Буратино. Правда и вымысел. Как закалялся дуб

Глава 6 Суровые будни войны

Рокко и Буратино отправились в сарайчик на берегу моря, где отдыхали и залечивали раны. Лука приносил им пищу и свежие новости: «Сегодня всех цыган и всех пацанов полицейские отпустили». Или: «А сегодня из больницы выписали четырёх пацанов, а четверо ещё полежат, а на базаре снова Аграфена появилась, наглая такая, ухмыляется»; «А в порту пацаны лошадь дохлую видели, плавает у пирсов, её волною о сваи бьёт, а из бока заточка торчит, а седло с неё сняли, наверное, хозяин».

— Ну да⁈ — восхитился Рокко. — Неужто кто-то лошадь цыганскую убил?

— Я убил, — коротко признался Пиноккио.

— Ну ты, брат, молодец, — похвалил Чеснок.

— Точно молодец, — подхватил Крючок, — а как же ты лошадь в море скинул?

— Это не я её скинул, а она меня.

— И ты её за это прикончил? А как? — спрашивал Рокко.

— Это я вам потом расскажу. Так ты, Лука, говоришь, что Аграфена ходит по рынку с видом победителя?

— А-то ж, ходит, зараза, только семечки поплёвывает.

— Плюёт, говоришь? — Буратино прищурился, и был в его прищуре огонёк недобрый. — А скажи-ка мне, Лука, давно ли ты наших разлюбезных братцев видел?

— Так недавно и видел, вчерась ещё, про вас же и спрашивали.

— А не поленись-ка, дружище, сбегай за ними да приведи сюда.

— Я мигом, — пообещал Лука.

За миг он, конечно, не обернулся, но уже через полтора часа Серджо и Фернандо были у моря.

— Ох, синьор Буратино, — обрадовались братцы, увидев мальчишку, — как мы за вас переживали, как волновались, — сказал Серджо.

— Ага, ой, как волновались, всё думали, не убили ли вас цыгане, — поддержал братца Фернандо.

— Я в порядке, ребята, и страшно рад вас видеть, — улыбался Буратино, пожимая их мощные руки.

— А уж как мы скучали, как скучали!

— Да ладно вам, — засмущался Пиноккио, — давайте лучше к делу перейдём. Вы, ребята, наверное, знаете, что мы уже неделю с цыганами бьёмся.

— Конечно, весь город только об этом и гутарит, — подтвердил Фернандо.

— А что же вы нас не позвали? Нам даже обидно, — сказал старший из братьев. — Все дерутся, а мы, как дураки, только слушаем про это.

— Я, ребята, вами рисковать не мог, я вас берегу. И хорошо, что я вас не звал с собой, для вас теперь дело найдётся.

Эти слова пролились бальзамом на души здоровенных детин и сильно польстили им.

— Бить кого? — радостно спросил Серджо. — Уж вы только скажите, изувечим враз.

— Загубим и фамилии не спросим, — подтвердил Фернандо.

— Ну, губить-то не надо, а вот рёбра переломать и зубы выбить — это следует.

— Уж только скажите сколько зубов, сколько скажете — столько и выбьем.

— Мы, конечно, не шибко грамотные, но зубы сосчитать сумеем.

— Парочку, — прикинул в уме Буратино, — и рёбер парочку, и ногу, пожалуй, сломайте, чтобы другим неповадно было.

— Ой, синьор Буратино, ногу-то мы сломаем и зубы сосчитать сможем, а вот с рёбрами как быть? Откуда нам знать, сломаны или нет, они же внутри.

— Может, их повытаскивать? — предложил умный Серджо. — Как вытащим, так и видно будет, сломаны или нет.

— Ну, это вы, ребята, через край. Нам смертоубийство не нужно, просто врежете пару раз по рёбрам, этого будет достаточно. Да и ногу ей сломайте, не забудьте.

— Это мы запросто. А что же нам бабу бить⁈

— Бабу, хотя какая она баба, тумба портовая. А зовут её Аграфена.

— Цыганка она, — вставил Рокко, — знаете, небось?

— Не-а, мы с цыганами не водимся.

— Ничего, вам её Лука покажет. Покажешь? — спросил Рокко у приятеля.

— Кончено, покажу, — кивнул Крючок, — ещё и сам врежу.

— Тебе, Лука, врезать не надо, — чуть подумав, сказал Пиноккио. — Ты за ребятами издалека присмотри, а то у них сила лошадиная, они эту тварь убьют ещё, потом неприятностей не оберёшься. А вы, ребятки, слушайте Луку, он у вас главный.

— Понятно, — сказали братцы.

— Ну, тогда за дело. Не подкачайте, — напутствовал их Буратино.

Ребята ушли, и Чеснок, глядя им вслед, произнёс:

— Боюсь, как бы не наворотили дел.

— Не наворотят.

— А ты, Буратино, человек азартный.

— Не азартный, а последовательный.

— Ну что ж, ладно. Это правильно, пусть цыгане не думают, что могут запугать портовых пацанов.

— Лишь бы братцы эту дуру не убили.

— Да хрен с ней, хотя б и убили, невелика потеря, — сказал Рокко.

— Мне тоже её не жалко, да больно уж Фернандо и Серджо люди нужные, не хотелось бы их терять. Да и нас с тобой за собой потянуть могут, — размышлял вслух Пиноккио.

— Да ну, — усомнился Чеснок, — они люди надёжные, не продадут.

— Насчёт надёжности согласен, — кивнул головой Буратино, — но больно легко их обмануть, а полицейские, знаешь, какие ушлые.

А пока наши друзья вели неспешную беседу, отряд под руководством Луки Крючка вышел на исходные позиции и стал наблюдать за объектом.

— Вон она, видите? — Лука указал пальцем на цыганку.

— Какая? Их там вон сколько?

— Самая здоровенная, в красном платке, семечки жрёт, видите?

— Да так они все семечки жрут и все в платках, — сказал Фернандо.

— Ну, вон она с забулдыгой разговаривает, платок на голове красный.

— Вон та жирная, что ли? — сообразил Серджо.

— Ну, наконец-то.

— Ого, — сказал Фернандо, — у неё жира по полметра с любой стороны, попробуй-ка ей рёбра сломай.

— Ничего, — подбодрил его брат, потирая кулаки, — сдюжим.

— Уж за синьора Буратино расстараемся, — согласился Фернандо. — Ну что, пошли, что ли?

— Пошли, — согласился брат.

— Стой, — вцепился в рукав Серджо Лука, — вы что, совсем мозги потеряли?

— А чего?

— Куда вы посреди белого дня, давайте ждать, пока она с базара пойдёт. Подкараулим её у железнодорожной насыпи: там место тихое.

— А чего терпеть-то? Мы уж её сейчас поломаем, что яблоню.

— Да стой же, — не отпускал его Лука, — тут полицейских, как собак нерезаных. И пару раз вдарить не успеете. Потерпите до вечера, там-то и оторвётесь. А здесь не надо, полицейских много.

— Да нехай, — лаконично ответил Серджо, — пока они сбегутся, мы уже ей мослы поломаем, за синьора Буратино отомстим.

— Синьор Буратино вам, дуракам, и сказал, что я за вами присматриваю, чтобы вы дров не наломали. А вы меня не слушаете, — настаивал Лука.

— Ну, ладно, — нехотя согласился старший, — если синьор Буратино так сказал, то пусть так и будет.

— Вот и славно. Давайте-ка сядем где-нибудь да подождём, пока она домой пойдёт, а тогда и дело сделаем, — сказал Крючок, успокаиваясь.

Они нашли укромное местечко на краю рынка, откуда им были видны цыганки, и стали ждать окончания рабочего дня. Лука курил, братцы что-то жевали, сидеть без дела всем было скучно. Времени ещё было предостаточно, поэтому Лука, решив побаловать партнёров дынями, сказал:

— Вы, ребятки, ведите себя прилично, а я пойду фруктами разживусь, а может, и арбузом. А вы без меня ничего не предпринимайте, и помните, что сказал синьор Буратино: «Не наломайте дров».

— Уж мы не наломаем, — успокоил его Фернандо, — что же, болваны какие?

— Не-е, не наломаем, — поддержал его брат.

— Ну и хорошо, а я вам дыньку принесу, — сказал Лука и пошёл по рядам, выбирая товар и торговца-ротозея.

Отсутствовал он не больше десяти минут, потому как в рыночном воровстве Лука был непревзойдённый специалист. Когда, нагруженный дыней, он собирался вернуться к братцам, то услышал вопли и душераздирающие крики. Лука понял, дрова наломаны. Бросив дыню, парень кинулся в то место, где скапливаются цыганки. Он бежал быстро, расталкивая людей, не отвечая на тумаки и ругательства. На сердце у него стало тяжело, когда он увидел толпу зевак. Пробившись в первые ряды, он стал очевидцем кровавой картины.

Толстая цыганка Аграфена лежала на спине, прямо на замусоренной земле, простирая свои жирные руки в небо:

— Убили меня, совсем убили, — стонала она разбитыми в кровь губами, до смертоубийства убили.

— Вона, как ей мурло-то расчихвостили, — сочувствовал один из зевак. — Не мурло, а свежая говядина.

— А за что? — любопытствовала бойкая селянка с корзинкой. — За что её так, болезную?

— Видать, кого-то не того обжулила, — предположил мужик в докерской куртке.

— А он вон как ей поднасыпал.

— Убили меня, — продолжала взывать к небесам Аграфена, — ой, как больно убили!

— Ишь, как её, — продолжала сострадать селянка, — а ведь немолодая уже.

— Граждане, — прозвучал зычный голос, и все сразу поняли кому он принадлежит, — разойтись, не толпиться!

Но люди не спешили выполнять приказ, так как люди почему-то страшно любят кровавые уличные сцены.

— Я кому сказал, разойтись! — начинал злиться полицейский. — Вот ты, а, ну, пошёл отсюда или дубинкой хочешь?

— Лучше бы душегубов ловили, а не честной народ дубинками шугали, — заявила селянка с корзинкой.

— Хулиганы уже схвачены, — объявил полицейский, — и препровождены в место содержания под стражей для дознания. А вам здесь лупыдры пялить резону нету, так что расходитесь по своим делам.

— Прямо уж и лупыдры не попялить, — весело возмутилась селянка. — Мне даже муж не указывает, куда пялиться.

— Расходитесь, граждане, расходитесь. Нечего вам тут. Идите по своим делам. А ты, — полицейский игриво заулыбался, направляясь к селянке, — говорлива больно, вот получишь у меня по заду дубинкой. Я тебе не муж, церемониться не буду.

— Ой, так я и успужалась, — хихикнула женщина.

А люди тем временем стали расходиться, не обращая внимания на игривую перебранку блюстителя закона с симпатичной женщиной.

— Смотри, не хулигань у меня, — продолжал полицейский, — а то я с тобой по-свойски разберусь.

— Ой, я вся испужалась, что же это вы мне сделаете?

— Произведу над тобой задержание.

— А силы в руках хватит? — спрашивала селянка, подбоченясь и выпячивая вперёд бедро.

— Хватит, — убеждал её полицейский.

— Ой, убили меня до смерти, — продолжала стонать Аграфена внизу.

Но ни полицейский, ни селянка не обращали на неё никакого внимания. Селянка, нагловато улыбаясь, говорила:

— Ой, да видала я таких, хвалятся, что силы хватит, а сами хилые.

— А вот и хватит, не таких обламывал.

— Ой, умираю, как мне больно.

— Так что, красавица, не хулигань, а то накажу, — продолжал полицейский.

— А как? — не унималась селянка.

— А вот узнаешь.

— Ой, не пужайте, какой грозный!

— Вызовите мне врача, я умираю, — стонала Аграфена, — деток моих позовите, мне перед смертью им сказать кое-что надо.

— А вот и грозный, — продолжал полицейский.

— Видала я таких сто человек грозных, — наглела селянка, и полицейский от такой наглости сглатывал слюну и облизывался, как кот на сметану.

Но в этот момент в диалог этих трёх лиц вмешался Лука. Он подошёл к полицейскому и, потянув его за рукав, произнёс:

— Дяденька, а кто же так цыганку измолотил?

— Уйди, пацан, — коротко закончил разговор страж закона, ему сейчас было не до цыганок, ведь селянка была дивно зеленоглаза и очень аппетитна.

— Дяденька, — не уходил Крючок, — ну кто цыганку побил?

— А она тебе что родственница, что ли? — спросила селянка с некоторым раздражением. — Чего привязался? Не видишь, что ли, взрослые люди о делах гутарят, а ты лезешь.

— Ну, дяденька, скажите, кто цыганку избил? — не успокаивался Лука.

— Эту чёртову цыганку отлупили сыновья мамаши Джульетты, — зло ответил полицейский, — всё, пошёл отсюда.

— А вы их забрали? — спросил Лука, даже и не собираясь убираться.

— Я его сейчас убью не меньше, чем братцы цыганку, — заявил полицейский.

— Ой, убейте его ради Христа, господин полицейский. Какие же у вас в городе докучливые пацаны имеются, — затараторила зеленоглазая красавица.

— Ну, ответьте, ну, что вам трудно, что ли? — продолжал ныть Крючок.

— Да чего ты привязался, чего тебе нужно?

— А вы сынков мамаши Джульетты и вправду забрали?

— И вправду забрали. Всё, или ещё вопросы будут?

— Будут. А вы их в околоток отправили или в управление?

— А тебе зачем? — прищурился полицейский.

— Надо мне.

— А ты не сообщник ли?

— А хоть и сообщник, — нагло заявил Лука, — неужто вы бросите такую приятную даму, чтобы доставить меня в околоток?

— Ой, кто-нибудь, дайте мне воды, — умудрилась вставить Аграфена в оживлённую беседу.

— Лежи ты, дура, тихо. Скоро за тобой карета приедет, — сказал ей полицейский, — там тебе и воды дадут, и губищи йодом смажут. А ты, пацан, это… давай чеши отсюда, а то вот дубинкой-то схлопочешь.

— Ой, врежьте ему, — взвизгнула селянка, — а то я не сдержусь, прицепился, как репей.

— Ну, ответьте на последний вопрос: в околоток или в управление? — не отставал Лука.

— В околоток, чёрт бы тебя драл.

— Спасибо, — сказал Крючок и побежал, отбежав чуть-чуть, крикнул: — Эй, полицейский, ты уж постарайся, как следует, а то она вон какая злая!

Полицейский зло пригрозил пацану дубинкой и, взяв свою даму под руку, повёл её куда-то, прямо во время дежурства. А Аграфена так и осталась лежать, только рыночный дворник теперь уделял ей внимание.

Лука стрелой долетел до сарайчика на берегу и остановился перед пацанами, переводя дух, чтобы начать говорить. Но умный Буратино его опередил:

— Беда, — меланхолически предположил он.

— Да, — кивнул Лука.

— Раз ты тут, а братьев нет, значит, беда с ними, — продолжал Пиноккио.

— Да.

— Этих ребят побить будет затруднительно, значит, их забрали в полицию.

— Да.

— А ты куда смотрел? — с укором спросил Чеснок.

— А я… а они… А они же упрямые… Через пять минут, говорю, приду… Пришёл, а Аграфена… А их уже нет… А Аграфена — ну вся в крови.

— Убита, что ли? — полюбопытствовал Чеснок.

— Да, то есть нет, вся в крови, но не убита.

— Фу, ты, дурень, напугал, то «да», то «нет». Говори толком, или от страха ум потерял, — пробурчал Рокко.

— Да, то есть нет, не совсем потерял.

— Ты хоть выяснил, куда наших братцев упекли? — поинтересовался Буратино.

— Выяснил, в околоток упекли.

— Это хорошо, — заметил Рокко.

— А чего там хорошего? Я там три раза был, мне там ни разу не понравилось, — произнёс Крючок.

— А, по-твоему, было бы лучше, если бы их в управу отвезли? — усмехнулся Чеснок.

— Было бы хуже, — признал Лука.

— Какая разница, — вставил Буратино, — что в околоток, что в управу — всё едино. Это сейчас они в околотке сидят, а поступит заявление от родственников или пострадавшей, так их в управу и переведут.

— Знаешь, Буратино, — сказал Рокко, — при всей моей нелюбви к цыганам вынужден признать, что заявления они не пишут.

— Ерунда, — ответил Пиноккио и скривился, — если не будет заявления, то делу дадут ход на основе показания свидетелей.

— Это так, — сказал Чеснок.

— И что тогда? — спросил Крючок очень обеспокоенно.

— Тебя посадят как соучастника, — усмехнулся Рокко.

— Типун тебе на язык, — перекрестился Лука.

— Да ладно, не боись, тебя же с ними никто не видел.

— Нет, — облегчённо выдохнул Крючок и тут же, как будто что-то вспомнил, побледнел: — Или видели.

— Не вибрируй, Лука, — сухо сказал Буратино, — надо идти ребят выручать.

— Надо, — Рокко кивнул головой, — вот только, если они начали разговаривать, ты с ними рядом сядешь.

— Рокко, Бог не выдаст — свинья не съест. Так что, пойду, — решительно произнёс Пиноккио.

— Я с тобой, — сказал Чеснок.

— И я, — сказал Лука.

— Нет, — ответил Пиноккио, — вы останетесь тут, а ты, Рокко, гони-ка все общаковые денежки, чувствую, это дело дёшево нам не встанет. Кстати, а сколько у нас общаковых денежек?

— Немало, — гордо ответил Чеснок, он достал из кармана грязный тугой узелок, медленно развязал его и стал считать деньги. Не торопясь, даже благоговейно, парень брал монету из узелка и производил арифметическое действие в уме, закатывая глаза к небу. При этом он шевелил губами и бровями.

— Ну, долго ты ещё? — нетерпеливо подгонял приятеля Пиноккио.

— Не сбивай, — отвечал Рокко, глядя в небо, — а то собьюсь, начну считать по новой.

Так продолжалось довольно долго. Пиноккио и Лука успели даже достать колоду и переброситься в секу пару конов.

— Вот, — произнёс Рокко, продолжая палиться на облака, — итого получается тридцать четыре сольдо.

— Свершилось, — саркастически хмыкнул Буратино, — какого чёрта ты прогуливаешь математику с такими арифметическими способностями. Тебе из класса вылезать нельзя, пока столбиком не научишься считать.

— Я прогуливал математику по политическим причинам, — серьёзно ответил Чеснок.

— Да ну? — удивился Лука. — И по каким же?

— В знак протеста против дискриминации.

— Против дискриминации кого? — усмехнулся Буратино. — Против дискриминации китайских кули во французских портах французскими империалистами при погрузке угля на пароходы?

— Причём здесь какие-то китайские кули-мули и французкие пароходы, я борюсь против дискриминации меня! — важно продолжал Рокко.

— Во как! — воскликнул Лука.

— Да, — гордо подтвердил Чеснок, — против дискриминации меня.

— Интересно, — улыбнулся Буратино, — а кто же тебя дискриминирует, что-то я не замечал такого?

— А это потому, что ты никогда ни на что внимания не обращаешь, сядешь вечно на первую парту, уткнёшься в свою дурацкую книжку носом и пишешь свои дурацкие функции и тебе хоть трава не расти. А меня в эти моменты дискриминируют всячески и даже угнетают.

— Да? Любопытно, каким же образом тебя угнетают?

— Да, Рокко, — поддержал Пиноккио Лука, — расскажи, каким образом?

— Каким-каким, — передразнил его Чеснок. — Известно каким, — тут Рокко скривил физиономию и заговорил с интонациями, в которых ребята без труда угадали учителя, — Калабрио, прекратите ковырять в носу, что за босяцкие замашки. Калабрио, перестаньте плевать в товарищей, вы что, верблюд? Калабрио, не морщите свой узкий лоб, он у вас и так, как у дауна. Калабрио, вы будете отвечать или вы спите уже? — тут Рокко заговорил своим обычным голосом. — И так всё время. Можно подумать, что Калабрио в классе один и больше в классе никто не плюётся, не ковыряется в носу и не задумывается над ответом…

— По полчаса, — вставил Буратино.

— А хоть и полчаса, не всем же быть такими сообразительными, как ты, — парировал Рокко. — И весь урок я слышу только одну фамилию, она меня уже начинает раздражать. Надо же! Довести ребёнка до такого состояния, что его собственная фамилия начинает его раздражать. А какой он последний фокус отколол? — по лицу Рокко заходили желваки от злости. — Надо мной до сих пор пацаны втихаря смеются.

— А что было? — спросил Лука.

— Да сидел я с Бальтони разговаривал, а этот гад сзади подкрался, да как рявкнет: «Калабрио, отвечать, чем отличается тангенс от котангенса?» А я хрен его знаю, чем он отличается. Стою, думаю, чем же они отличаются? И тут мне в голову приходит одно слово, умное и длинное. В общем, я попытался его произнести, а оно у меня не получилось. Ну не вышло, хоть ты тресни.

— А какое слово было? — спросил Буратино.

— Убей Бог, не вспомню.

— Ладно, продолжай, Цицерон, — усмехнулся Пиноккио.

— Ну, вот, попытался я сказать это слово, а оно у меня не получается. А этот гад стоит над душой, похабненько так улыбается и говорит: «Вот посмотрите, ребята, на это человекоподобное существо. Называется оно Роккос Калабриум Плохоговорящее, обитает в нашем городе, иногда даже в нашем классе, опасное и агрессивное, а говорить так толком и не научилось, потому как безмозглое оно абсолютно». Тут пацаны просто со стульев и повалились со смеха.

— Я что-то такого не припомню, — произнёс Буратино, пытаясь не рассмеяться.

— Да ещё бы ты припоминал, ты как в свой учебник глазами впендюришься, так ничего больше и не видишь.

— А, вспомнил, — не выдержал Буратино и засмеялся, — я это в туалете видел на стене.

— Что это? — сурово сдвинул брови Рокко.

— Надпись «Колабриум Плохоговорящий». Но я не подумал, что это про тебя.

Лука и Пиноккио засмеялись.

— Во-во, хихикайте над товарищем, — надулся Рокко. — Его гад учитель в самое сердце, можно сказать ранил, одноклассники в туалете всякие «калабриумы» пишут, а вы хихикайте давайте.

— Не обижайся, Рокко, — вытирая слёзы, сказал Буратино. — Ерунда это всё.

— Ага! Для тебя, может быть, и ерунда, а я с этой наглостью учительской и произволом мириться больше не буду. Это же надо быть таким садистом! Тебе, дураку, детей для чего доверили? Для того, чтобы ты ученикам всякие дурацкие клички давал? Нет! Тебе меня доверили, чтобы ты меня учил. Вот и учи меня. Я, между прочим, цветок жизни. А если обзываться будешь, я тебя вечером подкараулю и в живот шилом пырну, потому как я есть будущее нашей страны, — философствовал Чеснок.

— Будущее страны? — восхитился Лука. — А я тогда кто?

— А ты сорняк и позорное прошлое, потому как в школу не ходишь совсем, — смеясь, ответил ему Рокко.

— Это почему я позорное? — не стал смеяться Крючок.

— Потому что ты жулик и вор малолетний. И, окромя напёрстков и дынь с базара, у тебя никаких горизонтов, — продолжал Рокко.

— А у тебя, можно подумать, есть горизонты, Плохоговорящее, — обиделся Лука. — А считаешь ты медленнее меня, хоть и в школу ходишь.

— Короче, ребята, один я из нас нормальный, — сказал Пиноккио, смеясь.

— Ну да, — согласился Чеснок, — мы с Лукой, конечно, может быть, и недоделанные, зато мы-то лошадей цыганских не режем. А резанье лошадей — вещь подозрительная, может, ты — лошадиный маньяк.

— Ладно, весело с вами, — сказал Буратино, — но мне лясы точить некогда, мне надо ребят выручать.

— Давай-давай, — саркастично заметил Рокко, — только смотри, чтобы тебя выручать не пришлось.

— Не каркай, — ответил Буратино и пошёл.

Мальчишки несколько секунд смотрели ему вслед, и Лука сказал:

— Прямо в лапы полиции пошёл, отчаянный он.

— Да уж, — согласился Чеснок.

А Пиноккио, дойдя до околотка, остановился невдалеке, решил подождать, пока утихнет душевное волнение, так как в душе у него бесновался демон. А демон хитрый. Он то оденет на себя личину осторожности, то маску жалости и шепчет: «И куда же ты, мальчик, на смерть свою, на погибель идёшь? Ждут там тебя мордастые беспощадные полицейские и кровожадный околоточный. Вот как он обрадуется, увидев тебя, как будет приплясывать и руки потирать от удовольствия. А казематы там тёмные, а матрасы с клопами и одеяла тонкие, зато вши и гниды толстые, упитанные. А ты идёшь, дурень дурнем, и о погибели своей не знаешь. Остановись, одумайся, на кой сдались тебе эти два дебила, они — карты битые, они своё дело сделали».

Но душил в себе этого демона наш герой, беспощадно душил, так как знал имя его. А имя у него — страх. Но трезвая мысль вселяла в Пиноккио уверенность, он думал: «Оно, конечно, ничего плохого с братьями не случится. Ну, осудят их на год, на два. Ну, отсидят они. Но без них я себя буду чувствовать неуверенно. Да и как вырастит моя репутация, если я их из тюрьмы выручу⁈»

Два этих слагаемых перевесили и страх, и осторожность. И пошёл наш герой, задушив демона, походкой твёрдой, а уверенность ему придавала тяжёлая гора медяков, что сжимал он в кулаке. Пиноккио открыл дверь, и в нос ему ударил знакомый неприятный запах немытых человеческих тел, в изобилии потреблявших алкоголь. Эти тела, как обычно, были определены за решётку и в основной своей массе вели себя спокойно. Некоторые из них, спокойно упав на пол, отдыхали, другие пьяно пытались уцепиться тощими задами за узенькую скамейку у стены. Но некоторые тела, напротив, были возбуждены.

Два вовсе не пьяных человека, Серджо и Фернандо, прилипли к решёткам и, ничего не говоря, таращились на полицейских, снующих по околотку. Также к решётке прилип ещё один синьор. У синьора было огромное пузо, расквашенный нос и шляпа-котелок. Он платком вытирал кровь с лица и вопрошал, особо ни к кому не обращаясь:

— Я вам что, гамадрил конголезский, в клетке меня держать, с вот этими гориллами, — синьор явно намекал на Серджо и Фернандо, — это во-первых, а во-вторых… А во-вторых… — синьор, видимо, забыл, что должно быть во-вторых, он некоторое время озирался, ища подсказки, и вспомнил, — а, да! Дайте мне коньяка или мадеры, на худой конец.

— Вот я тебе сейчас дубинкой дам, а не коньяка, — беззлобно пообещал один из полицейских.

— О, дайте, дайте мне свободу! — басом запел синьор. — Я свой позор сумею искупить!

— Ты свой позор сможешь искупить только десятью сольдо штрафа, — прозаично заметил дежурный полицейский, — как искупишь, так сразу дадим тебе свободу.

— О, алчности сыны, вам имя Корыстолюбие и золото ваш крест, ему вы гнёте выю и падаете низ. Вы кровь из жил людских всю высосать готовы, лишь только б в золото она бы обернулась, — пузатый синьор декламировал стихи со страстью, и в месте, где речь шла про кровь, он всем присутствующим продемонстрировал свой окровавленный платок.

— Вы, синьор, давайте-ка тут не преувеличивайте, — сухо заметил полицейский, — мы никакому кресту никакие выи не гнём. А золота нам никакого не нужно, а нужны обыкновенные медные десять сольдо, чтобы вы в следующий раз мочились в отведённых для этого местах. Вот так-то вот.

— А если таких мест поблизости нету? — возмутился пузатый синьор.

В эту минуту из своего кабинета быстрым шагом вышел околоточный и с присущей ему энергичностью тут же вступил в дискуссию:

— Так-с, что такое?

— Да вот, — пояснил ему дежурный, — синьор помочился в непредусмотренном месте, а сам говорит, что мы золоту выи гнём.

— Что такое? — околоточный не по-доброму прищурился и поближе подошёл к клетке, чтобы рассмотреть наглеца. — Вы, любезный, на что намекаете? В каком таком плане мы выи гнём?

— А зачем вы требуете штраф? — не испугался пузатый синьор, он, вообще, был человеком боевитым и понравился Пиноккио. — Ответьте мне, раз вы не гнёте, зачем вам штраф?

— А зачем вы мочитесь, где ни попадя? — не смутился околоточный.

— А что же мне, лопнуть, что ли?

— А что же, мочиться, где заблагорассудится?

— А что, лопнуть, что ли?

— А что же, мочиться, что ли?

— Это возмутительно, — возмутился синьор в котелке, — деньги берут бешеные за такую невинную малость. И главное: деньги берут, а туалеты не строят. Ответьте мне, как налогоплательщику, где в нашем городе туалеты?

— Ой, только вот не надо вот этого, не надо. Не надо политического экстремизма, — околоточный даже помахал указательным пальцем перед прутьями, за которыми находился разбитый нос синьора. — В нашем городе — три! — синьор Стакани сделал акцент на этой цифре, чтобы вся грациозность и масштаб городского туалетостроения дошли до заключённого. — Три общественных туалета. На рынке — раз, — околоточный стал загибать пальцы, — на вокзале — два, в порту — три. Вам мало?

— А если я не был на базаре, в порту или на вокзале?

— Не смейте свинячить нигде, где это не положено.

— А что же мне лопнуть, что ли? — продолжал злиться синьор в котелке.

— Позвольте заметить, — вставил дежурный, — лопанье в общественном месте — акт, законом не преследуемый, и штраф за это не полагается. А вот за исправление естественных потребностей — штраф десять сольдо.

— Вот, — околоточный важно поднял палец к небу. — Это закон! А у вас, кстати, как у всякого порядочного человека, был выбор, сударь мой, либо свинячить, либо… — тут синьор Стакани задумался, так как не знал, что можно противопоставить в данной ситуации слову «свинячить».

— Либо лопнуть, — договорил за околоточного оппонент.

— А, может, даже и лопнуть, — с пафосом произнёс синьор Стакани, — но с достоинством. С достоинством!

— Боже мой, какое ханжество! — возмутился синьор в котелке. — Вы-то сами думаете, что говорите. Как это можно обмочить штаны с достоинством?

— А вот и можно, — упрямствовал Стакани.

— О, ханжество, ты лицемерию сестра. Ум изворотливый толкует догмы и законы, сам в похоти и страсти преступая их. Но бдителен и строг ко всем, кто их преступит так же.

— Прекратить! — рявкнул околоточный, свирепо выпучив глаза.

— Вот так всё время, доложу я вам, — заметил дежурный полицейский, — как начнёт гадости про выи говорить, так аж мурашки по коже.

— Вы мне тут про ханжество и преступление законов не намекайте, — зашипел Стакани, — поглядите на него, каков гусь! Сам мочится, где вздумается, а сам ещё намекает, наглость какая! Платите десять сольдо штрафа или получите у меня пять суток.

— Но у меня нет при себе денег, — произнёс пузатый синьор. — Отпустите меня домой, и я вам принесу.

— Стыдно, синьор, — с долей презрения заметил околоточный, — безобразничаете, намекаете гадости разные, а сами денег не имеете. Стыдно!

— Даю вам честное благородное слово, что вернусь с деньгами, — уговаривал пузатый.

— Люди, которые мочатся, — с пафосом заметил околоточный, — благородства не имеют!

Эта фраза буквально взбесила арестованного, его лицо побагровело, он обеими руками взялся за решётку, стал трясти её и заорал:

— Я не позволю! Я не позволю вам меня оскорблять, вы сами сукин сын!

Это последнее замечание вряд ли сошло ему с рук, но в эту секунду томившийся у решётки Фернандо увидел Буратино и закричал ему обрадовано:

— Синьор Буратино, мы здесь!

Все участники дискуссии, включая задержанного синьора, уставились на мальчишку. А мальчишка своими ясными глазами смотрел только на околоточного и дружески ему улыбался, как старому приятелю, и даже сделал ему загадочный знак рукой. Синьор же околоточный уставился на Пиноккио с немалой долей удивления, потом удивление сменилось негодованием, а негодование плавно перетекло в радость. Синьор Стакани даже притворно взмахнул руками и в притворной радости произнёс:

— Какими судьбами?

— Да вот зашёл, — продолжал улыбаться Пиноккио, — шёл мимо, дай, думаю, зайду, проведаю его благородие.

— Ну-ну, проходите, что же в дверях встали, синьор Буратино, — изображал из себя радушного хозяина околоточный. — Вам клетку сразу отворить или сначала со мной в кабинете поговорите?

— Лучше в кабинете, если, конечно, я не отнимаю у вас времени.

— Ну, что вы, синьор Буратино, как можно? Как такой человек, как вы, может отнимать время, да и не занят я совсем. Так, болтаю со всякими прохиндеями.

— Я попросил бы вас, сударь, выбирать выражения, — обиделся пузатый.

Но околоточный даже не обратил на него внимания, он вежливым жестом пригласил Пиноккио к себе в кабинет, предупредительно раскрыв перед мальчишкой дверь.

— Синьор Буратино, — пожаловался вдогонку Серджо, — они нас били.

Буратино сделал братьям знак, означавший: «Спокойно, ребята, я всё улажу». И они с околоточным скрылись в кабинете.

— Ну те-с, — радостно потирал руки его благородие. — Вот ты мне и попался.

— А зачем я вам? — невинно спросил мальчик.

— Зачем он мне? — восхитился выдержкой Буратино синьор Стакани. — Сама невинность! Он ещё спрашивает: зачем он мне? Да-с, а ты, синьор Буратино, далеко пойдёшь, если я тебя, конечно, не посажу.

— А на что? — наивно спросил Пиноккио.

— Как это на что? — не понял полицейский.

— На что вы меня посадите? — пояснил мальчик.

Такая постановка вопроса поставила околоточного в тупик, и он спросил слегка раздражённо:

— В каком смысле, на что я тебя посажу?

— Ну, как же, — недоумевал Буратино. — Вы только что изволили сказать, что вы меня на что-то посадите, а на что вы меня посадите — вы сказать не изволили. Вот, к примеру: я тебя посажу на лавку. Или я тебя посажу на стол. Или я…

— Молчать! — рыкнул околоточный и врезал кулаком по столу. — На кол я тебя посажу, вот на что.

— На кол? — охнул Буратино, хватаясь за сердце. — Разве это законно?

— Закон — это я! — заявил околоточный.

— Понятно, а не могли бы вы немного повернуться в профиль, лицом к окну? — говоря это, Пиноккио стал внимательно смотреть в лицо околоточного.

— Это ещё зачем? — настороженно спросил тот, но, тем не менее, выполнил просьбу.

— Не похож, — задумчиво произнёс Буратино, даже приставая со стула, чтобы лучше рассмотреть. — Нет, не похож.

— На кого не похож? — спросил Стакани.

— На Людовика.

— На какого ещё Людовика? — начинал злиться офицер. — Ты что, надо мной издеваешься?

— Да нет, просто вы не похожи на того самого Людовика, который говорил, что государство — это он.

— Молчать! — заорал околоточный и снова врезал бедняге-столу. — Ты что, сюда издеваться пришёл?

— Нет, что вы, я по делу.

— По какому ещё делу? — спросил офицер, ожидая нового подвоха.

— Я ребят хотел забрать.

— Каких ещё ребят? Уж не тех ли, что цыганку на базаре изуродовали?

— Не-а, — беззаботно ответил Пиноккио, — я пришёл за сыновьями мамаши Джульетты, за Серджо и Фернандо.

— Ага, — мысль сузила глаза околоточного, — а, по-твоему, это не эти дебилы до полусмерти изувечили цыганку?

— Я что-то не пойму, почему вы всё время про эту цыганку вспоминаете? Она вам что, родственница, что ли? Или, может быть, — мальчишка недвусмысленно улыбнулся, — между вами амур фигурирует?

— Ты знаешь что? — его благородие вылупил глаза и пальцем постучал по краю стола. — Ты мне это брось! Меру знай, надо же какую гадость придумал, паршивец.

— Ну, а раз не родственница и тем более не…

— Молчать! — оборвал его околоточный на полуслове.

— … то какой смысл заводить это дело? — закончил мысль Буратино. — Ведь заявления нету.

— Нету, — согласился околоточный.

— И показания свидетелей нету.

— Пока, — многозначительно поднял палец его благородие, — пока нету.

— В общем, ничего нету — значит, и дела нет, — резюмировал Буратино.

— Но есть закон! — сурово сдвинул брови околоточный, который в данный момент офицер почувствовал всю важность и ответственность, возложенную на него высшим руководством. — Я понимаю, — иронично продолжал офицер, — что такие понятия, как закон и государство, такие подлецы, как ты, презирают. Но смею тебя уверить, что пока я жив, в нашем городе будет закон!

— Да знаю, знаю, — как-то устало сказал Буратино, — будет закон, будет. А закон, как известно, это вы. Поэтому я к вам и пришёл… — с этими словами мальчик достал из кармана двадцать сольдо и аккуратно выстроил из них столбик на столе перед околоточным.

— Что это? — брезгливо указал на столбик пальцем офицер.

— Вот и я говорю, — не слыша вопроса, продолжал Буратино, — заявления от потерпевшей нету, свидетельских показаний тоже нету. А главное — нет никаких сплетен, никаких сплетен по поводу вас и этой жирной цыганки.

— Ну, наглец, — только и смог выдохнуть полицейский.

— Да-да, никаких сплетен, никаких насмешек за спиной и никаких газетных статеек.

При упоминании о газетных статейках синьор Стакани чуть не поперхнулся.

— А я, — улыбался Пиноккио, — всегда на вашей стороне. И поверьте мне на слово, ни один журналюга не осмелится встать у нас с вами на пути. На пути нашего, так сказать, сотрудничества.

— А если встанет? — недоверчиво спросил Стакани. — Ты даже представить не можешь, что сделает моя жена за одно упоминание моего имени вместе с именем этой страшилы Аграфены, — околоточный даже поморщился, представив эту картину.

— А слухи по этому поводу ходят, — соврал Буратино.

— Интересно, какая свинья распускает такие слухи? — усы у околоточного даже задёргались.

— Насчёт свиньи мне ничего неизвестно, — признался Буратино. — Насчёт того, что сделает ваша жена, тоже. Могу сказать только одно: дальше нас с вами эти разговоры не пойдут.

— Моя жена меня просто отравит, — продолжал околоточный, — или зарежет спящим. Это в зависимости от настроения. С каждым годом вымолить у неё прощение, даже за невинный взгляд в сторону другой женщины, становится всё сложнее. Да, но какая свинья распускает эти сволочные слухи?

— Не давайте им повода, — сказал Пиноккио, чувствуя, что дело почти сделано. — Отпустите наших ребят — и всё обойдётся.

— Я что-то не пойму, а какое отношение имеют твои ребята к этой мерзости про меня и Аграфену? — стал размышлять вслух Стакани.

— Не забивайте себе голову, поверьте мне на слово, всё будет нормально.

— Да, — задумчиво произнёс Стакани. — Я и Аграфена! Надо же такую пакость выдумать, да у неё из родинки, что на бороде, щетина выросла в палец длиной. А эти её подбородки… Фу, какая мерзость.

— Ну так что, отпускаете? — спросил Пиноккио.

— А журналисты, ведь подлецы из подлецов, — продолжал околоточный. — Ведь заскрипят своими пёрышками, заухмыляются, сволочи.

— А мы по их ухмылкам да ботинком, чтобы зубы захрустели, — сказал Буратино весьма кротко.

— Это правильно, — согласился околоточный. — А кто, собственно говоря, мы?

— Я и мои ребятки, что у вас в клетке сидят. Ни за что, между прочим.

Околоточный долгим взглядом смерил мальчика, а тот сидел честный такой, ясноглазый, уши в разные стороны, ангелочек, в общем.

— Ладно, — наконец произнёс полицейский, — забирай своих дебилов, но смотри у меня, — он пригрозил пальцем, — чтобы без фокусов.

— Не извольте беспокоиться, в следующий раз будем осторожнее, — сказал Буратино и вышел из кабинета.

После того, как он вышел из кабинета, околоточный встал из-за стола и стал прохаживаться из угла в угол, делая физические упражнения. Деньги, оставленные мальчишкой, он сгрёб и, не пересчитывая, ссыпал в карман. Настроение у него сразу повысилось, и офицер даже стал напевать неприличную песенку про пастуха и белую козочку. Как вдруг в голову ему пришла мысль:

— Чёрт меня дери, — пробормотал Стакани, — а ведь я этого носатого поганца сам хотел в клетку посадить. Вот ведь подлец, как мастерски умеет мозги закрутить со своими людовиками и сплетнями про Аграфену. Нужно за ним приглядывать.

Но тут другая мысль пришла в голову околоточному, более интересная.

— А не поехать ли мне к девкам? — самого себя спросил Стакани, зная заранее ответ. — Решено, еду к девкам и напьюсь. Ох, что мне будет дома за это!

А пока околоточный прикидывал, что ему будет дома, если он напьётся у девок, в участке происходило следующее: Пиноккио подошёл к дежурному полицейскому и произнёс:

— Многоуважаемый синьор полицейский, будьте так любезны, освободите вот этих двоих людей, с его благородием всё уже согласовано.

Полицейский сурово и с недоверием поглядел на мальчика и, не сказав ни слова, пошёл к околоточному, чтобы выяснить, так ли это на самом деле или этот деревянный пацан врёт. Когда он ушёл, Буратино обратил внимание на пузатого синьора, который всё ещё сидел за решёткой и по-прежнему декламировал стихи:

— Сижу за решёткой в темнице сырой, вскормлённый в неволе орёл молодой.

— Если честно, вы не очень-то напоминаете молодого орла, — заметил Пиноккио.

— А вы что, орнитолог? — осведомился синьор в котелке.

— Нет, но, тем не менее, мне почему-то кажется, что невозможно в неволе наесть такое чрево, как у вас.

Синьор укоризненно посмотрел на мальчика и ответил:

— Милый носатый юноша, легко вам скалиться, когда я сижу за решёткой, а вы находитесь вне её. Будь всё иначе, ваш великолепный оскал не имел бы такого великолепия.

— Оскал у меня и вправду неплох, — согласился Буратино. — Рад, что вы заметили. Впрочем, всё это диалектика, а вот стихи мне ваши понравились. Особенно про крест и выи. И про орла неплохо.

— Это, увы, не мои стихи. Эти стихи написали синьоры, которых уже нет.

— Всё равно, неплохо.

В это время вернулся дежурный. Не глядя на Пиноккио, он отпёр клетку и произнёс:

— Дебилы, на выход!

Серджо и Фернандо, которые стояли чуть дыша в ожидании своей участи, с радостными воплями кинулись из клетки. Под шумок из клетки попытались выскочить двое пьяных, но полицейский был бдителен и, нещадно лупя этих двоих дубинкой, вернул их обратно, приговаривая:

— Я сказал, дебилы, на выход, а не скоты. С вами ещё разбираться будем.

Братья подбежали к Буратино и, удивляясь собственной фамильярности, стали его обнимать:

— Ах, синьор Буратино, а мы-то думали, нам тюрьма.

— Ох, думали.

— А тут видим — вы.

— Мы-то обрадовались. Думаем, вот пришёл синьор Буратино, он нас отсюда вытащит, он всё может.

— Ладно-ладно, ну, что вы, в самом деле, — засмущался Пиноккио, — хватит вам, пошли на улицу.

Они были уже готовы идти, но тут Буратино окликнул синьор в котелке:

— Эй, любезный юноша, как вас там, Буратино, что ли?

— Я вас слушаю, — откликнулся Пиноккио.

— Раз вы такой волшебник, что даже вот этих из-за решётки вытащили, может быть, и мне поможете?

— Вам? — удивился Буратино. — А основание?

— Человеколюбие.

— Вы серьёзно?

— Абсолютно и, главное, вам это ничего стоить не будет. Найдите мне десять сольдо и я вам верну их, как только выберусь отсюда.

— Десять сольдо я, может быть, и найду, а вот найду ли я потом вас? — спросил Пиноккио.

— Это невежливо с вашей стороны, меня знают все. Я — Джованни Перуцио, мне все верят.

— Да? — ухмыльнулся Буратино. — Мне кажется, что околоточный вам не очень-то доверяет.

— Это потому, что наш околоточный — настоящая… — тут синьор в котелке покосился на дежурного, который внимательно следил за разговором. — В общем, это неважно. Просто поверьте старому портовому подрядчику Джованни Перуцио на слово. Моё слово в наших банках ценят, как вексель.

Эта фраза в корне изменила отношение Буратино к господину Перуцио, мальчик задумался, а сам тем временем разглядывал костюм синьора. Ботиночки, конечно, у подрядчика были в грязи, но весьма даже нестарые, рубашечка белая, во всяком случае была, пока ему не дали в нос, котелочек модный. А главное, запонки, почему-то полицейские не отобрали у синьора Перуцио золотые запонки. Осмотрев таким образом синьора, Пиноккио всё взвесил и произнёс:

— Хорошо, синьор Перуцио, я вас выручу.

С этими словами Буратино достал из кармана горсть медяков и, отсчитав десять сольдо, протянул их дежурному:

— Вот штраф за этого синьора.

Полицейский неодобрительно посмотрел на пацана, но деньги всё-таки взял, медленно их пересчитал и сел за стол писать бумаги.

— Ну что, отпускаете его? — спросил Буратино.

— Сначала я должен выписать квитанцию, — объяснил полицейский, — затем счёт, затем занести счёт в счётную книгу, потом выписать справку об освобождении и зарегистрировать её в книге задержаний.

— Понятно, — понял Пиноккио. — Это история длинная, а времени у нас нет. Где нам вас найти, синьор Перуцио?

— Приходите ко мне домой, сейчас я запишу вам адрес.

— Нет, лучше я к вам на работу загляну завтра.

— Отлично, я работаю на семнадцатом пирсе с шести до четырёх. Завтра буду вас ждать.

На том они и распрощались. Выйдя на улицу, Буратино серьёзно отчитал братцев за то, что они не послушались Луку. После чего выдал им по два сольдо и отправил домой, наказав ждать, когда он за ними пошлёт, а сам отправился в сарайчик на берегу моря.

Рокко и Лука запрыгали от радости, увидев дружка.

— Ну, ты молодец, — похвалил Пиноккио Чеснок, когда тот рассказал, как освободил братцев. — Значит, околоточный взял денежки?

— Взял, — улыбался Буратино, — только вы никому не сболтните, особенно это касается тебя, Лука.

— Я — могила, — заверил Крючок.

Мальчишки разожгли костёр и стали ужинать. И тут появился один из портовых пацанов по имени Джеронимо. Парень молча поздоровался со всеми за руку, молча взял себе кусок колбасы, пожаренной на костре, и сел рядом с Рокко.

— Чего кислый такой? — спросил его Лука. — Мы наших ребят из тюрьмы вытащили, а он кислый.

— Скромный ты человек, Крючок, — сказал Рокко, — говори уж как есть, что ты вытащил, а не мы.

— Да ладно, оговорился я, синьор Буратино вытащил ребят из тюрьмы.

— Это хорошо, — заметил Джеронимо. — Эти ваши две стоеросины вам теперь пригодятся.

— Что то ты, Джеронимо, загадками говоришь? Давай-ка выкладывай, что случилось? — спросил Пиноккио.

— Дело дрянь, пацаны, — ответил тот, — контракт на вас объявлен.

— Что ещё за контракт? — поинтересовался Буратино, но ему никто не ответил: Джеронимо жевал, а Рокко и Лука молча смотрели на него, а он заговорил, только прожевав.

— Как только Аграфену покалечили, её муж послал двух молодых цыган, чтобы всем блатным и деловым сказали, что за тебя, Буратино, и за Рокко он за каждого по два цехина даёт. Так-то.

— Ой, мамочки, — охнул Лука, — неужто насмерть убьют?

— Либо насмерть, либо хребет напополам, — уточнил Джеронимо. — Такой вот заказ.

— Брехня, — заявил Рокко, но в его голосе не чувствовалось уверенности, — откуда ты это взял?

— Моя сестра старшая замужем за старшим братом Фиксатого, что со слободы. Она слышала, как какой-то цыган с самим Фиксатым говорил. Потом пришла моей матери рассказать, а я подслушал.

— А что Фиксатый? — спросил Буратино.

— Не знаю, но вряд ли Фиксатый на контракт подпишется. Он по понятиям живёт, ему такая работа западло, хотя деньги большие, кто знает.

— Хм, — хмыкнул Рокко и заулыбался.

— Ты чего? — спросил его Крючок.

— Приятно, — ответил Чеснок, — кто из вас, пацаны, может похвастаться, что за него два цехина дадут? Правда, Буратино?

— Лучше бы давали поменьше, — заявил Буратино.

— Ну, ты и дурак, Чеснок, — восхитился Джеронимо, — дурак, но отчаянный. Убьют то ведь не понарошку.

— Да ладно, — небрежно отмахнулся Рокко. — У нас такая жизнь блатная, так ведь, Буратино?

— Жизнь у нас, может быть, и блатная, — согласился Пиноккио, — только вот рисковать хребтом мне чего-то не хочется. Я к своему хребту за последнее время привык, знаете ли.

— Тут я не спорю, — согласился Чеснок, — но мы за свои хребты кое-кому ещё их хребты поломаем. Мы на этого Николая сами контракт выставим, тогда посмотрим, кто кого.

— На какие такие шиши мы контракт объявим? — спросил Пиноккио. — Или у тебя где-то заныкана пара золотых?

— Не-а, — сознался Рокко, — что я — крыса, что ли, от своих пацанов деньги ныкать.

— Тем более что Николай не пару цехинов стоит, а пять, как минимум. Он ведь барон, хоть и цыганский, — вставил Джеронимо.

— И что же нам делать? — спросил Буратино у него.

— Не знаю, пацаны, — честно признался Джеронимо, — наверное, вам лучше отсюда свинтить на полгодика и затихориться где-нибудь.

— Крысиная жизнь — не по мне, — заявил Рокко, — да и некуда мне винтить.

— А что вас держит, сели на лодку и поплыли новые страны смотреть, — мечтательно произнёс Джеронимо. — Посмотреть, как люди в других местах живут, какие там города, дома, что едят.

— Тебе всё жрать, — неромантично заметил Рокко. — А как с пустыми карманами винтить не расскажешь нам, Джеронимо?

— Так вы вечно при лавэ, вы — пацаны зажиточные, — с долей зависти ответил тот. Для вас бабки никогда проблемой не были.

— Никуда мы не поедем, — вдруг заявил Буратино, — эту проблему мы будем решать, а то так всю жизнь можно прожить по-крысиному, от проблем бегаючи.

— И то верно, — согласился Чеснок.

— Ух, и отчаянные вы, ух, и отчаянные, — восхитился Лука, — я бы на вашем месте и без денег, и без лодки бегом бы побежал.

— Поэтому ты и не на нашем месте, — усмехнулся Чеснок.

— А деньги нам нужны позарез, — задумчиво произнёс Пиноккио.

— Ничего, завтра на рынке сядем, напёрстки погоняем, — предложил Лука, — деньги будут.

— Чепуха это, а не деньги. Нам серьёзные деньги нужны, чтобы могли Николаю духоту создать, — тут Буратино сделал паузу, — а может, и похоронить его, гада.

— Ух, и отчаянные вы! — только и произнёс Лука.

— А где же мы возьмём столько денег? — поинтересовался Чеснок.

— Есть одна мыслишка, — загадочно усмехнулся Пиноккио, — но нам, пока мы дело будем делать да деньги искать, охрана потребуется, и серьёзная охрана.

— Так у нас же братцы есть, — предложил Лука, — куда уж серьёзнее, чем они.

— Они, конечно, ребята преданные, но невнимательные, за ними за самими глаз да глаз нужен. Нужен кто-нибудь посерьёзнее, — произнёс Буратино.

— Знаю такого, — заявил Джеронимо.

— Кто такой? — спросил Рокко.

— Томазо Вольдано.

Вопросов ни у Рокко, ни у Луки не было, а вот Буратино не знал, кто такой Томазо Вольдано, поэтому спросил:

— А кто это такой?

— О, синьор Буратино, неужто вы не слыхали про Томазо? — затараторил Лука.

— Помолчи ты, Крючок, ради Бога, — оборвал его Чеснок, — пусть Джеронимо скажет, он его лично знает.

Джеронимо откашлялся как перед длинной речью и начал:

— Томазо Вольдано, по кличке Рыбак, — самый молодой из людей чести, что живут в нашем городе.

Сказано это было с большой важностью, но ничего не объясняло, поэтому Буратино задал ещё один вопрос:

— А кто такие, эти люди чести?

— Это люди, — продолжал Джеронимо, — которых никто ни в чём упрекнуть не может. А полицейские ни в чём не могут их уличить, поэтому и не любят, хотя и уважают. Если полицейские хватают такого человека, он ни в жисть ни в чём не сознается. И обидеть его никто не может, так как за обиду человек чести может убить. Вот, к примеру, у Томазо контрабандисты убили отца, утопили в море, когда Томазо было всего четырнадцать, а полиция ничего доказать не смогла. Так Томазо, когда вырос, убил всех четырёх контрабандистов. И тогда все поняли, что Томазо Рыбак — человек чести. И теперь его блатные уважают, хотя он в тюрьме не сидел и не вор. В общем, все люди чести, которые из блатных, признали его за своего.

— Короче, — резюмировал Рокко, — если мы уговорим его нам помочь, очень многие откажутся от контракта. Это ясно, как Божий день.

— А как его уговорить? — спросил Пиноккио.

— Прежде всего убедить его, что ваше дело правое, что вы — не беспредельщики, а бьётесь за своё кровное, — объяснил Джеронимо. — Ну и подкинуть его жене денег, чтобы семья не голодала, пока он не ходит в море, а защищает ваши интересы.

— Хорошо, — задумчиво произнёс Буратино, что-то прикидывая в уме. — А ещё какие-нибудь предложения будут?

— Слушай, Буратино, — зашептал ему в ухо Чеснок, — я там, на чердаке, у тебя дробовик видел, он бы нам пригодился.

— А как же ты с ним по городу будешь ходить? — так же шёпотом спросил Буратино.

— Так я его в миг укорочу, и ствол спилю, и приклад, не больше пистолета будет.

— А патроны?

— Это не вопрос, раздобудем где-нибудь.

— Делай, — кивнул головой Буратино, — только давай поаккуратнее, а то мы на одного околоточного работать будем.

— Всё будет в порядке, — заверил дружка Рокко, радостно потирая руки.

— Чего это вы веселитесь? — спросил Лука.

— Оружие люблю, — заявил Чеснок.

— Кто же не любит, я тоже люблю. Только ни у меня, ни у тебя никакого оружия нет, даже поджигного.

— Будет, — заверил его Рокко, улыбаясь, — поверь мне, брат Крючок, будет.

— Короче, подведём итог нашего совещания, — начал Буратино. — Итак, ты, Джеронимо, обеспечишь нам встречу с Томазо, ты, Рокко, решишь вопрос с оружием.

— А я, мне-то что делать? — спросил Крючок.

— А ты, Лука, получишь от меня десять сольдо.

— Зачем?

— Бегай по городу, тормоши пацанов, выясняй, кто что знает о цыганском контракте. Понял?

— Понял, а деньги зачем?

— Если почувствуешь, что кто-то что-то слышал, а говорить не хочет, денежек ему и дашь. Может, что и выяснишь. Понял?

— Понял, чего же не понять.

А ночь выдалась необыкновенная: на небе звёзды кучами, а месяц яркий, как прожектор у паровоза, а море катит маленькие волны на берег и шевелит гальку. А пацаны спят под открытым небом, прямо на сырой земле, у тлеющего костра. И не боятся они ни ревматизма, ни цыганского контракта. Отчаянные.

Утром, искупавшись уже в похолодевшем море, пацаны разбежались по делам. Лука пошёл на мельницу, набил десяток голубей на обед. Рокко пошёл домой к Буратино за дробовиком, а затем зашёл к одному знакомому кузнецу и, пока тот его не выгнал, спёр у него половинку ножовочного полотна. А Джеронимо ходил к Томазо Рыбаку договариваться с ним о встрече.

Он нашёл Томазо на берегу моря, когда тот с друзьями пришёл с промысла и выгружал кефаль. Томазо внимательно выслушал Джеронимо и согласился встретиться с ребятами после обеда, когда выспится. В общем, все были при деле, кроме Буратино. Он сам ничего путного не делал, а пошёл в гимназию. Потом ребята собрались, пожарили голубей и съели их. А после обеда Рокко показал всем плод своих усилий: небольшой, всего в две ладони длиной, но очень страшный на вид обрез.

— Ну, как? — спросил автор изделия у Пиноккио.

— Да он и не стреляет, наверное, — немного разочарованно произнёс Буратино, разглядывая орудие.

— Сам ты не стреляешь, — обиделся Рокко, отбирая обрез у приятеля. — Смотри.

С этими словами Чеснок поставил бутылку из-под лимонада на камень, отошёл на десять шагов и стал целиться. Джеронимо и Лука прижали ладоши к ушам. Бах! Грохнул выстрел, такой оглушительный, и Буратино пожалел, что не последовал примеру приятелей. Дым рассеялся, и все увидели, что бутылка из-под лимонада стоит себе на месте, невредимая.

— Да, — сказал Буратино, прищуриваясь от неприятного ощущения в правом ухе, — обрез стреляет, а вот ты, Рокко, что-то не очень. Только патрон потратил зря.

— Да ну тебя, — отмахнулся Чеснок, перезаряжая оружие, — то обрез тебе не стреляет, то я. А патронов у меня ещё три штуки есть. Тем более что Лука обещал спереть у своего соседа десяток.

— С такой стрельбой, — заметил Буратино, — тебе и ящика будет маловато.

— Ох, и придира ты, — пробормотал Чеснок, снова прицеливаясь в бутылку.

Бах! Раздался ещё один выстрел, на назло всему бутылка продолжала стоять, и вслед за выстрелом прозвучали новые насмешки. Мужественно перенеся их, Рокко снова перезарядил обрез, но на этот раз стрелять не стал, а засунул оружие себе за пояс.

— Смотри, не отстрели себе какую-нибудь нужную деталь, — произнёс Лука.

— Да ну вас, дураки, — отмахнулся Рокко, в данный момент какие-то глупые насмешки его мало волновали, ведь у него за поясом было настоящее оружие. Это вам не поджигной какой-нибудь.

С этой штуковиной Рокко чувствовал себя настоящим мужчиной, а может, и легендарным бандитом каким-нибудь. И, честно говоря, теперь мальчишка даже хотел встретиться с тем, кто подпишется под контрактом цыганского барона.

— Пусть теперь пробуют нас взять, — храбро заявил Чеснок, — теперь посмотрим — кто кого.

— Ствол-то у тебя один, а вдруг их двое будет, — ехидничал Лука, — что тогда?

— Да хоть трое, — храбрился мальчишка.

— Точно, — согласился Буратино, — мы попросим их встать покучнее, чтобы одного патрона хватило.

— И попросите, чтобы они подошли поближе, а то Чеснок не попадёт, — заржал Лука.

— Так вы!.. Болваны, — вместе со всеми смеялся Рокко.

Но веселье весельем, а дело делом. Буратино и Рокко пошли в порт на семнадцатый пирс, туда, где работал синьор Перуцио, тот самый, которому Пиноккио помог выйти из тюрьмы. Там они его и нашли. Синьор Перуцио ходил по пирсу важно, поглядывал везде, покрикивал на всех. Сегодня он был без котелка и золотых запонок, но даже и без всего этого Пиноккио легко бы узнал его по животу.

— Добрый день, синьор Перуцио, — вежливо произнёс Буратино.

— Здрасьте, — сказал Рокко.

— А-а, мой юный избавитель, — улыбнулся подрядчик. — Кстати, имя своё назови, доблестный рыцарь, что прячет лицо за забралом. Имя своё назови и герб покажи, что прячешь ты под плащом. Или, быть может, имя твоё и герб посрамлены делом беспутным иль подлостью чёрной?

— Чего это он? — озабоченно спросил Рокко у Пиноккио, но тот только отмахнулся от приятеля и назвал своё имя.

— Меня зовут Буратино.

— Славное имя и герб твой известный всем рыцарям честным, мы рады тебе, и в кругу, что Артуром основан, будешь ты равным, — с пафосом произнёс синьор Перуцио.

— А это вы про какого Артура? Не про Артура ли Длинного, что гопник со слободы? — вежливо поинтересовался Рокко.

Синьор Перуцио укоризненно посмотрел на него и отвечать не счёл нужным. Он обратился к Буратино:

— Вы, естественно, пришли, чтобы востребовать свой долг, и я с благодарностью вам его возвращаю. Мало того, учитывая, что вы совершили поступок добрый во всех отношениях, я решил увеличить сумму долга за счёт вознаграждения вашего поступка на десять процентов, — с этими словами подрядчик достал из кармана монеты и протянул их Пиноккио.

— Благодарю, — вежливо произнёс Пиноккио, но деньги не взял, — давайте после поговорим о мелочах, а сначала о деле.

— О деле? — удивился Перуцио.

— Да, о деле. Нам нужна работа, — пояснил Буратино, глядя на собеседника, и после этого перевёл взгляд на стоящий у пирса корабль. — Вот, к примеру, что привёз этот корабль?

— Обычный колониальный набор: кофе, табак, красители, красное дерево, олово, — перечислил подрядчик. — Позвольте спросить, а какое вам дело до того, что привёз этот корабль из стран диковинных, загадок полных и чудес, где людоедов прячет лес, где в скалах древних, словно мир, есть аметист и есть сапфир?

— Дурной он какой-то, — тихо прошептал Рокко, — с ним надо держаться осторожно, вдруг он психованный.

— Хорошо, — так же тихо ответил ему дружок и продолжил уже в полный голос: — И всё-таки, как насчёт работы?

— Синьор Буратино, — начал Перуцио, — при всём моём к вам уважении, о какой работе вы говорите? Вы же, судя по всему, либо шпан, либо жиган. Я не силён в терминах и нюансах вашей бродяжьей терминологии. Но, тем не менее, мне кажется, что такие, как вы, не работают никогда, так как с детских лет асоциальная философия отторжения общества уже пропитала вас с головы до пят.

— Буратино, я тебя умоляю, будь с ним поосторожнее, — опять шептал Чеснок, — видал, какие загогулины говорит, такие только в психбольнице выучить можно.

— Так о какой работе вы говорили? Уточните, пожалуйста, — продолжал подрядчик.

— Нам бы своровать чего, — неожиданно для себя сказал Пиноккио.

— Своровать? — удивлённо спросил Перуцио, краснея. — Своровать?

— Это так, по-твоему, осторожно разговаривают с умалишёнными? — с укором спросил Чеснок у своего друга.

А с синьором Перуцио произошла занимательная метаморфоза: он покраснел окончательно, затем звонко всхлипнул и вдруг бешено захохотал, да так громко и задорно, что на него стали оборачиваться все присутствующие невдалеке работники порта.

— Ха-ха-ха, — тряс животом подрядчик, — ой, не могу, ой, умру. Ха-ха-ха! Люди, поглядите на этих двоих, — он указал пальцем на мальчишек, — знаете, кто это? — и, не дожидаясь, что кто-нибудь знает, продолжал: — Это воры. Ха-ха-ха-ха! Ой, умру, ой, у меня стенокардия. Ха-ха. А знаете, зачем они сюда пришли? Не знаете? Ха-ха-ха. Они пришли воровать. Ха-ха-ха!

— Пошли отсюда быстрее, — потянул его за рукав Рокко, — у меня на психов нюх, я тебе сразу сказал. Он сейчас смеётся, а может, и драться начать.

— Ой! Ой, мне так нельзя, — стонал подрядчик, садясь на бочку и доставая носовой платок. — Это надо же! Это похлеще клоунов Бима и Бома, что из цирка Вильгельма Кранца, который приезжал летом, — тут синьор снова поглядел на мальчишек, и из его глаз брызнули слёзы. — Воры!! Ха-ха. А штаны… ха-ха-ха.

— Пошли отсюда, — зло сказал Рокко, — а то я его пристрелю.

— А штаны? — продолжал смеяться подрядчик, — вы где украли, синьор Буратино? У пугала, наверное. Ха-ха-ха. Ой, мне так нельзя, у меня стенокардия.

Но Буратино был спокоен, он поглядывал по сторонам и даже иногда усмехался, заряжаясь от подрядчика:

— Спокойно, Рокко, — трезво, с улыбкой произнёс Пиноккио, — запомни, для того чтобы быть настоящим мужчиной, обладания оружием мало. Надо иметь ещё, как минимум, выдержку. Дай человеку посмеяться и высказаться, а уж затем решай, что с ним делать.

— Ой, уморили, — вытирал лицо синьор Перуцио, — смерти моей хотят. Воры! Ха-ха. А у меня помимо стенокардии ещё и несварения бывают. Ой, как всё болит, аж в пояснице стреляет. Воры! Ха-ха.

Прошла ещё пара минут, прежде чем синьор подрядчик успокоился окончательно. Он достал из кармана фляжку и сделал пару глотков.

— Вам, ребята, не предлагаю, коньяк — вещь крепкая, а вы ещё совсем зелёные, хотя и воры. Ха-ха.

— Синьор Перуцио, а чем был вызван взрыв этого вашего веселья? — вежливо поинтересовался Буратино.

— Вашим заявлением, синьор Буратино. Исключительно вашим заявлением, которое никак не сочетается с вашей тонкой шеей и с вашим фасоном штанов. Вот взгляните на себя со стороны и не обижайтесь, ради Бога, на меня, старика.

— Ну и как мы выглядим со стороны?

— Вы выглядите, как два мальчишки-оборванца, которые приходят к серьёзному человеку и нагло предлагают ему воровство. Воры! Ха-ха. Прости меня, Господи, — синьор Перуцио перекрестился. — А сами хилые, в лохмотьях, немытые.

— Только сегодня купались, — произнёс Рокко.

— Руку на отсечение даю, что в море и без мыла, — заметил подрядчик.

— Мыло — это барство, а мы не пижоны какие-нибудь, мы — люди серьёзные.

— А, — махнул рукой подрядчик, — Бог вам судья. Не хотите мыться, дело ваше, но скажите мне, господа воры, что вы можете украсть, кроме груши на базаре да порток с огородного пугала?

— Мы всё можем, — самонадеянно заявил Чеснок.

— Кофе, например, — был более скромен Буратино. — Вижу вот кофе выгружают, его можем и своровать. Полагаю, что кофе — продукт недешёвый, и на него всегда есть спрос.

— Кофе? — переспросил подрядчик. — Кофе — продукт дорогой и популярный. А сколько вы можете его украсть? Два кармана и пригоршню?

— А сколько весит мешок?

— Мешок весит пятьдесят килограммов.

— Мешков шесть унесём, я думаю.

— На себе, естественно? По полтора центнера закинете на спину и пойдёте прогулочным шагом в сторону рынка. Не так ли?

— Нет.

— А как же это сделаете, на телеге сюда приедете? — усмехался подрядчик. — Вам, наверное, не известно, что на ночь портовые ворота закрываются, а вдоль забора всю ночь ходят сторожа с собаками?

— Это нам известно, — ответил Рокко, — мы же ведь пацаны портовые.

— Ну, а что вам надо от меня, пацаны портовые?

— И в правду? — удивился Чеснок. — А зачем он нам? — и посмотрел на приятеля.

— Нам нужно, чтобы вы хотя бы один контейнер оставили прямо здесь, на пирсе, а не запирали его в охраняемый терминал.

— Ах вы — хитрец, — усмехнулся Перуцио, — знаете, что со складом вам не справиться. Ведь так?

— Так, — кивнул Буратино. — Я уже давно замки поглядел. Срубить их невозможно, а пилить долго. Вот оставили бы вы нам хоть один контейнер на пирсе — было бы всё отлично.

— Ох, и умный же вы ужасно, синьор Буратино, — отвечал подрядчик, — а с меня потом спросят, почему же такой-сякой оставил контейнер на пирсе? А мне что отвечать?

— Так их частенько оставляют, я сам видел, — заметил Рокко.

— Оставляют, — согласился Перуцио, хитро глядя на мальчишек, — но только в трёх случаях: либо судовладелец сильно торопил с разгрузкой, либо ближайший терминал забит под завязку, либо железнодорожники подадут вагоны ночью.

— Я что-то не понимаю вашего волнения по поводу чужих контейнеров? — сказал Буратино. — Они же ведь чужие, и ваше дело только снять их с кораблей и отправить адресату, так?

— Так, — кивнул подрядчик.

— Судовладельцы груз страхуют?

— Страхуют.

— Так что же вы волнуетесь?

— А репутация? — ни с того ни с сего возмутился синьор Перуцио, — это, по-вашему, не повод для волнения?

— А причём здесь ваша репутация, не вижу связи? — удивился Пиноккио.

— А вот я вижу. Страховая компания вой поднимет, а заодно и всю окрестную полицию. А полицейские будут шнырять в порту и спрашивать: «А почему вы, подрядчик Перуцио, оставили контейнер с кофе на пирсе?» А я им что отвечу?

— Скажите им, чтобы шли в зад, — предложил Чеснок.

— Это само собой разумеется. И не вам, молодой человек, этому меня учить. Но, — тут подрядчик сделал большую многозначительную паузу, — но моя репутация пошатнётся! Многие люди задумаются, а почему это Перуцио оставляет контейнеры на пирсах, как раз тогда, когда их грабят?

— Да чёрт с ними, с людьми. Пусть думают что хотят, вам-то что? — произнёс Рокко.

— Именно! Именно, молодой человек! Мне-то что со всего этого⁉

— Ну вот, — сказал Буратино, — разговор начинает принимать конструктивный характер. Предлагаю вам десять процентов с суммы реализации товара.

— Вот вы не хотели этого, конечно, — обиженно заявил Перуцио, — но вы меня обидели.

— Простите? — удивлённо поднял бровь Пиноккио. — Каким образом?

— А вы подумайте.

— А вы подскажите.

— Хорошо, — согласился подрядчик, — подскажу. Я что, по-вашему, похож на человека, репутация которого стоит десять процентов? Если вы скажете «да», то я вас больше знать не хочу.

— Извините, — не согласился с такой постановкой вопроса Пиноккио, — полагаю, что десять процентов — сумма немалая.

— Немалая? — Перуцио даже вскочил с бочки, на которой сидел. — А моя репутация — это, по-вашему, ерунда какая-то?

— Я так не говорил. Честно говоря, я и представить не мог, что вы столь щепетильны в этих вопросах, — почти извинился Пиноккио.

— Представьте себе, щепетилен. Да, щепетилен, если речь идёт о моей чести и достоинстве.

— Ну, хорошо, пятнадцать, — предложил Буратино.

— Пятнадцать? За честь и достоинство? Это подачка, — продолжал возмущаться подрядчик.

— А вы знаете, какие мы несём расходы? — в свою очередь возмутился Буратино.

— А моя репутация?

— А риск? Почему вы не учитываете риск?

— Точно, — поддержал приятеля Рокко, — мы ведь можем и на нары угодить.

— Валяться на нарах — это ваше профессиональное развлечение, — парировал выпад Перуцио. — Вы ведь сами изволили заявить, что вы — воры.

— Чёрт с вами, двадцать, — сказал Буратино.

— Не двадцать, а двадцать пять.

— Дядя, побойся Бога, — вставил Рокко.

— С Богом я вопрос урегулирую без ваших советов, молодой человек.

— Ладно, будь по-вашему, — сказал Пиноккио, — оставляйте контейнер с кофе здесь на ночь и гоните мои десять сольдо.

— Хорошо, приятно было иметь с вами дело, — сказал подрядчик.

Когда мальчишки отошли от него подальше, Буратино сказал:

— Эту страну разъедает коррупция, как коррозия железо.

— Что разъедает? — не разобрал мудрёного слова Рокко.

Пиноккио не ответил, а только махнул рукой, и пацаны вернулись к себе в берлогу. Именно так они отныне именовали сарайчик у моря. Буратино собирался было поваляться на песочке, но Джеронимо сказал, что им уже пора идти к Томазо.

— Проклятая работа, — произнёс Пиноккио, поднимаясь с песка, — целыми днями сплошная работа, а отдыхать когда?

— Какая же это работа? — удивился Чеснок. — Это одна болтовня. Вот докеры в порту работают, это да. Как-то я видел, как они разгружали кубинский сахар. Каждый мешочек по центнеру, вот это вот работа. А мы с тобой целыми днями ходим да языки чешем.

— Рокко, я устал, — пожаловался Буратино, — у меня силы кончаются. Я — маленький мальчик, а меня убить хотят. Мне бы в игры играть, в индейцев, а я что делаю? А я цыганок калечу, с жульём договариваюсь, ворую. Окружил себя громилами, а мой друг ходит с обрезом, спит и видит, как пустить его в дело. Устал я от всего этого.

— Брось, Пиноккио, вот с цыганами уладим, — успокаивал Рокко, — тогда и отдохнём. Надо сначала только с цыганами уладить, а то какой это отдых с переломанным хребтом.

— Ты всегда знал, как меня успокоить, — саркастично сказал Пиноккио, — особенно про хребты у тебя выходит спокойно.

— Хватит, Буратино, возьми себя в руки, а то тоже раскисну. Да и, вообще, где наша не пропадала?

— В том-то и дело, что везде пропадала. И чем дальше, тем больше пропадала.

Рокко сел с приятелем рядышком, не говоря ни слова. Джеронимо, как человек тактичный, отошёл в сторону и старался не подслушивать разговор друзей, стал ждать, пока они наговорятся, за ожиданием швыряя камни в обнаглевших чаек.

— Надоело мне всё это, — продолжал Буратино, — не по мне всё, не моё. Не шпан я в душе, не босяк, не бродяга, не вор, не жиган.

— Ты — бандит, — с уважением сказал Чеснок, — в тебя люди верят, ты умеешь поставить дело и можешь заставить себя уважать, ты умный и сильный.

— Да не бандит я никакой, просто так сложилось всё неожиданно для меня. Страшно мне, Рокко.

— А мне, думаешь, не страшно? — вдруг произнёс Чеснок. Буратино ожидал всего чего угодно, но не такого признания. — Мне тоже, может быть, страшно, но пока ты рядом, я уверен, что всё будет нормально, что ты всегда решишь все проблемы.

Пиноккио было приятно, что такой смелый парень, как Рокко Чеснок, так в него верит, но эта вера ложилась на хрупкие плечи мальчишки тяжёлым камнем, лишая его права на ошибку.

— Помнишь, ты говорил, — продолжал Чеснок, — что мы будем хозяевами жизни?

— Ну, помню.

— Так я в это верю. Мы будем хозяевами жизни и королями этого города.

— Конечно, будем, — без энтузиазма сказал Буратино, — тем более что у нас нет иного выхода. Либо мы будем королями, либо нам хребты сломают.

— И не раскисай, Буратино, я тебя прошу. А то мне в такие минуты самому застрелиться хочется.

— Да успокойся ты, — наконец усмехнулся Буратино, — это у меня так — минутная слабость, мимолётная депрессия.

— Мимолётная что? — не понял Чеснок.

— Депрессия, Рокко, депрессия. Надо мне хоть чуть-чуть поплакаться, побыть слабым, или ты думаешь, что легко всё время быть умным и сильным?

— Думаю, нелегко.

— Хорошо, что ты меня понимаешь.

— А кто же ещё тебя должен понимать? — спросил друг.

Пиноккио молча посмотрел на товарища и встал с песка.

— Ладно, поплакались, пора и дело делать. Эй, Джеронимо, пошли, а то проваландаемся до вечера.

Томазо Рыбак был для мальчишек человек уже взрослый, ему было двадцать лет. Да к тому же и держался он очень степенно, с достоинством. Жил Томазо в небольшом, но свежем и ярком доме недалеко от моря. Его молодая жена уже родила ему ребёнка, что добавляло Рыбаку серьёзности.

— Здравствуйте, синьоры шпана, — поздоровался Томазо и протянул руку.

Все пожали ему руку, а Пиноккио при этом произнёс:

— Много о вас слышали, синьор Томазо, очень рады с вами познакомиться.

— А я тоже много слышал о тебе и Чесноке, — ответил Рыбак, — особенно в последнее время, — Томазо достал коробку дешёвых папирос и предложил их мальчишкам.

Рокко и Джеронимо взяли по папироске. Буратино не курил.

— Пойдёмте в сад, — предложил Рыбак, — разговор, я чувствую, будет долгий.

Под неодобрительным взглядом жены рыбака мальчишки прошли в сад, где под деревьями стоял маленький столик и скамейка. Все расселись, пуская дым, и ждали, когда кто-нибудь начнёт разговор. Начал разговор Томазо:

— Так какое у вас ко мне дело?

— Вы, конечно, слышали, синьор Томазо, — сказал Пиноккио, — что у нас с цыганами вышли кое-какие трения.

— Трения? — переспросил Томазо. — Я думал, у вас вышел хороший мордобой.

— В общем, небольшой конфликт.

— Интересно, а почему из-за небольшого конфликта Николай хочет вашей крови?

— Потому что ситуация вышла из-под контроля, — продолжал Буратино, — и дело приобретает неприятный для нас оборот. Этот Николай, как выяснилось, достаточно кровавый тип.

— А стоит ли вам его бояться, ведь у вас сильный коллектив, насколько я слышал? — произнёс Томазо. — Настолько сильный, что пацаны со слободы даже близко боятся подходить к порту и к рынку. Опять же, у вас неплохие связи в полиции и вы считаетесь очень зажиточными пацанами. Что вам какой-то цыган, он ведь, по сути, ничего не мог с вами сделать в течение двух недель.

— Это так, — согласился Буратино, — но, как известно, Николай сказочно богат, и сумма контракта, которую он предложил, огромна.

— По два цехина за любого из нас, — вставил Рокко.

— Это большие деньги, — задумчиво кивнул головой Томазо, — очень большие. На такой контракт могут подписаться даже серьёзные люди.

— Поэтому мы пришли к вам, синьор Томазо. Нам нужна ваша поддержка. Нам кажется, что если люди узнают о вашем участии в нашей судьбе, то многие серьёзные люди крепко подумают: стоит ли брать такой контракт. Ведь всем известна ваша репутация. Тем более что наше дело правое, — говорил Пиноккио, внимательно следя за каждым движением Рыбака, за каждой переменой в лице.

— Буратино, а почему ты пришёл ко мне только сейчас? — неожиданно спросил Томазо.

— Но до сих пор у нас было всё нормально, — ляпнул Рокко и тут же понял, что ляпнул лишнего.

— Понятно, Рокко. Пока у вас всё нормально, пока вы зарабатываете хорошие деньги, вы не вспоминаете о человеке чести по имени Томазо. А когда у вас появляются неприятности, вы тут же приходите ко мне. Так, что ли?

— Так, — признался Буратино, укоризненно глядя на своего приятеля.

— А слышал ли ты, Буратино, что есть фонд, — продолжал Томазо, — в который все нормальные пацаны и деловые люди перечисляют небольшой процент, который обеспечивает им поддержку в трудную минуту?

— Нет, первый раз слышу, — признался Пиноккио.

— А ты, Рокко? — Томазо взглянул на Чеснока.

— Ну, слыхал пару раз, — пробормотал тот.

— Значит, слыхал, — удовлетворённо констатировал Рыбак, — а хоть один сольдо ты внёс в этот фонд?

— Нет, — буркнул Рокко, — это общак для блатных, а мы-то шпана мелкая. Я думал, что это нас не касается.

— А вот коснулось, как видишь, — улыбнулся Томазо. — И только не надо прибедняться, ребятки, и говорить мне, что вы мелкая шпана и что вы ещё маленькие, — тут Томазо навалился на стол локтями и привстал, его лицо приблизилось очень близко к лицу Рокко. — За мелкую шпану, брат Рокко, таких бабок, как за вас, не объявляют.

Холодный огонь бушевал в глазах Рыбака. И от этого огня всем присутствующим мальчишкам стало страшно. Даже бесстрашному Рокко. И тут Буратино взял на себя смелость и довольно спокойно, даже холодно, заявил:

— Извините, синьор Томазо, но деньгами в бригаде распоряжаюсь я, а не Рокко. А я, к моему глубочайшему сожалению, не знал, что обязан отчислять определённый процент в ваш фонд.

— А кто тебе сказал, что ты обязан это делать? — успокаиваясь и садясь на место, сказал Рыбак. — Отчисление — дело добровольное, но только тот, кто делает эти отчисления, может рассчитывать на помощь людей чести.

— Ясно, — спокойно сказал Буратино, — в будущем обязательно учтём, и нас интересует, какой процент нужно отчислять?

— Ты говоришь как коммерсант, а не человек, который растёт на улице, — ответил Рыбак. — Отдавай денег столько, сколько не жалко, сколько совесть подскажет.

— Совесть — понятие субъективное, — вдруг нагло заявил Пиноккио, он больше не боялся Томазо, он видел этого Рыбака насквозь. Парень знал, что тот ему сейчас скажет и как будет себя вести. Буратино продолжал: — И поэтому мне бы хотелось знать процентный эквивалент этой самой совести.

— Я цены не определяю, я не коммерсант какой-нибудь, — с оттенком раздражения сказал Томазо.

«Ещё бы, — подумал Буратино, улыбаясь и глядя на человека чести, — может быть тебе, дружок, и хотелось бы определять цены да с цифрами ты не в ладах, а уж про какие-то там проценты ты и вовсе первый раз слышишь, Рыбачок».

— Мы готовы отчислять десятую часть с нашего сегодняшнего бизнеса, если вы возьмётесь нам помочь, — уже вслух произнёс Буратино. — Мало того, мы будем платить вам по пять сольдо в день, если вы будете нас охранять, и пятьдесят сольдо, если вы заставите Николая отозвать контракт.

Буратино замолчал, и над столом в саду повисла пауза, недобрая пауза. Джеронимо сидел ни жив, ни мёртв. Рокко аккуратненько под столом трогал пальцами обрез, а Пиноккио, напротив, демонстрировал абсолютное спокойствие.

— Пацан, — наконец произнёс Рыбак, — ты за кого меня держишь? За фраера или за коммерсанта?

— Я держу вас за разумного человека, — ответил Буратино, ничуть не смутившись.

— Ты что, не знаешь, что люди чести не берут денег за работу?

— Это не вопрос, — продолжал улыбаться Буратино, — мы преподнесём подарок вашей жене.

После этой фразы снова повисла тяжёлая пауза. Рыбак думал о чём-то, а мальчишки сидели молча. Томазо достал папиросы, закурил, продолжая размышлять. Наконец, он выбросил окурок и произнёс:

— Ладно, я попрошу своего друга Бартоломео, он будет с вами, пока всё не утихнет. Ещё я попытаюсь решить вопрос с Николаем, хотя он страшно упрямый старик. Но я думаю, что смогу отговорить многих наших от контракта Николая, но… Я смогу отговорить только наших, а ведь есть ещё и залётные гастролёры, так что будьте начеку.

Разговор был окончен, мальчишки встали и начали прощаться, пожимая руку Рыбаку, последним подал руку Буратино. Томазо не сразу выпустил её после рукопожатия: перед тем, как её отпустить, он произнёс:

— Ты умный, но ты ещё не знаешь людей. По молодости ты думаешь, что видишь человека насквозь и разговариваешь с ним свысока. Запомни, люди — не конторские книги, и в нашей среде очень важны традиции, а не вычисление долей. И ещё, никогда не улыбайся так, как ты улыбался сегодня, когда разговариваешь с уважаемым человеком. Запомни это.

— Спасибо за совет, синьор Томазо. Я всё запомнил. Только объясните мне, чем плохи вычисления?

— Твоя беда в том, что ты умеешь считать, а люди, которые умеют считать и занимаются нашим делом, люди страшные.

— Я не понимаю вас, — признался Пиноккио.

— Не понимаешь? Те, кто считает прибыль, те плюют на традиции. Те, кто разрушают традиции, убивают нас. А мы не любим, когда нас убивают. Мы защищаемся. Понял? — в глазах Томазо снова мелькнула искра холодной ярости.

— Не до конца, но буду думать о ваших словах, синьор Томазо.

— Думай, — сказал Рыбак и, наконец, отпустил руку мальчишки.

И оба почувствовали обоюдную друг к другу неприязнь. После того, как мальчишки отошли от дома Рыбака, Джеронимо попрощался с приятелями и пошёл домой, а Рокко спросил у Пиноккио:

— А чего это тебе Томазо говорил, когда вы остались наедине?

— Рокко, а это ты мне сказал, что он — простой рыбак?

— Ну, я.

— А ты видел, какая у него цепь?

— Ну, видел.

— А как ты думаешь, друг мой Рокко, может ли позволить себе простой рыбак носить такую цепь с таким крестом?

— Ну, не знаю даже.

— А я знаю, — произнёс Буратино, останавливаясь и останавливая приятеля, — я знаю точно, ни один рыбак никогда не будет иметь столько золота, пока не найдёт клад.

— Подумаешь — золото. Чего ты так разволновался из-за чужого золота?

— Злишь ты иногда меня, Рокко, — раздражённо сказал Буратино и пошёл к морю.

— Чем это я тебя злю, позвольте полюбопытствовать?

— Да тем.

— Ну и чем же?

— Да тем, что ни хрена дальше своего носа не видишь.

— А ты видишь?

— А я, представь себе, вижу.

— Ну и что ты видишь?

— А то, что вляпались мы, и вляпались крепко.

— Куда это мы вляпались?

— Да туда! Ты мне лучше скажи, почему ты мне никогда не говорил о людях чести раньше?

— Да ты и не спрашивал, да и без надобности они нам были. Вот и не говорил.

— Не спрашивал, — передразнил Буратино, — вот зато теперь спрашиваю, когда поздно уже, когда сдуру наболтали лишнего.

— А чего это мы сдуру наболтали?

— Я наболтал, потому что не знал ничего о людях чести, а ты — потому что болтаешь, а потом думаешь.

— Подумаешь.

— Вот и подумаешь теперь, крепко теперь призадумаешься.

— Ну ладно, я-то сдуру ляпнул, — сказал Рокко, — а что ты сказал такого неправильного?

— Слушай, Рокко, — Пиноккио опять неожиданно остановился, — а кто-нибудь хоть раз убивал человека чести?

— Да ты что, — зашептал дружок и даже стал озираться по сторонам, — об этом даже и спрашивать нельзя.

— Почему?

— Потому что убить человека чести — это верная смерть.

— А почему? — с долей весёлой бесшабашности продолжал спрашивать Пиноккио.

— Даже и думать забудь. Если ты одного убьёшь, остальные будут тебя искать до тех пор, пока не найдут или ты сам не умрёшь. И контракт на тебя объявят не в два цехина, а в десять. А за десять цехинов, знаешь, сколько будет желающих тебя прикончить? Не меньше, чем шахтёров на первомайской демонстрации, что была весной. Во как!

— Неплохо они живут, эти самые люди чести, — сказал Буратино.

— Только сам дон или совет из людей чести могут приговорить человека чести к смерти. Да и то если он сильно закосорезил или набеспредельничал.

— А кто же их выбирает в люди чести?

— Так они сами и выбирают, промеж себя погутарят и говорят: «Вот, парень, мы принимаем тебя в люди чести. Говори клятву». И всё готово.

— Понятно, — сказал Буратино. — А как же нам, Рокко, попасть в люди чести?

— Забудь, — печально сказал Чеснок.

— Неужто невозможно?

— Может, и возможно, да только непросто. Нужно правильно жить. Долю с работы давать, не заниматься коммерцией, не беспредельничать, не сотрудничать с полицией.

— А мы сотрудничаем или нет? — спросил Буратино.

— Не знаю. Мы, конечно, полицейским даём деньги, значит, вроде как и сотрудничаем. Но по большому счёту, вроде как и не сотрудничаем, ведь мы никого не закладываем, информацию не сообщаем. В общем, не знаю я. Надо этот вопрос выяснить.

— Вот и выясни, а то мне этот рыбак намекал на что-то, а на что, я никак не мог понять. Какие-то традиции у него, каких-то вычислений он не любит. Короче, я до сих пор не сообразил, о чём он говорил.

— Это точно, люди чести никогда напрямую не говорят, всё намёками да заковырками. Правило у них такое, что ли?

— Да, Рокко, — задумчиво произнёс Буратино, — чем дальше, тем страшнее.

— Да чего страшного-то? — удивлялся приятель. — Наоборот, всё отлично. Томазо поможет нам избавиться от Николая.

— Да? А кто поможет нам избавиться от Томазо? — спросил Пиноккио.

— А чего нам от него избавляться? Он нам не угрожает. Сделает дело и всё — до свидания.

— Ошибаешься, Рокко, ошибаешься, — произнёс Пиноккио, — теперь он будет нас контролировать, лезть в наши дела и выдирать часть нашей прибыли. А ещё будет советовать: делай это, не делай то. И уж поверь мне на слово, дружбан, Николай, по сравнению с этим Томазо, — Божий человек.

— Да ну, нужны-то мы были ему сто лет?

— Нужны, Рокко. Мы ему нужны и должны будем на него батрачить, понимаешь? А он в свой фонд наши денежки получать, ничем при этом не рискуя и палец о палец не ударяя.

— Но таковы традиции, — произнёс Рокко.

— К дьяволу традиции, традиция — это анахронизм, а мы живём накануне нового века.

— Ну мы же пообещали! — удивлённо воскликнул Чеснок. — Мы должны держать слово.

— Слово мы сдержим, — загадочно улыбнулся Буратино, — мы будем придерживаться каждой буквы данного нами слова, но не более того. И Томазо будет получать процент с нашей работы, если поможет избавиться нам от Николая, в чём я сомневаюсь.

— Ох, пугаешь ты меня, Буратино, — только и ответил дружок.

Тем временем ребятки добрались до сарая, где их поджидал Лука.

— Ну что, какие сплетни в городе? — спросил его Чеснок.

— Никаких, — покачал головой Крючок, — я и денег не потратил.

— Молодец, — похвалил его Буратино, — Лука, а ты знаешь, где живёт Фальконе?

— Знаю.

— Давай-ка, лети-ка к нему, а заодно заскочи к братцам, скажи им всем, что я их жду, что дело у меня к ним.

— Уже бегу, — сказал Лука и убежал.

— А что за дело? — удивился Рокко. — Вроде никаких дел не намечалось.

— Напоминаю, — сказал Буратино, — сегодня ночью мы воруем кофе.

— Чёрт, совсем из головы вылетело. А, кстати, как мы его своруем?

— Элементарно, сорвём пломбы с контейнера, скрутим проволоку, — улыбнулся Буратино, — затем откроем контейнер и возьмём мешки.

— Да я же не об этом, там в порту сторожей с собаками валом, как же мы от них с мешками будем бегать?

— Бегать от них мы не будем, мы будем от них плавать, — продолжал улыбаться Буратино.

— Плавать! — оживился Рокко. — Это мысль, как я сам не догадался? А на чём мы будем плавать, ведь лодки у нас нету?

— А вот это, я думаю, ты и сам решишь, где нам взять лодку. Только лодка нужна побольше.

— Лодку? — задумался Чеснок. — Да ещё и побольше?

— Чтобы могла взять шестерых человек и триста килограммов кофе.

— Знаю, — обрадовался Рокко, — спрошу у Карло Паральдони, у его отца небольшой баркас есть.

— Только не говори, для чего берёшь, — посоветовал Буратино.

— Не учи учёного.

— Если закорячится, дай ему денег.

— Ладно, — сказал Рокко и, прежде чем уйти, достал из-за пояса обрез. — Тебе его оставлю, мало ли что.

— А сам? — спросил Буратино.

— Я-то отобьюсь как-нибудь, да и вряд ли кто-нибудь успел подписаться на контракт, времени ещё мало прошло.

Сказав это, Рокко ушёл за баркасом. А Буратино остался с обрезом. День близился к концу. Когда солнце завершало свой ежедневный цикл и готово было погрузиться в море, вся банда собралась на сходку, и не без помощи младшего Паральдони Чеснок пригнал к берегу четырёхвёсельный баркас. Паральдони, получив три сольдо, ушёл домой, попросив, чтобы лодку вернули до рассвета, и пожелал ребятам счастливой рыбалки.

— Немного счастья нам бы не помешало, — сказал Буратино и начал инструктировать команду.

Затем они неспешно поужинали и, когда на небе загорелась первая звезда, новоиспечённые морские разбойники вышли в море. Рокко сел за руль, Буратино на нос, Лука рядом с ним, а братцы на вёсла, только один Фальконе метался, как неприкаянный, по лодке, не находя себе места.

— Какого чёрта ты не угомонишься? — раздражённо спросил Рокко.

— А такого: вот перевернёмся, так все угомонимся на дне морском, — отвечал Фальконе, пытаясь усесться на дно баркаса. — Ой, и тут вода, чёрт, везде вода, чёрт бы её драл, — он снова вскочил в поисках сухого местечка. — Ну! Даже сесть некуда, кругом одна вода, как я это не люблю, ненавижу эту воду. Зачем мы куда-то плывём?

— А чего тебе вода, растаешь, что ли? — спросил Чеснок.

— Не-а, — вставил Лука, — он просто боится, что грязь отвалится.

— Причём здесь грязь, ну, причём здесь грязь, я не пойму? — обозлился Джузеппе. — Я в детстве чуть не утонул в кадушке для дождевой воды, с тех пор и боюсь эту воду дурацкую. И плавать я ни хрена не умею. Мне кажется, — тут Фальконе сделал паузу, прислушиваясь к своим ощущениям, — мне кажется, меня укачивает.

— Какого хрена тебя укачивает, если и волны-то нету, море, как стол? — спросил Чеснок.

— А мне твоя волна и не нужна, меня укачивает от одного отсутствия земли.

— Тошнотик, — обозвал его Рокко.

— Сам ты тошнотик, может быть, у меня детство было тяжёлое, — парировал Джузеппе.

— А в чём же тяжесть твоего детства? — поинтересовался Лука.

— Да в том, что мыться я не любил, я любил ловить лягушек и надувать их.

— Эх, удивил. В детстве никто не любит мыться, а все любят лягушек надувать, — произнёс Крючок.

— Ты дослушай сначала. Так вот, был у меня один папаша, второй, по-моему… или третий, не помню точно, но фамилию ношу его, царство ему небесное, но сволочь он был редкая. Один раз поймал, гад, где-то лягушку и бросил её в кадушку с водой, что стояла у нас за домом, и кричит мне: «Джузи, сынок!..»

— Так тебя звали Джузи, — захихикал Рокко.

— Отстань, Рокко Чеснок, — продолжал Фальконе. — И говорит: «Джузи, а не твоя ли лягушка плавает в кадушке?» А в этой самой кадушке воды было только до половины, скажу я вам. А водичка была ещё та, не то жёлтая, не то серая, и страшно мутная, а на стенках бочки мох какой-то растёт и головастики плавают. И ещё мелкие червячки такие красные… Бр-р, — Фальконе передёрнул плечами, — ну, вот, заглядываю я в бочку и вижу, плавает там здоровенная ляга, красивая, глаз не оторвать. Плавает и на меня таращится. Я, естественно, попытался её схватить, да руки коротки, до неё не достают. Тогда я сбегал за табуреткой, поставил табуретку, звезданул жабе пару раз палкой, чтобы не ныряла, и полез за ней. Склонился так, что над бочкой остался один мой зад и ноги, а всё остальное в бочке. И когда лягушку я уже схватил, не знаю точно то ли папаша, подлец, табуретку из-под ног выбил, то ли я сам сковырнулся. В общем, упал я в эту воду вниз головой, а на улице только ноги остались. А ногами особо не надышишься, они к дыханию не приспособлены, это любому известно. И вот, лежу я на самом дне головою, в одной руке палка, в другой лягушка. Мне бы их выпустить, палку с лягушкой, а я с перепугу ещё сильнее сжимаю. Открываю я глаза, а передо мною одно царство морское, червяки красные плавают по своим делам. А один головастик вообще обнаглел, подплывает и прямо в глаз заглядывает и усмехается. Я эту головастичью ухмылку до сих помню. И тут я понимаю всю безвыходность своего положения, начинаю звать на помощь маму.

— А чего же ты жабу не бросил и не попытался выбраться? — смеялся Рокко.

— А чёрт его знает. Я так до самого конца эту жабу и держал. И палку тоже держал, зачем, не знаю. Ну так вот, пытаюсь я звать на помощь, а вместо слов одни пузыри летят, да вода в меня эта поганая заливается, холодная такая, невкусная. И вот лежу я головой на дне, пью эту воду вместе с червяками и головастиками и блюю её обратно. Пью и блюю, и понимаю, что начинаю погибать.

— Ну и как, погиб? — потрясённый страшной картиной, спросил Серджо.

— Не-а, мамаша вовремя меня из бочки выхватила. А палку я ещё два дня из рук не выпускал, не мог пальцы разжать с перепуга. А от одного вида воды у меня в детстве начинались судороги в голове.

Все окружающие, кроме добросердечного Серджо, смеялись. И раздосадованный Джузеппе обозвал их всех чёрствыми крокодилами, сел на дно лодки и замолк.

А тем временем слева по борту появились огни порта.

— Так, парни, собрались, никаких разговоров, — предупредил Буратино, — и вы, на вёслах, потише гребите и в уключины воды налейте, чтобы не скрипели.

Не успел он это сказать, как Фернандо неудачно загрёб веслом и полведра воды, не первый раз за плавание, обрушились на рулевого.

— Чёрт бы тебя драл, Фернандо, — зашипел Рокко, — сколько можно меня обливать, вода-то холодная.

— Я не специально, — сказал Фернандо.

И в это мгновение тишину ночи разорвал бешеный рёв. Шум был такой, что даже хладнокровный Рокко подскочил на месте, что уж говорить про остальных. Когда этот бешеный рёв стих, все присутствующие в лодке услышали новый звук, он быстро приближался и был похож не то на рокот, не то на гул. Близкие огни порта неожиданно заслонила чёрная, как бездна ада, громадина с яркими глазами.

— Так это же дьявол, — неожиданно спокойно сказал Джузеппе, — я так и знал, что добром не кончатся эти ваши морские прогулки.

— Мама, — тихо сказал Лука.

— О, Господи, — в один голос сказали братцы.

— Конец, нам конец! — заорал Джузеппе и хотел было сигануть за борт, но страх перед водой взял своё и он только перекинул ногу через борт, сел на него верхом, вцепился руками в дерево и продолжал орать. — Нам конец, кайтесь, грешники! Это наш час настал.

— Серджо, врежь ему, — зло крикнул Чеснок.

Насчёт врезать Серджо уговаривать было не надо. Несмотря на критичность ситуации, он, недолго думая, выхватил весло из уключины и долбанул им по спине Джузеппе.

— Нам ко… — только и успел сказать Фальконе, прежде чем его нога в светлой штанине мелькнула на чёрном фоне приближающейся громады.

А Серджо, кинув весло на дно лодки, толкнул брата:

— Прыгай, Фернандо, не то дьявол нами полакомится.

С этими словами он прыгнул в море, а за ним прыгнул его брат, а уж за ним прыгнул и Лука. Буратино пытался его удержать, он кричал:

— Стойте, болваны, это же пароход!

Но было поздно, Лука уже летел в чёрную холодную воду. А корабль, шумя двигателями, прошёл метрах в пяти-десяти от баркаса, и огромная волна ударила в борт лодки, чуть не захлестнув её. Но всё обошлось.

— Возвращайтесь, болваны тупоголовые! — ругался Рокко, когда всё успокоилось. — Ваш дьявол уже вон к пирсу швартуется.

И они с Буратино стали вылавливать членов своей банды. Первым был пойман Лука.

— Ну что? — спросил его Чеснок. — Накупался, купальщица?

— Чего цепляешься, — стуча зубами, отвечал Крючок, — можно подумать, что ты сам не испугался?

— Может, и испугался, да не до такой степени, как ты.

И мальчишки стали вылавливать всех остальных. Не без труда они втащили в лодку братьев.

— А вы-то что в воду прыгали, дуралеи? — ругался Чеснок.

— Так страшно было, — отвечал Фернандо. — Вон оно как шумело.

Но дольше всех вылавливать пришлось Фальконе. После нескольких минут криков и поисков Рокко без тени огорчения в голосе сказал:

— Всё, кажись, отмучился, идиот.

— Не отмучился я, — донеслось из темноты.

— А жаль, — крикнул Чеснок.

— А мне не жаль, — донёсся жалобный голос со стороны берега. — Выловите меня, пожалуйста, а то мне холодно и страшно.

— Чтоб тебя, где ты хоть есть, дурень?

— Тут я, утопаю, выловите меня, пожалуйста.

Ориентируясь по голосу, лодка прошла метров двадцать, пока не стукнулась обо что-то.

— Тише вы, — донеслось из-под лодки, — Мало того, что я тону, так вы мне ещё и голову пробить хотите.

Серджо и Фернандо вытащили бедного и дрожащего Фальконе из воды.

— Не отплывайте от этого места, — взмолился Джузеппе.

— Это ещё почему? — спросил Буратино.

— Там где-то моя шляпа плавает, её выловить надо.

— Молчи, дурак, — сурово сказал Рокко. — Поплыли, ребята.

И баркас двинулся к порту. Банда почти сразу нашла семнадцатый пирс, и Буратино, ещё не доплыв, увидел контейнер. Он стоял рядом с железнодорожными путями и был прекрасно освещён.

— Вот чёрт, — выругался Буратино, — светло, как днём. Ну да ладно. Ребята, работаем быстро: вылезаем, открываем, берём, несём. В лодке остаётся Джузеппе.

— Не хочу в лодке, хочу на берег, — захныкал Фальконе. — У меня спина болит, наверное, об воду ударился.

— Заткнись ты, — успокоил его Рокко, — а то скажу Серджо — и ты ещё раз об воду ударишься.

А тем временем лодка ткнулась в сваи пирса. И все, кроме Джузеппе, быстро вскарабкались на пирс. Не пытаясь даже скрываться и прятаться, бандиты подошли к контейнеру и огляделись. Вокруг не было ни души. Буратино дал команду, и Серджо легко, как будто это была не стальная проволока, а бечёвка, размотал скрутки, а Фернандо сорвал пломбу. После чего они открыли двери контейнера со страшным скрипом.

— Тише ребята, аккуратнее, — говорил Пиноккио, — а то все сторожа сбегутся.

И тут все почувствовали сильный и даже острый запах кофе.

— Ух, воняет как! — восхитился Лука.

— Ага, аж в нос шибает, — согласился Серджо.

— Парни, мы что сюда пришли, нюхать или воровать? — поторапливал дружков Буратино. — Хватайте мешки и тащите их на край пирса.

Сказав это, Буратино личным примером хотел вдохновить членов банды. Он первый схватился за углы мешка, но даже не смог сдвинуть его с места. Ему пришёл на помощь Лука, и они вдвоём поволокли кофе к баркасу. Но когда они остановились на краю пирса, то услышали снизу:

— Ребята, помогите, я опять тону, — жалобно скулил Фальконе.

Буратино и Лука заглянули вниз и увидели Джузеппе, который, обхватив сваю, как любимую женщину, висел на ней. А лодка тем временем медленно отплывала от берега.

— Боже мой, какой дурак, — сокрушённо произнёс Буратино. — Лука, Рокко, догоняйте баркас.

— Ой, как неохота в воду лезть, второй раз за ночь, — простонал Лука.

Но подошедший сзади Рокко столкнул его с пирса со словами:

— Давай-давай, первый раз тебя никто не заставлял.

После чего прыгнул в воду сам. Мальчишки поплыли за лодкой, а Фальконе застонал со своей сваи:

— Ребята, вы куда? Я же тут, меня спасайте.

— Я тебя сейчас спасу, скотина, — сказал Чеснок, отплёвываясь грязной водой и залезая в баркас. — Сейчас я тебя спасу, дай только весло взять, баран.

Пока мальчишки догоняли баркас, Фернандо и Серджо успели принести ещё два мешка. А когда контроль над мятежным баркасом был восстановлен, Чеснок с Крючком подгребли к пирсам. Джузеппе застонал снова:

— Ребята, вытаскивайте меня, у меня уже руки от холода сводит. И вода здесь ужас как воняет.

— Сейчас, сейчас, — зло пообещал Рокко, и Буратино услышал глухой удар и всплеск.

— Ой, — всхлипнул Джузеппе. — Рокко, поаккуратнее, ты же мне веслом по голове попал.

— Ой, прости, пожалуйста, Джузеппе, — притворно посочувствовал Чеснок, и тут же Пиноккио услышал ещё один всплеск и ещё один удар.

— Уй-яа! Да что такое! Рокко, ты опять попал по мне веслом. Прямо по почкам. Уй, как больно, аж мочевой пузырь заболел, — стонал Фальконе.

— Убить бы тебя, осла, чтобы не мучился сам и людей не мучил, — не скрывая раздражения, произнёс Чеснок.

— Лучше вытащите меня, — продолжал стонать Джузеппе.

И Лука готов был начать делать это, но Буратино произнёс сверху:

— Эй, Лука, брось ты этого дурака, лови лучше мешок.

Лука тут же отпустил Фальконе и стал принимать мешок, но не поймал, и пятидесятикилограммовый мешок упал на голову человека, который в данный момент и так был несчастен. Человек что-то возмущённо пробулькал, а когда он всплыл, все услышали:

— … мать, когда же это кончится? Что это за день такой выдался? Больше никогда, никогда я не буду воровать кофе. И пить не буду эту дрянь бразильскую. Чтоб им пусто было, бразильцам этим.

И тут, вдалеке, залилась бешеным лаем собака, её лай подхватила другая. И вскоре послышалась пронзительная трель свистка сторожа.

— Эй, Фернандо, Серджо, хватайте по одному мешку и всё, — крикнул Буратино и начал быстро сбрасывать мешки в баркас.

Теперь их ловили Рокко и Лука, и больше ни один из мешков не свалился на Фальконе. А с собачьим лаем и трелями свистков стали звучать и крики.

— Уходим, — произнёс Буратино и спрыгнул в лодку.

Братцы поспрыгивали за ним.

— Ребята, вытащите меня, — просил Фальконе.

— Не-а, пусть тебя сторожа вытаскивают, — сказал Рокко. — У них собаки лютые, уж потешатся с твоими штанами.

— Ребята, я погибаю уже, — предупредил Джузеппе.

— Серджо, Лука, доставайте этого идиота, — приказал Буратино.

Идиота моментально достали, братцы налегли на вёсла, и баркас стал быстро удаляться от пирса. А Буратино смотрел, как у контейнера появился сторож. Он стал призывно дуть в свисток, как будто это могло вернуть украденный кофе. Вокруг него бегали две собаки, радостным лаем отзываясь на свисток. А лодка тем временем уходила в темноту ночи и моря.

— Эй, Фальконе, идиот чёртов, прекрати раскачивать баркас, — сказал Рокко.

— Я его не раскачиваю, — стуча зубами, отвечал Джузеппе. — Это я от холода дрожу.

— От холода он дрожит, — пробурчал Чеснок. — Я из-за тебя, дурака, тоже дрожу от холода. Мало того, из-за тебя ещё один мешок кофе утопили. Зачем только взяли тебя?

— Злой ты, Рокко, человек, — всхлипывал пострадавший бандит. — Тебе мешка кофе жалко, а меня не жалко. А я, между прочим, промёрз до костей и шляпу потерял.

— Молчи ты лучше со своей шляпой, скотина. Мне из-за тебя пришлось в вонючую воду лезть, теперь воняю, словно помойка.

— Ты, может, воняешь, а я, может, умру завтра.

— Я бы перекрестился на радостях.

— Злой ты, Рокко, как цепной пёс у скупердяя. Ни грамма в тебе жалости к людям нет. А может, я завтра свалюсь от пневмонии или воспаления мочевого пузыря.

— Свалится он, видите ли, от мочевого пузыря. Тебя, заразу, сибирской язвой или бубонной чумой не свалишь.

— Да, не свалишь, — прогнусавил Фальконе, — очень даже свалишь. У меня уже рези в мочеиспускательном канале.

— Где-где? — не понял Лука.

— В мочеиспускательном канале, вот здесь, — Джузеппе указал рукой.

— Ты бы с бомжихами поменьше развлекался, может, и не было бы рези, — предположил Чеснок.

— Причём здесь бомжихи, ну причём здесь бомжихи, — возмутился Фальконе. — Это не от этого, а от переохлаждения и от грязной воды.

— От бомжих, от бомжих, — настоял Рокко, чтобы позлить оппонента. — Они же грязные, ещё грязнее тебя будут.

— Рокко, ты какой-то дурак, честное слово, — раздражался Джузеппе. — Я, между прочим, правила гигиены соблюдаю.

— Особенно это по твоим ногтям завсегда видать, — съязвил Лука.

— Ты-то что понимаешь в гигиене? — парировал Джузеппе. — В твоих ушах можно редиску растить.

— Ну ты, полегче, — предупредил Крючок.

— А я, — продолжал Фальконе, — всегда с собой скляночку с марганцовкой ношу. И если партнёрша грязная, я её мыться заставляю.

— Фу, — скривился Рокко, — кончай ты эти гадости рассказывать, а то я облююсь.

— Я сам сейчас облююсь, это от морской воды, я её литров десять выпил, — грустно сказал Фальконе. — И теперь меня мутит и в животе такое творится, что я не только облеваться могу.

— Фу, тошнотик, — сказал Чеснок. — Эй, кто-нибудь, врежьте ему, что ли.

Серджо было опять выдернул из уключины весло, но тут заговорил молчавший до сих пор Буратино:

— Сядь, Серджо. И ты, Рокко, кончай разговоры свои. Что вы, как дети, в самом деле. Давайте-ка к берегу поворачивайте.

— Так рано ещё, синьор Буратино, — удивился Лука.

— Нормально уже, — настоял Пиноккио. — Тут где-то гора есть крутая, вся кустарником поросла. Там кофе и спрячем. К себе не повезём — опасно.

Так они и сделали, но прежде чем спрятать кофе, Буратино отозвал Фальконе в сторону:

— Джузеппе, давай-ка домой чеши, раз ты плохо себя чувствуешь.

— Живот-то болит сильно, — подтвердил плохое самочувствие Фальконе.

— Вот и иди. И смотри, чтобы никому ни слова, а то ты меня знаешь.

— Синьор Буратино, — даже обиделся бандит, — вы меня тоже знаете, я человек лояльный.

— Слышь, лояльный человек, ты вот это видел? — сказал Рокко, в его руке матово блеснул ствол обреза. — Язык за зубами держи, а то…

Особенно не понравилось Джузеппе Фальконе это самое «а то…», и он захныкал:

— Синьор Буратино, что этот Чеснок меня всё время пугает?

— Не бойся, Рокко шутит, он добрый. Вот тебе два сольдо и иди домой, — успокоил его Буратино.

И тот пошёл, шелестя кустарником в темноте и приговаривая:

— Тоже мне храбрец. Обрез взял и пугает. Я, может быть, тоже могу пугать с обрезом… Ой, мамочки, кусты какие колючие! Что же это за воровство такое, кто же так ворует? Сначала чуть не утопили, а потом по колючим кустам в кромешной тьме пропадаю. И Рокко этот ещё… как собака… с обрезом-то… умный больно, тошнит его. Ой, мамочки, да что ж за кусты такие, как гвозди? Не моюсь я, видите ли… на себя бы поглядел…

Вскоре хруст и бормотание стихли вдали, а бандиты стали таскать кофе в укромное место.

— Семь мешков, — удовлетворённо сказал Чеснок, пересчитав добычу. — Интересно, а сколько мы за них денег выручим?

— Может, по цехину за мешок возьмём, — мечтательно произнёс Лука.

— Больше, — уверенно заявил Пиноккио, — но на большие деньги не рассчитывайте, деньги пойдут на дело.

— А на какие рассчитывать? — спросил Крючок.

— Сольдо по двадцать пять — по тридцать в одни руки, — ответил Буратино.

— И нам по тридцать сольдо дадите? — даже не поверил ему Серджо.

— Всем.

— Ух ты!

— Ох! — только и произнесли братцы восхищённо.

— Ну что ж, — вздохнул Лука, — тридцать сольдо — тоже деньги.

— Молчи уж, — рыкнул на него Рокко, — ещё месяц назад ты на базаре гнилые арбузы воровал и одному сольдо был рад до полусмерти. А теперь от тридцати нос морщишь.

— Да ничего я не морщу, просто я думал, что побольше денег выйдет.

— Думал он, видите ли, — бурчал Чеснок. — Тут и без тебя есть кому подумать, ты лучше уши помой, а то даже Фальконе грязь заметил.

— Слушай, Рокко, — вдруг встрепенулся Крючок, — а что, и в правду у меня в ушах может редиска вырасти, как Фальконе говорит?

— Брешет, — отвечал Рокко, начиная спускаться к баркасу, — какая там ещё редиска вырастет, уши-то у тебя больно маленькие, а редиску поливать надо, без воды вырастет дрянь одна, а не редиска.

— А уши всё-таки мыть надо, — нравоучительно заметил Пиноккио, спускаясь вслед за своими приятелями.

Мальчишки отплыли от берега к своей пиратской базе, где Буратино и братцы вылезли, а Лука и Рокко поплыли дальше, отдавать баркас.

Рассвет только прикоснулся к черноте неба, когда всё уже было сделано. Акция была завершена. Лука, Рокко и Буратино спали в сарайчике, закопавшись в солому. Братцы спали дома. Баркас был на месте, а где был Фальконе — одному Богу известно. И спали ребятки спокойно, потому что ворованный кофеёк был надёжно спрятан в дремучих зарослях кустарника на крутом склоне горы, на которую не забираются даже озверевшие от городской пыли дачники-туристы и всякие другие болваны.

«Ну что ж, — думал Буратино, прежде чем заснуть, — это мы сделали. Интересно, что будет дальше?» А дальше было вот что.

Едва только солнце показалось из-за края гор, как в дверь дома номер шесть, что расположен на улице Леопольда, постучали. Вернее, даже не постучали, а стали немилосердно колотить, вместо того, чтобы дёрнуть за шнурок звонка, двое полицейских. Заспанная девка Сандра, что служила прислугой в этом доме, пошлёпала босыми ногами по гладким доскам пола, крикнув ещё издалека:

— Ну что, что там? Какой дурак дверь выламывает, звонка, что ли, нет?

Но её слабый женский крик не возымел действия, и удары в дверь продолжались.

— Вот я швабру-то возьму, — пообещала служанка, — и по морде чьей-то стукну сейчас.

— Откройте, — сурово донеслось из-за двери, — полиция!

— Эка невидаль, — не испугалась Сандра, — мы сами, может быть, полиция похлеще вашего. Чего надо?

— Позвольте синьора околоточного, — потребовал полицейский.

— Ополоумел ты, что ли, или упился в дым? — отвечала девка. — Не буду я будить господина в такой час, время-то сколько? Поди ещё и пяти нету?

— Синьора, — требовали из-за двери, — дело чрезвычайной важности, немедленно разбудите синьора околоточного.

— А что ему сказать?

— Скажите, что час назад был совершён налёт на портовый контейнер, сумма похищенного превышает тридцать цехинов.

— Ох и ох, вот так ограбили, — сказала Сандра, тут же в уме прикидывая, что бы она купила бы на такие огромные деньги. — Ладно, сейчас разбужу синьора, — девушка подошла к господской спальне и тихонько постучала в дверь, произнеся: — Синьор, к вам пришли.

Ни звука не донеслось из-за двери, в спальне спали и явно не собирались просыпаться в такую рань. Тогда Сандра постучала громче, мелодично говоря:

— Да что же вы дрыхнете, как убитый. Там дверь выламывают, а им хоть кол на голове теши.

Но ей опять никто не ответил. Тогда Сандра открыла дверь и вошла в спальню. Она тихонько подошла к кровати и первым делом посмотрела на госпожу: «Ишь, гарпия, даже во сне чем-то недовольна», — подумала девушка, глядя на хмурое чело хозяйки. После чего она легонько коснулась плеча синьора околоточного:

— Синьор, там пришёл полицейский, вас добивается, всю дверь разбил уже.

Околоточный не любил вставать рано, и первые несколько секунд он просто таращился на служанку, ничего не понимая.

— Пришли к вам, — повторила девушка настойчиво.

Но Стакани не стал разбираться, кто пришёл и зачем, он расплылся в улыбке и обхватил семьдесят килограммов девичьего тела и притянул их к себе.

— Иди ко мне, козочка моя хрупкая, — ласково прощебетал офицер полиции.

— Да что же это такое, не успел глаза продрать, уже лапается. И это при живой жене, что рядом лежит, — шептала Сандра, пытаясь вырваться из объятий.

— Ах, ты моё солнышко, — таял от нежности околоточный, хватая девушку за самые нежные места. — Ну, не вырывайся, ох, какая ты упрямая.

— Да пришли к вам с работы, ограбили кого-то, — отбивалась Сандра.

— Чёрт с ними, — обезумел от близости женского тела Стакани, — пусть грабят, козочка моя.

— Козёл, — донеслось с соседней подушки. И тресь! Тишину спальни нарушила звонкая пощёчина. — Паскудник, ты уже совсем от своей похоти осатанел, — шипела жена синьора Стакани — синьора Тереза. — У меня даже в голове не укладывается.

— Ой, — пришёл в себя околоточный, — так это была не ты, моя пантерка? Прости, я просто спросонья не разобрал. Я и подумать не мог, чтобы какая-то женщина, кроме тебя, в нашей спальне в одном нижнем белье может склоняться надо мной, — оправдывался околоточный.

— Замолчи, — взвизгнула синьора Тереза, — замолчи, подлец. На моих глазах ты лапал эту жирную корову и ещё отпираешься.

— Но я перепутал её с тобой, дорогая.

— Не лги мне, негодяй. Я отдала тебе лучшие годы жизни, — глаза женщины увлажнили слёзы. — А ты никогда, слышишь, никогда не называл меня козочкой, только пантеркой, гидрочкой и крокодильчиком. Негодяй.

— Ладно, пойду я, — сказала Сандра, осознавая ненужность своего присутствия и чувствуя, что эта сцена может и для неё кончиться печально, но было уже поздно.

— Стой, дрянь такая, — взвизгнула синьора Тереза, вскакивая с постели, — глаза твои бесстыжие, тебя, дрянь, взяли в приличный дом, а ты вон как себя ведёшь!

— А как я себя веду? — возмутилась Сандра. — Что я такого сделала? Они сами на меня накинулись, словно бешеный какой. Вон все руки в синяках, еле отбилась.

— Отбилась, шалава, — сузив глаза, сквозь зубы произнесла хозяйка. — Если б не я, то и не сильно бы ты отбивалась, дрянь такая.

— А вот и брешете, я — девушка порядочная, — рассвирепела Сандра. — А если он у вас кобель, то и сами за ним глядите.

— А ты на меня глаза свои не выпучивай, шалава, — стервенела синьора Тереза, — а то я бельма-то твои повыковыриваю. Ишь ты, проститутка, моду взяла перед чужими мужчинами разгуливать в исподнем.

— А вы сами не выпучивайте и держите своего кобеля на привязи, а то от него никому проходу во всём околотке нету, — парировала Сандра.

— Ах ты дрянь! — взвизгнула хозяйка и тресь! Второй раз за утро раздалось в спальне.

Видя, что события развиваются своим чередом и его присутствие здесь необязательно, синьор Стакани поспешил одеться и, выходя из дома, чмокнул жену в шею.

— Я пошёл, дорогая.

Но ни жена, ни служанка не обратили на него никакого внимания, продолжая выяснять извечный женский вопрос. А именно: вопрос доминирования в ореоле обитания мужчины.

— Что же вы, как дура какая-то, с самого утра драться начинаете? — схватилась за щёку и злобно бубнила Сандра. — Не умылись и даже кофе не напились, а уже драться начали, как торговка базарная.

— Молчать, гадина. Вот гадина ты… и шалава, и дрянь, и… — у синьоры Терезы от злости даже слов не хватало, — убью тебя, дуру.

— Это я шалава? — вознегодовала Сандра. — Я? Да я от вашего кобеля столько щипков выдерживаю, что весь зад в синяках. Держусь, можно сказать, из последних сил, чтобы на его похабности не согласиться. Другая бы уже не устояла, а я честь берегу. А уж что он мне только не обещал. И сарафан из атласу, и даже перчатки кожаные. И после этого я, по-вашему, шалава?

— А зачем же ты в исподнем, да ещё и в кружевах входишь в спальню чужого мужчины? Или я не вижу, как ты задом виляешь, когда муж дома?

— Нужен мне больно ваш кобель, — презрительно скривилась служанка. — Он мне в прошлом месяце пьяный предлагал одну вещь поцеловать. «Поцелуй, — говорит, — дам двадцать сольдо». А у самого, кобеля брехливого, в кармане ни гроша.

— А откуда же ты, дрянь, знала, сколько у него денег в кармане? А ну признавайся, а то я тебе всю морду расцарапаю, что себя не узнаешь.

— Да у него все штаны в грязи были. Я ему их и чистила. А вообще, мне ваш кобель и за деньги не нужен.

— Поглядите на неё, царица Саавская да и только, — обиделась за мужа синьора Тереза. — Тебе, дуре необразованной, большое счастье о грязном докере помечтать. А ты туда же — критикуешь.

— А по мне лучше грязный докер, чем ваш потаскун. В нашем городе все бабы на две части поделены. Одна часть — это те, к которым он уже под юбку лазил, а другая — те, к которым лазить пытался.

— Дрянь! — крикнула синьора Тереза, и ещё одна оплеуха оставила следы пальцев на смуглой щеке служанки.

Но хозяйке этого показалось мало, и она с воем и сладострастным вожделением вцепилась в нечёсаные кудри служанки ногтями.

Отъезжая от крыльца своего дома, синьор Стакани услышал, как в доме что-то бьётся. Он перекрестился и поблагодарил Господа, что чаша сия миновала его. Не прошло и трёх минут после отъезда, как из дома околоточного вышла зарёванная и нечёсаная девушка Сандра и бегом кинулась к своей подруге жаловаться. У женщин такой порядок, уж если имеешь подругу, то обязана ей жаловаться. А подруга этой самой Сандры работала экономкой у того самого журналиста Понто, который был задержан в борделе с редактором Малавантози за издевательство над Россиантом. Журналист Понто только недавно был отпущен на свободу, отбыв небольшой срок за хулиганство в борделе. Экономка синьора Понто кроме своих непосредственных обязанностей выполняла ещё некоторые функции, дающие ей кое-какие привилегии, которые позволяли ей иметь некоторое влияние на синьора журналиста. И, пользуясь этими привилегиями, иногда она могла себе позволить некоторую фамильярность по отношению к хозяину.

— Эй, Понто, хватит дрыхнуть, проспишь сенсацию, — тормошила экономка журналиста. — Фу, как от тебя перегаром несёт!

— Какую ещё сенсацию в пять часов утра? — бурчал недовольный Понто.

— Уже шесть. А сенсация такая — порт ограбили. Мне Сандра сказала. Околоточного на ноги подняли, он уже туда поехал. И ты туда езжай.

— Да ну его, он мне в тюрьме надоел, этот околоточный, — отвечал Понто, переворачиваясь на бок, — злобный он, как тигр.

— А, ну, вставай, лежебока, — не сдавалась женщина, — вставай и беги в порт, и напиши об этом плешивом тигре такую статейку, чтобы Малавантози, тебе премию выдал.

— Да ну их всех, спать хочу.

— Милый, — ластилась женщина, лаская журналиста, — редактор повысит тебе зарплату.

— Не хочу, да и похмелиться мне надо.

— Я дам тебе стакан вина.

— Не хочу вина.

— Ну тогда рюмку водки.

— Две, — настоял Понто, — и ещё два сольдо на приличные папиросы, а то курю всякую дрянь. Иначе я не встану.

— Хорошо, только вставай побыстрее, — согласилась экономка.

— И новые носки, незаштопанные, — начал наглеть журналист.

— Перебьёшься, — отрезвила его женщина, — ты и эти два месяца не носишь. И запомни, если сейчас же не встанешь, то ни водки, ни новых носков не увидишь целый месяц.

Такому аргументу журналист Понто противостоять не мог и с трудом стал подниматься.

А в это время синьор околоточный стоял около распахнутого контейнера с корабельным рупором в руках и расследовал ограбление. Тут же суетились с десяток полицейских и полдюжины сторожей портовой охраны.

— Не затаптывать, — орал Стакани в рупор. — Не затаптывать эти… как их… следы. Капрал, куда ты, свинья, плюёшься, а, ну, отойди оттуда. А ну чья это собака, убрать немедленно. Полетто, вылезь из контейнера и осмотри двери.

Все стали суетиться. Причём суетились они аккуратно, ходили на цыпочках, чтобы не затоптать следы.

— Разрешите доложить, — сказал полицейский и протянул синьору Стакани проволоку, — вот.

— Что ты мне всякую гадость суёшь? — спросил околоточный.

— Никак нет, не гадость. Это проволока, которой закручивают контейнер. Скрутка называется. А вот эта проволока с пломбой, которой контейнер опечатывается, — доложил Полетто.

— Сам вижу. И что дальше?

— Пломба сорвана неизвестным предметом, наверное, рукой. Скрутка снята, по всей видимости, тоже.

— Что тоже? — не понял Стакани.

— Тоже рукой.

— Рукой? — околоточный укоризненно посмотрел на подчинённого. — А чем бы ты эту скрутку снимал бы? Ногой, что ли?

— Никак нет, — заулыбался Полетто, — что же я облезьяна какая-нибудь ногой скрутки снимать? Это только они могут ногами. У них конструкция ног такая, что им всё равно, ногами скрутки снимать или руками. Они такие.

— Кто они? — с немалой долей сарказма спросил начальник.

— Облезьяны.

— Сам ты облезьяна, — обозвал околоточный полицейского. — А раз ты такой умный, что про конструкции рассуждения имеешь, то вот садись и пиши протокол об осмотре места происшествия.

— А куда прикажете присесть? — удивился Полетто, оглядываясь вокруг. — Тут, если вы изволите заметить, и стульев нету.

— А по мне, дурень, ты хоть наземь сядь, а протокол должен быть оформлен по всей форме. За протокол я с тебя спрошу. Выполнять!

А утро было промозглое, холодный туман наползал клочьями с моря. Околоточный поёжился, помялся и, наконец, решившись, поднёс рупор к губам и заорал:

— Сольдано, Брассели, вы что там, вашу мать, курилку устроили. А ну, ко мне быстро.

Полицейские, побросав окурки, рысью кинулись к начальнику. А околоточный продолжал орать в рупор, хотя подчинённые были уже в полутора метрах от него:

— Сольдано, быстро ко мне начальника смены порта и начальника охраны.

Полицейский убежал.

— А ты, Брассели, организуй-ка всем кофе горячего с бутербродами. Промозгло, брат, сегодня что-то, как бы ребята не захворали, — и, уже убирая рупор, околоточный добавил: — И это, давай-ка мне чего покрепче, чем кофе, а то у меня что-то насморк и грудь заложена, — Стакани даже кашлянул для убедительности.

— А покрепче чего? — проникновенно поинтересовался Брассели. — Водки или рома?

— Коньяку, брат. Да не поленись до грека Папониса добежать, он коньяк разбавляет намного меньше, чем Булис. А деньги потом за завтрак спишем из околоточной кассы. Вот тебе ключи от сейфа. И смотри, у меня всё подсчитано.

— Не извольте беспокоиться, — отдал честь полицейский и, взяв ключи, ушёл.

А у околоточного настроение, мягко говоря, было дрянь. И дело выглядело глухим, как говорят сыскари. Воры следов не оставили, и раскрыть его самостоятельно у Стакани практически не было шансов. Его благородие тяжело вздохнул и подумал, что надо послать в управление за специалистами. Околоточный поморщился, глядя, как его подчинённые прохаживаются взад и вперёд, сосредоточенно глядя себе под ноги, — следы ищут. А какие тут, к дьяволу, могут быть следы. Околоточный сплюнул с досады и самому себе сказал:

— Профессионалы работали.

После чего его благородие отправил бричку в управление за следователем, моля Бога, чтобы в эту ночь не дежурил сам начальник управления капитан Калабьери. Отправил и вздохнул тяжело.

А в это время журналист Понто, уличив момент, когда его экономка отвернулась, успел хлопнуть третью рюмку, разумно полагая, что где две рюмочки, там и третья лишней не будет. Хотя некоторым гражданам со стороны могло показаться, что и две ему было предостаточно, так как он вчера нажрался, что называется, в рык и со вчерашнего ещё как следует не отошёл. Но у журналистов, как известно, свой взгляд на вещи, и поэтому он хлопнул четвёртую, мотивируя её промозглым туманом за окном. Неизвестно, чем он хотел мотивировать пятую, но этому положила конец экономка. Она отняла у него посудину с криком:

— Куда же ты, подлец, наливаешься с самого утра? — после чего женщина выставила его за дверь и добавила: — Иди пиши статью, свинья пьяная.

Понто, оказавшись на улице, поёжился. И, обозвав свою экономку бестолковой овцой, а также дурой-бабой, поплелся в порт, напевая песню «Ехали цыгане — не догонишь, пели они песню — не поймёшь». Журналист был только в начале своего пути, когда к месту преступления прибыла бричка из управления и Стакани понял, что Бога он молил зря, потому что ещё издали околоточный узнал грузную и пышноусую фигуру капитана Калабьери.

Капитан не без труда вылез из брички и, не обращая внимания на рапорт околоточного, указал пальцем на распахнутый контейнер и спросил:

— Кто это сделал?

— Ищем-с, — ответил Стакани. — Как говорится, проводим необходимые розыскные мероприятия.

— Значит, ограбили? — задумчиво произнёс начальник управления. И сказал он это таким тоном, что синьору Стакани показалось будто подозрение упало на него.

— Так точно, был налёт. Сторожа никого не видели, проявляя полную небдительность, — промямлил околоточный. — А нельзя ли нам получить сюда дознавателя Подлески? Потому как без него такое сложное преступление не раскрыть.

— Нельзя, — обрезал капитан. — Подлески вчера при осмотре курятника был ранен петухом в глаз и взял больничный. Так что вам, многоуважаемый Стакани, придётся распутывать это дело самому. И не дай вам Бог, — продолжал многозначительно начальник, — не дай вам Бог, не раскрыть его. Я беру это дело на свой контроль, так что постарайтесь.

— Буду стараться, — уныло пообещал околоточный. — Уже сегодня предоставлю вам рапорт.

— Рапорт он предоставит, — раздражённо произнёс Калабьери. — Я, кроме ваших дурацких рапортов, ничего хорошего от вас не вижу, Стакани. Одни рапорты, одни рапорты. А, между прочим, у меня служанка на прошлой неделе часы с боем, напольные, уронила на пол, дура деревенская. А часы в доме были одни. А вы мне про свои дурацкие рапорты рассказываете. Да и в прокуратуре поговаривают о вашем околотке.

— Врут, — сипло выдавил из себя околоточный, — всё врут, вот вам крест истинный. Это всё от зависти.

— Крест себе для могилки прибереги, вот выгоню тебя взашей с работы, что тогда делать будешь? Сторожем пойдёшь работать, сторожем! А он мне рапорты пишет, писатель.

С этими словами капитан Калабьери полез обратно к себе в бричку и, грузно плюхнувшись на сиденье, заметил перед отъездом:

— Подумайте как следует над моими словами, синьор околоточный. Надеюсь, вы сделаете правильные выводы и предпримите всё необходимое для продолжения службы. Да, кстати, на раскрытие дела даю вам три дня.

— Маловато, — захныкал околоточный, — дайте хоть недельку.

— Четыре, — смилостивился капитан и укатил в управление.

Когда бричка скрылась в тумане, его благородие плюнул ей вслед и сказал:

— Часы у него, видите ли, разбились, мздоимец.

В общем, настроения не было никакого у синьора околоточного. Да, слава Богу, тут появился Брассели. Он нёс большой бидон с кофе, пакет с бутербродами и бутылку коньяка под мышкой.

— Что же ты мне такую дрянь купил, — сказал околоточный, разглядывая этикетку и, не послушав оправданий полицейского, откупорил бутылку и стал пить прямо из горлышка. И сделав несколько хороших глотков, произнёс: — Какая же он всё-таки сволочь!

— Кто? — полюбопытствовал полицейский Брассели.

— Пошёл вон! Шагом марш! Раз, два! — рявкнул Стакани.

А вскоре появился и Сольдано, конвоируя двух господ.

— Вот, по вашему приказанию доставлены, — отрапортовал он и присоединился к товарищам, которые уже группировались вокруг бидона с кофе.

— Вы кто? — указав на синьора в пенсне горлышком бутылки, спросил Стакани.

— Начальник смены порта Фандочи, — скрипуче отвечал синьор, — Если вы изволите вспомнить, синьор Стакани, то мы с вами встречались на ежегодном балу железнодорожников.

— А-а, припоминаю, синьор Фандочи, — напрягся Стакани. — Кажется, это вы у меня выиграли тридцать сольдо в винт?

— Ну, уж прямо так и тридцать. В тот вечер я всего выиграл двенадцать, — ответил начальник смены.

— Это знаете, мне просто не везло, — сказал его благородие. — Весь вечер я, как дурак, сидел и ждал валета. А мне придёт то дама, то король, чёрт бы их драл. Но это к делу не относится. Скажите мне, синьор Фандочи, а был ли сегодня какой-нибудь извоз из порта?

— С вашего позволения, никакого извоза из порта не было. Вышли три вагона хлопка-сырца, что сгружается с корабля, который позавчера пришёл из Пакистана. Но хлопок весь в тюках и весь проверяется. А ключи от всех портовых ворот находятся при мне постоянно. Полагаю, что злоумышленники перенесли кофе на себе до забора, а там их ждал транспорт.

— А вот и фиг вам, многоуважаемый Фандочи, — грубо заявил начальник охраны. — Ни хрена никто, никакого кофе, никакой другой фигни ни до какого забора не таскал. А всё это ваш бред спросонья, синьор Фандочи.

— А откуда такая уверенность, а? Как вас там?.. Синьор?.. — спросил Стакани.

— А оттуда, вам всё равно ни хрена не понять, потому что у меня везде порядок, чёрт бы вас всех подрал. И я сам ни хрена не могу понять, как вашим бандюгам удалось спереть четыреста кило кофе. А зовут меня Почемутто.

— Почему-то, что? — не понял Стакани.

— Не «почему-то, что», — возмутился начальник охраны, — а Почемутто, чёрт бы вас задрал.

— А почему это чёрт бы меня задрал? Почему вы мне хамите? В каталажку захотели? Я, между прочим, при исполнении, — возмутился околоточный.

— Я так и знал, что этот ваш приятель — дурак, — сказал синьор Почемутто синьору Фандочи. — Ни черта ни в чём не смыслит.

— Что? Это кого ты, болван, обзываешь дураком, свинская морда? Я даже за решётку тебя прятать не буду, я тебя сейчас швырну в море, осла ластоногого, — отхлёбывая коньяк, произнёс околоточный.

Синьор Почемутто только развёл руками и поглядел на синьора Фандочи как бы говоря: «Ну что я вам говорил, натуральный, рафинированный дурак».

— Простите, синьор Стакани, — вмешался начальник смены, пытаясь спасти ситуацию, — но тут вышло небольшое недоразумение, вы просто не поняли. Этого синьора зовут Почемутто. Первая буква П. По-че-мут-то, — по слогам произнёс он.

— По-че-мут-то? — переспросил Стакани и прыснул со смеху. — Хе-хе! Да потому-то.

— Ну, законченный осёл, — констатировал синьор Почемутто, обижаясь.

— Эй, как вас там, синьор Гдетотут или Зачемто, а может, Коегде? — околоточный стал хохотать так, что некоторые полицейские начали волноваться за его здоровье. — Ладно-ладно, — наконец, произнёс он, останавливаясь, — не обижайтесь. Хотите выпить?

Может, синьор Почемутто и хотел, но он был человеком гордым, поэтому ответил:

— Жрите сами свой коньяк, чтоб вам пусто было.

— Да не обижайтесь вы, синьор Незачто. Подумаешь, фамилия у вас дурацкая. Вот когда я был на военной службе, у меня в полуэскадроне был поляк по фамилии Полузад. Представляете, ха-ха. Полузад.

— Отстаньте вы от меня со своим полузадом, чтоб вас раздуло, — ответил синьор Почемутто. — И давайте задавайте свои вопросы, или я уйду.

— Вопросы? — спросил Стакани. — Ну да, вопросы. А вопрос такой, вы женаты?

— А вам-то что за дело, разрази вас гром, это вас не касается.

— Ну, ответьте, есть ли у вас жена или нет?

— Ну, нет.

— Я так и знал, — заулыбался Стакани и сделал огромный глоток. — А вот у моего подчинённого была жена. И представляете, как её звали? Ха-ха.

— Не представляю, — обозлился синьор Почемутто. — И вообще, мне на вас наплевать, и на вашего подчинённого, и на его жену.

— Так вот, — продолжал Стакани, — её звали Марженка, представляете? Ха-ха-ха. Марженка Полузад.

— Идите вы к чёрту! — рявкнул начальник охраны, плюнул в сердцах и, зло зыркнув на синьора офицера, стал удаляться, размахивая руками.

— Ишь, цаца какая, обиделся, — хихикал Стакани. — Ну и хрен с ним, пусть катится.

— С вашего позволения я тоже пойду, дела, знаете ли, — откланялся Фандочи.

— А коньячка? — предложил околоточный.

— На работе не употребляю, боюсь допустить ошибку. Всего хорошего.

— Ну и проваливайте. Подумаешь, какие они все деловые в порту. Я, может быть, тоже на работе не употребляю. И что теперь? Сдохнуть, что ли? Умные больно.

Синьор Стакани закачался, но не упал. С грацией старого кавалериста он мужественно перенёс качание земли, широко расставив ноги. Даже слишком широко. Издали некоторым людям, которые не знали околоточного так хорошо, как его подчинённые, могло показаться, что он будет делать сейчас зарядку или даже попытается сесть на шпагат. Но полицейские были знакомы с этим состоянием своего руководителя, поэтому только говорили:

— Вона, как опять раскорячило нашего орла.

— Ага, уже надрался.

— Лёгкой души человек, начальство его пропесочило, солнце ещё не встало, а он вон как легко на жизнь смотрит. Орёл, одно слово.

— Вы бы лясы не точили, — заметил ефрейтор Брассели своим сослуживцам, — а нашли бы ему лучше ящик да усадили бы «орла», а то, не ровён час, угваздается в грязь, вам же его потом и чистить.

Полицейские уже были готовы выполнить пожелание ефрейтора, но в эту самую секунду с северной стороны порта появился ни кто иной, как синьор журналист Понто. Он продолжал исполнять песню про цыган, которых невозможно догнать, и посему расположение духа у него было самое что ни на есть боевое. О чём свидетельствовала шляпа журналиста, висевшая на его затылке вопреки всем законам сэра Ньютона.

— Так-так, — произнёс Стакани, вглядываясь в фигуру появившегося. — А кто это там орёт?

— Она-с, — сказал молодой полицейский.

— Какой такой онас? — не понял синьор околоточный и одним глотком допил содержимое бутылки.

Допив коньяк, он приставил пустую бутылку к глазу, как адмиралы приставляют к глазу подзорные трубы, чтобы рассмотреть неприятеля.

— Она-с, — повторил молодой полицейский, — демократическая пресса-с.

— А-а, — понял околоточный, — я так и знал, я так и знал.

— Может, её с пирса столкнуть? — предложил ефрейтор Брассели.

— Мысль неплоха, — одобрил инициативу подчинённого начальник, — только мне сначала необходимо этого негодяя допросить и выяснить у него некоторые вопросы.

— Какие вопросы? — поинтересовался Брассели.

— А вопросы будут такие: почему он, подлец такой, не… — окончание вопроса синьор околоточный забыл и поэтому тут же сформулировал вопрос по-иному. — Почему он такой подлец? Вот!

— Хороший вопрос, — согласился ефрейтор.

А пока полицейские беседовали, журналист приблизился, что называется, на пистолетный выстрел. Он остановился у раскрытого контейнера, деловито достал блокнот, карандаш и, как следует обдумав название статьи, вдруг ни с того ни с сего стал рисовать в блокноте голую девку, причём весьма схематично. Делал он это со всей тщательностью, на которую был способен, и, увлечённый делом, даже слегка покачивался.

— Что это он там делает? — спросил Стакани.

— Пишет, — ответил один из полицейских.

— Вижу, что пишет. А что он пишет?

— Не могу знать.

— Не могу знать, — передразнил подчинённого синьор Стакани. — А что ты вообще можешь знать? — и, уже обращаясь к журналисту, околоточный крикнул: — Эй, ты! Ты что там пишешь?

— Отвали, — коротко ответил рыцарь пера и блокнота, что было весьма смело с его стороны.

— Что такое? — удивился Стакани такой смелости и сделал несколько шагов в сторону журналиста, причём передвигался он очень широко расставив ноги и держа руки в боки, полагая, что такая манера передвижения является наиболее угрожающей. — Ты что сказал, осёл?

Журналист оторвался от рисунка, чтобы взглянуть на околоточного. И, не найдя в его манере двигаться ничего угрожающего, нагло заметил:

— Осёл твой папа.

— Мой папа? — даже с некоторым удовлетворением переспросил Стакани. — Вот так, да? А ты тогда кто?

— Не твоё собачье дело, — ответил журналист и снова принялся за рисунок.

— Ага. Ага, значит не моё собачье дело. Ага! — распалялся околоточный.

— Ага-ага — коровья нога, — продолжал борзеть журналист, явно провоцируя конфликт.

И он своего добился, так как эта самая коровья нога была той самой каплей, которая переполнила чашу терпения околоточного.

— А ну повтори, что ты сказал, — с угрозой произнёс он.

— Пожалуйста, — повторил Понто. — Ага-ага — коровья нога. Что, съел?

— А ну-ка, ещё раз, — попросил полицейский.

— Ради Бога, ага-ага — коровья нога.

— Ты на что намекаешь, подонок? — спросил синьор Стакани, делая ещё два угрожающих шага и отбрасывая пустую бутылку в сторону.

— Я? — удивился журналист. Он, в общем-то, ни на что не намекал, но если полицейский ставил вопрос таким образом… — На то, что ты — рыба безрогая.

— В каком смысле, рыба безрогая? — уязвлённый в самое сердце, спросил Стакани.

— Да в прямом. Рыба. — Понто кистью руки изобразил очень гибкую рыбку, без рогов, для изображения рогов журналист употребил карандаш и указательный палец левой руки, приставив всё это к своим ушам. И при этом он скорчил мерзкую физиономию и произнёс: — Бе-е.

— Ах, ты… — только и смог произнести околоточный.

К нему подбежал ефрейтор Брассели и предложил:

— Может, его в клетку?

— Не-ет, — покачал головой околоточный.

— Тогда в воду?

— Не-ет, — отодвигая подчинённого, произнёс синьор Стакани. — Я сам с ним разберусь, лично.

С этими словами он двинулся в сторону журналиста, засучивая рукава служебного кителя.

— Ой, только не надо вот этого, — с презрением заявил журналист, пряча блокнот со схематическим изображением голой девки в карман. — Не надо, а то ведь я тебе всю морду набью.

— Я кавалерист, — предупредил Стакани, и это в его устах прозвучало угрожающе.

— Ой, только не надо вот этого, кавалерист он, видите ли, — отвечал Понто, принимая стойку профессионального циркового борца. — Видал я таких кавалеристов.

— Ах, видал, значит? — спросил Стакани.

— Да, видал, — отвечал Понто.

— И много видал?

— Тысячу.

— Ах, тысячу?

— Да, тысячу.

— Прямо так и тысячу? — не унимался Стакани, подходя ближе.

— Да уж не меньше, — не сдавался журналист.

И тут эти два титана сблизились на расстояние удара. Сблизились и стали делать движения, которые, как они оба полагали, могли напугать противника или хотя бы ввести его в заблуждение.

Понто, согнув ноги в коленях, согнулся и сам, выставив руки вперёд. При этом он шумно сопел, полагая, что дышит по системе древних китайцев, о которых читал в журнале. Также он полагал, что именно это сопение должно почему-то сделать его неуязвимым. Он улыбался, осознавая свою скорую победу.

А Стакани, опять широко раскорячив ноги, стоял себе, как скала, по-боксёрски собрав кулаки. Он подбадривал себя случаем, который произошёл с ним в армии, когда на манёврах он по ошибке застрелил лошадь поверяющего офицера, спьяну приняв её за оленя. Вот и теперь его благородие повторял никому не понятную для присутствующих фразу:

— Как оленя! Вот увидите, я его сделаю, как того самого оленя!

Полицейские с любопытством наблюдали эту забавную картину, ожидая, чем всё это кончится и кто победит.

Сопящий журналист выглядел немного предпочтительней раскорячившегося околоточного. И поэтому, из корпоративной солидарности, парочка полицейских подошла к месту сражения поближе, чтобы в любую секунду прийти на помощь начальнику.

И вот, наконец, бой начался. Его благородие сделал вперёд шаг, шаг безрассудно смелый, и оказался в зоне прямого удара, чем не преминул воспользоваться журналист. Он обеими руками толкнул полицейского в грудь. Надо признаться, толчок был так себе, не сильный. Но попробуйте сами устоять на ногах, если между вашими ногами расстояние метр и перед этим вы выпили бутылку коньяка. Естественно, околоточный не устоял, он плашмя шлёпнулся на землю, вернее, в грязь, что была прямо сзади него. Его форменный головной убор отлетел в сторону, но офицер полиции должен даже в такой ситуации сохранять присутствие духа, и синьор Стакани его сохранил.

— Стоять! — крикнул он подчинённым, которые были уже готовы навалиться на представителя демократической печати. — Я сам.

Полицейские послушно заняли свои места.

— Ах, ты, значит, вот как? — с угрозой произнёс его благородие.

— Да, так, — не испугался Понто.

— Вот так, да?

— Да.

— Ну, тогда запомни, это не считается, — заявил околоточный, вставая и принимая обычную для себя боевую позу.

— Почему это? — удивился Понто.

— Потому что я сам упал, ноги заплелись, — соврал околоточный, чтобы поднять престиж в глазах подчинённых.

— Ладно, — по-рыцарски согласился журналист, дыша китайской дыхательной гимнастикой. — Тогда продолжим.

— Продолжим.

— Продолжай, — подзадорил Понто.

— Продолжу, — раззадоривался околоточный.

— Ну, продолжай.

— Ну, продолжу, — сказав это, его благородие нанёс сокрушительный удар в челюсть противника, но, к его глубочайшему сожалению, вышеназванная челюсть оказалась немного не там, куда он нанёс удар.

А так как этот самый удар был необыкновенной силы, и на его пути не встретилось никакой преграды, то нетрудно догадаться, что околоточный, сделав пируэт, опять шлёпнулся. Но на этот раз не в грязь, а на землю, причём слишком близко к открытой двери контейнера, рядом с которым разворачивалась битва. Настолько близко, что открытая дверь контейнера открылась ещё больше, а околоточный схватился за голову с воплем:

— Ах, ты так?

Кому был адресован этот вопрос, железной двери контейнера или увёртливому журналисту, неизвестно.

— Ладно, — продолжал околоточный, поднимаясь на ноги. — Уж это тебе точно с рук не сойдёт.

Бойцы снова встали в стойки и продолжили топтаться, изображая поединок. И топтались, пока журналист не взял инициативу в свои руки. Он громко засопел и лягнул околоточного в ногу. Удар пришёлся выше колена и оказался достаточно болезненным. Это сильно разозлило полицейского. И, исходя из принципа, что долг красен платежом, Стакани, в свою очередь, лягнул журналиста, но не попал и на этот раз. И опять оказался спиной в грязи. В довершение к этому — треснулся затылком об бутылку из-под коньяка.

— Убьётся, — задумчиво сказал ефрейтор Брассели, покачивая головой. — И ведь убьётся почём зря, ни за понюх табака.

А синьор Стакани, не изменяя себе, снова поднимался из грязи со словами:

— Ах, ты так, да?

— Что, получил? — нагло спрашивал журналист.

— Это не считается, — произнёс полицейский.

— А когда же будет считаться? — возмутился Понто.

— А вот когда, — произнёс Стакани и, на удивление, ловко врезал журналисту ногой именно в то место, где бывает очень больно.

Удар вышел любо-дорого посмотреть: точный и сильный.

— Ох, — охнул журналист и перестал сопеть китайской дыхательной гимнастикой, его руки опустились к больному месту и он простонал: — Ох, как больно, как больно!

— А ты как думал, — ухмылялся Стакани. — Я тебя, дурака, предупреждал, что служил в кавалерии, — добавил околоточный, очевидно, находя какую-то связь между великолепным ударом и службой в кавалерийских частях Его Величества.

— Гад ты, держиморда и гад, — чуть не рыдал журналист. — Разве так можно с людьми?

— С людьми нельзя, — согласился околоточный, — а с журналистами можно, ибо, — тут он сделал паузу, — ибо журналисты за людей не считаются. Не считаются, — повторил синьор Стакани и для убедительности аж подпрыгнул.

— Свинский ты осёл после этого, — ответил несломленный духом журналист.

— Ах, осёл? — злорадно переспросил Стакани и кулаком врезал журналисту по уху. — Это тебе за осла, борзописец.

— Ах, борзописец! — взвизгнул журналист и, наконец, совладав с болью, вцепился в горло околоточному.

И как писал поэт: «Они сплелись, как пара змей, обнялись крепче двух друзей» в общем, бой разгорелся с новой силой. И теперь протекал на короткой дистанции. Бойцы шли на прямой обмен ударами, и ни один не хотел уступать. Журналист метил всё время в ненавистное лицо полицейского. А полицейский, защищая лицо, попытался повторить удар в болезненное место, используя коленку правой ноги. В общем, ожесточение нарастало, особенно после того, как журналисту удался плевок в левое ухо околоточному. Тот, в свою очередь, каблуком сапога дважды попадал по пальцам левой ноги. И всё это происходило под аккомпанемент звучных ругательств.

— Свинский осёл, — зверел от злобы и боли в пальцах левой ноги журналист.

— Сам свинский осёл, — не уступал полицейский, крепко держа журналиста за волосы.

— Сам свинский осёл, — рычал Понто, влепляя его благородию крепкую оплеуху.

— Нет, ты — свинский осёл, — хрипел околоточный.

Они лупили, толкали и пихали друг друга, не замечая вокруг ничего, а полицейские, наблюдавшие картину сражения, от души веселились. И никто: ни сражающиеся, ни наблюдатели, не обратили внимание на то, что битва титанов сместилась от контейнера к краю пирса и продолжается в непосредственной близости от воды. Разумеется, вскоре настал момент, когда один из бойцов повис над водой. Это был журналист. Он повис, пытаясь удерживать равновесие и хватая Стакани за мундир. Но тот был беспощаден:

— Сам ты свинский осёл, — произнёс его благородие, отрывая руки журналиста от своего мундира.

— А-а-а, — заорал Понто, замахал руками, и в самый последний момент успел уцепиться за рукав полицейского. Тот был уже не в силах удержать ни себя, ни журналиста. И они оба, замахав руками, как птицы, полетели в воду.

— Ловите их, а то утопнут! — крикнул ефрейтор Брассели и сам кинулся спасать бойцов.

А спасение бойцов сильно осложнялось тем, что и в воде они сохраняли боевой дух и продолжали биться. Тут, на море, журналист получил некоторое преимущество над бывшим кавалеристом, так как всем известно, что они плохо плавают. И, чувствуя это, Понто начал наносить удары противнику по голове.

— Вот тебе, свинский осёл, вот тебе.

На что Стакани только и мог ответить:

— А-а, утопаю, а-а.

При этом он бестолково лупил руками по воде до тех пор, пока спасателям не удалось вытащить их обоих из воды и положить конец сражению, в котором победитель так и остался не определён.

Один из расторопных полицейских даже выловил шляпу журналиста Понто, геройски намочив рукав до самого локтя. Он водрузил шляпу на голову дрожащего от холода представителя прессы с вежливой фразой:

— Вот ваша шляпа, синьор журналист.

Тот тут же стянул её с головы, критически осмотрел головной убор и, отшвырнув его в сторону, заявил:

— Это не моя шляпа.

Понто огляделся по сторонам и увидел свою. Его шляпа была беспощадно втоптана в грязь в пылу сражения. Он подошёл к ней, двумя пальцами поднял её и удовлетворённо произнёс:

— А вот эта — моя.

Взяв её под мышку, журналист двинулся домой, ожидая хорошей трёпки за такое состояние головного убора, а также драного рукава и отсутствие нескольких пуговиц.

— Прикажете задержать? — спросил ефрейтор Брассели у околоточного.

— Да ну его, — устало сказал тот, — пусть катится.

Сам синьор Стакани после купания протрезвел окончательно. И от этого ему стало грустно. А вам бы не стало? Всё тело ломит от побоев, вы весь мокрый, дома вас ожидает очень неприятный разговор с женой, а начальство ставит вашу карьеру под сомнение. Вздохнул Стакани и побрёл к бричке. И тут его внимание привлекли два полицейских, оба они стояли и с интересом рассматривали шляпу, от которой отказался журналист.

— А я, кажется, эту шляпу знаю, — произнёс один из них.

— Ну да? И чья же она? — спросил другой.

— Судя по характерному надрыву, эта шляпа принадлежит забулдыге Фальконе.

— Этому пьянице?

— Да.

— Верно, — вспомнил второй, — кажется, его.

— А ну-ка, дайте мне её, — приказал околоточный заинтересованно.

Полицейские послушно исполнили приказание.

— Так-так, — задумчиво продолжал Стакани, вертя в руках старую шляпу с рваным полем. — Эту версию надо проверить.

— Какую версию? — полюбопытствовал подчинённый.

— Молчи, дурень, мешаешь думать, — отмахнулся околоточный. Пару секунд подумав, он продолжил: — А кому, ты говоришь, принадлежит эта шляпа?

— Не могу сказать наверняка, но, по-моему, это шляпа Джузеппе Фальконе.

— А кто он по профессии?

— А профессия у него самая простая, он забулдыга, — сказал ефрейтор Брассели.

Околоточный энергично прыгнул в бричку, и в его глазах появился огонь надежды.

— Домой гони, — приказал он полицейскому, сидевшему на козлах, а ефрейтору: — Готовьтесь, через час буду в околотке, поедем брать Фальконе.

Море было тихим, небо низким, туман густым, а утро холодным. Мальчишки спали в сарае, укрывшись старыми одеялами и укутавшись в солому. Они страшно устали за эту ночь, плаванье на лодках и таскание мешков не даётся легко. Поэтому пацаны спали крепко и не слышали, как дверь сарайчика приоткрылась и в помещение вошёл модно одетый широкоплечий и высокий мужчина лет тридцати. На нём был дорогой пиджак в полоску и модная соломенная шляпа. Мужчина остановился на пороге, привыкая к полумраку и разглядывая спящих ребят. Разглядев их как следует, он подошёл к Буратино и тихонько тронул его за ногу.

— Что? — сразу проснулся Пиноккио. — Что надо, ты кто такой?

— А ну, отвали, гад! — тут же крикнул проснувшийся Чеснок и звонко щёлкнул взведённым курком. — Встал, быстро! Отошёл к стене!

Мужчина послушно поднялся во весь рост и послушно отошёл к стене. Облокотившись на стену, он закурил папиросу и, улыбнувшись, произнёс:

— Тихо-тихо, Рокко Чеснок, не застрели друга.

Рокко вскочил на ноги и, держа незнакомца на прицеле, сказал:

— «Друг», а ну-ка расстегни-ка пиджачок. И без фокусов.

Мужчина послушно расстегнул пиджак, и пацаны увидели за поясом у него нож.

— Лука, — произнёс Чеснок, — забери у него швайку.

— Ладно, хватит, — сказал незнакомец, опуская руки и застёгивая пиджак. — Я от Томазо. Меня зовут Бартоломео Конти, для друзей просто Барт.

— Красивое имя, — неотрывно глядя на Барта, произнёс Пиноккио.

— А я о тебе слышал, Конти, — сказал Рокко, пряча обрез под куртку.

— Я о вас тоже, ребятки, особенно в последнее время, — Барт усмехнулся.

— А почему вас так интересно зовут? — спросил Пиноккио. — У нас здесь таких имён нету.

— Я долгое время жил в Нью-Йорке, там меня звали именно так, привык.

— Понятно, синьор Бартоломео. Позвольте полюбопытствовать, что заставило вас оттуда уехать?

— Неприятности по службе, — ответил Барт и криво усмехнулся. — И вообще, давай-ка закончим этот допрос, парень. Я здесь не для того, чтобы отвечать на вопросы, а для того, чтобы за вами присмотреть.

— Присмотреть? — спросил Пиноккио, чувствуя, что этот Барт нравится ему всё меньше и меньше.

— Я не так выразился, — тут же поправил тот. — Я имел в виду помочь вам, пока у вас трудные времена.

— А-а, понятно, — сказал Буратино и ощутил, как пронзительно смотрят на него жгучие и одновременно холодные глаза этого субъекта. — Надеюсь, мы будем друзьями.

— Как Бог даст, — уклончиво ответил Конти и белозубо улыбнулся. — А кофейка у вас, ребята, нету? А то на улице погода ужас какая, до костей продрог.

— Кофейка у нас хоть упейся, — обрадовано сообщил Лука, но Буратино зыркнул на него так, что он тут же добавил: — у меня целый карман, только смолоть нужно.

— Ну что ж, давайте завтракать и привыкать друг к другу, — предложил Конти. — Гони сюда свой кофе, я научу тебя молоть его на камнях.

И дело закипело. Признаться, этот самый Барт был ловкий парень. Он тут же развёл костёр, послал Крючка за едой, проворно смолол кофе при помощи двух больших булыжников и здорово его сварил в консервной банке. При всём при этом он остроумно шутил, знал кучу всяких прибауток и даже немного подтрунивал над пацанами. И уже вскоре казался всем своим в доску. Не прошло и часа, как этот ловкач расположил к себе и Рокко, и Крючка. Только Буратино был осторожен и внимателен. Он, конечно, хохотал над шутками Барта, восхищался его умением что-либо делать, но ни на секунду ему не доверял. Ещё и злился, видя, что его друзья без ума от нового знакомого.

После завтрака Барт спросил у ребят:

— А у вас есть какие-нибудь дела, или мы будем целыми днями отдыхать?

— Есть, — сказал Буратино, опередив и Луку, и Чеснока, которые тоже хотели что-то сказать, — но несущественные.

— А что за дела? — поинтересовался Конти. — Если не секрет, конечно.

— Не секрет, конечно, — ответил Буратино, — но вряд ли вас это заинтересует, так, ерунда всякая.

— Ладно, — сказал Барт, — тогда будем отдыхать.

— Отдыхайте, а я отлучусь ненадолго, — Буратино поднялся на ноги. — Скоро вернусь.

— Я пойду с тобой, — тоже вскочил Конти.

— Нет, благодарю вас, боюсь, что вы будете привлекать внимание, слишком модный у вас пиджак.

— Томазо попросил меня сделать всё, чтобы с ваших голов не упал ни один волос. И он будет недоволен, если с тобой что-нибудь случится, — настаивал Бартоломео.

— Ничего со мной не случится, — ответил Буратино, — тем более что и Рокко нуждается в охране не меньше моего.

— Ну, у Рокко есть обрез, — возразил Конти, — он может за себя постоять.

— Я возьму обрез с собой. Надеюсь, что тоже могу за себя постоять.

— Ну что ж, — вздохнул Барт, — мне будет не в чем себя упрекнуть, если что-нибудь случится.

И Буратино почувствовал в его голосе нотки раздражения, но не стал придавать этому значения. Он взял у Рокко обрез, а заодно и куртку и пошёл по делам. Пошёл, а сам думал: «Навязчивый он какой-то, этот Конти. Уж больно рьяно он относится к своим обязанностям. Да и про кофе почему-то спрашивает. Неужто и слух уже по городу пошёл? Надо быть с ним поосторожнее, он человек опасный, хитрый. Да и глупо было бы думать, что Томазо Рыбак пришлёт какого-нибудь олуха». Так размышлял наш герой, пока не добрался до нужного ему места.

Синьор ювелир Вайман уже попил кофе, но ещё зевал, когда шёл открывать дверь своей лавочки. Утро, по его мнению, было таким, от которого ничего хорошего ожидать не приходится. И у синьора Ваймана был большой соблазн поваляться в тёплой постели, но людей его профессии отличает необыкновенная преданность своему делу. И, несмотря на все ужасы погоды, синьор ювелир шёл, скрипя своим ревматизмом, открывать дверь магазина. Если бы он знал, кто ожидает его за дверью, скорее всего, синьор Вайман наплевал бы на преданность своему делу. Но он не знал.

Ювелир уже отпер дверь, когда через стекло увидел улыбающуюся носатую физиономию. Он хотел было захлопнуть дверь и повернуть ключ, чтобы избежать встречи, но было поздно, ловкий посетитель успел вставить башмак в проём двери, а затем в образовавшуюся щель влез целиком.

— Здравствуйте, — широко, как старому приятелю, улыбнулся Пиноккио, — рад вас видеть. Вижу, вы тоже рады. Шалом, вам, так сказать, алейхом.

— Шалом-шалом, — поджав губы от неудовольствия, сказал ювелир. — Я с самого утра думал о неприятностях. А что ещё можно ждать в такое мерзкое утро. А неприятности, они нас как будто слышат, я только о них подумал, и вот передо мной уже ваши легендарные штаны.

— А вы всё тот же, — сказал Буратино, запирая дверь на ключ и приговаривая при этом: — Чтобы нас не тревожили.

— А что это вы распоряжаетесь? — как-то вяло возмутился ювелир.

— У нас будет важный разговор, я не хочу, чтобы нам мешали.

— Я прошу вас, давайте встретимся завтра, у меня сегодня ревматизм, — чуть не захныкал синьор Вайман, — я не в форме. И вообще, я не люблю неприятности.

— Можно подумать, я люблю, — сказал Буратино. — И о каких неприятностях вы говорите, у нас с вами будет хороший бизнес.

— Я так и знал, как я всё это не люблю.

— Что вы причитаете, что вы не любите? Вы даже не знаете, о чём речь.

— Я не люблю хороший бизнес с вами, — сказал ювелир, — потому что я не люблю полицию.

— А деньги любите? — спросил Пиноккио.

— Да, — признался владелец лавки, — люблю, а вы что, дадите мне денег? Нет, не дадите, хотя они у вас, конечно, водятся. А знаете, почему не дадите?

— Почему же? — поинтересовался Пиноккио.

— Потому, что за шестьдесят три года моей жизни никто не единого раза не предложил мне денег, ни разу никто не сказал: «Синьор Вайман, возьмите денег сколько хотите».

— А вы бы взяли? — поинтересовался Пиноккио.

— Взял бы я деньги? Конечно, взял бы, потому, что если бы не взял я, их взял бы какой-нибудь дурак. И вообще, мне такие вопросы смешны. Я бы посмеялся, но боюсь ревматизм прострелит.

— А я бы, наверное, не взял, — заявил Буратино. — Это было бы скучно, неинтересно.

— Скучно? — удивился ювелир и подумал: «Куда этот носатый шкет клонит?». А вслух сказал: — Может быть, это и скучно, но очень полезно для здоровья. И уж, наверняка, приличная сумма капитала избавила бы меня от общения с вами, мой юный друг.

— Вы не романтик, — сказал Буратино и, подойдя к прилавку, высыпал пригоршню зёрен на витрину. — Берите, это деньги.

Синьор ювелир взглянул на зёрна и даже потрогал одно из них жёлтым пальцем. И после этого ответил:

— Спасибо, мой юный навязчивый незнакомец, но я уже завтракал.

— Это хорошо. А вот почём бы купили у меня, синьор Вайман, семь мешков отличного бразильского кофе? — спросил Буратино.

— А вы видели мою вывеску? — вопросом на вопрос ответил синьор Вайман.

— Да, — кивнул Пиноккио.

— А что там написано?

— Там написано «Ювелирные изделия Ваймана».

— А там нет ниже приписок типа «Ювелирные изделия Ваймана, а заодно и кофейня»?

— Признаться, я такой надписи не видел, — улыбнулся Буратино.

— А другой приписки типа «Сумасшедший ювелир Вайман скупает ворованный кофе» не видели?

— Не видел.

— А зачем вы тогда тащите мне всякую дрянь? — ювелир развёл руками. — Не понимаю.

— Какая же это дрянь, чёрт меня подери, когда это первоклассный бразильский кофе высшего сорта, — обиделся Буратино.

— Так он же ворованный! — возмущённо пискнул Вайман.

— Ой, только не надо вот этого, я вас прошу, — поморщился Буратино. — Не будьте вульгарны, ради Бога. Что за ребячество, какое вам дело, ворованный он или нет?

— А такое, я человек богобоязненный и законопослушный. Я не хочу ничего ворованного, вот!

— А как насчёт серебра, которое вам давал на подсвечники раввин? Или этот вопрос вы уже с Господом урегулировали?

— Не надо этого пафоса, я вас умоляю. Причём пафоса дешёвого, — поморщился, в свою очередь, Вайман. — На себя посмотрите.

— А скупать ворованные серебряные пуговицы, это, по-вашему, законопослушание?

— Я прошу вас, не надо пафоса. Тем более, кто говорит это самый пафос? — продолжал морщиться, как от кислятины, Вайман. — Этот самый пафос говорит человек в таких подозрительных штанах.

— Значит, у нас ничего не получится? — начал терять надежду Буратино.

— Ничего, сударь мой, ничего.

— Жаль, а знаете, какова цена одного мешка этого сорта кофе на бирже? — спросил Буратино, уже направляясь к двери, но ещё не потеряв надежду окончательно.

— Не знаю, — твёрдо ответил ювелир, — и знать не желаю. Кстати, а сколько же он стоит?

Буратино остановился у двери и улыбнулся. «Кажется, клюёт, не сорвался бы», — подумал он и сказал:

— Целых семь цехинов, потому что из одного этого мешка можно сварить целую цистерну великолепного напитка. Вот так-то.

— Не дурите мне голову, — начал колебаться и раздумывать ювелир. — Старый Вайман, конечно, старый, но не глупый, он знает цифры, он знает буквы. И ещё он знает, что из одного мешка кофе нипочём не сварить нефтяную цистерну великолепного напитка.

— Не цепляйтесь к словам. Ответьте, мы будем делать деньги или нет?

— А куда я дену ваш кофе? Вы говорите, что у вас семь мешков. Неужто вы думаете, что я могу выпить семь нефтяных цистерн. Мне никогда их не выпить самому, если, конечно, я не приглашу родственников из Молдавии, обещав им, что кофе бесплатный.

— Так, значит, нет? — спросил Буратино.

— Нет.

— И вас даже не интересует, почём я готов вам его уступить?

— Не интересует, можете предложить его мне даже бесплатно.

— Бесплатно? Хорошо, берите бесплатно, — произнёс Пиноккио, — я думаю, что четыре цехина за мешок — это бесплатно.

— По четыре цехина! — воскликнул ювелир. — Позвольте вам заметить, это свинство, хорошо, что я отказался делать с вами деньги, потому что знал, какой вы жулик. А иначе больше полутора монет вам не предложил бы.