Бустан

В ночи раздумий зажигал я лен;

И светоч речи мною был зажжен.

И стал хвалить меня пустоголовый,

Пути признанья не найдя иного.

Но в похвалу он влил немало зла;

И зависть, словно боль, в нем изошла.

Писал он: «Мысли Саади высоки! —

Гласили так лишь древние пророки.

Но как он слаб, — кого ты ни спроси, —

В картинах битв — в сравненье с Фирдуси!»

Должно быть, он не знал, что мир мне нужен,

Что с громом браней сердцем я не дружен.

Но если нужно, как булатный меч,

Язык мой может жизнь врага пресечь.

Что ж, вступим в бой, но заключим условье:

Нам вражий череп будет — изголовье...

Но в битве меч сильнейшим не помог, —

Победу лишь один дарует бог.

Коль счастье озарять нас перестанет,

Храбрейший муж судьбу не заарканит.

И муравей по-своему силен;

И лев, по воле неба, насыщен.

Ничтожный перед волей небосклона,

Иди путем предвечного закона!

А тот, кому столетний век сужден,

Львом и мечом не будет истреблен.

Коль осужден ты небом — не во власти

Тебя спасти бальзам от злой напасти.

Рустама не злодей Шагад[152] сгубил,

А смертный срок Рустама наступил.

Жил в Исфахане войска повелитель,

Мой друг — отважный, дерзостный воитель.

Всю жизнь он воевать был принужден,

Был город им и округ защищен.

С утра, разбужен ржаньем, ратным гулом,

Его в седле я видел — с полным тулом.

Он львов отважных видом устрашал,

Быков рукой железной поражал.

Когда стрелу во вражий строй пускал он,

Без промаха противника сражал он.

Так лепесток колючка не пронзит,

Как он пронзал стрелой железный щит.

Когда копье бросал он в схватке ратной,

Он пригвождал к челу шелом булатный.

Как воробьев, он истреблял мужей;

Так саранчу хватает воробей.

Коль он на Фаридуна налетел бы,

Тот обнажить оружье не успел бы.

С его дороги пардус убегал,

Он пасти львов свирепых раздирал.

Схватив за пояс вражьих войск опору —

Богатыря он подымал, как гору.

Он настигал врага быстрей орла

И разрубал секирой до седла.

Но в мире был он добрым и беззлобным;

Нет вести ни о ком ему подобном.

Он с мудрыми учеными дружил;

В те дни, как лучший друг, он мне служил.

Но вот беда на Исфахан напала.

Судьба меня в иной предел угнала.

В Ирак ушел я, переехал в Шам, —

И прижился я, и остался там.

Я жил в стране, где помнили о боге, —

В заботах, и в надежде, и в тревоге.

Довольство там царило и покой.

Но потянуло вдруг меня домой.

Пути судьбы затаены во мраке...

И снова очутился я в Ираке.

Я там обрел и кровлю и досуг;

Но вспомнился мне исфаханский друг.

Открылась память дружбы, словно рана;

Ведь с одного с ним ел я дастархана.

Чтоб повидать его, я в Исфахан

Пошел, найдя попутный караван.

Но, друга увидав, я ужаснулся:

Его могучий стан в дугу согнулся.

Вершина темени оделась в снег,

Стал хилым старцем сильный человек.

Его настигло небо, придавило,

Могучей длани силу сокрушило.

Поток времен гордыню преломил.

В слезах, пред ним чело я преклонил.

Спросил: «О, друг мой! Что с тобою стало?

Как, лев, ты превратиться мог в шакала?»

Он усмехнулся: «Лучший божий дар

Я растерял в боях против татар.

Я, как густой камыш, увидел копья...

Как пламя, стягов боевых охлопья!

Затмила туча пыли белый свет...

И понял я: мне счастья больше нет.

Мое копье без промаха летало,

Со вражеской руки кольцо сбивало.

Но окружил степняк меня кольцом...

Звезда погасла над моим челом.

Бежал я, видя, — сгинула надежда!

С судьбой сражаться выйдет лишь невежда.

Ведь не помогут щит и шлем, когда

Погаснет счастья светлая звезда.

Когда ты ключ победы потеряешь,

Руками дверь победы не взломаешь.

На воинах моих была броня,

От гребня шлема до копыт коня.

...Как только рать туранская вспылила,

Вся стала наша боевая сила.

Мы молнии мечей, — сказать могу, —

Обрушили на войско Хулагу[153].

Так сшиблись мы, сказать хотелось мне бы,

Как будто грянулось об землю небо.

О, стрелы! — Как от молний грозовых,

Нигде спасенья не было от них.

Арканы вражьи змеями взлетали,

Сильнейших, как драконы, настигали.

Казалась небом степь под синей мглой,

В пыли мерцал, как звезды, ратный строй.

Мы скоро в свалке той коней лишились —

И, пешие, щитом к щиту сразились.

Но счастье перестало нам светить;

И наконец решил я отступить.

Что сделать сильная десница может,

Коль ей десница божья не поможет.

Не дрогнули мы, не изнемогли, —

Над нами звезды бедствия взошли.

Никто из боя не ушел без раны.

В крови кольчуги были и кафтаны.

Как зерна, — прежде в колосе одном, —

В тумане мы рассыпались степном.

Рассыпались бесславно те; а эти,

Как стая рыб, врагу попали в сети.

Хоть наши стрелы сталь пробить могли,

Ущерба степнякам не нанесли.

Когда судьбы твоей враждебно око,

Что щит стальной перед стрелою рока?

Что воля перед волею судьбы? —

О, вы, предначертания рабы!

Жил в Ардебиле муж; идя на бой,

Щит и броню он пробивал рукой.

И вышел некий, небывалый прежде,

Из степи всадник в войлочной одежде.

Как шах Бахрам, не обнажив меча,

Круги он делал, сняв аркан с плеча.

Его увидев, ардебилец смелый

Напряг свой лук звенящий до предела.

Он пять десятков стрел в него пустил,

Но не одною войлок не пронзил.

А тот, одетый в войлок, раскрутил он

Аркан — и ардебильца запетлил он.

Сорвал его с седла и в плен угнал,

И руки, как разбойнику, связал.

Не спал в ночи тот пленник, полн обидой.

И страж сказал: «Удаче не завидуй!

Но как же ты — людей в броне разил —

А войлочной одежды не пронзил».

И пленник отвечал: «Никто не знает,

Где час его последний ожидает.

Ведь я Рустама мог бы поучить

Стрелять из лука и копьем разить.

Когда рука судьбы меня хранила,

Железо для меня, как войлок было.

Но рыхлый войлок крепкой стал броней

Для стрел моих. Я обречен судьбой.

Что пред судьбою панцирь исполина?

Судьба за нас — нам панцирь и холстина.

Коль меч судьбы над смертным занесен,

Стальной броней не будет он спасен.

Но сталь сразить раздетого не сможет,

Когда сама судьба ему поможет.

От часа смерти мудрость не спасет;

Час не пробьет — невежда не умрет».

Курд животом страдал, всю ночь не спал он.

Врач осмотрел больного и сказал он:

«Больной долмы[154] чрез меру съел вчера, —

Едва ли он дотянет до утра!

И стрел туранских раны исцелимы,

Но хуже — вред от пищи несваримой.

Когда в кишках начнется заворот,

Его ничье искусство не спасет!»

Врач умер по неведомой причине.

Прошло лет сорок. Курд здоров доныне.

Осел у земледельца околел,

Хозяин череп на сучок надел.

И некий старец, шедший вдоль селенья,

Сказал, смеясь, хозяину владенья:

«Не думай, что ослиный череп сей

Спасет от сглаза сев твоих полей.

Ведь сам спастись от палки не умел он,

Пока от немощей не околел он».

И врач, — что о недугах знает он?

Ведь сам в недугах умирает он.

Раз уронил динар[155] бедняк убогий,

Искал его он долго на дороге.

И не найдя, домой к себе побрел;

А некто, не искав, динар нашел.

На счастье иль беду обречены мы

Судьбой, когда еще не рождены мы?

Судьбу не скрутишь силою своей.

Порою сильный слабого слабей.

Как часто врач премудрый умирает,

Невежда и несчастный выживает.

Ударил сына палкою старик,

«Не бей меня! — бедняга поднял крик. —

Ты щит мой от людского притесненья,

Коль ты меня теснишь — где мне спасенье?»

У бога нам покров, как у отца,

Но не к кому взывать против творца.

Жил некто под высокою звездою —

Муж Бахтиар[156], обласканный судьбою.

Был дом его, как закрома зерном,

Наполнен золотом и серебром.

Он был богат и счастлив, а в соседстве

Томились люди от нужды и бедствий.

А бедняка, при виде богачей,

Огонь нужды сжигает горячей.

Жил некто; всё из рук его валилось,

Не ладилось. И с ним жена бранилась:

«Чей есть удел несчастней моего?

Скажи, что ты имеешь? Ничего!

Ты поучись, как жить, у Бахтиара!

Не то уйду совсем — ты мне не пара.

Ты на соседей богачей взгляни.

Зачем же не живем мы, как они?»

Чистосердечный в нищенской одежде

Ответил ей, отчаявшись в надежде:

«Я делал все, что мог. Но труд любой

Напрасен был, не сладил я с судьбой.

Чему учиться мне у Бахтиара,

Коль не дано мне счастливого дара?»

Портной почтенный, живший в Киш стране[157]

Сказал своей уродливой жене:

«Коль щеки оспою твои изрыты,

Смирись, румян, белил не изводи ты.

Напрасно в спор вступать с судьбой самой,

Не скроешь безобразия сурьмой».

Мудрец не ждет добра от твари злобной,

Собака шить одежду не способна.

Не знали средств ни Греция, ни Рум,

Чтоб делать мед из дерева закум[158].

Людьми четвероногие созданья

Не станут, — тут напрасны все старанья.

И сколько грубый туф ни шлифовать,

Он зеркалом не может заблистать.

Ивняк цветеньем роз не заалеет,

И после бани негр не побелеет.

От стрел судьбы стена не защитит.

Смирение — один у смертных щит.

Однажды коршуну, высоко рея,

Гриф прокричал: «Я вижу всех острее!»

Ответил коршун: «С этой высоты

Что там в степи безлюдной видишь ты?»

И к коршуну, исполненный презренья,

Гриф на земь глянул с высоты паренья.

И отвечал: «Поверишь ли, одно

Я вижу там пшеничное зерно».

А коршун удивился: «Неужели?»

И оба вниз, как стрелы, полетели.

Гриф черный первым на зерно упал

И сразу лапой в западню попал.

Гонясь за целью жалкою такою,

Не знал, что будет пойман он судьбою.

Не в каждой раковине перл растет,

Не каждый в цель стрелою попадет.

И крикнул коршун: «Ты, чье зорко око,

Как ты не видел западни жестокой?»

И черный гриф в ответ проклекотал:

«Глупец, я в западню судьбы попал!

Мне зоркость глаз моих не изменила,

Сама судьба мне зрение затмила».

Гордыня не помощник для пловцов

В пучине, где не видно берегов.

Как мудро молвил ткацкий подмастерье,

Симурга выткав радужные перья:

«Я образ на ковре создам любой,

Когда подскажет мне наставник мой.

О смертный, нашу радость и мученье

Предначертало предопределенье.

Коль скажешь: «Зейд и Амр[159] меня теснят!» —

Поверь, твой дух неверием объят.

Ведь Зейд и Амр лишь призрак — не преграда

Пред светом проницательного взгляда.

Пусть труженик молитву не прочтет,

Десница божья хлеб ему пошлет.

Создатель чашу благ твоих умножит;

Коль он не даст, никто другой не сможет.

Верблюдице в дороге сосунок

Кричал: «Я спать хочу, я изнемог!»

А та: «Когда б кольцо не понуждало,

Я на горбу вьюки бы не таскала!»

Так буря, руль разбив, корабль несет

По бурным волнам... кто его спасет?

О Саади, средь бедствий избавленья

Не жди от шахов; бог — твое спасенье.

Ты твердо верь и, верящий, найдешь,

А отвернется он — к кому пойдешь?

Один он сделает тебя счастливым!

Но в бедствиях не предавайся дивам.

Сильна молитва о делах добра.

Что скорлупа ореха — без ядра?

Что толку в колпаке, в одежде рваной,

Когда она надета для обмана!

Не хвастай доблестью, а покажи

На поле, где сражаются мужи.

Ты будь, каков ты есть — да не осудят.

Коль сильный скромен — посрамлен не будет.

Стыд, коль парчу, что взял ты напрокат,

Сорвав, твои лохмотья обнажат.

Тебе ходули роста не прибавят,

Тебя, как исполина, не прославят.

Не серебри, лукавый, медяки, —

Теперь не примут их и простаки.

Не золоти пашизы[160], ведь бывалый

Лишь посмеется над тобой меняла.

И медь от золота отделена,

Когда в плавильню брошена она.

Так поучал Бобокухи бывало

Ученика, чья совесть не дремала:

«Будь в вере тверд, путем добра иди,

А от людей добра себе не жди.

Те, кто тебя доныне прославляли,

Твою лишь форму внешнюю узнали».

Что пользы облаченному парчой,

Коль под одеждой он покрыт паршой.

В рай не попасть обманом. В день суровый

Все с лицемерия спадут покровы.

Поститься малолетний захотел,

До полдня муки голода терпел.

Увидя в нем так много доброй воли,

С него урок не спрашивали в школе.

А дома принялись отец и мать

Ласкать его, хвалить и одарять.

Но лишь обеда время миновало,

В его желудке пламя запылало.

Подумал он: «Я ослабел совсем...

Пойду и ото всех тайком поем».

На пост он для родителей решился,

Поел, а сделал вид, что день постился.

Кто уличит творящего намаз

Не для всевышнего, а напоказ?

Противен ростовщик немилосердный,

Что пред народом молится усердно.

О, лицемерье набожных святош,

Ты прямиком в геенну их ведешь.

И коврики пойдут в геенну следом

За сонмом осужденных вечным бедам.

Богач, сходя по лестнице, упал

И тут же бездыханным трупом стал.

Поплакал сын его; и вновь ночами

Пошел кутить с гуляками-друзьями.

И вот приснился раз ему отец.

А сын: «Ну как? Ты спасся наконец?»

«О, сын! — ответил дух и омрачился, —

С той лестницы я прямо в ад скатился!»

Неверный-честный выше средь людей.

Чем славою увенчанный злодей.

Ночной разбойник в пору воздаянья

Правей, чем грешник в чистом одеянье.

Виновникам насилий и обид

Великий судия да возместит.

Когда ты в доме Зейда в услуженье,

Не жди от Амра, сын, вознагражденья!

Придет ли странник к другу своему,

Коль друг лицом не обращен к нему?

Ты день за днем иди прямой дорогой,

Пока не станешь у его порога.

Или, подобно лошади слепой,

Вертеть ты вечно будешь жернов свой.

Как те, что от михраба отвратятся,

Должны средь нас неверными назваться.

Так тот к неверным будет приобщен,

Кто к Истине лицом не обращен.

Смотри зимой, ухаживай по вёснам

В саду своем за древом плодоносным.

Но ты душой бесплоден, человек,

Коль в сердце корни верности пресек.

Кто сев ячменный на камнях посеет,

Тот ни зерна по жатве не отвеет.

Ты чести низкого не доверяй,

Водою чистой грязь не называй.

И пусть я буду внешне благороден,

Что пользы, если подл я и негоден.

Из лицемерья шьет хырку[161] * подлец,

Но примет ли хырку его творец?

Кто язвами постыдными страдает,

Сам знает что под платьем он скрывает.

Что весит полный воздухом бурдюк,

Коль мера — правда, а оценщик — друг.

Притворщика ученым называли,

А умер он — ни строчки не сыскали.

Парче всегда в подкладку бязь дана, —

Подкладка скрыта, а парча видна.

Что слава людям истинного толка?

Суровы, но подкладка их из шелка.

Коль хочешь быть поистине богат,

Сними с себя свой золотой халат.

Не шутка было слово Баязида:

«Неверный безопаснее мюрида».

Султаны, что вершат над нами суд,

Просителями к вечному придут.

Муж правды на несчастных не подымет

Руки! Суму у нищих не отнимет!

И если ты жемчужиной чреват,

Своим богатством в тайне будь богат.

Коль друга свет тебе при жизни светит,

Не Джабраил тебя, а бог заметит.

Коль у тебя сомнение в груди,

Внемли, о сын, советам Саади!

Внемли сегодня и раскайся слезно.

Раскаешься потом, да будет поздно.

Внимать сегодня мудрым надлежит.

Кто знает — что нам завтра предстоит?