Бустан

Ты, вечным богом созданный из праха,

Служи ему, как раб, исполнен страха.

В алчбе, в высокомерии своем,

Земная персть, не станешь ты огнем.

Разбушевалось пламя с грозной силой,

А туча праха пламя погасила.

И дивом стал он, кто надменен был,

И человеком — кто смиренен был.

Из тучи капля долу устремилась

И, в волны моря падая, смутилась:

«Как я мала, а здесь простор такой...

Ничто я перед бездною морской!»

Она себя презрела, умалила;

Но раковина каплю приютила;

И перл, родившийся из капли той,

Царя венец украсил золотой.

Себя ничтожной капля та считала,

И красотой и славой заблистала.

Смиренье — путь высоких мудрецов,

Так гнется ветвь под тяжестью плодов.

Однажды некто, ищущий познанья,

В Рум прибыл после долгого скитанья.

Он молод был, путями правды шел,

И у дервишей свой приют обрел.

Велел ему старейший в их совете

Убрать всю грязь и мусор из мечети.

Пришелец молча старшему внимал,

И вышел прочь, и без следа пропал.

Дервиши молвили: «В делах служенья

Не пользу видит он, а униженье».

И отыскав его на день другой,

Сказал слуга: «Ты человек дурной!

Иль ты, юнец, не ведал в самом деле,

Что путь служения приводит к цели?»

Беглец заплакал и сказал в ответ:

«О добрый друг, дарующий мне свет,

Мечеть была чиста, скажу по чести,

Один я грязен был в пречистом месте.

И не было другого мне пути,

Как поскорее ноги унести!»

О муж добра, в юдоли сей мгновенной

Пренебрегай своею плотью бренной.

В смиренье светит возвышенья свет —

Других на эту крышу лестниц нет.

Однажды утром, по словам преданий,

Премудрый вышел Баязид[123] из бани.

И некто полный таз золы печной

На старца высыпал — без мысли злой.

Чалма у Баязида распустилась,

А он приемля это, словно милость,

Отер лицо, сказал: «Мой дух — в огне,

Так от золы ли огорчаться мне?»

Пренебрежет собой познавший много.

Не жди от себялюбца веры в бога.

Высокий дух исканьям славы чужд,

И в почестях величью нету нужд.

Превыше всех подымет лишь смиренье,

Но душу в грязь повергнет самомненье.

Надменный, непокорный в прах падет.

Величье — само избранных найдет.

Нет правды в низменном земном исканье,

Нет света бога в самолюбованье.

Беги, мой дух, завистливых и злых,

С презрением глядящих на других.

Тот одарен высокою судьбою,

Кто не запятнан гневом и враждою.

Иди тобою избранным путем,

Прославься правдолюбьем и добром.

У тех, кто над тобой превозносился,

Безумием, ты скажешь, ум затмился.

И сам ты осужденье обретешь,

Коль над людьми себя превознесешь.

Высоко ты стоишь, но не надейся

На вечное... Над падшими не смейся.

Стоявшие всех выше — все ушли,

А падшие на место их взошли.

Ты беспорочен, с низменным не смешан,

Но ты не осуждай того, кто грешен.

Тот носит перстень К'абы[124] на руке,

А этот, пьян, свалился в погребке.

Но кто из них войдет в чертоги света

Там — на суде последнего ответа?

Тот — верный внешне — в бездну упадет,

А этот в дверь раскаянья войдет.

Слыхал я притчу: в дни, когда вселенной

Свой свет принес Иса[125] благословенный,

Жил некий себялюбец на земле,

В невежестве погрязший и во зле.

В нем голос доблестей не пробуждался,

Иблису он в нечестии равнялся.

Бесплодно день за днем он жизнь губил

И в людях отвращение будил.

Богат, но полон в безумии упорства,

Изнемогал от пьянства и обжорства.

Ты, что погряз в неверии и лжи,

Пред будущей расплатою дрожи!

Но он был слеп для истинного света,

Был глух для слова правды и совета.

Возненавидел грешника народ

И проклинал его, как черный год.

Своим страстям не ведая управы,

Не проложил он русла доброй славы.

И вскоре письменами черных дел

Всю книгу жизни исписать успел.

Раб своего любого вожделенья,

Не пробуждался он от опьяненья.

Пророк Иса в то время проходил

Близ дома, где святой отшельник жил.

Из дома вышел этот муж безгрешный,

К стопам Исы припал лицом поспешно;

А грешник издали смотрел на них,

Как мотылек на свет лампад ночных.

Глядел, завидуя и сожалея,

Как нищий, на довольство богатея,

Раскаянья исполнен и стыда

За жизнь растраченную без следа.

От горя, от душевной боли жгучей

Заплакал он; так льется дождь из тучи:

«Как мот презренный, жизнь я расточил,

И вред и горе людям причинил!

Казнюсь в душевной муке, в укоризне...

И смерть отрадней столь презренной жизни!

Да, лучше в раннем детстве умереть,

Чем от стыда на склоне лет гореть.

Прости мне, боже, зло и прегрешенья!

Воззри на скорбь мою, отец творенья!»

И сел он прямо на землю, в пыли,

И слезы по щекам его текли.

Во прахе он сидел, стенанья множа:

«Услыши крик души моей, о боже!»

Отшельник, что беседовал с Исой,

На плачущего бросил взгляд косой:

«Что общего с тобой, святым пророком,

У нечестивца, полного пороком?

Погрязший в скверне жизненных утех,

По горло он в огне, и весь он — грех!

Каким благодеяньем он гордится?

Как может рядом с нами находиться?

Всю жизнь он сеял зло, и зло пожнет,

В геенну по делам своим пойдет.

На лик его легла печать разврата.

Уйдем отсюда! Место здесь не свято!

И в судный день меня ты пощади, —

Меня с ним рядом, боже, не суди!»

Так он сказал, исполнен отвращенья.

И тут Исе явилось откровенье:

«Те — нищи духом, те — умудрены,

Но их мольбы пред Истиной равны!

И коль душою грешник пробудился,

Раскаялся и к богу обратился,

Кто б ни был он, не отгоню его

От светлого порога моего!

Сниму грехов мучительное бремя

С его души и место дам в эдеме!

А если стыд терзает грудь твою,

Что сядешь рядом с грешником в раю,

Ты помни: кающийся безутешно

Простится. Ты же в ад пойдешь кромешный.

Тот, плача, стал нижайшим средь людей,

Ты возгордился святостью своей.

Забыл ты, словно царь в своей твердыне,

Что дух смиренья выше, чем гордыня!

В одеждах белых ты, но тьмой объят

Твой дух! И не минуешь адских врат.

Перед богатым нищий и убогий

Возвышен будет на моем пороге.

Ты плох, коль ты уверен, что хорош.

Ты знанья истины не обретешь!

Отважный муж не на словах отважен,

В игре в човган удар умелый важен.

Так луковица — в глупости своей —

Решила, что ядро таится в ней.

Ты молишься? Пустое благочестье...

Раскайся! Грех — такое благочестье!

Кутила и озлобленный аскет —

Бог видит — разницы меж ними нет.

Будь праведен, добро творить старайся,

Воздержан, но с пророком не равняйся.

Ты зря усердно молишься, пойми,

Коль с богом ты хорош, но плох с людьми».

Наследье мудрецов — источник света.

У Саади запомни слово это:

Коль грешник сердцем к благу устремлен —

Над лжесвятыми будет вознесен.

Бедняк ученый, в рвани и в грязи,

Сел среди знатных на ковре кази[126].

Взглянул хозяин колко — что за чудо?

И служка подбежал: «Пошел отсюда!

Ты перед кем сидишь? Кто ты такой?

Сядь позади иль на ногах постой!

Почета место здесь не всем дается,

Сан по достоинству лишь достается.

Зачем тебе позориться средь нас?

Достаточно с тебя на первый раз!

И честь тому, кто ниже всех в смиренье,

Не испытал позора униженья.

Ты впредь на месте не садись чужом,

Средь сильных не прикидывайся львом!»

И встал мудрец, в ответ не молвив слова.

Судьба его в те дни была сурова.

Вздох испустил он, больше ничего,

И сел в преддверье сборища того.

Тут спор пошел средь знатоков корана:

«Да, да!» «Нет, нет» — орут, как будто спьяна.

Открыли двери смуты вековой,

И всяк свое кричит наперебой.

Их спор над неким доводом старинным

Сравнить бы можно с боем петушиным.

Так спорили в неистовстве своем

Факихи[127] о писании святом,

Так узел спора туго завязали,

Что как распутать узел и не знали.

И тут в одежде нищенской мудрец

Взревел, как лев свирепый, наконец:

«Эй, знатоки святого шариата,

Чья память знаньем истинным богата!

Не брань и крик, а доводы нужны,

Чтобы бесспорны были и сильны.

А я владею знания човганом».

Тут общий смех поднялся над айваном:

— Ну, говори! — И он заговорил,

Раскрыл уста и глотки им закрыл.

Острей калама доводы нашел он;

От ложной их премудрости ушел он,

И свиток сути смысла развернул,

И, как пером, их спор перечеркнул.

И закричали всем собраньем: «Слава!

Тебе, мудрец, твоим познаньям — слава!»

Как конь, он обогнал их. А кази

Был, как осел, увязнувший в грязи.

Вздохнув, свою чалму почета снял он,

Чалму свою пришельцу отослал он.

Сказал: «Прости! Хоть нет на мне вины,

Что я не угадал твоей цены!

Средь нас ты выше всех! И вот — унижен...

Мне жаль. Но да не будешь ты обижен!»

Пошел служащий к пришлецу тому,

Чтоб на главу его надеть чалму.

«Прочь! — тот сказал, — иль сам уйду за дверь я!

Твоя чалма — венец высокомерья!

Слыть не хочу в народе, как святой,

С чалмою в пятьдесят локтей длиной.

«Мавлоно»[128] нарекусь я несомненно,

Но это званье будет мне презренно.

Вода да будет чистою — в любом

Сосуде — глиняном иль золотом.

Ум светлый должен в голове таиться,

А не чалмой высокою кичиться.

Как тыква, велика твоя чалма,

Но в тыкве нет ни мозга, ни ума.

Не чванься ни усами, ни чалмою! —

Чалма — тряпье, усы — трава травою.

Те, кто подобны людям лишь на взгляд,

Но мертвы, как картины — пусть молчат.

Сам одолей высоты перевала;

Зла людям не неси, как знак Зухала[129].

На плётево идет тростник любой,

Но ценен сахарный самим собой.

Тебя, с душою низкою такою,

Я званья «Человек» не удостою.

Стеклярусную понизь отыскал

В грязи глупец. Стеклярус так сказал:

«Ты брось меня! Я бисер самый бедный!

И весь не стою я полушки медной.

Пусть в цветнике свинарь свинью пасет,

Но на свинью цена не возрастет.

Осел ослом останется вовеки.

По платью не суди о человеке!»

Так жгучим словом он обиду смыл

И чванных и надменных устыдил.

Обижен ими, он не пощадил их

И речью, как оружьем, поразил их.

Да не потерпит гнета и обид

Муж правды и неправых истребит!

Кази сидел, подавленный — в позоре:

«О стыд мне перед всеми! Стыд и горе!»

Он руки был свои кусать готов,

Молчал, не находя достойных слов.

А тот пришлец в убогом одеянье

Стремительно покинул их собранье.

Опомнились вельможи наконец

И закричали: «Кто он — сей наглец?»

Слуга его разыскивал повсюду,

Вопросы обращал к простому люду.

И все в ответ: «Напрасно не ходи!

Был это наш учитель — Саади.

Стократ хвала ему, что речью меткой

Так отхлестал он вас — умно и едко!»

Жил царский сын в Гандже, тиран хвастливый,

Ругатель, винопийца нечестивый.

Раз он в мечеть, упившись до пьяна,

Ввалился с песней, с чашею вина.

А там о истине вещал с минбара[130]

Учитель мудрости, отшельник старый.

Внимал ему в мечеть пришедший люд, —

Несведущего слушать не придут.

Все, кто у старца истине учились,

Кощунством нечестивца возмутились.

Злодей у власти — подданным беда, —

Нет на него управы, нет суда.

Чеснок дыханье розы заглушает,

При барабанном громе чанг смолкает.

Ты святотатства не терпи, о муж,

Вооружись, отвагу обнаружь!

Но если мощью ратной не владеешь,

Неверных словом убедить сумеешь.

А слово тщетно — карой не грози,

Великодушьем низость порази.

Один, внимавший старцу из пустыни,

При виде осквернения святыни

Заплакал: «Старче, укроти его!

Мы с ним не можем сделать ничего...

Ведь слово, светом правды пламенея,

Мечей разящих и секир грознее!»

И руки поднял пир, сказал: «Внемли,

Зиждитель мудрый неба и земли!

Сей юноша, — пусть он в себе не волен, —

Да будет вечно весел и доволен!»

И некто молвил: «Ты зачем, о пир,

Взмолился, чтобы счастлив был кафир[131]?

Когда на трон воссядет царь неверный,

Где оборону мы найдем от скверны?»

И отвечал избранный средь людей:

«Вам темен тайный смысл моих речей?

Я к вечному с мольбою обратился,

Чтоб грешник сей прозрел и устрашился.

Коль от дороги зла отыдет он,

Блаженством вечным будет наделен.

Пять дней дано для радостей телесных,

Но радость вечная — в садах небесных».

Один из тех, кто мудрецу внимал,

Царевичу всю речь пересказал.

И речью той, как громом потрясенный,

Заплакал нечестивец беззаконный.

Раскаянья огонь его спалил,

Великий стыд гордыню сокрушил.

Надменный, буйный от начала века,

Послал он к старцу с просьбой человека:

«Прошу тебя со мной в мой дом войти,

Учи ходить по правому пути!»

И во дворец, с царевичем и свитой,

Вошел учитель правды знаменитый.

Светильники увидел и вино,

Пирующих; и все пьяным пьяно.

Тот голову бесчувственно склоняет,

Другой, держа бутыль, газель читает.

Певец стенает на одном конце,

Саки[132] взывает на другом конце.

Все одурели от вина и банга,

Чангист склонился сонный к струнам чанга.

Те полупьяны, те совсем без чувств.

Смеялись лишь нарцисс[133] и сахар уст.

Лишь бубен и струна согласно пели

Под звонкое стенание свирели.

«Всех — гнать! — сказал царевич, — полно пить!»

Все инструменты приказал разбить.

И струны рудов[134] рвались и визжали.

Певцы, плясуньи с криком убежали.

Забили камнем погреба с вином,

Распарывали бурдюки мечом.

Из тыкв, бутылей, где вино хранилось,

Как из убитых уток, кровь струилась.

Большой кувшин, беременный вином,

До времени родил в разгроме том.

Ручьи вина по мрамору струились,

У драгоценных чаш глаза слезились.

Пришлось все плиты выломать, разбить,

И заново дворцовый двор мостить.

Так в мрамор красное вино впиталось,

Что краска та ничем не отмывалась.

Не диво, что забит был водосток, —

Ведь много выпил он в столь краткий срок.

И позже — каждый, кто бряцал струнами,

Как бубен, угощен был тумаками.

Всяк, бравший чанг, бежал — и зол и хмур,

С натертыми ушами, как тамбур[135].

Тот царский сын от пьянства и нечестья

Отрекся — стал примером благочестья.

Он прежде укоряем был отцом:

«Опомнись! Шествуй праведным путем».

Напрасны все отца угрозы были,

Ни цепи, ни тюрьма не пособили.

Но мудрый старец свет ему открыл.

О, если б он возмездием грозил,

В царевиче он злобу возбудил бы —

И нечестивец мудрого казнил бы.

От льва степного щит не защитит,

И тигра меч стальной не устрашит.

Будь ласков к зверю, и ручным он станет.

Будь с другом зол, врагом твоим он станет.

Ведь чем упорней молотом стучат,

Тем тверже станет кованый булат.

Не будь суровым, грубым в поученье,

Ожесточенным обещай прощенье.

Высоких, низких духом — всех познай,

И всем им уважение воздай.

Подымется от слов твоих презренный,

Опустит голову гордец надменный.

Мяч этот старец лаской взять сумел[136].

Но скорбь и горечь — злобного удел.

Учись делам добра и добрым думам.

«Горите в горе!» — злым скажи, угрюмым.

Мед продавал веселый продавец,

Был смех его усладою сердец.

Как сахарный тростник перед народом,

Людей, как мух, он влек душистым медом

Своих речей. Когда бы яд, не мед

Он продавал, все б раскупил народ.

Ленивец некий, зноем усыпленный,

Завидуя торговле оживленной,

От зависти и от рожденья зол,

Мед приобрел и продавать пошел.

«Вот мед! Вот мед!» — кричал, что было духу.

Но мед его не приманил и муху.

Под вечер, с грузом меда своего

Он сел, не заработав ничего,

Угрюмый, словно узник в заточенье,

Как грешник без надежды на прощенье.

Жена сказала: «Так твой кисел вид,

Что мед твой поневоле всем горчит.

До ада доведет натура злая,

А доброму открыты двери рая.

И лучше мутный ток ручьев степных,

Чем ледяной шербет из рук твоих,

И чистый хлеб на скатерти у злого

Скверней всего запретного съестного.

Ты был озлоблен, продавая мед, —

Так знай: у злого прахом все пойдет!»

Ты счастлив, пусть ты не имеешь злата

Коль речь, как слово Саади, богата.

Слыхал я про пьянчугу, сквернеца,

Что спьяну взял за ворот мудреца.

Обиду претерпел, но духом светел —

Мудрец ничем сквернаву не ответил.

И некто молвил: «Меч свой обнаружь!

Бесчестье кровью смой! Иль ты не муж?»

И молвил старец мудрый благонравный:

«Себя ты речью не позорь бесславной!

Пусть пьяный неуч ворот мне порвет,

Безумного разумный не убьет».

Разумный муж, добро в себе несущий,

Ко всякой тваре милостив живущей.

Раз, в переулке, средь ночного мрака

Напала на ученого собака,

Промыв укусы, он не спал всю ночь.

С ним врач не спал и маленькая дочь.

Сказала дочь: «Что ж не вступил ты в драку?

Зачем ты сам не искусал собаку?»

Искусанный, стенанья затая,

Смеясь ответил: «Доченька моя!

Пусть пса зубастей и сильней я был бы,

Но я своих зубов не осквернил бы.

И осужденный острию меча,

Не укушу я ногу палача.

Пусть нелюди своей займутся дракой,

С собакой, человек, не будь собакой».

Жил некий знатный муж, ему хвала.

Был ближний раб при нем — источник зла.

Всегда угрюмый, ликом безобразный,

Немытый, и всклокоченный, и грязный,

Озлобленный. И злобы не тая,

Он каждым словом жалил, как змея.

Был заглушаем чеснока излишек

Зловонным запахом его подмышек.

За пищу, не гонимый никогда,

С вельможею садился он всегда.

Хозяин говорит: «Хочу воды я»,

Раб отвечает: «Подадут другие».

Не исправим ни палкой ни кнутом,

Великий неустрой принес он в дом.

То на пол он колючек накидает,

А то цыплят в колодец побросает.

Хозяин скажет: «Сделай!» Он пойдет

И сделает, но все наоборот.

Ходжу[137] спросили: «Притча ль в том какая,

Что терпишь ты такого негодяя?

Поверь, не стоит это существо,

Чтоб ты сносил все мерзости его.

Мы приведем тебе раба другого,

А этого сведем на круг торговый.

И если продадим его за грош,

И то добро! Ты пользу обретешь!»

Все выслушал вельможа добронравный

И засмеялся: «О, советчик славный!

Плох мой слуга и зол, — я признаюсь,

Но рядом с ним я лучше становлюсь.

Пусть мне при нем и скверно и постыдно,

Зато мне зло вселенной не обидно.

Сперва долготерпенье нас гнетет,

Но в дух войдя, становится, как мед.

Тот, кто идет Маруфовой стезею,

Не гонится за славою земною.

Раз некий странник, падавший без сил,

Приюта у Маруфа[138] попросил.

Он так был изнурен, что еле-еле

Держалась жизнь в его иссохшем теле.

Ухожен и уложен — он не спал,

Всю ночь на ложе охал и стонал.

Его стенанья душу раздирали,

Все люди в доме из-за них не спали.

«Смерть мне!» — вопил он, но не умирал

И никому покоя не давал.

То охал он, то начинал ругаться.

Из дома люди стали разбегаться.

И вот один Маруф остался с ним,

И сам ходил за стариком больным.

Не спал ночами, гостю услужая,

Давая пить, подушку поправляя.

Однажды сон Маруфа одолел,

Муж благородный тоже ослабел.

Но лишь закрыл усталые зеницы,

Старик сердитый громко стал браниться:

«Да будет проклят нечистивый род,

Что лицемерье совестью зовет!

Они о благочестии толкуют,

А сами лгут и верою торгуют.

Вот он — уснул, здоров, доволен, сыт,

Забыл, что рядом, мученик не спит!»

Так оскорблял он шейха и бесславил,

Что без вниманья, мол, его оставил.

И встал Маруф, стряхнул оковы сна.

Брань эту слышала его жена.

«О, господин, как он тебя поносит!

Он — гость, но он ведь требует — не просит.

Он всех измучил нас! Пускай уйдет!

Пускай, где сам захочет — там умрет!

Добро творить — всегда благое дело,

Но делать злым добро — дурное дело.

Негодному подушку не клади

Под голову; от злости отойди.

Ты добр и мудр, но выслушай без гнева:

На солонцах не вырастишь посева.

Твори добро, — таков завет отцов,

Но милостей не трать на подлецов.

Ведь люди злобные ни с кем не ладят.

Как кошку, пса пастушьего не гладят.

Но хуже пса, что служит нам весь век,

Неблагодарный злобный человек.

От скряги ты «спасибо» не услышишь,

Иль благодарность на воде напишешь.

Средь многочисленных твоих гостей

Я никого не видела подлей!»

Шейх засмеялся: «Милая супруга!

Наш бедный гость кричал от мук недуга.

Не он бранился — а болезнь его.

Не надо обижаться на него!

Я виноват, что дремою забылся...

Ведь он, несчастный, сна совсем лишился.

Пока ты молод, крепок и здоров,

Гнет облегчай тем, чей удел суров.

Ты молода, прекрасна и красива,

Но имя пусть в добре пребудет живо.

Кто древо благородства не взрастит,

Тот славы доброй сам себя лишит».

Некрополь в Кархе[139] древними оставлен,

Но лишь Маруфа мавзолей прославлен.

Венец высокомерья растоптал

Маруф и вечной славой заблистал.

Не знает тот, кто званием кичится,

Что в скромности величие таится.

Раз дерзкий нищий денег попросил

У мужа, что в тот день без денег был.

В кисете ни дирхема не сыскал он,

Все роздал раньше, будто разбросал он.

Тот наглый нищий наконец отстал

И мужа честного позорить стал:

«Таких смиренных надо сторониться!

Ведь это хищники во власянице.

Пусть шаг их не слышней кошачьих лап,

А дичь подстерегут и — цап-царап!

Не на торгу их лавка, а в мечети,

Там простаков они и ловят в сети.

Разбойники ограбят караван,

А эти снимут с нищего кафтан.

И пусть на их одежде — сплошь заплаты,

Но эти лицемеры все богаты.

Ячмень взамен пшеницы продают,

А нищему ни корки не дают.

Вот он с клюкой плетется — с виду хилый,

А на раденье где берутся силы?

Ух, как проворно кружатся они

В своей суфийской пляске, — сам взгляни!

Не верь, что этот старец изнуренный

Постится. Он прожорливей дракона.

На нем одежда грубая бедна,

Зато вся в жемчугах его жена.

Священной сунны[140] он не почитает,

А лишь о сне и хлебе помышляет.

Как сядет есть, утробу так набьет,

Что после еле дух переведет!»

Вот так презренный попрошайка дерзкий

Порочил шейха клеветою мерзкой.

Кто низок сам, ни благородства тот,

Ни доблестей духовных не поймет.

И тот, кто по уши погряз в бесчестье,

Хотел бы утопить и нас в бесчестье.

Мюрид, что речи эти услыхал,

Все шейху второпях пересказал.

Пусть нас презренный клеветник поносит,

Но дурно, если друг хулу разносит.

Вот в спину враг тебе стрелу пустил,

Но не попал, вреда не причинил.

А друг стрелу порою подымает

И жало прямо в грудь, тебе вонзает.

И засмеялся шейх, и говорит:

«Пусть он меня порочит и хулит!

Но он не обличил и сотой части

Моих изъянов грубых — мне на счастье.

Ведь все, что в злобе им говорено,

И самому известно мне давно.

Когда бы знал невежда сей глубокий

Семидесяти лет моих пороки!

Один я знаю о своих грехах,

Свидетель им — всевидящий аллах!

О, если б этот клеветник презренный

Был прав — душой я стал бы совершенный!

Да обвиняй меня он в день Суда,

Я в божий рай вошел бы без труда!

Когда на мне столь малый грех он числит,

Клянусь, что обо мне добро он мыслит!»

Тот, перед кем открылся правды свет,

Был осыпаем в мире градом бед.

Молчи, пусть кожу мир с тебя сдирает,

А дух под бременем изнемогает.

Пусть прах святого на кувшин пойдет —

Его хула о камень разобьет.

Салих — царь Шама — рано поутру

В мечеть пошел по длинному двору.

Закрыв лицо, — таков обычай старый, —

Прошел по уличкам, вокруг базара.

Он, мудрый, был щитом для нищеты, —

Вот — две царя достойные черты.

Он, подойдя к мечети, двух дрожащих

Бродяг застал на ступенях блестящих.

Продрогшие, тряслись они, стуча

Зубами и проклятья бормоча.

Один сказал другому: «Если станет

Все, как мы ждем, и судный день настанет —

Султаны эти, шахи и князья,

Упившиеся чашей бытия,

Они войдут в эдем с убогой братьей,

А я? Смогу ли голову поднять я?

Здесь наше бытие омрачено...

Пусть там нам царство вечное дано,

Я радостей эдема не познаю,

Коль там злодеев этих повстречаю.

От райских врат к гееннскому огню

Пинками я Салиха отгоню!»

Слова дервиша царь Салих услышал

И, молча, из ворот мечети вышел.

И вот, заря рассвета занялась

И влагой утра смыла дрему глаз.

Салих велел позвать двух тех дервишей,

Их на айване посадил всех выше.

Он их возвысил, щедро одарил,

От пыли давних бедствий их отмыл.

И бедняки, что ночью коченели

От холода, среди вельмож сидели.

Горящего алоэ аромат

Овеивал их нищенский халат.

Один из них — измученный и сирый —

Сказал Салиху: «О владыка мира!

Вокруг тебя избранники судьбы.

Зачем мы здесь нужны твои рабы?»

И рассмеялся, словно роза светел,

От радости Салих и так ответил:

«Я не из тех презренных гордецов,

Что хмурятся при виде бедняков!

Коль здесь ко мне ты плохо отнесешься,

Как ты со мной в эдеме уживешься?

Здесь на пиру со мною восседай,

Но рай передо мной не запирай!»

Живи, но не забудь о мире высшем,

Десницу помощи простри дервишам!

Сей семена добра! Иль никогда

Не вкусишь ты от райского плода!

Где нет любви, там счастья не найдете,

Човганом зла свой мяч вы не возьмете.

Не будет лампа яркая светить,

Коль масло в ней водою заменить.

Лишь тот дорогу людям освещает,

Кто, как свеча горящая, пылает.

Жил некий звездочет; в кругу доверья

В великое он впал высокомерье.

Учиться он к Хушьяру[141] прибыл в дом,

Во всем высокомерии своем.

Взглянул Хушьяр на гордеца сурово

И пристально, и не сказал ни слова.

Но, провожая гордеца того,

Напутствие изрек он для него:

«Ты полон знаньями, тебе так мнится.

Чему же ты пришел ко мне учиться?

Ты полон гордости? Уйдешь пустым,

Наполнись содержанием живым!»

Как Саади, средь горестных скитаний,

Уйдя пустым, вернись — исполнен знаний!

Бежал невольник шахский. Поскакали

За ним вдогон. Нигде не отыскали.

Вернулся раб к владыке своему,

А шах сказал: «Эй, стражи, смерть ему!»

Меч обнажил палач. И так блеснул он —

Тот меч, как будто влагою плеснул он.

И раб сказал: «Здесь — гибель бытию,

Но я врагу прощаю кровь мою.

В обиде я, но под его державой

Я осенен был милостью и славой.

"О, боже, кровь мою ему прости,

Погибели его не допусти!»

Потрясся, это слыша, царь жестокий,

Стал целовать раба в глаза и щеки.

И он слугу строптивого того

Главой поставил войска своего.

Судьба возвысила от места казни

К вершинам славы чуждого боязни.

Порой, как влага, ласковая речь

От пламени нас может остеречь.

Эй, друг, с врагом разгневанным, надменным

Будь, если нужно, мудрым и смиренным.

В бою — защита воину от ран

На шелке толстый стеганый кафтан.

Шел некто мимо хижины дервиша

И стал, собачий вой внутри услыша.

Подумал: «Здесь живет святой захид[142];

Что за собака у него скулит?»

Вошел прохожий в бедное жилище

И видит: молится отшельник нищий.

С ним нет собаки, и не может быть.

В чем тайна — постеснялся он спросить.

Сказал святой: «Что стал ты у порога?

Входи, о человек, во имя бога!

Тебя собачий вой остановил?

А это сам я по-собачьи выл.

Бог — щит несчастным. Навсегда теперь я

Отверг и гордость, и высокомерье,

И взвыл, как пес, я пред творцом всего!

Ведь пес — несчастнейшее существо».

Сойдя с вершин гордыни в дол смиренья,

Духовного достигнешь возвышенья.

Наступит срок и станет выше всех

Тот, кто себя поставит ниже всех.

Поток, рожденный горного грозою,

Грохочет, в бездну рушась головою.

Роса на луг ложится — не слышна,

Но к звездам подымается она.

Твердят, что был глухим Хатам из Тая;

Не верьте! Это выдумка пустая!

Раз он жужжанье мухи услыхал,

В сетях паучьих муху увидал.

Все поняли, что шейх лишь притворялся

Глухим; он тонким слухом отличался.

На муху поглядел Хатам мудрец:

«Вот — Жертва алчности! Тут ей конец!

Не знала, что не только мед и соты,

А есть в углах ловушки и тенета».

И некто из старейшин произнес:

«О, мудрый муж, ответь на мой вопрос:

Как внял ты, при отсутствующем слухе,

Чуть слышное жужжанье этой мухи?

Позволь мюридам преданным твоим

Отныне не считать тебя глухим!»

Хатам в ответ: «Не лучше ль, человече,

Оглохнуть, чем пустые слушать речи?

Узнав, что я не глух, наперебой

Начнут мне льстить сидящие со мной.

Я не услышу правых осуждений,

Испорчусь я от низких восхвалений.

Прикидывался долго я глухим,

Чтоб вольно было говорить другим.

Слывя средь вас глухим, я жил счастливо,

Судимый и хвалимый справедливо.

Бывало так. Порок осудят мой —

Я избавлялся от черты дурной».

Не попадай, как муха, в сети лести,

Будь чуток, как Хатам, к веленьям чести!

Кто смысла этой притчи не поймет,

Тот счастья и добра не обретет.

Жил муж святой в Табризе; он не спал

Ночами — в созерцанье пребывал.

Однажды ночью, странный шум услыша,

Он видит вора на соседней крыше.

А муж святой? — тревогу поднял он.

Сбежалась вмиг толпа со всех сторон.

Сбежались — кто с дубиной, кто с тешою[143].

А вор прощаться не хотел с душою, —

Хоть он от страха смертного дрожал,

Но, улучив мгновенье, убежал.

Одумавшись, суфий сказал: «Несчастный!

Его судьба поистине ужасна».

И в темноте, ведом чутьем своим,

Пошел за вором и предстал пред ним.

Сказал: «Ты храбр. Но друг, во имя бога,

Ты больше этой не ходи дорогой.

Ты храбр, но ты не лезь в гнездо врагов.

Есть мужество и храбрость двух родов:

Сражаться насмерть иль, предвидя беды,

Бежать, когда зашла звезда победы.

В обоих случаях — я восхищен.

Я доблестью твоею покорен.

Ты воровством живешь — коль молвить честно...

Так вот — мне место некое известно.

Дверь на замке, хозяев нет давно,

А за стеной — добра полным-полно.

Пойдем-ка, друг, туда без дальней речи!

Я у стены взберусь тебе на плечи.

Все заберем, что сможем там забрать,

Дабы хоть два — три дня не голодать!»

Так хитрой лестью вора он опутал,

Повел с собой. Их мрак ночной окутал.

Привел он вора к дому своему

И взгромоздился на плечи ему.

Одежду всю свою, что поновее,

Бросал, шепча: «Увязывай живее!»

И с крыши закричал: «На помощь! Эй!

Ко мне забрался вор! Сюда живей!»

А вор с большим узлом, в переполохе,

Бежал средь этой новой суматохи.

Вот так утешился тот муж святой,

Что вор домой вернулся не пустой.

Тот вор, что людям был врагом извечным,

Прощен был мудрецом добросердечным.

Не удивляйся мудрецам былым,

Что милость проявляли к людям злым.

Так злой под сенью доброго спасется,

Хоть он добра от злого не дождется.

Муж некий с чистым сердцем и душой

Пленен был воплощенной красотой.

Злословье, что он слышал непрестанно,

Как легкий мяч от крепкого човгана,

Отскакивало. Он бровей своих

Не хмурил, слыша хор клевет людских.

Спросили: «Как ты терпишь вздор их злобный,

Камням в тебя кидаемым подобный?

Тебя позорят! Как же сносишь ты

Такое поношенье клеветы?

Ужель, свое оружье обнаружа,

Не можешь ты явить им доблесть мужа!?»

Он помолчал и так им отвечал —

На золоте б ответ я написал:

«Душа — любви и красоты жилище;

Все в ней. Но лишь для мести нет в ней пищи».

Раз двух отшельников Бахлул[144] застал

Дерущимися и, вздохнув, сказал:

«О, если б солнце красоты из мрака

Взошло для них, не началась бы драка!»

Для тех, кто суть познал, весь мир, как дым,

Струящийся перед лицом твоим.

Мудрец Лукман[145] был черен, как арап,

Невзрачен, ростом мал и телом слаб.

Приняв за беглого раба, связали

Вождя людей и строить дом пригнали.

Хозяин издевался над рабом;

Но в год ему Лукман построил дом.

И тут внезапно беглый раб вернулся.

Хозяин все узнал и ужаснулся.

Валялся у Лукмана он в ногах.

А тот, смеясь: «Что мне в твоих слезах?

Как я свою обиду вмиг забуду?

Твою жестокость век я помнить буду!

Но я тебя прощаю, человек.

Тебе — добро, мне — выучка навек.

Теперь ты в новом доме поселился,

Я новой мудростью обогатился:

Раб у меня есть; я жесток с ним был,

Работой непосильною томил.

Но мучить я его не буду боле, —

Так тяжко было мне в твоей неволе».

Кто сам не знает, что такое гнет,

Тот состраданья к слабым не поймет.

Ты оскорблен правителем законным?

Не будь же груб с бесправным подчиненным!

Как тут Бахрамовых не вспомнить слов:

«Не будь, правитель, к подданным суров!»

Джунейд[146], хранитель правды и святыни,

Увидел пса беззубого в пустыне.

Огромный пес, что прежде льва хватал,

Сегодня от шакалов убегал.

Он — бывший горных серн ловцом вчерашним,

В пустыню изгнан был козлом домашним.

Так жалок пес и так измучен был,

Что с ним учитель хлеб свой поделил.

Сказал: «Кто лучше? Я иль пес несчастный?

Неведом путь грядущего опасный.

Коль твердо путь пройду я до конца,

То не лишусь я милости творца.

А если заблужусь в духовном мраке,

Не стану ли несчастнее собаки?

Издохнет бедный пес, — но не придут

За ним. И в вечный ад не уведут».

Таков твой путь!.. Все, кто — с душой живою,

Не преклоняются перед собою.

В том праведных духовная краса,

Что числили себя не выше пса.

Об голову захида расколол

Пьянчужка лютню. Он с пирушки брел.

Захид, едва забрезжил луч рассвета,

Пришел к пьянчужке: «Вот тебе монета!

Ты пьян был, темя мне раскровянил.

Но ты, глупец, и свой барбат[147] разбил!

Я жив, на лбу из пластыря заплата.

А чем тебе кормиться без барбата?»

Кто злобою людской не пощажен,

Возвышен будет, к свету вознесен.

В пределах Вахша, средь пустыни дикой,

Жил некогда отшельник — муж великий.

Он был суфий по сущности своей,

Не клянчил подаянья у людей.

Врата пред старцем счастье распахнуло,

Но двери для людей к нему замкнуло.

Завистник некий мудреца того

Решил унизить, оболгать его:

«Остерегайтесь от его обмана, —

Он злобный див на троне Сулеймана!

Как кошка, моясь, он намаз[148] творит,

А сам за дичью бедною следит.

Для славы мучит он себя жестоко!

Пуст барабан, да слышен звук далеко».

Так говорил он, толпы собирал,

Так он мужчин и женщин потешал.

И тут мудрец из Вахша, духом ясный,

Взмолился: «Пусть покается несчастный!

А если прав он, боже, как мне быть?

Как душу мне свою не погубить?

Не прав ли был, когда меня хулил он?

Мое нутро дурное мне открыл он!»

Прав он, коль я им право обвинен;

А коль не прав — скажи: «Изыди вон!»

Пускай невежда скажет: «Муск воняет!..»

Глупец, он свойства мускуса не знает!

Он скажет: «Неприятно пахнет лук!..»

Ты на него не обижайся, друг.

Не купит муж разумный, светоч знаний,

Бумажку с письменами заклинаний.

Ты светел будь! И не найдет злодей

Изъянов в чистой сущности твоей!

Когда тебя враги язвят жестоко,

Проверь-ка, нет ли у тебя порока.

Мне друг лишь тот, кто правды не таит

И о моих пороках говорит.

К Али-халифу некто в затрудненье

Пришел, прося: «Ты тяжбе дай решенье!»

Эмир великий, покорявший свет,

Просящему разумный дал ответ.

И молвил некто, бывший близ владыки:

«Неправильно решил ты, муж великий!»

И Лев-Али сказал: «Ну, удружи —

Как лучше нам решить их спор — скажи?»

Открыл тот море мудрости глубинной.

Источник солнца не замажешь глиной.

Одобрил Лев-Али его ответ:

«О друг, ошибся я! Ты — прав; я — нет.

Но выше нас один, чье «Тайна» имя.

Что мы пред ним, со знаньями своими?»

То был — Али. А нынче властелин

Убил бы старца, не щадя седин.

А в лучшем случае — схватить велел бы,

Ни за что ни про что избить велел бы.

Мол, нас, владык, ты не бесчести впредь!

Против рожна бессмысленно переть!

О друг! Нет к слову истины доверья

У тех, в чьей голове — высокомерье.

Наука — скука им, и впрок нейдет.

Степной тюльпан на камне не растет.

Коль перлы ты достал из бездны знанья,

Дервишам их раздать — благодеянье.

И пред тобой, едва весна придет,

Воспрянет куст и роза расцветет.

Не расточай ума перед тупою,

Надменной и презрительной толпою.

Кто сам себя великим возомнит,

Тот осуждения не избежит.

Себя не превозносит благородный.

Хвалящийся, не жди хвалы народной!

Халиф Омар базаром проходил

И на ногу дервишу наступил.

Дервиш Омара не встречал дотоле;

Он выругался, застонав от боли:

«Ты что — ослеп? Иль переулок мал?»

И так ему властитель отвечал:

«Я не ослеп. Но не суди же строго!

Мою вину прости мне, ради бога!»

Так обращаться с подданным своим

Им было свойственно — мужам святым.

День будет: пред величием смиренных

Поникнут от стыда главы надменных.

Страшись суда и, духом восскорбя,

Прощай, эмир, страшащихся тебя!

Не притесняй стоящих под тобою, —

Ведь есть рука и над твоей рукою.

Жил некто; никого он не хулил,

Добро и в скверных людях находил.

И после смерти другу он приснился;

А тот: «Скажи мне, где ты очутился?»

И дух, раскрыв уста, как вешний цвет,

Как соловей, пропел ему в ответ:

«Я не унижен здесь и не обижен

За то, что мной никто был не унижен».

Однажды Нил — небесный водонос —

Большой воды Египту не принес.

К горам и небу лица обратили

Египтяне, дождя послать молили.

И хоть взывал и плакал весь народ,

Не плакал безответный небосвод.

И наконец Зун-Нуну[149] сообщили,

Что дни беды в Египте наступили.

«О мудрый, помолись о бедняках!

Ведь внемлет сам твоим словам аллах!»

И в Медиан[150] ушел Зун-Нун. И вскоре

Пошли дожди; Нил разлился, как море.

Весть в Медиан лишь через двадцать дней

Дошла, что Нил в разливе от дождей.

И встал Зун-Нун, что о дожде молился,

В Египет — восвояси устремился.

«Скажи учитель! — некто вопросил, —

Зачем ты к нам молиться приходил?»

Зун-Нун сказал: «От бедствий не укрыться

За грех чужой — ни муравью, ни птице.

В Египте хуже нет людей, чем я!

В том бедствии была вина моя.

И вот поистине свершилось чудо,

Когда поспешно скрылся я оттуда!»

Так, добрый счел себя причиной зла.

Добро тебе за добрые дела!

Кто за людей пожертвует собою —

Прославится народною хвалою.

Великий, кто себя не вознесет,

Величье истинное обретет.

Лишь тот от праха суеты и тленья

Очистится, кто жизнь прошел в смиренье.

Ты, что увидишь будущие дни,

Меня молитвой доброй помяни!

Не плачет Саади, что стал он прахом. —

Он был и в жизни — прах перед аллахом.

Не сетуя, он принял свой удел,

Хотя весь мир, как ветер, облетел.

Пройдут века, рассыплются гробницы...

И снова прах над миром заклубится.

Но, кто еще так пел, как Саади,

В саду расцветшей мысли? — Сам суди!

Смолк соловей! Меня в мазар[151] опустят,

Но роза куст свой надо мной распустит.

Не пропадет такой певец, как ты,

Без цвета розы — в бездне темноты!