Буратино. Правда и вымысел. Как закалялся дуб

Глава 3 Бизнес и новые технологии

Утром следующего дня, едва позавтракав, Буратино помчался к тётке Джульетте, так как Говорящий Сверчок поставил перед ним задачу: выяснить конструкцию устройства, производящего самогон, а также выяснить сочетание ингредиентов, входящих в напиток.

«Просто какой-то промышленный шпионаж», — говорил себе Буратино. И, чувствуя себя шпионом, улыбался. Честно говоря, он рассчитывал на поддержку своей «агентуры» в лице Серджо и Фернандо. Буратино считал эту задачу выполнимой, во всяком случае реальной, но он вспоминал слова Говорящего Сверчка насчёт самой тётки Джульетты.

— Ничего этого будет не нужно, если нам удастся заполучить саму тётку Джульетту, — напутствовало насекомое, — запомни, парень, уговорив Джульетту, ты убьёшь сразу двух зайцев. Во-первых: безболезненно уберёшь конкурента, а во-вторых: получишь доступ к технологиям. Так что, как говорили древние, вложи в сердце яд, а в уста мёд.

— Это в каком смысле яд? — не понял Буратино.

— Болван, неужели не ясно? Сам языком трещи без умолку о том, какая тётка Джульетта хорошая, и, прости Господи, симпатичная женщина, а глазами зыркай, как устроен аппарат и как организовано производство, и какие в дело идут продукты. Понял?

— Понял, — сказал Буратино и на всякий случай взял с собой листок бумаги и карандаш, чтобы по шпионскому правилу сделать чертёж.

— И ещё, ты не сильно-то расстраивайся по поводу вчерашнего случая с отцом, это всё только закаляет характер. А вот что с ним делать, с животным этим, мы уж придумаем. А деньги теперь ты умеешь зарабатывать.

— Деньги, конечно, жалко, — сказал Буратино, — не на халяву же достались, но дело не в них. Вы уж подумайте, синьор Говорящий Сверчок, как мне этого жлоба урезонить? Хотя деньги всё-таки жалко.

— Запомни одну фразу, её повторял Потёмкин-Таврический: «Деньги — вздор, люди — всё. Деньги наживёшь, были бы только идеи, силы и коллектив». А сейчас беги и уболтай тётку Джульетту.

И вот Буратино бежал, бежал парень и несли его крылья силы и желание горы своротить. Ещё не добежав до дома синьоры Джульетты, Буратино увидел кучкующихся спозаранку страждущих. Сегодня их было немало. Да и понятно, утро было воскресное. От субботних возлияний у бедолаг остался только злой дух от всего тела, головная боль, да дыры в карманах и прочих частях туалета. Страждущие лениво суетились и, подобно волкам, сбивались в стайки по трое. А наиболее неимущие организовывали стаи и побольше.

Тётка Джульетта руководила всем этим броуновским движением из-за забора:

— А ну отойди от забора, скотина безрогая. Как забор починить вас нету, а как виснуть — вы тута. Денег должен мне уже две недели, а ещё на заборе виснешь. А мне его потом чини, заборов на вас, забулдыг, не напасёшься.

— Джульетта, да не лайся ты так, — ласково заискивала перед самогонщицей «безрогая скотина», — налей грамм сто, я и уйду. Неужто мне по заборам висеть удовольствие? А насчёт долга не беспокойся — отдам, я ведь всегда отдавал, ты же знаешь.

— Сначала старые долги отдай, а потом о ста граммах поговорим, — закончила разговор Джульетта.

Тут к ней подобрался другой страждущий. Он нёс в руках пиджак:

— Вот, Джульетта, возьми пиджак в залог.

— А у меня пугала в огороде нету, куда я твой пиджак приспособлю?

— Какое ещё пугало, — обижался страдалец, — пиджак ещё новый совсем, только в позапрошлом годе купленный.

— Позапрошлом годе? — недоверчиво спросила Джульетта, беря пиджак и рассматривая его. — А рукав весь в блевотине.

— В какой ещё блевотине? — возмутился хозяин пиджака. — Это я случайно локоть в подливку поставил.

— Да? — не очень-то верила Джульетта. — Что-то твоя подливка на блевотину смахивает, да и воняет так же.

— Сама ты воняешь, — окончательно обиделся страдалец и тут же, спохватившись, добавил: — Ну, так что, берёшь?

— Ладно, — согласилась торговка, — дам тебе одну бутылку.

Как только сделка была совершена, на счастливого обладателя эликсира накинулись менее счастливые, они всячески заискивали перед ним, выклянчивая хотя бы глоток.

«Да, — самому себе сказал Буратино, — дело-то и впрямь прибыльное. Вон как люди по зелью убиваются. На всё за него готовы». Размышляя таким образом, наш герой подошёл к забору и произнёс со всей вежливостью, на которую был способен:

— Здравствуйте, досточтимая синьора Джульетта, вы сегодня прекрасно выглядите.

Эта фраза привела торговку в замешательство, ещё более её смутил тон. И обычно бойкая на язык тётка невнятно пробормотала:

— Ты это… не очень-то тут… А то ишь… умный больно.

— Вижу, торговля у вас идёт, — продолжал Пиноккио, с любопытством наблюдая трагический конец бутылки в грязных лапах и липких губах бедолаг.

— Ты чего здесь рыскаешь? — пришла в себя Джульетта и почувствовала какой-то подвох. — Чего выискиваешь? Вот сынов позову, они тебе боки намнут.

— Не думаю, синьора, что вы такая дура, вы — женщина умная. Деловая, а посему дальновидная, — продолжал льстить Пиноккио, — и поэтому, прежде чем сынов звать, вы, наверное, захотите меня выслушать. Я ведь пришёл сделать вам предложение.

— Ой! Предложение? Мне? Порядочной женщине? — синьора Джульетта засмеялась. — Хлипкий ты какой-то, предложения мне делать. Мне бы кого покрепче, чтобы в плечах пошире, — она мечтательно улыбнулась, — чтобы обхватил и аж дух перехватило.

Буратино вовсе не имел ничего такого в виду, но он был мальчиком сообразительным и, чувствуя, что задел женщину за живое, продолжал с долей разочарования:

— А жаль, синьора, вы такая аппетитная женщина.

Эти слова опять польстили торговке, тем более что такого ей никто в жизни не говорил. И, расчувствовавшись, она была уже готова согласиться с предложением мальчика, но, видя это, Пиноккио её опередил:

— Нет, так нет, забудем это. Тогда я предлагаю начать со мной бизнес.

— Какой ещё бизнес? — спросила Джульетта, и всё её романтическое настроение тут же улетучилось.

— Общее дело.

— Какое ещё дело?

— Дело простое, будем вместе производить выпивку, вместе её продавать, а денежки делить поровну, — объяснил Пиноккио.

— Какие ещё денежки мы будем делить поровну? — от лирических настроений Джульетты не осталось ни следа, её лицо стало каменным и холодным, в глазах мелькнула ненависть. — А, ну, иди отсюда, хулиган.

— Синьора, Джульетта, я берусь наладить серьёзное производство выпивки и организовать сбыт. Для этого я приглашаю вас в свои компаньоны, вы известный мастер своего дела, поэтому предлагаю вам пост главного технолога. У нас будет много денег. Что вы на это скажете? — Пиноккио улыбнулся, чувствуя лёгкую победу.

— Что скажу? — задумчиво произнесла Джульетта. — А я скажу я тебе вот что: мурло ты деревянное, паразит ты последний, скотина носатая, свинья и хулиган. Вот что я тебе скажу.

— Синьора, — удивился Буратино, — я же предлагаю вам серьёзное дело и приличные деньги, вы будете получать двадцать процентов прибыли. Это же выгодная сделка.

— Выгодная? — неожиданно миролюбиво переспросила Джульетта, и тут же, перегнувшись через забор, попыталась схватить Буратино за волосы. — Убью, морда носатая! — завизжала она, когда Пиноккио умудрился отскочить.

— Да что вы, в самом деле, так волнуетесь? Да что я вам такого обидного сказал? — искренне удивился Пиноккио.

— Подлец ты, ой, подлец, у бедной вдовы и сирот последний кусок хлеба отнять хочешь, ни стыда у тебя, ни совести.

— Да наоборот же, я вам…

— Серджо, Фернандо, — заорала Джульетта, — где вы, лоботрясы, лазите, когда вашу мать лишают дела всей жизни, а вас куска хлеба?

Не дожидаясь появления братьев, Буратино ушёл. Раздосадованный, он прошёл под любопытными взглядами опохмеляющихся забулдыг. Он был в недоумении: «Почему? Почему эта тупая баба отказалась? — спрашивал он сам себя. — Неужели она не видит всех перспектив нашего сотрудничества? Ну, чёрт с ней. Не боги горшки обжигают, научимся и сами, эка невидаль. Обойдёмся и без семейных секретов тётки Джульетты. Да и не нужны нам эти реликвии, уверен, что там кустарщина сплошная, а нам нужны новые технологии».

За этими мыслями он не заметил, как добрался до рынка, где его ожидали остальные члены банды, чтобы начать игру. И они её начали. После игры, не очень-то удачной по сравнению с предыдущим днём, мальчишки разбежались по домам, где Буратино сразу начал:

— Синьор Говорящий Сверчок, у меня ничего не вышло.

— А чего ты такой радостный? — спросил Говорящий Сверчок.

— Да не радостный я никакой, просто возбуждённый, — объяснил Пиноккио, усаживаясь на кровать, — даже злой. Так бы и врезал по её бестолковой тыкве палкой, чтобы бородавки поотваливались.

— Значит, Джульетта тебе отказала? — задумчиво произнесло насекомое.

— В бизнесе отказала, дура старая, зато глазки строила.

— Наверное, обзывалась по-всякому, — предположил Говорящий Сверчок.

— Это уж как водится.

— А говорила что-нибудь о вдовстве своём печальном?

— Говорила.

— А о деле всей жизни, а о куске хлеба, а о бедных сиротах?

— Ну, да, куда же без её сирот, — усмехнулся Буратино.

— А схему аппарата ты хоть срисовал?

— Какой там, даже за забор не перелез, но я попрошу Фернандо, он посмышлёней, чем Серджо, он мне её срисует.

— Фернандо? — переспросил Говорящий Сверчок. — Ну, да, конечно. Возьмёт ватман, положит его на кульман и при помощи циркуля и транспортира начертит тебе чертёж с расчётом, с масштабами и проекциями. У него же образование инженерное, — насекомое засмеялось.

— Ну, тогда я попытаюсь пробраться в дом, — предложил Буратино.

— Знаешь, что я подумал? — вдруг оживился Говорящий Сверчок. — А что это мы огороды городим с этой дурой. Иди-ка ты лучше к синьору Фарелли.

— А кто это? — спросил Пиноккио.

— А это наш деревенский дурачок, он же наш городской учёный, никем не признанный гений. Кстати, справедливо непризнанный. Кличут его Дуремаром, хотя многим умникам есть чему у него поучиться.

— Какая забавная кличка, — усмехнулся Буратино.

— Эту забавную кличку дали ему наши городские ослы, которые сами ни в чём не смыслят и даже свою фамилию не в состоянии написать.

— Как бы там ни было, — сказал мальчик, — но мне кажется, что зря такие клички не дают, повод, очевидно, есть.

— Много ты понимаешь в кличках, — произнёс Говорящий Сверчок, — он, между прочим, очень талантливый, у него полсотни публикаций в серьёзных научных журналах. И по биологии есть публикации, и по химии, и даже по этой новомодной науке, по генетике.

— А за что его так прозвали? — не унимался Буратино.

— Всё из-за жажды познания, он весь наш городской пруд через свой сачок пропустил, лазил там с утра до вечера, весь в грязи и тине, пиявок ловил да мелких мух всяких и прочих водяных червяков. Человек пытался создать серьёзную научную концепцию о пользе водной фауны для здоровья людей. А когда его дура-служанка перебила ему каких-то мух, он её чуть не убил, сидел и плакал потом: «Дрозофилы, дрозофилы мои, дрозофилы». Из-за этих самых мух к нему даже какой-то иностранец приезжал по фамилии Вейсман. А один раз он спалил свой дом, к нему пожарные приехали, вытащили из огня и спрашивают: «Синьор учёный, что же вы делаете? У вас дом полыхнул, словно из керосина». А он им отвечает: «При чём здесь керосин, я просто вычислял молекулярную массу водорода». А пожарные ему и говорят: «Чокнутый вы какой-то, синьор учёный. Мы вам про пожар, а вы нам про какой-то водород-бутерброд». «Сами вы дурероды, — говорит им синьор Фарелли, — вы хоть знаете, что такое валентность?» «Вот и поговори с ним», — говорили пожарные, поудивлялись и уехали.

— А может, он интеллигент? — спросил Пиноккио.

— Нет, он человек очень достойный, никогда не якает и образованность свою не показывает, тихий и скромный. А главное — очень деятельный, хотя и не без завихрений. В общем, иди к нему и поговори с ним. Если будешь тонок, тактичен и дипломатичен, я уверен, что у тебя всё получился. Он сделает нам чертежи.

— А вдруг он меня прогонит?

— Попытаться надо. Главное в этом деле — преподнести ему нашу проблему как проблему научную, тогда он не устоит.

— Хорошо, — сказал Буратино и, запомнив адрес учёного, пошёл к нему.

Он нашёл уютный новенький дом с крыльцом и загадочной кнопкой у двери. Надпись под кнопкой гласила: «Кнопка электрического звонка. Не звонить — убьёт». И ниже пририсован череп с костями, очень выразительный череп, страшный. Буратино даже расхотелось знакомиться с человеком, у которого на двери висят всякие черепа, но он взял себя в руки и всё-таки решился нажать на кнопку, готовясь если не к смерти, то уж к неприятностям наверняка. Но не успел он поднести к смертельной штучке палец, как его напугал окрик:

— Ты что, негодяй, читать не умеешь? Что в школе не учишься что ли?

— В школе учусь, — заявил Буратино, ища глазами источник звука, — и читать умею.

— А что же в таком случае пальцы свои дурацкие тянешь? Или не для тебя черепа нарисованы и надписи написаны?

Буратино, наконец, увидел говорящего, тот стоял на подоконнике, высунув голову в форточку, на голове у него был ночной колпак, а на теле дорогой восточный, прожжённый в некоторых местах, халат. Под мышкой он сжимал книгу и неодобрительно смотрел на Пиноккио.

— Я свои пальцы тяну из экспериментального любопытства, — заявил наш герой, — интересно мне знать убьёт меня током или нет? А ещё мне интересно знать, как он бьёт, этот ток: больно или не больно.

— Хи, — хмыкнул тип в ночном колпаке, — а вы, я вижу, друг мой любезный, экспериментатор, — тон синьора стал заметно мягче, — а ток бьёт хорошо, вот вчера одного из ваших дружков так током дёрнуло, что волосы у него на голове встали дыбом и, кроме как слова «А-а-а», он ничего сказать не мог долгое время.

— Он был тоже экспериментатор? — поинтересовался Пиноккио.

— Нет, он был просто дурак, целыми днями звонил в звонок. То ли меня позлить хотел, то ли звук ему нравился. В общем, с тех пор, как у него поменялась причёска, я его больше не видел.

— Видимо, это самое электричество — вещь полезная, — задумчиво произнёс Буратино.

— А вы проницательный, мой друг. За электричеством будущее. И не слушайте тупиц, которые говорят, что это всего-навсего развлечение. Электричество пробьёт себе дорогу, помяните мои слова.

— Обязательно помяну, — пообещал Пиноккио.

— Ну, так вы будете нажимать кнопку? — поинтересовался синьор в колпаке.

— Да нет, знаете ли, наверное, не буду, — неуверенно сказал наш герой, — меня пока моя причёска устраивает.

— Жаль, — сухо заметил синьор в колпаке, — а то я статью пишу о вреде электрического тока для организма человека, а экспериментального материала и данных маловато. А делать выводы на одном эксперименте лженаучно. Знавал я таких мастеров, опишут один случай и уже выдвигают целую гипотезу. А я им говорю: «Нет уж, дудки! Где чистота эксперимента? Где экспериментальная база? Сколько экспериментов поставлено? Один? Один эксперимент — не эксперимент вообще!» — синьор в колпаке так разволновался, что даже высунул руку из форточки, чтобы взмахи руки подтверждали обоснованность его слов. — Серьёзные эксперименты не могут базироваться всего на одном опыте. К тому же каждый уважающий себя учёный должен ставить такие опыты и так их описывать, чтобы любой другой учёный мог воспроизвести и дать оценку трудам предшественника. Это и есть наука.

Буратино начал озираться вокруг, замечая, что он уже не единственный слушатель. Перед окном учёного стали собираться зеваки, которые с хихиканьем наблюдали за синьором в колпаке, вылезшим наполовину в форточку и читающем лекцию о правильной постановке эксперимента.

— Значит, кнопочку нажимать не желаете? — прочитав лекцию, спросил синьор из форточки.

— Ну, вам не стоит так расстраиваться, я думаю, у меня есть масса знакомых, которые могут понажимать вам её, — произнёс Буратино.

— Добровольно?

— Конечно добровольно, только вы потом уберите эту надпись с черепом, а я им сам ничего не скажу, пусть это будет для них сюрпризом.

— Хорошо бы, хорошо бы, — задумчиво пробормотал синьор из форточки, — неплохо было бы сделать несколько фотоснимков, опыты и эксперименты всегда надо фиксировать на фотоснимки. Это мой вам совет, дружище. Кстати, — оживился он, — а что вам, собственно, нужно?

— Я хотел поговорить с синьором Фарелли.

— Да? И о чём вы хотели с ним поговорить?

— О том, о чём я хотел поговорить с синьором Фарелли, я буду разговаривать только с этим достопочтимым синьором.

— Да? Любопытно, — сказал синьор в колпаке, — а если я скажу вам, что я и есть этот достопочтенный синьор.

— О! Как я мог не узнать вас, — воскликнул Буратино и для убедительности хлопнул себя по лбу ладошкой, — разрешите представиться, синьор Фарелли, меня зовут Пиноккио Джеппетто, и я прошу у вас чести поговорить с вами о серьёзной научно-технической проблеме.

— Любопытно, любопытно, а какова суть вопроса?

— Я хочу узнать о способах выделения спирта из спиртосодержащих растворов и устройствах, способных производить такие операции.

— Фу, — разочарованно сказал синьор Фарелли, — тоже мне проблема. Эту проблему может решить даже небезызвестная тётка Джульетта. Впрочем, меня радует, что в нашем городе есть ещё пытливые умы. Ах, глупая моя голова, что же я держу вас на пороге, — Дуремар закрыл форточку и вскоре открыл дверь, — входите и объясните мне свою проблему подробно, может, и помогу вам её решить.

Буратино вошёл и прямо с порога понял, что находится он в храме науки уездного масштаба. Вокруг, везде высились утёсы из книг. Колбы, реторты и пробирки составляли удивительные ансамбли. Самодельные трансформаторы и переменные резисторы в сочетании с банками для пиявок и прочими удивительными вещами создавали странную и даже таинственную атмосферу.

— Ой, какие! — только и смог произнести мальчик, рассматривая в банке крупных пиявок. — Какие крупные!

— А вы глазастый, — обрадовался Дуремар, — это редкий экземпляр, альбиум декаранотум. Водится исключительно в верховьях Нила, и я считаю, что это самый крупный из кровососущих водных червей.

— Да уж, — сказал Буратино уважительно, — здоровенная.

— Этот дилетант Шредер утверждает, что в мангровых лесах Латинской Америки водятся ещё более крупные черви. А я ему говорю: «Покажите, вы же там были». А он говорит: «Не могу, подохла, мол». А я говорю: «Покажите труп». А он не может. Да-да, не-мо-жет! А почему? Да потому, что все его латиноамериканские гиганты высосаны из пальца. И не столько из пальца, сколько из записок монаха Юлиуса, который сопровождал конкистадора Писарро. Я, знаете ли, не поленился съездить в Мадрид, чтобы прочесть описание червя, рукопись Юлиуса до сих пор хранится в королевской библиотеке. И что же я в ней читаю? А читаю я какой-то бред, этот самый Юлиус был, скорее всего, бухгалтер, он скрупулёзно подсчитывает, сколько они индейцев убили в бою, сколько повесил, а сколько обратили в христианство. Сколько собрали золота, он тоже подсчитал, а вот как начинает писать про природу, так начинается бред. Этот бухгалтер пытается описать птичку, так, чёрт его дери, он её даже классифицировать не может. Смешно читать, то синенькая птичка с жёлтым клювом, то жёлтенькая с синим, а третья, вообще, красивая и орёт, как резаная. Это, по-вашему, классификация?

— Нет, по-моему, это не классификация, — умудрился вставить Буратино.

— И я так думаю. А описание червя! Разве так описывают водных кровососущих червей! — синьор Дуремар так разнервничался, что забегал по дому, размахивая руками и задевая то и дело книжные утёсы, руша их. — Какая-то галиматья: то есть у неё глаза, то это и не глаза вовсе. Я даже не смог разобрать, кого он описывает: то ли пиявку, то ли измельчавшую анаконду. И я вам, друг мой любезный, заявляю со всей ответственностью, что так наука не делается, есть чёткие правила, придуманные не нами, и не нам их отменять. Есть серьёзная методика классификации водных червей, и никакой Шредер её отменить не в силах! Я этого не допущу. Я обязательно напишу в журналы «Водный мир», «Новости биологии» и даже в такой лженаучный журнальчик, как «Исследователь».

Учёный так распалился, что Буратино необыкновенно радовался тому, что он никакой не Шредер, а всего лишь Джеппетто. И чтобы как-то перевести разговор в другое русло, мальчик спросил:

— А вы что, записки Юлиуса на испанском читали?

— На староиспанском, — коротко бросил синьор Фарелли, — а этому негодяю Шредеру надо по его физиономии врезать его собственным описанием червя, чтобы он не пудрил порядочным людям мозги. Вот в следующем году на конгрессе обязательно врежу по его очкастой морде.

— А откуда вы этот самый староиспанский знаете? — продолжал Пиноккио свои попытки отвлечь учёного от горячей темы.

— Да он не особо от испанского и отличается. Я в молодости от скуки занимался мёртвыми языками…

— И древнегреческим? — уточнил Буратино.

— Да, и древнеарамейским, и шумерским, и древнееврейским.

— И что, всё выучили?

— Ну, не все, конечно, но на мои работы до сих пор ссылаются, сам Шлиман ко мне дважды приезжал. Об этом газета писала. Читали?

— Признаться, нет.

— Ну, как же, в прошлом году приезжал. Мы с ним обсуждали кое-что из истории и письменности древнего Средиземноморья. Умнейший, скажу вам, человек. Неужели не читали?

— Меня здесь не было в прошлом году, — объяснил Буратино.

— Но да Бог с ним, раз не было.

— А какой язык самый сложный?

— Из невосточных самые сложные венгерский и русский. Я их так и не смог постичь.

— Неужели?

— Да, не смог, чёрт бы побрал этих русских, их окончания при спряжениях не поддаются никакому человеческому осмыслению. А падежи! Разве это падежи! Одно слово, азиаты.

— А венгерский? — спросил Буратино.

— Попробуй его выучи, эти венгеры пришли с Аттилой из каспийских степей. Тоже азиаты. Кстати, присаживайтесь, мой юный друг.

Буратино огляделся, куда бы ему сесть, но сесть было явно некуда. Конечно, в доме было предостаточно стульев и кресел, и даже диван, но везде громоздились разные нужные для науки штуки. А на диване возвышалась конструкция из проводов и банок с какой-то жидкостью.

— Ах, да, вам некуда сесть, — догадался синьор учёный и одним взмахом руки сбросил все колбы и пробирки, что были на кресле, на пол, — вот, прошу вас.

Жидкость из одной колбы пролилась на паркет. Паркет в этом месте потемнел, и от него тонкими струйками потянулся дымок. Буратино со страхом посмотрел на это явление, но учёный, увидев беспокойство мальчика, успокоил его:

— Не обращайте внимания, это, растворчик дрянь слабенький, — синьор Фарелли залил дымящийся паркет водой из графина, и только после этого Буратино с опаской забрался в кресло, — мой друг, о пиявках так мало известно, они так мало изучены, что пытливый ум всегда найдёт куда приложить свои силы. А ведь ещё римляне знали о лечебных свойствах водных червей. А, при всём моём уважении к римлянам, они были великими плагиаторами, и это знание о пиявках, скорее всего они заимствовали у более древней культуры. Кстати, пиявки — это великолепное блюдо. Не хотите ли попробовать?

— Кхе-кхе, — закашлялся Буратино, — да нет, я что-то не голоден.

— А зря, очень вкусно. Франки, готы да и вандалы тоже почитали их за великий деликатес. Да и египтяне упоминают о них в гастрономическом смысле.

— А вы, я вижу, любите этих существ всей душой, — произнёс Пиноккио и покосился на банку с огромными серыми пиявками из верховьев Нила.

— Признаться, да. Понимаете ли, о птицах поёт птицелов, слышали арию птицелова Моцарта?

— Нет, не слышал.

— Ну, да ладно, а вот о рыбах поёт рыболов. Я иногда встаю рано утром, когда рыбаки уходят в море, и слушаю эти песни. В них есть что-то трогательное. А вот я пиявках могу сложить песню, ибо мне неизвестно более существа, которое при своей плотоядности не убивает, а приносит организму пользу. Вы хоть ещё одно такое существо знаете?

— Нет, не знаю, — признался Буратино.

— Вот именно! Нету больше таких. Остальные если и не убивают, то приносят вред. Ох, какой же я старый осёл! Я вам даже кофе не предложил. Радушный хозяин, называется. Ничего, сейчас я вас угощу. Моей кухарки сегодня не будет, но я и сам могу варить прекрасный кофе с перцем и корицей. Хотите?

— Я как-то не голоден, — ответил Пиноккио, боязливо оглядываясь вокруг и везде замечая реактивы, кислоты, химикаты и прочие вредные для пищеварения штуки.

— Вы меня обидите, — пригрозил синьор учёный.

— Хорошо, выпью чашечку, только мне перца поменьше.

— Договорились, — пообещал учёный, и, скинув какую-то колбу со спиртовки, водрузил на неё кофейник, предварительно выплеснул из него прямо на пол яркую салатовую жидкость.

«Живым бы уйти», — подумал Буратино, глядя, как учёный готовит кофе, как он бросает туда разные странные ингредиенты и при этом поясняет:

— Я научился делать этот кофе в Нигерии, в племени змееедов. Представляете, этих людей не берёт никакой змеиный яд, они его даже в пищу как приправу используют. И едят скорпионов.

Буратино только сглотнул слюну. И вскоре напиток был готов. И разливая его по каким-то плошечкам из толстого фаянса, учёный спросил:

— Может, вы предпочитаете с молоком?

— Да, пожалуй, — ответил Пиноккио, так как где-то слышал, что молоко нейтрализует некоторые органические яды.

Но вместо обычного молочника в руке учёного появилась коробочка, из которой он насыпал в плошку Буратино белого порошка. И вот напиток был готов. Не спеша насладиться этим творением учёного, Буратино долго рассматривал свой кофе и не видел в нём ничего необычного. На вид это был простой кофе с молоком и запахом корицы.

— Господи, спаси и сохрани, — прошептал Буратино и нерешительно сделал первый глоток.

— Ну, как? — спросил его учёный, ожидая его реакции.

— Никогда в жизни ничего подобного не пробовал, — признался мальчик.

— В следующий раз я угощу вас настоящим монгольским чаем с прогорклым маслом, а может, даже и сладким бульоном из бананов с сушёным суматрским тараканом-прыгуном, — произнёс синьор Фарелли, которому явно польстили слова мальчишки.

— Спасибо большое, — вежливо, но сухо ответил Пиноккио.

— А какое же дело привело вас ко мне, юноша?

— Мне не даёт покоя здоровье нации, — заявил Пиноккио.

— Да-да, система здравоохранения у нас не на высоте, но, тем не менее, должен констатировать тот факт, что пятнадцать лет назад у нас вообще не было никакой системы здравоохранения, кроме земских врачей, уездных больниц да богоделен. А сейчас наши больницы оборудованы операционными не хуже, чем на Западе. И каждый человек может получить квалифицированную помощь, если у него есть деньги.

— Безусловно, — согласился Буратино, — но посмотрите, что пьют наши люди, я имею в виду простой народ.

— И что же пьют? — поинтересовался Дуремар, — Я, признаться, не знаю, что они пьют. Вижу, конечно, частенько: валяется мужик в канаве, а чем он напился для меня неизвестно.

— Пьют всякую дрянь, дешёвый ром, неочищенную водку и даже средства бытовой химии.

— Неужели? — всплеснул руками учёный.

— Да, да, не удивляйтесь, пьют и денатураты, и стеклоочиститель, и дихлофос, и даже лосьоны для бритья.

— Позвольте усомниться в ваших словах, — не поверил синьор Фарелли, — мне почему-то кажется, что человек не может выпить стеклоочиститель. Вернее, выпить-то может, а вот жить потом, увы, вряд ли. Вы проводили эксперименты? У вас есть какие-нибудь данные?

— К сожалению, я не вел записей, — сказал Буратино, — но смею вас уверить, профессор, вы недооцениваете силу духа нашего народа.

— А мне кажется, коллега, вы недооцениваете силу соединений бензолов и хлоридов в стеклоочистителях. Тем не менее, я готов признать, что люди зачастую пьют всякую гадость. Вот возьмём эликсир жизни пресловутой тётки Джульетты и несложным путём выделим из напитка гидрооксид меди, от которого подопытная крыса сдохла через минуту, а многолетнее растение кактус погибло через два часа. Это факт, чистоту эксперимента я гарантирую.

— Вот видите, и это не самый страшный продукт, который употребляют люди.

— А почему вас, мой юный друг, волнует эта проблема? В вашем возрасте вас должны волновать иные вопросы.

— Меня, конечно, интересуют другие вопросы. Например, как весной оттаивают лягушки, которые зимой похожи на куски льда?

— Любопытный вопрос, — согласился учёный и тут же вскочил со стула и забегал по комнате, — наилюбопытнейший вопрос, интереснейший.

— И можно ли так заморозить и разморозить крысу?

— А человека? — подхватил учёный. — Это же надо, что за вопрос! Это не вопрос даже, а целая проблема. А эти идиоты-биологи годами занимаются какой-то дурацкой нервной системой дождевого червя и пишут об этих червях целые библиотеки. А как размораживаются лягушки весной⁈ Ай да умница, молодой человек! Вы знаете, мой юный друг, а ведь умение поставить перед собой вопрос — это уже половина решения проблемы. Вы меня радуете. У вас острый ум, а острый ум — первый признак таланта.

«Какой же ты нудный, дядя, — подумал Буратино и отставил от себя подальше плошку с кофе, — чёрт меня дёрнул ляпнуть про этих лягушек».

— Вы знаете, — продолжал учёный, — любопытство и лень есть две слагаемые прогресса. Дарвин утверждает, что человек произошёл от приматов. И я, глядя на некоторых людей, вынужден с ним соглашаться… Это я к чему? Ах, да. Так вот, тот самый пресловутый Дарвин говорит, что труд сделал из обезьяны человека. А я заявляю, что если человек и произошёл от обезьяны, в чём лично я не уверен, то человеком его сделал не труд, а лень. Да-да, банальная, заурядная лень с большой долей примеси любопытства.

— Вот и мне очень любопытно, как устроен аппарат по выделению спирта? — опять умудрился вставить Буратино.

— Ну, это элементарно, — сказал учёный без энтузиазма.

Он готов был уже опять вспомнить Дарвина и обезьяну, но на сей раз Пиноккио был настроен решительно:

— А как элементарно он устроен?

— Ну, вы ведь, наверное, знаете, что испражнения бактерий, то есть спирт лёгок и летуч. А значит, при малейшем повышении температуры спиртсодержащего раствора он будет выделяться в виде спиртового пара. Дальше элементарная конденсация, и вот он, спирт, готов. Всё просто. А зачем вам это нужно?

— Видите ли, — грустно сказал Пиноккио, — у меня папа пьющий.

— Ох, простите мою нетактичность, мой юный пытливый ум. Наверное, это для вас целая трагедия.

— Да, но я уже начинаю к этому привыкать. Мой папа действительно сильно пьёт, и каждое утро он неважно себя чувствует.

— Ах, какое горе, — всплеснул руками синьор учёный, — как я вас понимаю, наш дворник тоже пьющий. Такой он, когда пьяный, дуролом, простите меня за выражение, недавно забор сломал.

— К тому же мы не очень-то богатые люди, поэтому папа пьёт всякую гадость.

— Это вы о нём говорили, имея в виду стеклоочиститель?

— О нём, — сказал Буратино и тяжело вздохнул, — о нём и о его дружках.

— О, как это прискорбно! — продолжал соболезновать Фарелли.

— К тому же он у меня ещё и инвалид. И здоровье у него очень хлипкое. Поэтому я решил сделать аппарат и производить продукт для домашнего пользования. Это даст мне возможность следить за качеством продукта и сэкономить немного денег на учёбу.

— Какой вы заботливый сын и какой вы дальновидный юноша, — восхитился Дуремар.

— Поэтому я прошу вас, профессор, если у вас, конечно, будет для этого время, начертите мне, пожалуйста, конструкцию аппарата и, по возможности, распишите технологию.

— Конечно, о чём разговор. Только, знаете, я ведь не прикладник, я теоретик.

— Простите, — не понял Буратино, — вы не кто?

— Не прикладник, то есть я не занимаюсь прикладной наукой и практическими вопросами, — пояснил учёный, — аппарат я вам нарисую уже завтра, здесь ничего сложного. А вот с технологиями придётся повозиться недельку.

— Недельку? — спросил Пиноккио, обрадованный таким коротким сроком.

— И не меньше, дружище, не меньше. Вы ведь хотите серьёзное исследование и качественный продукт, а не пойло тётки Джульетты.

— Неделя меня устроит.

— Вот и отлично, сегодня же займусь вашим вопросом.

— Кстати, профессор, если у вас возникнут какие-нибудь затраты, будьте любезны сообщить мне о них.

— Это вы о чём? — не понял Дуремар.

— Я имею ввиду затраты, — пояснил Буратино, — денежные, естественно.

— Вы хотите меня обидеть?

— Нисколько, просто я не хочу вас затруднять.

— Да нет, мой юный друг, вы хотите меня обидеть.

— Нет, не хочу.

— Да нет, хотите, или вы не знаете, что настоящего учёного интересует презренный металл только как носитель определённой молекулярной массы.

Так препираясь, они дошли до двери. И уже на пороге Буратино спросил:

— Кстати, насчёт кнопки электрического звонка, когда к вам прислать подопытных?

— Завтра, ближе к вечеру.

— Хорошо, пришлю парочку, если смогу, то больше. Только обязательно снимите надпись, а то моих друзей она будет смущать, уж больно череп там страшный.

— Обязательно сниму. Всего хорошего, мой юный друг.

— До свидания, профессор.

Так они и расстались. И Буратино побежал домой. И прибежал туда. Находясь всё ещё под впечатлением, которое произвёл на него синьор Фарелли, Пиноккио молча уселся на кровать, вспоминая нюансы разговора с учёным.

— Что? Опять не получилось? — спросил Говорящий Сверчок.

— Нет, всё получилось, — отвечал Буратино задумчиво, — всё получилось даже лучше, чем я предполагал. Через неделю он даст нам чертёж аппарата и технологический паспорт.

— Ай да молодец, — похвалил Говорящий Сверчок, — а сколько он за это с тебя просит?

— Нисколько, он оказался очень интересным, хотя и чуть-чуть нудным человеком. Напоил меня кофе, приготовленным по рецепту нигерийского племени змееедов, и сказал, что настоящего учёного деньги не интересуют.

— Вот видишь, а ты обзывал его интеллигентом, — упрекнул Буратино Говорящий Сверчок.

— Я заблуждался. Признаюсь. Синьор Фарелли обещал меня угостить бульоном из бананов и суматрского таракана-прыгуна.

— Это, наверное, вкусно, — заметил Говорящий Сверчок.

— По-моему, гадость, — поморщился Буратино.

— Ты ничего не смыслишь в деликатесах. Я бы вот никогда бы не отказался от жирного и пузатого таракана-прыгуна с Суматры, даже если б он был без бульона.

— Вы, синьор Говорящий Сверчок, — морщился Буратино, — мне такие гадости не говорите, а то мне плохо будет. А лучше скажите, что делать дальше? Ну, сделаем мы этот аппарат, ну, технология у нас будет, а дальше-то что? Куда я его поставлю? На радость папе посреди комнаты что ли?

— Это верно. Молодец, что ты об этом думаешь, — похвалило насекомое, — умный человек всегда думает на ход вперёд. Если мы его сюда поставим, то твой папаша присосётся к нему похлеще, чем пиявка Дуремара к нежной коже дачницы. И нипочём его отсюда выгнать будет нельзя. Но я был бы не я, если б не подумал обо всей последующей работе.

— Вот и хорошо, куда же поставим?

— Первым делом нам нужны, как ты правильно заметил, производственные площади. Казалось бы, вопрос пустячный, вокруг навалом всяких зданий, выбирай себе любое, плати аренду и работай. Но наш бизнес — дело тонкое, оно не терпит посторонних ушей и глаз. А главное, посторонних носов. Что из этого следует?

— Что? — спросил Буратино.

— Следует, что нам нужно помещение, можно даже сарай, в месте малолюдном, но обеспеченным дорогой и, на всякий случай, рядом с морем.

— Я знаю такой сарай, — сказал Пиноккио, — только вот с дорогами там неважно, зато море рядом. А почему нельзя в черте города?

— А полиция, — напомнил Говорящий Сверчок.

— Так с ними можно договориться.

— С ними и так придётся договариваться. Но одно дело договариваться с ними, когда ты никому не мозолишь глаза, и совсем другое дело — договариваться с ними, когда на тебя каждый день приходят доносы, что от твоего предприятия вонь на весь квартал.

— А что, неужели так сильно вонять будет? — спросил Буратино.

— Особенно сильно будут вонять люди. Дело в том, парень, что люди считают себя достаточно счастливыми, когда не видят кого-нибудь счастливее и удачливее себя. И эти люди становятся страшно несчастливы, когда рядом с ним появляется человек, у которого есть хоть что-то, чего нет у них. Это их злит и бесит.

— А почему? — искренне удивился Буратино.

— Не знаю, это мне неизвестно, но такова человеческая природа. Людям всегда плохо, когда кому-нибудь хорошо. Человеку очень обидно, если кто-нибудь преуспел больше, чем он сам. И очень приятно, когда этот кто-то падает, ломая себе шею. Увидев такого упавшего и, пнув его пару раз, человек приходит домой и говорит своей жене: «А этот-то, слыхала, навернулся так, что и встать не может. А корчил из себя птицу высокого полёта. Я его пнул пару раз». А жена ему скажет: «И поделом ему, дураку, пусть не зазнаётся, а вот ты у меня орёл: наподдал этому задаваке, так ему и надо. И жена у него стерва крашеная».

— Но почему? — вознегодовал Буратино. — Почему люди такие подлые?

— Да не подлые они, — устало ответил Говорящий Сверчок, — они просто люди. В общем, если не хочешь ежедневных доносов, то лучше начинать производство там, где людей поменьше.

— Хорошо, запомню. А что нужно ещё?

— Ещё нужны, как говорят модельеры, разные аксессуары. То есть тазы, бочки и для произведённого продукта бутылки. Ну и рабочие, естественно.

— Ой, мамочки, а где я всё это возьму?

— Тазы с бочками купишь, рабочих наймёшь.

— А бутылки?

— С бутылками придётся попариться. Придётся либо организовать приём стеклотары, либо выходить на производителя.

— А как же организовать сбор этих бутылок?

— Это несложно. Скажешь пацанам в школе, что будешь платить по полсольдо за пять бутылок, и на первое время они тебя обеспечат. А если будет мало, поедешь в соседний город, заключишь договор.

— Ой, как всё это сложно, — сказал Буратино, широко открывая глаза, — я даже представить себе не мог, что производство такая сложная штука.

— А ты как хотел? Производить продукт — вещь хлопотная, но интересная и прибыльная.

— Наверное, у меня ничего не выйдет, — захныкал Буратино, — столько проблем, столько вопросов!

— Дорогой мой, это ерунда, а не проблемы. Настоящие глубокие проблемы начнутся с конечным продуктом.

— Точно, — выдохнул Пиноккио, — куда же мы денем конечный продукт? У Джульетты хоть клиентура сложилась. А у нас? Кто будет покупать у нас?

— И вот тут нам понадобится маркетинг, маркетинг и ещё раз маркетинг.

— А где же мы возьмём этот самый маркетинг? — поинтересовался Пиноккио.

— Приобретём, — уверенно ответил Говорящий Сверчок.

— А сколько он стоит?

— Он стоит многих и многих часов упорного труда и немножко крови.

— Чьей? — спросил Пиноккио, округляя глаза.

— Крови конкурентов.

— А нельзя ли без крови конкурентов? — поинтересовался Буратино.

— Понимаешь ли, парень, бизнес — вещь тонкая. Либо конкуренты истекают кровью, либо ты. Что ты выберешь?

— Лучше пусть конкуренты, — подумав, ответил Буратино, — мне что-то не нравится истекать кровью. А что же такое маркетинг?

— Это кропотливый сбор данных о конкурентах и изучение их рынков сбыта, которые ты собираешься сделать своими.

— Мамочки, да ведь это целая наука. Неужели мне придётся её изучить?

— Конечно, иначе конкуренты изучат тебя. Если не можешь заняться маркетингом сам, то тебе придётся нанять специалистов со стороны.

— А где же я их найду, — приуныл Буратино, — и, вообще, я чувствую, что у меня ничего не получится, так как всё сложно и непонятно, да и конкурентов я чего-то побаиваюсь. Вдруг их специалисты по маркетингу изучат меня быстрее, чем я изучу их.

— Ну, что ж, тогда предлагаю забыть тебе о твоей кареглазке и переключиться на более покладистых портовых девок.

— Да? А почему?

— Потому что ни одна порядочная девица не свяжется с хулиганом и базарным обувалой. Пойми, что постоянное дефилирование в порту и на рынке не прибавит тебе светской репутации, а твоя кареглазка, как я понял, девица светская.

— Моя базарная деятельность, конечно, не прибавляет мне лоска, — согласился Пиноккио, — но и производство выпивки не самый честный вид деятельности.

— Об этом мало кто будет знать. Да и, в любом случае, это всё-таки бизнес, а не жульничество.

— Ну, что ж, — решительно произнёс Буратино, — вижу, что выбора у меня нет. Буду заниматься водкой. С чего начнём?

— С того, с чего начинается всё. То есть с денег. Тебе нужно продать всё, что лежит на чердаке.

— А кому?

— Если честно, сам ума не приложу. Наверное, придется работать с цыганами. Это, конечно, наихудший вариант, но выбирать нам особо не из чего. Возьми образцы тканей, пару перчаток и потолкайся на рынке, присмотрись там, не торопись. И возьми кого-нибудь с собой.

Буратино так и сделал. Он взял с собой кусочки тканей, перчатки и Рокко Чеснока. Они пришли на рынок, и, пока Пиноккио осматривался, Рокко донимал его вопросами:

— Ну? Какая у нас на сегодня задача?

— Найти барыг и сбыть товар. Вот и вся задача на сегодня.

— А чего их искать? Вон они топятся. — Чеснок указал на группу цыган.

— Ты считаешь, что мы с ними договоримся?

— Без базара, если их цена устроит. Но жадные они! Хуже нету! Они даже еврею-старьёвщику фору дадут по жадности. Торговаться будут за каждые полсольдо. Будут визжать, плакать, кататься по земле, божиться всеми богами, какие им известны, и посыпать голову пеплом. Попомни мои слова, мы с ними наплачемся.

— А другие барыги есть?

— Может, и есть, но я их не знаю.

— Значит, говоришь, трудно будет? — задумчиво говорил Буратино, рассматривая цыганок.

— Ой, как трудно, — подтвердил Рокко, — мало того, что они гориться будут, да детей своих сопливых нам в нос тыкать, так будут пытаться и обсчитать и обокрасть. Глаз за ними нужен орлиный.

— Да, — подвёл итог Буратино, глядя на пёструю толпу женщин, — чувствую дело будет непростое, но всё равно надо его делать. А кто из них торговка самая знатная?

— Вон, видишь, — Рокко указал рукой, — жаба страшная с тремя подбородками и усами, она самая крутая у них, самая деньжистая.

— Это которая беременная? — спросил Пиноккио.

— Если она и беременная, то уже года три как минимум. Я её сколько помню, столько у неё это брюхо и висит. Ты спроси лучше, как её зовут?

— Ну и как?

— Аграфена, прости меня Господи, обсмеёшься имечко.

— Ты бы на закон Божий ходил бы почаще, ещё и не таких имён наслушался. Эти древние граждане такие имена друг другу давали, что их или не выговоришь, или обхохочешься.

— Расскажи, страсть как люблю про имена, — оживился Рокко.

— Сначала работа, а потом будем над именами хохотать, — сказал Буратино и направился к цыганке.

Остановившись от неё невдалеке, наш герой некоторое время рассматривал эту колоритную женщину, восхищаясь её габаритами и голосом, с которым она легко могла исполнять в опере арии басов. Насладившись зрелищем и навосхищавшись басом, парень, наконец, обратился к ней:

— Здравствуйте, синьора Аграфена.

— Здравствуй, сердце золотое, — с ленцой отвечала цыганка, даже не поглядев в его сторону. В данный момент она ковырялась в винограде и её больше ничего не интересовало, но профессионализм женщины был настолько высок, что она чисто машинально продолжала: — Позолоти ручку, аметистовый, что было, что будет скажу, — тут она сделала паузу, отправляя виноградину в рот, и продолжила: — о невесте расскажу, о кареглазой с грудями полными, кожей белой.

Буратино опешил, первые несколько секунд он не мог произнести ни слова. Его словно парализовало, мальчик стоял, широко открыв глаза, глядел на жирный тройной подбородок и поросшую редкими, но очень чёрными волосами верхнюю губу женщины. У него в голове колоколом звенела одна мысль: «Откуда эта женщина знает по кареглазку?».

— Ну, так что, бриллиантовый, соломы тебе маковой или гашиша? — спросила цыганка.

Буратино, ещё находясь в полусознании, промямлил:

— Перчаточки не нужны?

Это было всё, на что он был способен в данную минуту.

— А, ну, покажи, ласковый, — проявила интерес барыга, и Буратино отдал ей перчатки.

Цыганка взяла их, повертела в руках, и небрежно бросила:

— Дрянь перчатки, дешёвка. Дам тебе полсольдо или гашишу порцию.

Но Буратино уже почти пришёл в себя и по глазам женщины понял, что перчатки не дрянь, и он сказал ей:

— Пять сольдо за пару, у меня их больше двадцати.

— Э-э, бриллиантовый, — прищурилась цыганка, — да ты, видно, вор!

— Конечно, вор, — сказал Буратино, — а кто к тебе, к барыге, ещё прийти может? Ведь только и занимаешься скупкой краденного.

— Ой, поглядите на него, — заголосила Аграфена, и это было, очевидно, условный сигнал.

Тут же все остальные цыганки, как пираньи, бросились на мальчишку и начали его дёргать, щипать, говорить ему в уши, в общем, цыгане работали. Буратино растерялся в этом хаосе, он видел, как Аграфена отдала ему обратно перчатки со словами: «Дрянь, полсольдо стоят». И тут же ещё одна цыганка выхватила у него перчатки обратно со словами: «Дай погляжу». А все остальные продолжали дёргать мальчика и галдеть. А перчатки начали кочевать из одних цыганских рук в другие. Буратино понял, что сейчас распрощается с перчатками, и, схватив одну из цыганок за локоть, произнёс:

— А, ну, отдай перчатки!

— Какие перчатки, яхонтовый? — возмутилась та. — Нет у меня никаких перчаток.

— А где же они? — спросил Буратино.

— А я почём знаю. Нету, хоть обыщи.

— Ты чего на неё накинулся, — дернула его за волосы другая цыганка, — а, ну, отстань от неё, а то сейчас полицию позовём.

— Сам либо потерял, а теперь к нам пристаёт, — орала третья.

Буратино понял, что перчаток он, наверное, больше не увидит, но он не напрасно взял с собой Чеснока. Рокко Чеснок, рождённый в порту, чуть ли не на пирсе, знал цыган с детства, он внимательно наблюдал со стороны эту картину, усмехался, видя растерянность Пиноккио, и до поры не вмешивался. Он вмешался только тогда, когда от стаи цыган оторвалась одна из них и, отойдя в сторону, стала прятать что-то под юбку. Он, не торопясь, догнал уходившую с рынка женщину и начал разговор с хорошего удара по почкам.

— Ох, — остолбенела цыганка от приступа боли.

А Рокко, не стесняясь ходивших вокруг людей, залез к ней под юбку со словами:

— А что это у тебя там?

Цыганка, пребывавшая в шоке то ли от боли, то ли от такой наглости, не сопротивлялась и Рокко победно достал из-под юбки женщины пару перчаток.

— Где-то я такие уже видел, — улыбаясь, сказал он, глядя на цыганку, — кажется, у моего приятеля, который беседует с твоими подругами, были такие же.

Тут цыганка пришла в себя и заорала, что называется, благим матом:

— Убили! Ограбили!

Весь рынок услышал этот крик. На него даже обернулись полицейские, что было нежелательно. Понимая это, Рокко, не раздумывая, дал женщине поддых. Та согнулась пополам, а на крик убитой и ограбленной кинулся весь табор.

— Ах, ты, босяк, — бешено завизжала одна из женщин, кидаясь на Чеснока.

Но Рокко среагировал моментально, и короткий апперкот в нос свалил цыганку с ног.

— Порчу нашлю, — зашипела другая, побаиваясь атаковать парня, — коростой покроешься.

Но талантливые рыночные мошенницы ещё не поняли, с кем имеют дело. Рокко только улыбнулся в ответ, и хлёсткий хук справа навёл звон в ухе насылательницы порчи. И тут в бой вступила сама Аграфена. С решимостью и твёрдостью мужчины она произнесла:

— Мы тебя сейчас рвать будем.

Шесть или семь цыганок начали засучивать рукава, собираясь действительно рвать парня. Но Рокко Чеснок не был бы Рокко Чесноком, если бы спасовал перед бабами. Он, видя решимость и ярость в глазах женщин, окружавших его, сделал шаг назад, всего один шаг назад, и поднял с земли крупный булыжник.

— Порвёте, говоришь? — с улыбкой бесшабашной храбрости спросил он. — Рвите, только одной, а может, и двоим, черепа-то я подрихтую.

Женщины засомневались, видя такое хладнокровие, но от своих намерений ещё не отказались, и драка могла получиться неплохой, не появись второй булыжник в руке у Пиноккио.

— Не одну и не двух покалечим, — пообещал он, — а всех. А тебя, Аграфена, в первую очередь.

Женщины поняли, что проиграли, и, насылая порчу и проклятья, стали потихоньку отступать.

— Фу, — перевёл дух Рокко, — я уже подумал, что меня и вправду разорвут.

И если Чеснок вздохнул облегчённо, то Буратино, напротив, рассвирепел от такого унижения. И вправду сказать, жуть как неприятно: его только что бабы чуть не облапошили. Он догнал Аграфену и, разбежавшись, дал ей хорошего пинка изо всей силы.

— Что же ты, сердце золотое, так дерёшься? — скривилась от боли та.

— Ну, что, синьора Аграфена? — холодно спросил он. — Будем дело делать или нам поискать других покупателей?

— Чтоб ты, сатана, подавился своими перчатками, — обиженно ответила женщина, — неси свои перчатки, торговать будем. Торговать лучше, чем драться.

— Хорошо, что мы пришли к консенсусу, — произнёс Буратино, немного успокаиваясь, — у меня ещё штука полотна и шерсти качественной много, и кружева фламандские.

— Ой, как ты мне вдарил больно, — почёсывала зад Аграфена, — ну, да ладно. Приходи к мельнице заброшенной, что около вокзала, там и поторгуем.

— А деньги-то у тебя есть? — прищурившись, спросил Пиноккио. — А то что-то к тебе никакого доверия.

Цыганка молча задрала верхнюю юбку и из потайного кармана достала горсть монет, половина из которых были серебряные.

— И без фокусов, — предупредил Чеснок, — так и знай. Это мы только с виду добрые и приличные мальчики, а если дело коснётся… то и брюхо распороть можем.

— Ух, я вижу, какие вы, гады, приличные мальчики. Весь зад от вас болит, — произнесла Аграфена и удалилась со своими товарками.

— Я тебе говорил, что с ними ухо нужно держать востро, — укорял приятеля Рокко, когда они возвращались.

— Я вроде и держал, а вишь, как оно вышло, — объяснял Буратино, — ловкие они, заразы. Психологию знают и приёмчики у них отработаны.

— Насчёт приёмчиков — это точно. Слаженно работают, нахраписто, да ещё и голову человеку мистической белибердой забивают. А в руки им давать ничего нельзя, дал — считай потерял.

— Зато ты, Рокко, молодцом был. Чётко ты им накостылял, — восхитился Пиноккио.

— А то б! Я эту сволоту ещё с детства знаю. Мне как-то раз отец дал два сольдо и послал за хлебом и табаком. А я, дурень, остановился на базаре на драку посмотреть. Чёрт меня дёрнул. Тут как тут одна из этих зараз и говорит мне: «Ой, мальчик, вижу, проклясть тебя хотят. А проклятие ужас какое чёрное». А тут другая подбегает, скотина немытая, и кричит: «Ой, пойдём, подруга, от этого проклятого мальчика подальше, а то дюже у него проклятие чёрное: мальчишка-то покойник уже. Как бы нас проклятие не задело».

Ну, я, ясное дело, струхнул сильно. А что с меня взять, мне всего восемь лет было. Вот я одну из них за подол поймал и ору в голос: «Ой, тётенька, сними проклятие, ой, страшно мне!». А она мне говорит: «Заклятие не внутри, заклятие снаружи. Только не пойму где, одежда-то у тебя чистая, светлая. А, ну, говори, что ещё есть, а то умрёшь». Ну, я руку-то и разжал, а в руке у меня два сольдо были. Тут эти дряни, как кошки, зашипели на монету и говорят: «Брось её, а то умрёшь».

— И что, — смеялся Буратино, — что дальше было?

— Тебе смешно, а я монетку бросил на землю и спрашиваю этих зараз: «Тётеньки, что мне делать, мне хлеба надо купить и табака батьке?» А эти воровки говорят: «Беги, мальчик, в церковь за святой водой, а мы монетку посторожим». Ну, я, как дурак, и понёсся в церковь.

— Ну, и как, посторожили они монетку? — хохотал Буратино.

— Посторожили, — саркастически произнёс Рокко, — найти бы этих сторожил, уж я бы морды им поразбивал. Уж не поленился бы.

— А дальше что было?

— Известно что, бегу в церковь за святой водой. Бегу и думаю, как хорошо, что мне эти цыганки попались, а то бы умер чуть ли не в младенчестве от этой проклятой монеты. Когда прибежал, целый час этих пройдох искал, а сам в руке жестянку со святой водой держу. В общем, когда я понял, что меня облапошили, вылил я на себя святую воду, перекрестился и пошёл домой.

— Без хлеба?

— Без хлеба ещё полбеды. Без хлеба мой батька не помрёт, а вот без табака он просто звереет. И влетело мне дома так, что до сих пор чешется.

— Что, и святая вода не помогла? — опять смеялся Буратино.

— Как раз помогла. Без воды он убил бы меня, наверное, а то об порог споткнулся, когда за мной гнался, и башку в сенцах об кадушку с огурцами разбил. От чего и поутих. А я с тех пор духа цыганского не переношу. От меня в порту цыгане как от зачумлённого шарахаются, я их из рогатки расстреливал и камнями кидал. А один раз даже одного цыганёнка с пирса столкнул.

— А не боишься, что проклянут? — улыбаясь, спросил Пиноккио.

— Поначалу боялся, а после пятидесятого проклятия перестал. Согласно их проклятиям и порче, меня ещё в прошлом году должна была проказа пожрать и радикулит скрутить, и ослепнуть я должен был, ко всему этому ещё и бельма в оба глаза. Это не считая, кровавого поноса, чахотки и кучи непонятных проклятий.

— А ты смелый, Рокко, — сказал Пиноккио.

— Хватит, я всё детство боялся. То отца боялся, то цыган, то пацанов слободских, то собак бродячих, а то и полицейских. Устал уж бояться-то.

Наконец мальчики добрались до дома Пиноккио и спустили с чердака всё то, что он там прятал. Чесноку даже пришлось своровать две простыни с бельевой верёвки, чтобы хоть как-то донести товар до цыганок. Потом пацаны, взвалив добро на себя, огородами, чтобы не привлекать внимания, пошли к мельнице.

«Лишь бы Рокко не спрашивал, откуда это у меня», — думал Пиноккио.

А Рокко и не собирался ничего спрашивать, он размышлял о трёх вещах. Первая мысль: «Как бы цыганки нас не надули». Вторая мысль: «Интересно, сколько цыганки за это дадут». Третья мысль: «Что же всё это такое тяжёлое? Из железа что ли эта шерсть?». Так, размышляя каждый о своём, пацаны добрались до мельницы. Они тяжело дышали, обливались потом и озирались, ища цыганок. Вскоре те появились. Их было не меньше полдюжины.

— Так, — начал командовать Рокко, — Аграфена остаётся, остальные — десять шагов в сторону бурьяна.

— Эй, рубиновый, какой ещё бурьян? — загалдели женщины.

— Повторяю для тупых, на месте переговоров остаётся мой друг и Аграфена. Я стою в пяти шагах, вы вон там у бурьяна. Кто не понял, сейчас получит в дыню. Всё ясно?

В дыню, конечно, из женщин никто получать не хотел, и никто из них не сомневался, что получить от этого парня очень легко. Поэтому цыганки заругались, но всё-таки двинулись в сторону бурьяна. Правда, одна, самая смелая, перед тем, как взять курс на бурьян, обозвала Рокко непонятными словами и даже плюнула в его сторону.

— Ну, ты, небритая, — произнёс Рокко, вытирая рукав куртки, — ты свои верблюдячьи штучки брось, а то в следующий раз я тебе всё твоё плевальное устройство расколочу.

Таким образом, регламент торговой сессии был утверждён, и главные лица делегаций, Пиноккио и Аграфена, приступили к делу.

Уже с первых минут работы Буратино понял, что синьор ювелир Вайман на фоне синьоры Аграфены выглядит как рыбачий баркас на фоне океанского лайнера «Королева Елизавета».

Она жилила, сморкалась, вытирала несуществующие слёзы концом головного платка, обзывала Буратино сыном иудиного племени, обращалась ко всем святым и даже к Корану, призывала весь просвещенный мир в свидетели такой невиданной жадности и дважды делала вид, что уходит. Рокко, наблюдая всё это с дистанции и не имея возможности влиять на ход переговоров, ругался, краснел и психовал. А вот соплеменницы Аграфены, напротив, были абсолютно спокойны, они уселись в кружок и не спеша беседовали и курили. В общем, они вели себя совсем не так, как Рокко, но состояние Чеснока можно было охарактеризовать как послеобеденный отдых по сравнению с тем, что чувствовал Пиноккио.

Бедный Пиноккио обливался потом от жары и напряжения, дважды ему казалось, что перчатки проданы по обусловленной уже цене. Они вместе с цыганкой пересчитывали товар, и когда дело доходило до счёта денег, тут выяснялось, что денег не хватает. Оказывается, что цена, которую предлагает цыганка сейчас, после договора, гораздо ниже, чем была пять минут назад.

— Да что же это такое! — злился Буратино. — Мы же только что договорились!

— Ой, соколик, как договорились, так я тебе и плачу без обмана, — бубнила Аграфена, тоже изнывая от жары.

— Да где же без «обману», — передразнил цыганку Пиноккио, — когда мы договорились по три с половиной сольдо за пару, а ты мне платишь по два с половиной.

— Ой, и когда мы договорились по три сольдо, я не помню такого.

— По три с половиной, — поправил Буратино, — по три с половиной.

— У меня всё без обману, изумрудный, всё без обману. Как сговорились, так и плачу. Вот тебе истинный крест, — говорила Аграфена, крестясь.

Буратино возвращал деньги Аграфены, пересчитывал перчатки, складывал их рядом с собой, и торг начинался снова. Цыганка опять начинала рыдать, сморкать и упрекать мальчика в том, что на нём нет креста. Она гнусавила басом насчёт своих деток, которых у неё шестеро, и так далее и тому подобное.

Рокко ходил взад и вперёд невдалеке, глядя на Аграфену взглядом, который мог воспламенить на неё её не совсем чистую одежду. А солнце палило немилосердно, а у Буратино разболелась голова, и он стал потихоньку размякать. Мальчик устал, он хотел пить и ещё хотел, чтобы этот торг поскорее кончился. А вот Аграфена несмотря на огромные пятна в местах интенсивного потоотделения, выглядела энергичной и даже свежей, как будто и не было двух утомительных часов под палящим солнцем. Она неутомимо бубнила и бубнила о том, что женщина она честная, и Пиноккио, слушая её, стал делать одну ошибку за другой. В общем, через час Буратино подозвал к себе Рокко и объяснил ситуацию.

— Рокко, Аграфена предлагает сто девяносто два сольдо за всё.

— Отдавай, — пожалел дружка Чеснок, видя, что Пиноккио выжат, как лимон, — пускай подавится, жаба.

— Вот видишь, — забубнила цыганка, — аметистовый ты мой, и друг тебе твой советует, а он — человек дюже умный.

— Ты не дослушал, Рокко, — продолжал Буратино, — у неё нет при себе столько денег. У неё всего восемьдесят шесть сольдо. И она просит отсрочку по половине платежа на три дня.

— Пошла она в зад, — вынес вердикт Чеснок, — пусть берёт половину товара и отдаёт деньги. Остальной товар мы ей через три дня принесём.

— Ой, мудрый какой, мой, не по летам мудрый, ой, даже вижу твою дорогу, всю жизнь, как на ладони, — зло зашипела Аграфена, глядя на Рокко, — цветами усыпана, деньгами услажена, да жена у тебя будет честная, да подруга горячая. Всё как у людей. Только вот одного ты не понимаешь по малолетству своему, чем быстрее мы начнём этим товаром торговать, тем быстрее вы получите свои денежки.

— Может, отдадим? — устало спросил Пиноккио. — Устал от неё, сил нет.

— Ладно, — твёрдо сказал Чеснок, — но знай, толстомясая, три дня тебе сроку. Я сам через три дня за деньгами приду.

— О чём ты, жемчужный, спроси на базаре любого, я хоть раз кого обманула?

— Слышь, ты, честная, — с угрозой перебил её Рокко, — я никого спрашивать не буду, через три дня я приду на базар и, не дай Бог, не найду там тебя. А ещё, не дай Бог, если тебя найду, а денег у тебя не будет. Я тогда вас всех, повторяю, — Рокко поднёс кулак к носу цыганки, — всех поубиваю. Так и знай.

Эта речь подвела итог торговой сессии. И Буратино, пересчитав деньги и сложив их в карман, сказал:

— Умираю, пить хочу.

— Погнали в кондитерскую, а потом на пляж, — предложил Чеснок.

— Погнали, — согласился Буратино.

Тот, кто знает, как тяжёл бизнес, тот умеет гулять. Вот и мальчишки гуляли со всего размаху, от души. На пляже они встретили ещё пацанов и по-братски делились с ними лимонадом и пирожными.

— Широко живёте, — восхищались портовые ребята.

— Ешьте, пацаны, ешьте, — благодушествовали друзья.

— А папирос у вас нету?

— Не курю, — немного конфузясь, отвечал Пиноккио, — как-то не доходят руки до этого.

И от щедрот выдал ребятам сольдо, и те тут же снарядили гонца за табаком. В итоге, вечером, когда Пиноккио подсчитал оставшиеся деньги, у него осталось всего семьдесят семь сольдо.

— Неплохо погуляли, — почесал он затылок.

— Это да, — согласился Рокко, — надо бы экономить.

Буратино, в свою очередь, согласился с ним, и они расстались, договорившись встретиться на следующий день. А на следующий день мальчишки отдыхали опять. Не с таким, конечно, размахом, как накануне, но тоже неслабо. А потом ещё один день отдыхали. В итоге всех этих отдыхов у Пиноккио осталось шестьдесят один сольдо.

— Ну, хватит, Рокко, — сказал он, — глянь, сколько денег распушили.

— И то верно, целое состояние, да про игру совсем забыли. Вон Крючок каждый день приходит и ноет: «Ну, когда играть будем, ну, когда играть будем?»

— Вот и я о чём. Пора за работу браться. Я к цыганке пойду, а ты собирай ребят и садитесь в порту, может, хоть десять сольдо поднимите.

— Знаешь что, — задумчиво произнёс Чеснок, — давай лучше я к цыганке пойду. У меня с цыганами лучше получается.

— Давай, — обрадовался Буратино, он был благодарен Рокко за то, что друг сам вызвался на это тяжёлое задание.

И Рокко пошёл на базар, а Пиноккио пошёл собирать бригаду. День был не очень удачным. И собравшаяся бригада сняла только семь сольдо. Пиноккио, к тому же, всю игру нервничал потому, что Рокко не появлялся.

Чеснок появился только, когда пацаны уже подводили баланс. И уже по его хмурой физиономии Буратино понял, деньги дружок не принёс.

— Ну, что? — спросил Буратино, когда бригада разбежалась по домам.

— Убью гниду, — был лаконичен Чеснок.

— Не томи, что она сказала?

— Ничего не сказала, не было её на базаре. Другие цыганки были, а Аграфены не было. Я у них спрашиваю: «Где Аграфена?». А они мне: «Не знаем, мы за ней следить не нанимались».

— Надо идти к ней домой, — решительно сказал Буратино.

— В цыганский район ходить опасно, они, заразы, дружные и отчаянные. Если там борзеть, и убить могут, — произнёс Рокко.

— Ну, и что ты предлагаешь?

— Ждать эту курву на базаре. Я про неё кое-что узнал. Они никуда из города не денется. Она на маковой соломе дом себе богатый поставила, четыре лошади у неё и детей шестеро. Так что, ждать будем, — угрюмая физиономия Чеснока была до крайности серьёзная.

Буратино почувствовал, что Рокко что-то недоговаривает, и сказал:

— Давай, Рокко, выкладывай начистоту всё, что узнал про Аграфену.

— Начистоту? — переспросил Рокко. — Начистоту, так начистоту. Мы этих денег, может, и не увидим даже.

— Я так и понял, — сказал Буратино, — давай дальше.

— Муж у Аграфены крутой, — произнёс Рокко и замолчал.

— Не тяни.

— В общем, она — жена ихнего барона. А за барона цыгане все как один встанут.

— Ну, и что делать будем?

— Не знаю, — ответил Чеснок.

Но в данном случае Рокко врал, он всё прекрасно знал. Перед ребятами лежало два пути: забыть про деньги или идти на конфронтацию.

— Как бы там ни было, я с тобой, — произнёс Рокко, — можешь на меня рассчитывать.

— Это я и хотел от тебя услышать, — сказал Буратино.

— И что решим? — спросил Рокко.

— Война, — сурово выговорил Пиноккио и сжал кулаки.

— Так тому и быть. Эта сволочь подавится нашими деньгами. Может, мы их и не сможем вернуть, но эта барыга кровью умоется, зуба даю, — поклялся Рокко.

— Плакать будет, — весело заорал Буратино.

— Плакать? Ха! Рыдать и скулить, и в грязи валяться, — в тон ему заорал Чеснок, да так заорал, что кошки брызнули из мусорных баков.

— Ладно, — успокоившись, произнёс Буратино, — теперь надо всё обдумать. Надо с ней обязательно встретиться хотя бы ещё один раз.

— Верно, — согласился Чеснок. — Может, всё ещё образуется. Может, она и приболела вовсе.

— Заболела она давно, и болезнь её называется жадность. А жадность лечится только кулаком. А встретиться с ней нужно обязательно, хотя бы для того, чтобы объявить войну.

— Это я беру на себя, — сказал Чеснок. — В школу ходить пока не буду, с самого утра — и на базар, пока не найду её, а как найду, отобью ей пузо. Это и будет объявлением войны, если она, конечно, деньги не принесёт. А впрочем, даже если и принесёт, всё равно отобью ливер за просрочку. Только что мы будем делать, если она на базаре не появится?

— Есть одна мысль, — ободрил его Буратино.

— Что за мысль?

— Воспитание коллективом.

— Это как?

— Потом узнаешь.