Буратино. Правда и вымысел. Как закалялся дуб

Глава 4 Цыганская война

Рокко прождал цыганку на рынке три дня, она не появилась, а её подруги не скрывали наглых усмешек, глядя на парня. Наконец это так взбесило Чеснока, что в конце третьего дня он нашёл Буратино и сказал ему:

— Буратино, решать, конечно, тебе, но меня эти рыночные вороны просто достали. Пора начинать воспитывать их. Я больше на базар не пойду, я лучше пойду к Аграфене домой, пусть там меня убьют.

— Не горячись, геройски погибнуть — это, конечно, красиво, но мне кажется, что лучше пусть Аграфена погибнет геройски, а мы ей в этом как-нибудь посодействуем.

— А как?

— Помнишь, я говорил, что будем воспитывать Аграфену коллективом?

— Ну?

— Так вот, завтра ты ещё раз сходишь на рынок и, если этой свиньи там не окажется, то скажешь другим цыганкам: «Передайте Аграфене, что завтра я, Рокко Чеснок, жду её здесь с деньгами, если она не явится, то ни одна из вас не покажется ни на базаре, ни в порту. Я вам это обещаю».

— А как я, Рокко Чеснок, так сделаю, что ни одна из них ни на базаре, ни в порту не появится? — спросил Чеснок, немало удивленный.

— Это уже не твоя забота, это сделаю я, вернее, мы, — сказал Буратино, на том они и расстались.

На следующий день утром, не найдя на базаре Аграфену, Рокко обратился к другим цыганкам с грозной речью. Но те только посмеялись над мальчишкой и обозвали его ослом. Рокко рассвирепел, но драться не стал, чувствуя, что численный перевес не в его сторону.

— Ну, ладно, вороны, — пригрозил он напоследок, — завтра, если вашей Аграфены не будет, берегитесь.

— Не мешай работать, чурмалак, — ответила ему одна из цыганок, а остальные просто закатились хохотом.

Чеснок чуть не взорвался от злости. А больше всего его злило то, что он не понимал смысла этого слова. Я, кстати, до сих пор не знаю, что такое «чурмалак» в переводе с цыганского. Но и я, и Рокко прекрасно понимаем, что это что-то ужасно обидное.

— Ладно, — белея от холодной ярости, произнёс мальчик, — смейтесь, бешеные крысы. Надо мной вы можете посмеяться, а вот завтра буду смеяться я. Будет вам завтра чурмалак.

Он пошёл в порт, а в спину ему вместе с женским смехом летели чурмалаки. Добравшись до порта, Рокко, утаив некоторые детали, рассказал всё своему дружку.

— Смеялись, говоришь? — мягко улыбался Буратино, слушая рассказ друга.

— Ещё как. И обзывались чурмалаком.

— Чурмалаком? — продолжал улыбаться Пиноккио, и от этой кривоватой улыбки на душе у Чеснока становилось теплее, больно уж многообещающей была она. — А что это значит?

— Хрен его знает, — отвечал Рокко, — но что-то очень обидное.

— Ничего-ничего, мы им всё припомним: и наши денежки, и их чурмалаки, — сказал Буратино. — Ты знаешь что, Рокко, собирай пацанов портовых. Мелких не зови, собирай кого постарше, да поотчаяннее.

— Бить цыганок будем, что ли? — спросил Рокко, сомневаясь, что портовые пацаны подпишутся на такое дело.

— Ну, кто же это с бабами дерётся? — успокоил его Буратино. — Нас потом на смех поднимут. Нет, мы их бить не будем. Как ты их называешь, цыганок-то?

— Воронами.

— Вот-вот, а с воронами не бьются, на них охотятся.

Чеснок ничего не понял, но всё-таки побежал собирать пацанов. Так началась великая цыганская война в этом маленьком портовом городе. Буратино, как опытный стратег, решил не использовать свою бригаду в открытых военных столкновениях, а сформировал главную ударную силу из вольных ландскнехтов, то есть из портовых пацанов, всегда готовых похулиганить и подраться.

Рокко собирал всех, кого мог. Его клич, брошенный в порту: «Пацаны, Буратино нужна ваша помощь», не остался неуслышанным. Больше трёх десятков подростков собрались у угольных пирсов. Сам вождь пришёл чуть позже, когда все были уже готовы слушать речь. И он её произнёс:

— Пацаны, — начал Буратино, — вы меня знаете, я — не пустомеля и не пустобрёх, я — не жлоб и не крыса, но, тем не менее, меня пытаются кинуть, как последнего лоха. Как вы считаете, это справедливо?

— Нет, — прокатилось возмущённое гудение над слушателями.

— Вот, вот и я так считаю. А кто меня кинуть хочет, знаете? Меня хотят кинуть цыгане. Это, по-вашему, справедливо, что барыги кидают честных пацанов?

— Мочи барыг! — крикнул один пацан, с которым Рокко уже провёл беседу.

— Мочи барыг! — поддержали другие пацаны.

— А знаете, что я думаю? — продолжал Буратино. — Я думаю, что не меня хотят кинуть, это хотят кинуть вас. Что вы на меня так удивлённо смотрите? Не удивляйтесь, это вас хотят кинуть. Что завтра скажут слободские и городские пацаны о нас, портовых? Они скажут: «Этого Буратино кинули цыгане, значит, он — лох, а портовые его уважают. Значит, они — лохи вдвойне». Вот что скажут городские и слободские. Об нас будут вытирать ноги.

— Не позволим! — заорали пацаны, — Мочи барыг!

— И вот я стою здесь, — продолжал Буратино, — и говорю вам, сегодня обидели меня, и мы на это не ответили. А завтра будут задевать вас, а послезавтра нас вообще объявят чертями, а то и чушками.

— Не позволим! — опять заорали пацаны, на этот раз в их голосах звучала ярость. — Не позволим кидать наших портовых пацанов.

— Поэтому, — снова взял слово Буратино, — мы отомстим. И я вижу единственный выход, мы выживем всех цыганок-барыг, а также торговок наркотой из порта и рынка. Не подумайте, пацаны, я не призываю вас драться с бабами. Мы не будем с ними драться. Мы просто возьмём рогатки, самострелы, плевательные трубки и просто немножко на них поохотимся.

— А луки брать? — спросил один из мальчишек. — А то вон Чезаре из лука с тридцати метров бегущую кошку убивает.

— Ну, это лишнее, — поразмыслил Буратино, — луки и поджигные — это чересчур серьёзно. А то слободские будут говорить, что мы против баб поджигные брали.

— А у кого нет рогатки или трубки? — спросил один пацан.

— Так камней на улице достаточно, — ответил ему Рокко.

— И ещё, ребята, — закончил речь Пиноккио, — тем, кто пойдёт сражаться за поруганную честь родного порта, пива и сигарет выставлю.

— Ура! Мочи барыг! Да здравствует порт! Да здравствует Буратино! — орали пацаны, высказывая восторг воинственными танцами и демонстрацией смертельных ударов.

— А когда выступаем? — не терпелось некоторым.

— Завтра, пацаны, готовьтесь.

Утром следующего дня, когда роса ещё не сошла с травы и кое-где в низинах лежал туман, передовые части портовых стали группироваться в южной части порта. Около десятка пацанов с рогатками, самострелами и камнями собрались у угольных пирсов под руководством Чеснока и вышли на визуальный контакт с противником. Пока основные силы группировались севернее и пили пиво, подвижная группа, возглавляемая Чесноком, нанесла первый удар по заспанным и ничего не ожидавшим цыганкам.

Рокко, как и положено командиру, укрывшись за камнями, глядел на полтора десятка женщин, которые в этот утренний час только начинали торговлю. Наконец он скомандовал:

— Начинаем без артподготовки, для внезапности.

Пацаны согласились, и начали бой. Десяток пацанов с воем и гиканьем кинулись на женщин. Женщины сначала не поняли, что к чему, а когда поняли, у одной из них был уже выбит зуб, трое других были сброшены с пирса и почти все они имели по синяку. Портовая публика с удивлением наблюдала, как кучка подростков накинулась на цыганок и, прежде чем, кто-то успел позвать полицию, бесследно исчезла за пакгаузами, оставив после себя горы трупов в виде цыганок, стонущих и проклинающих мальцов. Победа была полной и сокрушительной. Это был блицкриг. Весть о том, что передовые части наголову разгромили южно-портовую группировку противника, воодушевила остальных, которые уже, попив пивка, и так были воодушевлённые.

— На базар! На базар! Смерть барыгам! За порт! За портовую честь! — орали пацаны, требуя, чтобы полководец вёл их в бой.

И Буратино, видя, что дальше сдерживать бойцов невозможно, двинул все силы на рынок, предварительно выслав передовые разведывательные отряды из самых быстроногих мальчишек. Мальчишки вернулись и сказали:

— На базаре их штук двадцать, ничего не подозревают. А ещё там два полицейских.

— Не боись, — успокоил ребят Чеснок, — полицейские за цыган никогда не впрягутся. Не любят они цыган.

И наступление продолжилось Буратино разделил свою армию на две части. Первая под руководством Рокко начала движение со стороны порта. Вторая, которую вёл сам Пиноккио, зашла с тыла из города. Женщины были обречены.

На любой войне всегда есть солдат, который сделает первый выстрел. В этой войне первый выстрел сделал Чеснок. Он взял у одного из пацанов рогатку и тяжёлый окатыш, прицелился и, оттянув резинку что было силы, выпустил окатыш во врага со словами:

— Вот тебе чурмалак.

Снаряд влип в спину женщины несмотря ни на одежду, ни на платки, прикрывающие её. Крик дикой боли, похожий на последний крик смертельно раненной чайки, пролетел над базаром. Женщина выгнулась, на секунду замолчала, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, и заголосила с новой силой, согласно своему самочувствию.

Торговцы, покупатели и даже всегда спокойные полицейские заволновались. Покупатели поспешили с рынка, продавцы стали прятать товар, ожидая недоброго, а цыганки собрались в кучу вокруг пострадавшей, шумно говорили на своём языке и злобно посматривали в сторону мальчишек. Но некоторым из них стало страшновато при виде агрессивно настроенных сорванцов. Они ожидали развязки.

Всё это длилось не более десяти секунд. И когда эти десять секунд истекли, в собравшихся в кучу цыганок полетели камни, окатыши и гнутые гвозди из самострелов. То и дело женщины вскрикивали и пытались увернуться от летевших в них снарядов. Они жалостливо пытались вразумить нападавших, но всё было тщетно. Пацаны уменьшали огневую дистанцию путём сближения с противником, а заодно и увеличивали плотность огня. Гвозди и рябина летели женщинам в лица, а камни и окатыши — в бока бедных женщин. Мальчишкам в этом возрасте неведомы такие понятия, как милосердие, поэтому огонь становился всё прицельнее. В результате чего одна из женщин рухнула на землю после прямого попадания окатыша в лоб. Лицо её тут же залила кровь, и в стане пацанов этот факт вызвал безудержный восторг и новые залпы.

Цыганки же кинулись врассыпную. А полицейские, видя, что дело принимает кровавый характер, хотели было вмешаться, но тут между их голов прошуршал огромный обломок кирпича. И они решили сменить свой наблюдательный пункт на более безопасный и не вмешиваться в чужие разборки.

Когда женщины под градом метательных снарядов не выдержали и побежали, началось то страшное, что в солдатском просторечии называется резнёй. Мальчишки, опьянённые кровью, бросились преследовать бегущих цыганок, которых валили на землю и пинали. Некоторых, которых повалить не удавалось, они гнали к выходу. Повсюду слышались стоны, крики и мольбы о пощаде. Женский визг смешивался с победными воплями типа:

— Да здравствует порт!

— Мочи барыг!

— Вы у меня долго будете вспоминать свои чурмалаки!

Буратино перестал сражаться, он теперь только следил за избиением. Следил и чувствовал, как теряет контроль над своей армией. Последние цыганки из раненных и покалеченных спешили покинуть поле боя, хромая, плача и чертыхаясь. А на базаре, как в захваченном городе противника, царило беспредельное торжество победителей с долей мародёрства. Парочка хулиганов повалила молодую крестьянку на землю и из озорства задрали ей юбку до головы. Другие, несмотря на противодействие злобной старушки, тем не менее, отняли у неё гуся и тут же казнили его через отрывание головы. А затем, привязав обезглавленный труп птицы к шесту за лапы, стали носить его, как знамя, до тех пор, пока им на глаза не попался часовщик Иосиф. Как только мальчишки его увидели, он стали бить его гусем по голове, вопрошая при этом:

— А, ну, отвечай, иудей, за что вы Христа убили, гады?

Кто-то отнял корзину яиц у селянки, и тут же белые снаряды понеслись во все стороны рынка, оставляя жёлтые следы на одежде и головах ни в чём неповинных граждан. Буратино с трудом отыскал Чеснока в этом безграничном веселье и, оторвав его от прилавка с арбузами, где тот наслаждался отсутствием продавца, заорал ему:

— Рокко, хватит, пора кончать этот бардак. А то у нас неприятности будут. Одних яиц на цехин побили.

— Съешь лучше арбуз и дай ребятам насладиться победой, — отвечал Рокко, плюясь арбузными семечками.

— А где продавец? — спросил Буратино.

— Не знаю. После того, как я ему сказал, что с ним будет, как с гусём, он куда-то делся. Так что отдыхай спокойно, братан.

— Дурень! — обозвал его Буратино. — В полицейских сводках такой отдых именуется бунтом, а массовики-затейники такого отдыха попадают в чёрные списки.

— Понял, — тут же пришёл в себя Рокко, он отшвырнул половинку арбуза и заорал: — Уходим, пацаны! Эй, Чезаре, отдай человеку его пиджак и спрячь ножик. У тебя совсем, что ли, головы нету. Эй, вы, верните бабушке птицу. А вы, бабушка не злитесь так, а то лопните.

С этими словами он отнял у одного из пацанов «знамя» и, оторвав птицу от палки, вернул её старушке, которая была всё время рядом со своим гусём, даже когда этим гусём избивали иудея.

— Нате, бабушка, вашего гуся.

Но старушка, неотягощённая благодарностью спасителю птицы, врезала ему ею по спине и зло прошипела:

— Антихристы окаянные!

Но Рокко не обратил на это внимания, он снова переключился на Чезаре:

— Эй, Чезаре, верни шапочку часовщику, не надо ею в футбол играть. Ты что, меня не слышишь?

А тем временем разъярённая селянка подлетела к полицейским и затараторила:

— Вы что это, а? Меня по всему рынку как последнюю девку таскают, юбку аж до головы задирают, корзину с салом отняли, а вы стоите и смотрите?

— Глянь, как раскраснелась, — сказал один полицейский другому.

— Ага, — согласился другой, — видать, понравилось, дело-то молодое.

— Понравилось⁈ — завизжала молодка. — Я вам покажу, как понравилось. Вот пойду в околоток и напишу заявление, тогда вам понравится, как от начальства влетит.

— А ты писать-то умеешь? — усомнился первый.

— Не боись, грамотная.

— Интересно, а мужу грамотной понравится, если мы ему расскажем, чем посреди белого дня и посреди базара его грамотная жена со шпаной занимается? — как-то абстрактно вслух размышлял первый полицейский.

— Так они же мне насильно юбку задирали! — взвизгнула селянка. — Или у вас бельма повылазили и вы ни черта не видели?

— Видели, милая, всё видели, — заверил второй полицейский. — Красота неописуемая.

— И то, что ты не особо сильно сопротивлялась, тоже видели, — добавил первый.

— Да как же у вас языки ваши поганые…

— А что же тут поделаешь? — продолжал первый. — Натура своего просит, женское тело это, знаешь ли, штука тонкая. Вот так иной раз смотришь на порядочную женщину и нипочём о ней не подумаешь, что ей на рынке посреди белого дня со шпаной заголяться забавно.

— А каково мужу от такой жены? — горестно вздохнул второй.

— Чтобы вы поздыхали, паразиты. Тьфу на вас, на собак, — сказала селянка и ушла.

А к тому времени насилие и грабежи были прекращены отцами-командирами, и армия неспешно покидала разграбленный рынок, предварительно запасаясь всем необходимым, включая переносной лоток с папиросами, что были отняты у торговца вместе с картузом.

Так победно завершилась первая часть войны, а далее наших друзей ждали тяжёлые военные будни.

— Что это такое? — орал околоточный Стакани, размахивая руками перед носами двух своих подчинённых листом бумаги. — Что это такое, я вас спрашиваю?

— Не можем знать, — отвечал один из опрашиваемых.

— Ах, — не можете знать, — почему-то обрадовался околоточный, — ну, да ничего, вы у меня узнаете. А, ну, отвечать быстро, что было на рынке вчера?

— Ничего-с. Только шпана била цыганок.

— Шпана била цыганок? — переспросил офицер.

— Так точно. Да и то чтобы уж совсем била, камнями чуток покидались, да и из рогаток пострелялись. Шутковали ребята, да и среди цыганок пострадавших нету.

— Это что же такое получается? — понизив голос до шёпота, произнёс околоточный. — Это же получается несанкционированный погром национальных меньшинств.

— Никак нет, — испугался полицейский, тоже переходя на шёпот. — Не погром, так — ерунда-с, только одной цыганке по лбу и дали. Своими ногами ушла.

— Ерунда-с⁈ — заорал околоточный. — Несанкционированный погром национальных меньшинств — это, по-вашему, ерунда-с? А ты, милейший, знаешь, как прокуратура интерпретирует несанкционированный погром нацменов?

— Никак нет-с.

— Так знай, законники рассматривают это не иначе как волнения, а то и бунт. Надеюсь, вам известно, что такое волнения?

— Так точно-с, — хором отвечали полицейские, бледнея.

— А вот это что? — продолжал бесноваться околоточный, тряся бумажкой.

— Бумаги-с, — робко предположил один из подчинённых.

— А что это за бумаги, вам известно?

— Никак нет-с.

— А тогда я объясню. Это жалобы. Это двенадцать жалоб от ограбленных и избитых людей. Вот читаем, — околоточный уселся за стол и стал читать. — Я… ля-ля-ля… такая-то, такая-то, а вот нашёл «причём один из них повалил меня на землю и задрал мне юбку…» Хе-хе-хе, — тут околоточный засмеялся, — «…порвали мне подол и сказали, что у меня жирный зад. Хотя он у меня не жирный, а, напротив, худее прочих, какие есть. А сопляк этот ещё толстых задов не видел…» Ладно, это ерунда, — околоточный отбросил бумагу и начал читать следующую, — вот «…и отняли у меня сто дюжин первосортных яиц, и стали швырять ими в людей, причём несколько штук об меня и разбили…».

— Разрешите заметить, брешет, сволочь. Нипочём там сто дюжин не было. Дюжин десять, не более, — компетентно заметил один из полицейских.

— Врёт? Ладно, разберёмся, — околоточный отбросил и эту жалобу, — а вот жалуется часовщик: «…и этим умерщвлённым гусем, привязанным к палке, стали наносить мне сокрушительные удары в район моей черепной коробки. Один из ударов пришёлся мне в темя, а два — по затылочной части головы. А ещё один по шее в районе шестого позвонка, что привело меня к обострению мигрени и полному расстройству стула прямо на месте…» Я хочу вас спросить, остолопы, — прервал чтение Стакани, — вот вам понравится, если вас будут дубасить по вашим ослиным головам всякими дохлыми гусями?

— Никак нет-с, не понравится, — ответил один из полицейских.

— А тебе? — спросил офицер у напарника.

— Позволю заметить, дохлым гусём по башке никому не понравится.

— А почему же вы думаете, негодяи, что часовщику получать по башке пернатой птицей нравится? Вы думаете, раз часовщик, значит, делай с ним что хочешь? Хочешь гусём по башке, хочешь индюком по морде, так, что ли?

На этот логичный вопрос у полицейских ответа не было, и они сочли за благо промолчать.

— Читаем дальше, — продолжал околоточный, — так… так, вот «после чего хулиганы стали пинать мой головной убор, как будто это дрянь какая-то и денег совсем не стоит. В этом я вижу ущемление своих гражданских прав, потому нет такого закона: пинать национальные головные уборы. К тому же наш милостивый король своим законом даровал нам право исповедовать религию и носить любые головные уборы. А ещё эти хулиганы спёрли, сволочи, мои золотые часы вместе с золотой цепочкой общей стоимостью семь цехинов».

— Брешет-с, разрешите заметить, брешет, как собака. Какие такие, к чёрту, золотые часы, когда никаких часов при нём не было, — заявил полицейский. — Ни золотых, ни с кукушкой, ни песочных, даром, что часовщик.

— А цепочка? — спросил околоточный.

— Что же, врать не буду, цепочка с ним всегда была, он на ней ключи носит. Только эту цепочку с него можно снять исключительно со штанами, так как она в штаны вделана.

— А может, шпана её и порвала? — предположил Стакани.

— Невозможно-с, — уверенно заявил полицейский, — эту цепочку так просто не порвать. Точно такой цепочкой у нас в отделении кружка привязана к бачку с водой. Как эту кружку приковали, так её всего один раз спёрли, и то вместе с баком.

— Так что, получается, врёт часовщик? — спросил офицер.

— Так точно, врёт-с.

— Э-э, — Стакани махнул рукой на своих подчинённых, — вас послушать, так на рынке вчера ничего и не было, всё было как обычно.

— Особо ничего не было, — заявил один из полицейских, — я с утра не поленился зайти в приёмный покой больницы, проверить, много ли цыганок туда обращалось.

— Ну и что? Много?

— Никак нет-с, совсем даже мало, всего четыре, хотя камнями их лупили сильно. Я думал, будет хуже.

— Вот видишь, — снова начал заводиться синьор Стакани. — Пострадавшие всё-таки есть.

— Никак нет-с, пострадавшие отсутствуют.

— Ну, что ты такое, болван, говоришь? То есть пострадавшие, то нет, — возмутился Стакани. — Почему же нет пострадавших?

— Ввиду полной пьяности врача.

— В каком смысле, пьяности врача?

— В прямом, медсестра мне сказала, что доктор Барнолли пришёл на ночное дежурство сильно в духе. И когда в приёмный покой обратились цыганки, он предложил им сплясать канкан за две пачки аспирина. Прошу учесть, господин околоточный, что аспирин-то казённый.

— Вор, — констатировал околоточный, улыбаясь забавности ситуации. — Ну, и что дальше?

— Они, ясное дело, отказались ввиду полученных от булыжников травм. Тогда доктор повысил цену на пузырёк йода и пакет перевязочных материалов. Но пострадавшие опять отказались, сославшись на недомогание от прямого попадание камней в головы и тела. Тогда доктор попросил спеть «Очи чёрные», обещая аккомпанировать на гитаре, за которой хотел сходить домой. И если цыгане не хотят петь «Очи чёрные», пусть споют «У моей милашки есть меховой кармашек». Но пациентки отказались в третий раз. Тогда доктор разозлился и выписал им направление к патологоанатому и сказал, что если эти цыганки его ещё раз побеспокоят, то он сделает им трепанацию черепов без наркоза посредством штатива для капельниц. На том амбулаторное лечение и закончилось.

— Хе-хе, — засмеялся околоточный. — А доктор, я вижу, не дурак повеселиться. И песни любит. Я, кстати, тоже люблю «У моей милашки есть меховой кармашек».

— Мне тоже очень нравится, — сказал один из полицейских. — Особенно мне нравится припев ' А под юбкой, над ногой, есть кармашек меховой'. Меня от этих слов аж за душу берёт.

— Ну, ладно ты, лирик, — посуровел околоточный, — ты лучше думай, чтобы о вчерашнем происшествии наша, чёрт бы её драл, демократическая пресса не пронюхала. Вот дал Бог наказание, эту сволочную свободу слова.

— Позвольте доложить, ничего эта сволочная свобода слова не напишет, — произнёс один из подчинённых, усмехаясь.

— Это ещё почему? Весь город об этом знает, а значит, этот проныра Малавантози узнает тоже, — сказал офицер.

— Синьор Малавантози, может, и знает, только ничего написать пока не может.

— Говори толком, что ты мне тут загадки загадываешь.

— Дело в том, что ночью нас вызывали в бордель мамаши Трези урезонивать эту самую свободу слова в лице синьора Малавантози и журналиста Понто.

— Так-с, — радостно потёр руки околоточный, — а что же они натворили?

— Пришли в заведение пьяные вдрызг, наверное, репортаж писать. Для репортажа им потребовались три девки, причём девок они использовали не по назначению. И Малавантози, будучи пьян, ездил на синьоре Черитте верхом, а вовсе не писал репортаж.

— Черитте? — напряг память околоточный. — А, ну, да, знаю такую. А какой у неё зад! Это не зад, это поэзия какая-то.

— Так вот, этот Малавантози ездил на ней верхом, как на лошади, по всему борделю. Причём, сделал ей из лифчика уздечку.

— Уздечку из лифчика? — А он озорник, — восхитился Стакани, — хоть и интеллигент. Ну, и что дальше?

— Так вот, ездил он на ней абсолютно голый, и она была тоже голая. Причём, она не хотела быть лошадью, говорила, что уздечка её рот режет. А он принуждал её к этому и хлестал подтяжками. А когда мамаша Трези попыталась прекратить этот ипподром, он с криком «А, ну, оставь моего Росинанта, корова» лягнул её в живот, чем и столкнул с лестницы. В результате чего у мамаши Трези перелом руки.

— Как это хорошо, — обрадовался околоточный, вскакивая из-за стола. — Как это здорово!

— Извините, что интересуюсь, — заговорил полицейский, дежуривший ночью, — а что же хорошего в переломе руки мамаши Трези?

— Балда, это вовсе не хорошо, что уважаемой гражданке сломали руку, — пояснил Стакани. — А напротив, очень даже плохо. А хорошо то, что теперь мы прищучим этих мерзопакостных писак, этих поганых блюстителей гражданских свобод, чтоб их, собак, черви пожрали. О-о, сколько они попортили мне крови. Теперь мы им вкатим такой штраф, что мало не покажется.

— Штрафом не отделаются, — заявил подчинённый. — Они не только руку сломали, но ещё кое-что натворили.

— Отлично! Отлично! Что ещё?

— Во-первых, они заплатили только за одну девку, а пользовались тремя.

— Ну, это ерунда, — чуть-чуть расстроился Стакани. — А что-нибудь ещё есть?

— Так точно-с, есть. Мамаша, может быть, и не стала бы поднимать шум из-за своей сломанной руки. Но когда синьоры журналисты сказали, что у них больше нет денег, чтобы оплатить всех пользованных девок, она отправила человека за нами. Я сам не пошёл, а послал туда нашего молодого сотрудника Барталамео. Он, по его словам, нашёл синьоров журналистов в сильном подпитии и нижнем белье. И на его просьбу проследовать в участок ответили обидным смехом и киданием в него лифчика, он же уздечка. А на повторное требование следовать за ним редактор Малавантози выдернул у Барталамео перо из форменного головного убора и надругался над ним.

— Над кем? — не понял околоточный. — Над Барталамео?

— Никак нет-с, над пером.

— Что такое? Как он смел, скотина? — такой наглости синьор Стакани не ожидал даже от демократически настроенных журналистов. — Что они сделали с пером?

— Не решаюсь сказать, — замялся полицейский. — В рапорте Барталамео всё написано.

— А я тебе приказываю говорить.

— В общем, он это… того… значит, вставил перо в одно место своему Росинанту.

— В какое место? — холодея сердцем, спросил околоточный.

— Извините-с, — полицейский, понизив голос до шёпота, — но, как это ни прискорбно, он вставил ему перо в зад-с.

— Что такое? — на большее у сеньора Стакани не хватило сил, его глаза вылезли из орбит, околоточный был в прострации, его мозг не мог до конца осознать такого кощунства. Наконец он перевёл дух и задал ещё один вопрос, если быть честным, офицер надеялся, что его подчинённый ошибается, поэтому он переспросил: — Куда-куда он вставил?

— В зад-с своему Росинанту, — тихо повторил дежуривший ночью.

— Какому ещё Росинанту? — точно так же тихо переспросил офицер.

— Росинанту, она же публичная девка Черитта.

— Какой ужас! — выдохнул околоточный. — До какой же глубины надо пасть, чтобы вытворять такое? Что толкнуло человека на такую низость?

— Полагаю, что водка, смешанная с шампанским, — предположил полицейский.

— Молчи, дурак, — устало произнёс Стакани, садясь в своё кресло. — Какая ещё водка? Я не об этом, я ведь тоже употребляю водку с шампанским. И что?

— Что?

— Да ничего. Вы когда-нибудь слышали, чтобы я вставлял перья из форменного головного убора в зады непотребных девок?

— Никогда, ваше благородие.

— Бывало, конечно, всякое, что греха таить, вставлял всякие предметы, иногда, знаете ли, так раскуражишься… Но чтобы перья от обмундирования Никогда! Лучше пулю в висок, чем такая подлость.

— Упаси вас Бог, господин околоточный, зачем же пулю? Как же мы без вас? Не дай Бог, на ваше место пришлют какого-нибудь дуболома из образованных, — взмолились полицейские.

— А всё почему? — не слыша подчинённых, продолжал Стакани. — А потому, что я патриот! Гражданин! И даже офицер, хотя бы и полицейской службы.

— Уж нам известно, вы честнейший человек, — продолжали подчинённые.

— И вот гляжу я на ваши морды, — офицер поглядел в глаза подчинённых, — и думаю: вот откуда в людях такой нигилизм?

— Такой, простите, не понял, что?

— Такое презрение к святыням? Это же надо? Перо от форменного головного убора и зад кому? Непотребной девке. Фу, ты, какая гадость.

— Так точно-с, гадость.

— Вот оно! Вот с этого и начинается политическая деградация интеллигенции. Сначала правозащитные всякие акции, статейки в вонючих газетёнках, дальше больше: перья в задах у проституток. А потом, глядишь, и социалистические лозунги замаячили: а может, и бомбы в кареты градоначальников полетели.

— Так точно-с, полный бунт получается.

— А где они сейчас, эти выродки?

— Как положено, в камере, все трое.

— А третий кто? — удивился околоточный.

— Так Росинант и третий.

— А её-то зачем взяли?

— А вдруг она тоже… в смысле того… способствовала. Вдруг неблагонадёжная.

— Способствовала чему? — не понял офицер.

— Ну, вставлению этих, как его… перьев.

— Дурак ты, братец, — околоточный даже улыбнулся. — Эта девица самая что ни на есть благонадёжная. У неё, кроме пикантных развлечений да денег, и мыслей в голове других-то нету. Отпусти её немедля, только сними показания как положено.

— Уже снял-с, только вот с отпусканием загвоздочка выходит.

— Что, опять ключи от камер потеряли? — околоточный уже хотел разок врезать подчинённому, так как это был уже третий случай потери ключей от мест содержания заключённых.

— Никак нет-с, ключи на месте, только вот девка, простите, в своей рабочей одежде доставлена, то есть в перчатках до локтей и туфлях.

— Она голая, что ли?

— Абсолютно, перо-то мы из неё уже вытащили.

— А как же вы её в таком виде конвоировали к месту заключения?

— А так и конвоировали всех троих.

— Что, и синьоры демократы тоже голые?

— Никак нет, синьор редактор в кальсонах и штиблетах, а синьор журналист Понто в майке, шляпе и нательном кресте.

— Идиоты, зла на вас не хватает, — устало сказал синьор околоточный. — Ладно, беги в бордель за одеждой для мадмуазель Расин… тьфу, ты, чёрт, мадмуазель Черитты.

Сказав это, синьор околоточный взял ключи и пошёл в камеру к синьоре, так незаслуженно пострадавшей на производстве. Чтобы поддержать, так сказать, эту приятную во всех отношениях девушку в трудную минуту. Морально, конечно, поддержать, пока не принесли одежду.

Но всего этого ни Пиноккио, ни его храбрые солдаты не знали. Они отдыхали от сражения на пляже после школы. Легенды о битвах, в которых участвовали эти маленькие ветераны, облетели весь город. И масса других мальчишек из порта да из города вертелась тут же в надежде поучаствовать ещё хоть в одном сражении. Все хотели поучаствовать, чтобы потом, лежа на песке и пуская папиросный дым в небо, рассказывать многочисленным слушателям истории типа:

— Да, это дело было горячее, чёрт меня дери. После того, как мы смели авангард неприятеля и сбросили его в море, на рынке нас встретили главные силы. Это, скажу я вам, было зрелище. Это вам не хухры-мухры, чёрт меня дери. Мне не повезло, я попал в отряд Рокко. Да-да, в тот самый отряд, на который обрушились главные силы врага. Эти мигеры рвали людей на части одним ударом когтистой лапы. Некоторые ребята, что греха таить, струхнули, но я их не виню. Будь я не таким закалённым, я бы и сам испугался этих чудовищ, но я решил, лучше умру на месте, чем побегу. И когда моя жизнь была уже на волоске, передовые части самого Буратино врубились им в тыл. Ещё пару минут, и я бы с вами не разговаривал. Да и не знаю я, кто бы остался жив из отряда Рокко, не подоспей так вовремя Буратино.

— А что дальше? — спрашивали слушатели, широко раскрыв глаза и чуть не повизгивая от восторга.

— Дальше — как обычно. Только я успел пробиться к их предводительнице и сразить её одним ударом, как Буратино и его ребята опрокинули их знаменосца. Тут-то враг и дрогнул, только тут я понял, что мы побеждаем.

— Неужто и сам синьор Буратино дрался? — восхищались слушатели.

— Дрался ли синьор Буратино? — спрашивал ветеран, и в его взгляде светилось снисхождение к этим гражданским тупицам. — Он дрался в первых рядах, у него что ни удар, то труп. Я же вам говорю, это же он свалил знаменосца.

— А Рокко?

— Храбрее человека я не видел, больше сказать нечего.

— Ну, вот дрогнул враг, побежал, а что потом? — не унимались слушатели.

— Потом? — усмешка трогала губы старого солдата. — Потом, известно что, победа. А победа, брат, скажу я тебе, сладкая штука. На поле боя солдат может брать что хочет, хоть яиц целую корзину бери, хоть гусей, а хочешь и девку какую повали да задери ей юбку.

— А ты кому-нибудь задирал?

— Было дело, раз пять-шесть, — врал рассказчик. — Но на всё это мало времени, синьор Буратино, он знаешь какой!

— Какой?

— Очень он щепетильный насчёт мирного населения. При нём мирного обидеть никому нельзя.

— И даже Рокко Чесноку нельзя?

— А Рокко в первую очередь, он же пример для других. Вот они вдвоём и ходят по полю боя: у кого гуся отнимут — мирным отдадут, а где и молодку с земли поднимут, юбку её расправят и извинятся ещё. Так-то, брат.

— Да, — почесали голову слушатели. — А если ещё где-нибудь биться будете, может, нас возьмёте?

— Ну, что я тебе, брат, сказать могу. Во-первых, сегодня Рокко с небольшим отрядом был в разведке, противника нигде не обнаружил. А во-вторых, вдруг вы меня подведёте? Нет, конечно, вы ребята не промах, я вас не первый год знаю. Но поймите и нас, мы кого попало брать тоже не будем.

— Да это понятно, — заискивали просители. — Но ты-то, брат, знаешь нас не первый год, мы не какие-нибудь меньжовки, уж ты попроси Рокко, пусть зачислит нас, мы не подкачаем.

— Ладно, брат, поговорю я с Рокко. Да только вы, ребятки, меня потом не подводите, надо будет помереть — так помрите на месте.

— Это уж как водится, за нами не станет.

Вот такие или приблизительно такие разговоры велись на пляже и в городе. В общем, все участники битвы в один день стали людьми уважаемыми.

Но Буратино, да и Рокко тоже были далеки от успокоения и почивания на лаврах, мальчишки напряглись и ждали ответного удара. В том, что он проследует, пацаны не сомневались ни секунды. Но каков он будет, им приходилось только догадываться. Буратино чуть ли не каждый час отправлял лазутчиков в цыганский район. И те возвращались с тревожными вестями.

— Ну, что? — спросил Пиноккио у разведчиков.

— Суетятся, — отвечали те.

— Сильно суетятся?

— Неслабо, бегают от дома к дому толпами, орут, ругаются.

— А о чём ругаются?

— Да разве их разберёшь, они же не по-нашему ругаются, — сказал один из разведчиков.

— А я вот кое-что разобрал, — заметил другой.

— Ну, и что же?

— Ну, не особо много, — замялся пацан, — только «Рокко Чеснок» да не то «бурмалак», не то «чурмалак».

— А ты, болван, всякую гадость слушаешь, а не то, что надо. А эти заразы всё не уймутся. Ну да ничего, ещё не вечер, мы им ещё наваляем, — пробурчал Рокко.

Но ни храбрость Рокко, ни нескончаемые разведки не успокаивали Буратино.

— Что же они замышляют? — беспокойно спрашивал он, ходя туда-сюда.

Так прошло два дня. Ничего не изменилось. И только на третий день шесть цыганок появились на рынке, но Рокко с несколькими ребятами тут же выдворили их за ограду базара. Тут-то всё и началось. На следующий день в порту, недалеко от места сбора портовой шпаны, появились две коляски пижонского вида. Коляски были недешёвыми и сами по себе, а навешенные на них колокольчики, бубенчики и всякие дурацкие талисманчики явно увеличивали их стоимость. Мало того, в коляски были запряжены такие кони, что это даже и не кони, а настоящий пожар. Дикие, шальные, злые и такие красивые животные, что голова от них кругом. На козлах обоих колясок сидели чернявые белозубые парни в ярко-красных рубахах, да хромовых сапогах. А за голенищами сапог наборными рукоятками ножи торчат. А чёрные глаза молодых кучеров и так черны, как души у душегубов.

Повскакивали портовые пацаны с земли, да ящиков, на которых отдыхали. И стали глядеть, как приближаются к ним коляски. И жутковато стало многим от красоты, лихости и удали, с которой коляски неслись по пирсам, пугая чаек и пьяниц. И потянулись шпанские руки в карманы, и стали сжимать там кто заточку, кто свинчатку, а кто и кастет самодельный. Насторожились ребята таким гостям.

И даже Буратино не избежал некоторого душевного волнения и тоже взялся за заточку. А вот Рокко было всё нипочём, не боялся он никого. Он вышел на несколько шагов вперёд и, презрительно оттопыривая нижнюю губу, сплюнул навстречу едущим и не менее презрительно сказал:

— Едут, парламентёры.

— Надеюсь, эти парламентёры из обрезов палить не будут, — произнёс Пиноккио.

Коляски лихо подкатили и не менее лихо затормозили невдалеке от мальчишек. Из первой появилась сначала тяжёлая сучковатая палка, покрытая лаком и серебром, которую сжимали пальцы в тяжёлых перстнях с рубинами. Вслед за ней на землю встал ярко начищенный лакированный сапог, а уж потом появился и весь человек. Это был немолодой, но достаточно ещё крепкий синьор в чёрном сюртуке до колен и широкополой шляпе. Лицо у него было в кучерявой бороде, а в ухе поблёскивало золотом кольцо.

— А побрякушек на себя навешал побольше, чем какая баба, — нагло и достаточно громко заявил Рокко и добавил с презрением: — Клоун.

— Тихо ты, — толкнул его в бок Пиноккио, — это же парламентёр, услышит ещё.

— Да хрен с ним, пусть слышит, — упрямствовал дружок, который не собирался проявлять ни малейшего уважения к приехавшему.

А богатый синьор подошёл ближе к ребятам и поздоровался:

— Здравствуйте, синьоры шпанцы.

— Добрый день, — вежливо ответил Буратино.

— Здрасьте, давненько вас не видели, — нагло буркнул Рокко.

За спиной у богатого встал высокий кучер лет двадцати, который, в отличие от седобородого, всячески демонстрировал неприязнь к ребятам, смотрел волком и раздувал ноздри. А сам седобородый спросил, обращаясь к Чесноку:

— А не ты ли, парень, тот самый Рокко Чеснок, о котором так много говорят наши женщины?

— Я, может быть, и Рокко Чеснок, а вот кто ты такой, пока неизвестно. А вежливые люди сами сначала представляются, а потом имена спрашивают, — продолжал наглеть Рокко.

— Я ему сейчас башку расколю, — вспыхнул молодой цыган, но старший только взглянул в его сторону, и тот сразу успокоился.

— Меня зовут Николай, — продолжал седобородый, пальцем коснувшись шляпы из вежливости, — а тебя как, парень? — он взглянул на Буратино.

— Буратино, — сухо представился наш герой. — Позвольте полюбопытствовать, синьор Николай, что вас привело в наши края, вижу я, что вы тут не частый гость?

— Честно говоря, я тут гость не частый, а пришёл я сюда к вам погутарить о делах наших скорбных, об обидах и обиженных, о бабьей глупости и мужской чести.

— Ну, что ж, говорите, что хотите нам сказать, а мы ответим вам как сможем.

— Между нами и вами, — начал синьор Николай, — никогда не было никаких кикозов, мы уважали портовых пацанов, но всё изменилось. Наши женщины боятся ходить на работу, они говорят, что Рокко Чеснок — страшный человек, бьёт их. Наши мужчины готовы взяться за ножи, и я понимаю их, никакому мужчине не понравится, если кто-то будет бить его жену, кроме него.

— Я разделяю их чувства, — неожиданно заявил Буратино. — Я их прекрасно понимаю, но если с портовыми пацанами не считаются, почему портовые пацаны должны сочувствовать чьим-то мужьям.

— О чём ты говоришь, Буратино? — спросил синьор Николай, хотя по его глазам было ясно, что он прекрасно понимает, о чём речь.

— Ваша цыганка обманула меня на восемьдесят шесть сольдо, — произнёс Буратино и почувствовал, что ему стыдно в этом признаваться.

— Кто же тебе виноват, если ты такой дурак? — оскалил зубы в едкой усмешке молодой цыган.

— А кто вам виноват, что ваших баб бьют и калечат? — парировал Чеснок.

— Что, сопляк, нож в брюхо захотел? — зло спросил молодой цыган у Рокко.

— А как насчёт булыжником в рыло? А то смотри, и ножа достать не успеешь, — нагло ухмыльнулся Чеснок.

Цыгане, что приехали во второй коляске, приблизились с явной готовностью кинуться в драку. Портовые тоже, как по команде, подоставали ножи и цепи и стали потихоньку подбирать камни с земли. Цыгане были, конечно, старше и сильнее, но пацанов было больше и некоторые из них заняли удобные позиции на ящиках, приготовив рогатки с окатышами и камни. Да и что не говори, отчаянные это были ребята, тем более что их предводители демонстрировали такую уверенность, которая больше смахивала на вызывающую наглость.

Ситуация накалялась на глазах, но мудрый седобородый цыган сказал что-то достаточно резкое на своём языке, и его соплеменники сразу поутихли.

— Не надо, — продолжал он, уже обращаясь к мальчишкам, — не надо начинать свару, если мы можем обойтись без крови, давайте попробуем обойтись.

— А мы крови не боимся, — заявил Чеснок.

— Знаю. Молодость и глупость ни греха, ни крови не боятся. Я сам был такой, поэтому приехал сюда лично, а не прислал своего сына с друзьями.

— И зря, отец, — сказал молодой цыган.

— Молчи, скажешь, когда спросят, — произнёс синьор Николай. — Наглец, ещё ставит под сомнения мои решения. Вот и я такой был. Холодной мысли не было, один огонь души. В общем, синьоры шпана, говорю я вам как людям, давайте заключим мир и забудем всё, что было.

— Я пожму вашу руку, синьор Николай, и мы закончим войну уже сегодня, завтра ваши женщины вернутся в порт и на базар и ни один из портовых пацанов даже плохо не взглянет в их сторону, но только после того, как Аграфена или ещё кто из цыган вернут мне мои деньги. Мои восемьдесят шесть сольдо.

— Сынок, так нельзя, — укоризненно произнёс седобородый. — Ты требуешь невозможного. Мой народ будет смеяться надо мной, если я соглашусь, ведь мне и так было нелегко успокоить мужчин, они хотели крови.

— Вы уже слышали, синьор Николай, что сказал мой друг. Я повторю: мы не боимся крови, — твёрдо сказал Буратино.

— И смерти? — спросил цыган абсолютно серьёзно.

— И смерти, — ответил Буратино, немного помедлив.

— Неужто ты готов умереть за восемьдесят шесть сольдо? — спросил синьор Николай.

— Знаете, далеко на востоке живут люди, они придумали себе кодекс. Этот кодекс называется Бусидо. Так вот, первая запись этого кодекса звучит примерно так: «Предпочти смерть потере лица». В данном случае, синьор Николай, речь идёт не о деньгах, речь идёт о моём лице.

— Честь — это та вещь, за которую можно умереть, — согласился цыган, — тут, конечно, говорить не о чем. И раз так, то мне вам нечего больше предложить, синьоры шпана. Я считаю, что кровь если и прольётся, то прольётся не по моей вине.

С этими словами старый цыган повернулся и пошёл к коляске, а остальные последовали за ним. У Буратино было тяжело на душе, он смотрел вслед уходившим цыганам, и страх касался его сердца, но вида он, конечно, не показывал.

— Здорово ты ему про честь ввернул, — восхитился Рокко, — старому и крыть было нечем.

— Рокко, а тебе и вправду никогда страшно не бывает? — спросил у него Пиноккио.

— Может, и бывает, — ответил дружок, — только во мне злости дюже много, она, наверное, весь страх убивает. Кстати, а что это за народ с востока, который кодекс придумал?

— Японцы, а жили по этому кодексу самураи — воины ихние.

— Чудесные названия, честное слово. А у нас тоже есть люди чести, они тоже самураи, получается?

— Наверное, только европейские, — ответил Буратино. — Давай-ка, Рокко, лучше не про самураев говорить, а готовиться будем. Веселье, кажется, будет большое.