин и детей двинулась к околотку.

— Что думаете по делу? — спросил Стакани у уставших и всклоченных следователей, приглашая их к себе в бричку.

— Дело дрянь, — покуривая папироску, отвечал следователь Подлески, — улики только косвенные, судья не примет их к рассмотрению. Но, думаю, что прокурор всё-таки выпишет постановления для ареста всех задержанных. Ну а там… — тут Подлески махнул рукой.

— И что там? — спросил Стакани.

— А там ежедневная и нудная работа с подследственными, главное в которой, чтобы хоть один из задержанных дал показания. Ну а дальше показания начнут расти как снежный ком.

— А как же так сделать, чтобы они начали давать показания? — не успокаивался околоточный.

— Это дело техники, — смеялся следователь. — Да не волнуйтесь вы так, Стакани, всё будет нормально. Мы не новички, посадим их, но с вас большой магарыч.

— О чём речь, господа, — теплел Стакани от такой уверенности мастеров сыска, нравились ему следователи, хорошие были ребята. И вообще, у околоточного появилось настроение, несмотря на то, что шнырявший повсюду Понто постоянно что-то записывал в свой блокнот.

— Но успокаиваться рано, — продолжал Подлески, — работы в этом деле будет непочатый край.

— Я работы не боюсь, — заверил их Стакани, — поэтому предлагаю, господа, съездить к Буже, у него изумительный петух в вине.

— А что же, — согласились следователи, — давайте отобедаем. Суп из морских гребешков у него неплох. Вы угощаете, Стакани?

— Какой разговор, господа.

И следователи, и полицейский офицер поехали к известнейшему повару. Они ехали и даже не обратили внимания на двух пацанов, что смотрели на скорбную процессию.

— Неужто наших рук дело? — удивлялся Чеснок.

— Наших, — не без гордости отвечал Буратино, самодовольно улыбаясь.

— Ну и крутые же мы, — как-то невесело сказал Рокко.

— То ли ещё будет, — заверил его приятель, хищно щурясь. — Они все у нас попрыгают козлами.

— Да, попрыгают, — согласился Чеснок, — только…

— Что только? — настороженно спросил Пиноккио.

— Только что-то жалко мне этих цыган, — произнёс Чеснок, и его смуглые от летнего загара щёки потемнели. Ему было немного стыдно от таких чувств.

— Чего? — спросил Пиноккио и уставился на приятеля, он даже опешил от такого проявления жалости. — Жалко? А на бабки нас кидать им можно?

— Да понятно, — отбивался Чеснок, — но…

— А топать нас лошадями?

— Да я не спорю…

— А нанимать душегубов на нашу душу?

— Да я ничего не говорю, — бубнил Рокко.

— А чурмалаком кто тебя обзывал?

— Ну да, это, конечно, свинство, но детишек мне всё равно жалко, вон как убиваются.

— А детишек в тюрьму мы сажать не собираемся, — холодно сказал Буратино.

— А чего ты так надулся? — спросил Рокко, чувствуя холодность приятеля.

— Потому что ты раскис. А дел у нас ещё столько, что лопатой не перелопатить.

— Ничего я не раскис. И если есть дела, давай их делать. Пошли.

— Ишь, деловой какой, — пробурчал Буратино, — даже не даст полюбоваться плодами своей собственной работы.

— Нечем здесь любоваться.

— А вид поверженного врага тебя не тешит?

— Нет, я пожрал бы чего-нибудь лучше, — отвечал Чеснок.

— Ну, пошли, пожрём, — согласился Буратино.

Так и пировали каждый в своём кругу, каждый в своём месте: Буратино и Стакани. И у каждого были свои мысли.

— Лука, а до которого часа работает керосиновая лавка? — спросил Пиноккио.

— До семи, а мы что, керосинку купим? Давно пора, а то надоело на костре готовить.

— Нет, старина, керосинку мы покупать не будем, а вот керосину пару бутылок приобретём.

— А зачем? — удивился Крючок.

— За надом, — ответил за Пиноккио Чеснок и сам тут же спросил: — А, правда, Буратино, зачем?

— Забыл уже? — отвечал Пиноккио вопросом.

Рокко отвёл глаза, и Буратино понял, что его приятель всё помнит.

— Давай, Лука, найди пару бутылок пустых и слетай за керосином. А мы пока есть приготовим.

— Хорошо, — отвечал Крючок.

Он ушёл, и братцы принялись собирать дрова для костра, а Чеснок спросил у Буратино:

— Ты думаешь, это нужно?

— Думаю, да. Понимаешь, Рокко, врага нужно смять, сломать, раздавить, растереть в пыль, чтобы он никогда больше не смог тебе противостоять.

— Для этого нужно сжечь дом Николая?

— Ну, если и не дом, то сарай с конюшней наверняка.

— А кто будет жечь?

— Если не ты, то я. Больше некому. Нас ведь, по сути, только двое. Если ты не можешь этого сделать, то это сделаю я, — твёрдо произнёс Буратино.

— Я могу, только неохота, жалко мне этих людей, мы и так им жизнь подпортили сильно, — говорил Чеснок, хмурясь.

— А кто это начал, мы, что ли?

— Не продолжай, я всё знаю — вынужденная необходимость.

— Именно.

— Ладно, я всё сделаю, — сказал Рокко, — ты голова, я руки.

Он не произнёс больше за вечер ничего и ушёл в ночь, взяв две бутылки керосина и Серджо.

Утро следующего дня было холодным и ветреным. Пиноккио и Рокко стояли на холме, дрожа от пронизывающего ветра, и глядели на цыганский квартал. Там суетились люди, пожарные и полицейские.

— Говоришь, сгорел сарайчик? — саркастически спросил Пиноккио у своего приятеля и усмехнулся.

Рокко промолчал, он был перепачкан и хмур, ему не хотелось разговаривать.

— Можешь и не отвечать, я и сам всё прекрасно вижу, — продолжал Буратино, глядя вниз.

А ветер приносил запах гари и клочья сырого тяжелого дыма.

— Трупы есть? — опять спросил Буратино после паузы.

— Пока неизвестно, четырёх в больницу увезли, один обгорел сильно, — отвечал Чеснок зло.

— Рокко, не надо эмоций, ради Бога. Я не виноват, что вы спалили половину района. Я просил всего-навсего сжечь конюшню и сарай. Я не просил поджигать девять домов.

— Кто же знал, что они так займутся, ночь ветреная была, — оправдывался Рокко. — А я разве тебе не говорил, что этого не нужно делать, но ты умеешь стоять на своём, — продолжал злиться Чеснок.

— Давай без истерик, дружище. Давай не будем рыдать по невинно убиенным, которых ещё не убили и которых ты ещё недавно собирался перестрелять по одному.

— То перестрелять, а то спалить. Две большие разницы. Тем более про детей речи не было.

— Экий ты щепетильный, — усмехнулся Буратино, — а вот Николай щепетильностью не страдает. Отвалил деньжат и ждёт, пока нам хребты переломают.

— Так Николая и надо было мочить, а не всех цыган огульно. А то весь квартал к дьяволу спалили.

— Может, избирательный метод и более гуманный, — продолжал улыбаться Буратино, — зато тотальный более эффективный.

— Ни черта я не понимаю из твоей тарабарщины, вечно ты из себя умника строишь.

— Не злись, Рокко, не хватало, чтобы мы с тобой поссорились из-за этой ерунды. Это первое, а второе — я рад, что так получилось.

— Ты серьёзно? — спросил Чеснок. — Неужели тебе их не жалко?

— Не-а, а кто они мне?

— Люди.

— Люди, — Буратино презрительно сплюнул, — никакие они не люди, всего-навсего эфемерные субъективные аксессуары моего существования.

— Чего? — не понял Чеснок.

— Унылые декорации спектакля под названием «Я — Пиноккио Джеппетто». Причём декорации только первого акта, к тому же не лучшие декорации.

— Кажись, у тебя температура? — обеспокоенно произнёс Рокко. — Ветер вон какой ледяной.

— Гляди, как они ползают по могильникам своих домов, эти жалкие грязные существа. Рыдают, копошатся, словно черви, надеясь найти в углях то, что не сгорело, вернее, то, что не удалось сжечь мне. Эти люди даже и подумать не могут о том, что это не просто несчастье, а мой гнев, — всё это Буратино говорил с огнём в глазах и маской брезгливого высокомерия на лице. — Ты спрашиваешь, Рокко, не жалко ли мне их? Нет, Рокко, не жалко, как тебе не бывает жалко муравьёв, на которых ты наступаешь, даже не глядя, как тебе не жалко рыб, куриц и коров, которых ты ешь.

— Так то коровы.

— А чем эти лучше? Ничем, Рокко. Это те же самые коровы, только говорящие и строящие дома, которые мы с тобой можем сжечь, если захотим. Мы можем убивать этих людей, если нам этого захочется. Знаешь почему?

— Почему?

— Потому что мы маленькие, даже малюсенькие, но боги. Понимаешь?

— Тебе нужен аспирин, — рассеянно пробормотал Чеснок, — у тебя жар.

— Это тебе, болвану, нужен аспирин. А мне он сейчас не нужен, мой мозг чист и ясен, как никогда, и я чувствую в себе силу. Понимаешь, Чеснок, силу? Да-да, вот здесь, стоя на этом месте, я первый раз почувствовал свою силу.

— Страшно мне от тебя, корешок, — пробормотал Рокко.

— Мне самому страшно. Я даже не мог себе представить, что я так силён. А сила эта проистекает из потери цепей и рамок.

— Буратино, пойдём к врачу, — жалобно произнёс Чеснок. — Может, он тебе таблетку какую даст или укол?

— Рокко, дорогой мой, мораль — это цепь, которая сковывает нас по рукам и ногам. А жалость и сострадание — это рамки, в которых бушует наша сила. Нету морали — нет цепей, нету жалости — нету рамок. Значит, свободен, полная свобода духа и мысли. Некоторые задаются вопросом: тварь я или право имею? Такой вопрос может задать только тварь, не имеющая никаких прав. Понимаешь?

— Нет, может…

— Человек, который имеет право, не отягощён подобными вопросами, он говорит своим друзьям: идите и убивайте, идите и жгите, ни о чём не думайте, все грехи я беру на себя. Вот, к примеру, сжёг ты этот цыганский квартал?

— Да только девять домов и сгорели, — отвечал Рокко, чуть не плача.

— И чёрт с ними. Не кори себя и не мучай. Я, а не ты, сжёг эти дома и этих людей. И не секунды в этом не раскаиваюсь. Ведь я голова, а ты только руки.

Всё это Пиноккио говорил горячо и даже яростно, как будто в нём что-то кипело и клокотало. Рокко глядел на своего приятеля с ужасом, не узнавая его и не понимая, что он говорит. Чеснок был в растерянности, ничего подобного он никогда за своим дружком не замечал, ничего подобного не слышал. И тут вдруг Буратино заговорил абсолютно спокойно и сдержанно, так, как говорил обычно, как говорил всегда:

— Рокко, взгляни, а не Понто это там лазает среди погорельцев?

Чеснок вгляделся в фигуру в светлом костюме и шляпе и узнал в нём журналиста.

— Точно, журналюга.

— Пойдём-ка спросим, как у него дела со статьёй, — сказал Буратино и начал спускаться с холма.

Рокко облегчённо вздохнул, видя, что приятель вернулся в своё нормальное состояние, и стал спускаться вслед за ним.

А Понто тем временем отряхивал светлые свои брюки и бормотал:

— Ну, надо же! Совсем новые штаны, чёрт его дери, этот пожар, чтоб он сгорел.

— Да, штанам кранты, — прокомментировал этот момент Рокко Чеснок, подходя к журналисту.

— Нужно замочить в холодной воде, — посоветовал Буратино.

— Больно вы грамотный, — ответил Понто, — какая, к чёрту, холодная вода, когда это сажа.

— А ты ацетоном попробуй, — в свою очередь посоветовал Рокко.

— Тебя бы ацетоном попробовать, — хамски отвечал репортёр. — Какой, к дьяволу, ацетон, он же краску сожрёт, пятно будет. Советчики тоже мне, ни черта не смыслят, а туда же — советуют. Вы только ноги умеете ломать. Когда мне нужно будет ногу кому-нибудь сломать, я у вас совет обязательно спрошу.

— А чего такой злой? — примирительно спросил Чеснок? — Неужто из-за поганых пятисольдовых штанов расстроился?

— Сам ты пятисольдовый. Этот костюм стоит восемьдесят сольдо. А злой потому, что люди ни черта не смыслят, а советы свои дурацкие дают. Маме своей советы давай, — продолжал злиться журналист, отряхивая штаны.

— Ты маму не трожь, морда, а то…

— Рокко, Рокко, успокойся, — прервал его Пиноккио. — Хватит, мы же не ссориться пришли. Видишь, у человека неудачный день, с самого утра испачкал столь дорогостоящий костюм.

— А что же он такой дурак, одел костюм на пожар? Сам одел, а теперь людям из-за него нервы треплет.

— Да успокойся ты, наконец, что ты за человек такой, — урезонил приятеля Пиноккио и, видя, что тот отошёл в сторонку и стал с независимым видом ковырять недогоревший забор, наш герой обратился к Понто: — Синьор журналист, а как там наша статейка?

— Нормально, — буркнул репортёр.

— Что значит «нормально»?

— Готова уже.

— То есть полностью закончена?

— Полностью, хоть сейчас неси к Малавантози. Только он её нипочём не пропустит.

— Почему?

— Я в ней мало ругал Стакани. Вот почему. Если бы я написал, какой он болван на самом деле, редактор бы её пропустил. А так… — журналист покачал головой, — не пропустит.

— Ну да ладно, это уже не ваш вопрос. Это моя головная боль. А что вы собираетесь написать про пожар?

— Да как обычно, пожары у нас не редкость, можно под трафарет работать.

— Ну да, — согласился Буратино, — и всё-таки?

— Ну, напишу, что такого крупного пожара у нас не было с прошлого года, что осуществление пожарной охраны, возложенное на Стакани, не осуществляется, так как он этой охраной маркирует.

— Чего-чего делает? — не понял Буратино.

— Манкирует, — пояснил Понто.

— А, ну да, — сообразил Буратино, — манкирует. Вот как вы ловко, мастера пера, умеете ввернуть словечко. Это меня всегда в вас восхищало. Хорошо, а ещё что напишете?

— А чего ещё писать? Напишу, что он болван, нечего ему делать на этой должности.

— Это правильно, — согласился Пиноккио. — Кстати, знаете, что я вам скажу насчёт пожара?

— Что?

— Что это был не просто пожар, — заявил Буратино, понижая голос до шёпота и придавая ему таинственность.

— А что же? — так же шёпотом спросил Понто, косясь по сторонам, явно заинтересованный.

— Это был… — Буратино тоже огляделся, как бы кто не подслушал, — ну, вы понимаете меня.

При этом мальчишка сделал многозначительный жест рукой и выразительно повёл бровями.

— Не понимаю? — шёпотом произнёс Понто и тоже повёл бровями.

— Я могу на вас рассчитывать? — продолжал Буратино, нагнетая атмосферу.

— Конечно.

— Вы честный человек?

— Естественно, — ответил Понто, слегка задетый вопросом, ответ на который был так очевиден.

— Ну что ж, в таком случае я вам скажу, — Буратино сделал длинную паузу и снова огляделся. — Это был не просто пожар. Понимаете?

— Да нет же, ни черта не понимаю, — чуть раздражённо отвечал Понто. — Что же это было?

— Это был не пожар, — бешено завращал глазами мальчишка, возмущаясь недогадливостью собеседника.

— Так что же? Так что же? — зашипел Понто, терпение которого было на пределе. Он готов был уже схватить мальчишку и трясти его до тех пор, пока из Буратино не вывалится ответ. — Что же это, по-вашему, было, разорви вас чёрт на сто кусков? Что вам…

— Не пожар, — загадочно произнёс Буратино, покачивая головой, — догадываетесь?

— Нет, вы надо мной издеваетесь, — тяжело вздохнул журналист. — Или вы мне скажете, что это было, или я ухожу домой пить чай, а то я ещё не завтракал.

— У вас хороший журналистский зуд, — Буратино даже прищурился от восхищения. — Я просто чувствую вашу профессиональную хватку, вы вытягиваете информацию словно клещами, просто акула пера какая-то. Неужто вы ещё не догадались, или вам нужны подробности?

— Боже мой, — всхлипнул Понто, — так нельзя, — он взглянул на Пиноккио с укоризной. — Вы поступаете нехорошо. Дразнить журналиста информацией всё равно, что дразнить ребёнка конфетой. Это свинство с вашей стороны. Ну, скажите мне, пожалуйста, что же это было, раз не пожар?

— Вы на верном пути, вы всё на лету хватаете, это действительно был не пожар, — Буратино опять заговорщицки огляделся по сторонам и спросил тихо. — Чувствуете сенсацию?

— Чувствую, — признался Понто, — ну скажите, пожалуйста, что вам трудно, что ли? Я вас очень прошу, я вам три сольдо дам.

— Барракуда, просто журналистская барракуда какая-то, — Пиноккио всплеснул руками, восхищаясь профессиональными качествами журналиста. — Ладно, давайте сюда свои три сольдо.

Понто моментально достал деньги и протянул их мальчишке, тот взял их и, прежде чем спрятать в карман, долго их рассматривал. А пока он их рассматривал, репортёр мялся, топтался на месте и дрожал от нетерпения:

— Ну, где сенсация? Ну, говорите, чёрт вас дери.

— Сенсация? — переспросил Буратино. — Ладно, это был не пожар.

— А-а, — заорал Понто, — да слышал я уже раз десять, что это был не пожар. А что же это было?

— Дайте договорить, не перебивайте. Это был не пожар, — произнёс Буратино и одними губами прошептал, — это был поджог.

— Что? — тут же угомонился журналист, ругая себя за то, что прослушал.

— Это был не пожар, это был самоподжог, — чуть громче произнёс Пиноккио.

— Не может быть? — воскликнул Понто.

— Да не орите так, идиот. На вас все смотрят, — зашипел Пиноккио.

— Я чувствовал, я чувствовал, что что-то здесь не так. Смотрю я на этих цыган, вижу, как они рыдают, и чувствую, чувствую, что что-то в них не так. Всё в них какое-то наигранное: все эти вопли, это посыпание голов пеплом. Цирк да и только, — говорил журналист, сверкая глазами прозревшего человека. И продолжал, хлопая себя ладонью по лбу. — А этот обгоревший мальчишка, как он стонал? Как он стонал? Я вас спрашиваю.

— Ну и как же? — поинтересовался Буратино.

— Неестественно — вот как, — Понто скорчил гримасу неприязни, — как плохой актёр. Он явно переигрывал, слишком громко и невыразительно. Не умеет держать паузу — цирк. Цирк, да и только. Как я сразу не догадался. Кстати, — Понто удивлённо поглядел на Буратино, — а зачем цыганам поджигать свои дома?

— Блестяще, вам бы работать сыщиком с такой дедукцией, — заявил Буратино. — Напрягите свой мощный мозг — ответ очевиден.

— Подскажите, это этническая причина? Цыгане хотели привлечь к себе внимание? — попытался напрячь мощный мозг Понто.

— Нет.

— Экономическая? Они, наверное, рассчитывают на помощь государства?

— Нет.

— А какая же?

Буратино в который раз огляделся и, подозвав пальцем журналиста, тихо прошептал ему на ухо:

— Криминальная.

— Чёрт, чёрт, чёрт. Какой же я осёл, как я сразу не сообразил. Конечно же, криминальная. Это же ясно как Божий день. Вчера ведь здесь была большая облава, — тут он опять остановился и опять удивлённо уставился на мальчика. — А зачем же им поджигать свои дома?

— Какой вы, право, недогадливый, — сокрушался Буратино. — Ну, напрягитесь, облава вчера здесь была?

— Была.

— Конкретных улик полицейские не нашли?

— Не нашли.

— Товара не нашли?

— Не нашли.

— А теперь, после пожара, тем более не найдут. Понимаете? Стакани опять сел в лужу. И задержанных цыган, если они, конечно, не дадут показаний, придётся отпустить.

— Гениально. Теперь я всё вижу, — резюмировал Понто, — этот Стакани редкий осёл, проспал улики. А теперь они сгорели.

— Сгорели, — подтвердил Пиноккио.

— Сгорели, — ухмыльнулся журналист и, повернувшись, быстро зашагал прочь.

— Эй, синьор Понто, вы куда? — крикнул ему вслед мальчишка.

Но тот только отмахнулся, он спешил домой писать новую статью про Стакани.

— Надеюсь, премия Бульцера у вас в кармане, — прокричал ему вслед на прощание Пиноккио, но репортёр был так увлечён, что даже не расслышал этого пожелания, он мысленно уже громил тупоголового околоточного и его идиотов-подручных.