Буратино. Правда и вымысел. Как закалялся дуб

Глава 9 О специфике следственной работы

Следователь Подлески считался специалистом высокого класса, мастером своего дела и причём мастером с большой буквы. Его очень ценили в управлении. Поэтому слегка зажимали, чтоб губернское руководство не перевело его в губернию. Сам же Подлески не спешил на повышение, так как его полностью устраивало то место и та работа, которой он занимался сейчас. И действительно, что человеку надо? Всё, что надо Подлески, у него было. А были у него и почёт, и уважение коллег, и весьма неплохая зарплата, и непыльная работа, и миловидная жена. Отсутствовало только одно: у Подлески напрочь не было амбиций.

Поэтому следователь сидел на своём письменном столе, покачивал ногой и курил папироску, стряхивая пепел прямо на пол. Он молча глядел на цыгана, который сидел перед ним на табуретке, прикрученной к полу, руки его были в наручниках, а в глазах у него была тоска. И ничего этот цыган хорошего не ожидал. И правильно делал. А младший следователь Вальдерони в это время стоял за спиной у задержанного и увлечённо читал мужской журнал. Подобные мужские журналы отличаются от женских только тем, что не пишут о целлюлите. Подлески терпеть не мог такие яркие и тупые издания, поэтому он спросил:

— Вальдерони, что ты там вычитываешь? Я просто не понимаю, что можно читать с таким интересом в таком пустом журнале.

— Очень интересная статья, — отозвался младший следователь, не отрываясь от чтива.

— Очень интересная? — скептически ухмыльнулся старший. — О чём? О том, как расстегнуть бюстгальтер одной рукой? Или какой одеколон лучше употреблять вечером, а какой утром?

— Да нет же, — отозвался младший. — Здесь пишут, что принцесса Малиукского архипелага Тааатомота выгнала двоих своих мужей как не справляющихся с обязанностями и тут же взяла себе двух новых. Причём одному из них всего четырнадцать лет. А самой принцессе пятьдесят один и весит она сто сорок один килограмм.

— Любопытно, — сказал Подлески.

— Мало того, — продолжал младший, — сейчас у Тааатомоты одиннадцать мужей и шестеро детей. И причём мужья без дела не сидят. Она ежедневно проводит время со всеми одиннадцатью, каждому уделяя внимание.

— Очень интересно, — саркастично заметил Подлески. — Ты бы лучше почитал журнал «Дознание» или нормативные акты по обыскам.

— А что их читать, там всё одно и то же, — отвечал Вальдерони.

— Напрасно, в последнем номере «Дознания» есть любопытная статья о дактилоскопии. Говорят, за ней будущее. И я с этим согласен.

— Опять про надбровные дуги, да про квадратные подбородки? Читал уже. Не верю я этим физиономистам.

Подлески тяжело вздохнул и только махнул рукой на такое невежество. Он потушил папироску и произнёс:

— Ну да Бог с ней, с дактилоскопией. Давай начнём, что ли?

Цыган-бедолага, с ужасом дожидающийся этой минуты, сглотнул слюну.

— Ты, значит, кофе любишь? — спросил Подлески у него.

Задержанный промолчал, тараща глаза на следователя.

— Ну, что вылупился, как баран на новые ворота. Отвечай, кофе любишь?

— Не знаю я, — хрипло произнёс цыган.

— Не знает он, — зафиксировал Подлески и стал копаться в бумагах.

А младший следователь Вальдерони отложил журнал и взял со стола толстенный свод законов от тысяча восемьсот девяностого года и опять стал за спину задержанного. Подлески же, разложив бумаги и приготовив перо с чернилами, начал допрос:

— Лошадь имеешь?

— Имею, как же цыгану без лошади. Лучше без жены, чем без лошади, — ответил задержанный.

— Любопытное заявление, — сказал старший следователь и зафиксировал в протоколе. — Лошадь имеет. А жену?

— Имею.

— Дети?

— Что дети?

— Детей имеешь?

— Имею, шестерых, четыре девки, два пацана.

— … и два пацана, — записывал следователь. — Куришь?

— Так, курю помаленьку, — тут цыган стал волноваться не на шутку, больно страшные вопросы задавал этот полицейский, больно непонятные.

— Водку употребляешь? — продолжал Подлески.

— А что же, употребляю.

— Угу, — следователь перестал писать и отложил перо. — А скажи мне, братец, куда ты кофе спрятал?

— Кого?

— Кофе. Кофе куда дел?

— Так не знаю я, зачем вы мне про ваш кофе. Питьё оно барское, я больше квас, иногда водку. А кофе — ни.

— «Ни» говоришь? — спросил Подлески, и его указательный палец поднялся вверх. Это был условный сигнал.

Тут же младший следователь долбанул цыгана толстой книгой по голове.

— Ох, — воскликнул задержанный и схватился за голову скованными руками. — За что же вы мне так?

— За отказ сотрудничать со следствием, — отвечал Вальдерони. — И это только цветочки.

— Не надо цветочков, больно же, — всхлипнул цыган, — в голове аж звон стоит.

— Ещё не так загудит, — пообещал младший.

— Значит, кофе не брал? — задумчиво спросил Подлески, читая что-то в своей записной книжке. — А откуда, в таком случае, у тебя во дворе кофейные зёрна? Причём, обрати внимание, милейший, зёрна полностью соответствуют зёрнам кофе, часть которого была похищена в порту?

— Богом клянусь, не знаю, — отвечал цыган.

— А вот этого не надо, любезный. Не надо. И не клянись Богом, если в него не веришь. Лучше расскажи нам, откуда у тебя кофе во дворе.

— Не знаю я, — простонал задержанный.

Бум!!. Новый удар по голове всё той же толстой книгой.

— Ой, ой! Да что же вы делаете, больно-то как.

— Откуда зёрна?

— Не знаю. Клянусь, не знаю. Может, птица какая принесла?

— Птица? — с садистским удовлетворением улыбнулся Подлески.

— Птица, — заявил Вальдерони, — я этих птиц давно заприметил, очень коварные, скажу я вам, птицы. Сожрут в порту три центнера кофе и, чтобы замести следы, разбросают зёрна у ни в чём неповинных людей, — тут он ещё раз врезал сводом законов по голове задержанного. — Не ври, негодяй.

— Ох, не вру я, господа хорошие. Ох, не вру, — стонал тот. — Не повинен я. Детьми клянусь, не повинен.

— Какой мелкий пошёл народ, — с тоской в голосе сказал Подлески. — То Богом клянётся, в которого не верит, то детьми, то на птицу всё сваливает, — он достал очередную папироску. — А ну отвечай, знаешь ли ты Стефана Попеску?

— Так знаю, через дом от меня живёт.

— А в каких ты с ним отношениях?

— В хороших.

— В хороших, — повторил Подлески и занёс это в протокол досмотра. — А знаешь ли ты, любезный, что он вор?

— Нет, да что вы, такой честный человек. Неправда, что он вор, — произнёс цыган.

— Честный, говоришь, человек?

— Кристалл, как есть кристалл.

— Ага, — сказал старший следователь. — А откуда у этого «кристалла», как ты выражаешься, три судимости? И одна из них за ограбление церкви.

— Так наговоры это, он человек тихий, смирный. А злые языки валят на него всё, что попадя, потому как он есть безобидный и безответный.

— Безответный? — переспросил Подлески.

— Безответный, — подтвердил задержанный.

— А как же твой безобидный и безответный Попеску три года назад нанёс два ножевых удара моравскому цыгану. Причём на рынке, при большом скоплении людей.

— Так с кем не бывает, выпил, наверное. Да и что там говорить, если всем известно, что эти моравцы — жулики и воры. И я на них плюю, потому что они даже у своего брата-цыгана своровать могут. Досада одна, а не соотечественники. В прошлом годе так коня у одного из наших чуть не увели, насилу поймали. А он уже кастрированный.

— Вор? — спросил Вальдерони.

— Что вор? — не понял цыган.

— Вор кастрированный?

— Да нет же, зачем же вор, — ухмыльнулся цыган, — конь. А вора кто же кастрирует, дураки одни. Мы воров не кастрируем. Не-а. Мы его в колодце утопили и дело с концом.

— Это в каком колодце вы его утопили? — поинтересовался Подлески.

— Там, где словили, там и утопили, у рынка.

— Так это из-за вас, идиотов, пришлось колодец засыпать? — улыбнулся Вальдерони.

— Почему же это из-за нас? — не согласился задержанный. — Это моравец вонял, а не мы.

— Будем оформлять признание? — спросил Вальдерони, обрадованный таким поворотом дела.

— Да ну их, — отмахнулся Подлески, — утопили конокрада — да чёрт с ним. Дело-то уже давно закрыто.

Он опять стал читать что-то в своих бумагах, а цыган в томлении ёрзал на своей табуретке в ожидании продолжения допроса и тяжёлых ударов по голове.

— А знаешь ли ты, любезный друг мой, — продолжал старший следователь, — что этот самый Попеску, твой сосед, утверждает, что кофе воровал ты. А с тобой — и Еремей Кожогоу, и его брат, Бата Кожогоу. И что вы просили его спрятать кофе у него в сарае. А потом вывезли кофе в неизвестном направлении. Вот, здесь записаны показания Попеску.

С этими словами следователь подошёл к задержанному и протянул ему листок бумаги. На листке был список похищенного из прачечной белья, но Подлески не придавал этому значения.

— Читай, читай вот это, — он ткнул пальцем в строку, которая гласила: «а также четыре пары женского белья шёлкового, розовой и белой расцветки. Причём белое бельё понизу отстрочено кружевом и без резинки. А розовое — понизу на манжете». — И вот тут читай, — следователь ткнул пальцем в последнюю строку, которая гласила «… с тем уповаю на Господа нашего Иисуса Христа и на полицейские органы, чтобы они изловили негодяев, своровавших два тюка белья. После чего сломают им руки и оборвут им уши, чтобы больше неповадно было воровать бельё из моей прачечной. С любовью и преданностью Карло Казалья».

Естественно, следователь не дал вчитаться цыгану. Он тут же убрал листок от задержанного и спросил:

— Всё понял?

— Ничего не понял, — обескуражено вытаращил глаза цыган. Естественно, он ничего не мог понять про женское нижнее бельё, так как не умел читать.

— Хорошо, — удовлетворённо произнёс следователь, собираясь разъяснить ему суть дела. Он поднёс лист со списком к своим глазам и начал «читать». — «А затем Еремей Кожогоу», — тут следователь сделал паузу, — сейчас начнётся про тебя, — «… и Рубен Мотря пришли ко мне и спросили, можно ли у меня подержать девять мешков кофе, которое они украли в порту». Ну что, Рубен Мотря, было такое или нет?

— Не было, — цыган даже попытался вскочить со стула в праведном гневе, но бдительный Вальдерони урезонил его при помощи всё того же свода законов от тысяча восемьсот девяностого года. — Ой, горе мне горькое, — всхлипывал задержанный, — ой, злой же рок мне на голову.

— Верно, — обрадовался Подлески, — верно говоришь. Горе тебе в виде десяти лет каторжных работ. Тюрьма тебе, брат. А зачем кофе воровал?

— Не брал я, — зарыдал цыган, — не брал, собака Попеску наговаривает.

— Собака Попеску? — удивился старший следователь. — Ты только что говорил, что он кристалл-человек?

— Собака он, собака и есть, — продолжал рыдать Мотря, — в позапрошлом годе у меня курь пропал. Пошёл я искать по дворам. Гляжу, у Попеску ао дворе перья белой масти валяются. Я своего куря знаю, и перья его признал сразу. Подхожу к Попеску и говорю: «Попеску, зачем взял моего куря?». А он мне отвечает: «Рубен, брат, как ты мог обо мне так подумать? Цыган у цыгана не ворует, да и курей я не ем, у меня от них изжога». А я ему: «А откуда пух моей масти по всему твоему двору?». А он: «Так это, наверное, кошка куря слупила. Уж ты не волнуйся, я её накажу, мало не покажется». А сам смеётся, морда.

— Подлец, — констатировал Вальдерони.

— Хуже, — отвечал цыган.

— Так, значит, ты кофе не брал и даже его не видел? — спросил Подлески.

— Даже не видел.

— Хорошо, — согласился старший следователь и встал. Он начал ходить по комнате взад и вперёд, заложив руки за спину, и о чём-то сосредоточенно думал. А задержанный в нетерпеливом волнении следил за его передвижениями, ёрзая на своём табурете. — Хорошо, — повторил Подлески, останавливаясь, — а хочешь ли ты в тюрьму, любезный мой Рубен Мотря?

— Я? Упаси Бог. Что же вы такое говорите, нипочём не хочу. У меня жена дура, сразу коня продаст, не любит она его, он её по весне в брюхо лягнул. Так что мне в тюрьму — никак.

— Хорошо, — опять удовлетворённо кивнул следователь. — А понимаешь ли ты, Рубен, что у тебя только два пути: либо в тюрьму садишься ты, либо посадишь своего соседа Попеску? Что ты выбираешь?

Застигнутый врасплох таким вопросом задержанный растерялся:

— Это чего же?

— Того же. Либо ты сядешь, либо Попеску. Понимаешь это?

— Нет, — признался цыган.

— Так пойми, — сказал следователь, тяжело вздохнул и, как старый мудрый учитель, стал втолковывать тупому ученику ситуацию. — Попеску написал на тебя бумагу, что это ты украл кофе.

— Не крал я.

— Я знаю, но бумага написана. Понимаешь? А, как говорится, что написано пером, то тюрьма. Понимаешь?

— Понимаю. Я уж точно кофе не крал, это вы правильно заметили. Потому как история с тем курём…

— Подожди ты со своим курём, — перебил его Подлески, — бумага написана на тебя. И по этой бумаге — тюрьма тебе. Понимаешь?

— Не понимаю, я же не крал.

— А Попеску пишет, что крал.

— Так брешет, собака. Как на духу говорю, не крал.

— Ты говоришь «не крал», а он пишет, что «крал». А его бумага твои слова, братец, перевешивает. Пе-ре-ве-ши-ва-ет!

— Так я…

— И тебе тюрьма. Чуешь? А вот если бы ты написал бумагу на Попеску, — тут следователь сделал долгую паузу, — вот тогда бы в тюрьму пошёл бы он, а не ты.

— Я? Так я же писать не могу, — признался цыган, — я неграмотный.

— Ничего страшного, — успокоил его Подлески, — всё в наших руках. Я сам всё за тебя напишу про этого подлеца Попеску, а потом к нам сюда придут два человека, я тебе прочитаю вслух всё, что мы с тобой напишем, а ты при них скажешь, что всё с твоих слов записано верно, и поставишь крестик. Договорились?

— Ой, как всё плохо, — застонал цыган, — ой, как всё нехорошо.

— Что такое? — начал раздражаться старший следователь. — Что ты, болван, причитаешь, как опозоренная хуторянка.

— Ой, как нехорошо, это же наговор получается, — продолжал страдать задержанный.

— Наговор? Болван, Попеску тебя оговорил, чтобы самому безнаказанным остаться.

— Всё равно, не по-людски, не по-цыгански. Не могу я так, лучше убейте.

— Баран, — сухо констатировал Подлески, чувствуя, что час времени убил зря, — десять лет каторги получишь, там тебе всё будет по-людски. Вальдерони, гони его, к лешему, в камеру, пусть потом с кайлом в руках десять лет мрамор ковыряет в каменоломнях. Мрамор для государства — вещь нужная.

Вальдерони тоже был раздосадован и в сердцах снова врезал толстенной книжкой по башке задержанному. И пока тот морщился от боли, прошептал ему в ухо:

— А в каторге ещё хуже будет. Там не мягкими книжками бьют, а палками твердых древесных пород. А деток твоих шпынять будут.

— А у нас, цыган, жизнь цыганская, нам не привыкать. И деткам нашим не привыкать, — всё ещё морщился цыган.

— А кайло каторжное тяжёлое, а мрамор твёрдый, а соседи по бараку — убийцы да людоеды и крысы по ночам шныряют величиной с кошку, — продолжал Вальдерони.

Подлески молча смотрел на попытки своего помощника да почёсывал глаз, в который его недавно клюнул на следственном эксперименте взбесившийся петух. А помощник продолжал шептать Рубену:

— А баба у тебя хорошая? Ну, ты понимаешь, о чём я. Исправная баба-то?

— Жена хорошая, верная, — не без гордости ответил цыган.

— Верная это хорошо, а долго она будет верной, если муж получит десять лет?

— Дождётся, — отвечал задержанный, но уже как-то не уверенно.

— Дождётся, — улыбнулся Вальдерони, — дождётся, конечно. А чтобы дожидаться было легче, о твоей бабе кто-нибудь позаботится. Например, тот же Попеску.

— Не-а, — Рубен замотал головой, — ни в жисть, она цыганка. А цыганки всем известны своей верностью, — но как-то опять неуверенно говорил, с оглядкой да с запинкой, с думками да с сомненьями.

— Это хорошо, — продолжал младший следователь. — Ты, значит, с кайлом мрамор крошишь, а жена твоя верная с детьми тебя ждёт? Идиллия, да и только. Только вот вечером тоскливо бабе одной, глядишь, сосед на огонёк заглянет, тот же самый Попеску. А там и под юбку к ней и полезет.

— Так она его попрёт ухватом, — с дрожью в голосе отвечал Мотря. Попрёт-попрёт, я свою бабу знаю, она у меня верная, — говорил он и неизвестно кого хотел убедить: то ли следователей, то ли себя.

— Это хорошо, очень хорошо, что попрёт. Только время-то идёт, десять лет — срок немалый. А тоска бабье сердце гложет. Первый год она ухватом его попрёт, второй, третий… А бабья натура слабая, ей ласка нужна, что хлеб утробе. А Попеску — он рядом, гоголем ходит и глазом на твою бабу косит — облизывается. А на четвёртый год и прижмёт её где-нибудь за сараем, а за сараем ухвата нету, ухват в хате остался. Он твою бабу и нагнёт, а она не засопротивляется. Будет только подвизгивать, а уж мы с тобой, братец, баб-то знаем, они же курвы такие. Их только стоит раз нагнуть, а дальше они и сами нагибаться рады будут.

— Неправда ваша, — прошептал цыган в душевном волнении, — не такая она у меня.

— Такая, брат, такая, все они такие, — зло ухмылялся следователь. — Вон как тебя, братец, затрясло, потому что сам знаешь, такие они все. А уж сосед твой Попеску подлец известный. Своего не упустит. Коня твоего себе заберёт, к бабе под юбку лазить будет. Сначала под юбку, а потом в курятник, в курятник, а потом под юбку. И так всё время. Он ведь кур любит? Ведь любит.

— Ой, что же вы такое делаете, — схватился за голову задержанный. — Что же вы такое говорите? Выйду, убью её стерву.

— Пока не надо. Пока что она тебе верна, но это пока.

— Врёшь, — не выдержал цыган и вскочил, — убью.

Но Вальдерони тут же успокоил его, мастерским ударом в солнечное сплетение усадил обратно. Потом спокойно отошёл, подошёл к столу и налил из графина полстакана воды. Отпив большой глоток и удовлетворённо крякнув, он выплеснул воду в цыгана и произнёс:

— Так-то, братец. Ты с кайлом и мрамором на каторге, а твоя баба — за сараем согбенная с задранной юбкой. А между ней и курятником Попеску мечется и улыбается. И говорит сам себе: «Рубен Мотря — дурак. И каторга поделом ему. А вот баба и куры у него неплохи».

— У-у-у — простонал задержанный.

— А теперь иди, братец, в камеру. Иди, дорогой, привыкай потихоньку к тюремному быту.

— Что же вы делаете? — всхлипнул бедолага Рубен.

— В камеру! — рявкнул Вальдерони. — Пошёл в камеру, осёл. Там твоё место. Ну! Встать!

— Сволочь он, Попеску, — тихо сказал Мотря, — куря моего сожрал, да и в тюрьме он уже сидел, ему не привыкать.

— Ну так что? — спросил Подлески. — Будем писать или тебя всё-таки в камеру отправить?

— Я точно знаю, — продолжал цыган, не слыша его, — он сожрал. А что же мне его, ворюгу, жалеть. Буду писать, что же делать. Буду писать. Не будут в следующий раз чужих курей жрать.

Когда дело было сделано и протокол допроса с крестиком Рубена лежал на столе, Подлески подошёл к окну и несколько секунд смотрел на дождь.

— Ну вот, — сказал Вальдерони, — начало есть. Теперь они друг на друга всё что угодно наговорят. Теперь всех посадим.

— Давление скачет, зараза. У меня опять начала голова болеть, — произнёс старший следователь.

— Может, за порошком послать? — спросил младший. Сам он сидел на месте задержанного с неизменным сводом законов в руках.

— Знаешь что? — вдруг спросил Подлески.

— Что? — поинтересовался младший.

— Вот смотрел я на тебя и думал, что время на тебя, подлеца, я потратил не напрасно. Кое-чему ты, конечно, научился.

— Да с этим цыганом и дел-то особо не было. Такого и школьник расколет, — скромничал Вальдерони, польщённый похвалой старшего коллеги.

А Подлески продолжал глядеть на дождь, на людей, которые прыгали через лужи, на серое небо, на промокшую лошадь, впряженную в бричку. Смотрел и размышлял вслух:

— Интересно, а кто же всё-таки спёр этот кофе?

— Так, по-вашему, его не цыгане украли? — удивился младший.

— Думаю, нет. Чувствую интуитивно. Никаких фактов, никаких мыслей, одна интуиция: не цыгане.

— А нам-то не всё равно? — спросил Вальдерони.

— Ой, — тяжело вздохнул Подлески, — молодой ещё, дурак совсем.

— А вы объясните, может, пойму.

— Ты лучше пошли кого-нибудь к доктору за порошками, а то чувствую, что башка у меня треснет скоро, — устало отвечал старший следователь Подлески.