Бустан

Ануширван, когда он умирал,

Призвал Хормуза[32] и ему сказал:

«Покинь оковы мира и покоя,

Взгляни, мой сын, на бедствие людское!

Как можешь ты довольным быть судьбой,

Несчастных сонмы видя пред собой?

Мобеды[33] оправданья не отыщут,

Что спит пастух, а волки в стаде рыщут.

Иди, пекись о нищих, бедняках,

Заботься о народе, мудрый шах!

Царь — дерево, а подданные — корни.

Чем крепче корни, тем ветвям просторней.

Не утесняй ни в чем народ простой.

Народ обидев, вырвешь корень свой.

Путем добра и правды, в божьем страхе

Иди всегда, дабы не пасть во прахе.

Любовь к добру и страх пред миром зла

С рождения природа нам дала.

Когда сияньем правды царь украшен,

То подданным и Ахриман[34] не страшен.

Кто бедствующих милостью дарит,

Тот волю милосердного творит

Царя, что людям зла не причиняет,

Творец земли и неба охраняет.

Но там, где нрав царя добра лишен,

Народ в ярме, немотствует закон.

Не медли там, иди своей дорогой,

О праведник, покорный воле бога!

Ты, верный, не ищи добра в стране,

Где люди заживо горят в огне.

Беги надменных и себялюбивых,

Забывших судию, владык спесивых.

Тот лишь во сне обманном рай узрит,

Кто подданным насилие творит.

Позор, крушенье мира и оплота —

Последствия насилия и гнета.

Ты, шах, людей безвинно не казни!

Опора царства твоего они.

О батраках заботься, о крестьянах!

Как жить им в скорби, нищете и ранах?

Позор, коль ты обиду причинил

Тому, кто целый век тебя кормил».

И Шируйе сказал Хосров[35], прощаясь,

Навек душой от мира отрекаясь:

«Пусть мысль великая в твой дух войдет, -

Смотри и слушай, как живет народ.

Пусть в государстве правда воцарится,

Иль от тебя народ твой отвратится.

Прочь от тирана люди побегут,

Дурную славу всюду разнесут.

Жестокий властелин, что жизни губит,

Неотвратимо корень свой подрубит.

Война не столько принесет смертей,

Как плач и слезы женщин и детей.

В ночи, в слезах, свечу зажжет вдовица

И запылает славная столица.

Да, только тот, который справедлив,

Лишь тот владыка истинно счастлив.

И весь народ его благословляет,

Когда он в славе путь свой завершает.

И добрые и злые — все умрут,

Так лучше пусть добром нас помянут.

Правителей правдивых назначай,

Умеющих благоустроить край.

Кто, правя, тружеников обижает,

Тот благу всей державы угрожает.

А власть злодея — сущая беда, —

Да не уйдет он грозного суда!

Кто добр поистине — добро увидит,

Злодей же сам детей своих обидит.

О правде ли к насильникам взывать,

Когда их с корнем надо вырывать!

Казни судей, в неправде закоснелых,

Трави, как хищников заматерелых.

Бесчинствам волка положи конец,

От истребленья огради овец.

Купец какой-то хорошо сказал,

Когда он в плен к разбойникам попал:

«Толпе старух подобно войско шаха,

Когда грабители не знают страха!

Беда стране, где властвует разбой,

Не будет прибыли стране такой.

И кто поедет в край, забытый богом,

Где спит закон, где грабят по дорогам?»

Чтоб славу добрую завоевать,

Шах чужеземцев должен охранять.

Уважь пришельцев, что приюта просят,

Они ведь славу добрую разносят.

А если гостелюбья нет в стране,

Ущерб и царству будет и казне.

Ты по обычаям, по доброй вере,

Не запирай пред странниками двери.

Гостей, купцов, дервишей бедных чти,

Очисти от грабителей пути.

Но слух и зренье будут пусть на страже,

Чтоб не проник в твой дом лазутчик вражий.

Людей, несущих смуту, не казни,

А из своих пределов изгони.

Не гневайся на пришлеца дурного,

Сам жертва своего он нрава злого.

Но если Фарс — смутьяна отчий край,

В Рум, в Санаа[36] его не изгоняй.

Ведь неразумно бедствие такое

На государство насылать другое,

Чтоб нас не проклинал иной народ, —

От них, мол, к нам несчастие идет.

Люби друзей, чей посвящен был труд

Всю жизнь тебе, — они не предадут.

И старого слугу изгнать постыдно,

Забвение заслуг его обидно.

Хоть стар, не в силах он тебе служить, —

Как прежде, должен ты его дарить.

Когда Шапур[37], состарясь, стал недужен,

Хосрову он на службе стал не нужен.

И в бедствие Шапур и в бедность впал,

И он письмо Хосрову написал:

«Царь, я служил тебе в былые лета!

Стар стал... Неужто изгнан я за это?»

На должности богатых назначай,

Кормило власти нищим не вручай.

С них ничего ты — царской пользы ради —

Не взыщешь, кроме воплей о пощаде.

Коль на своем посту вазир не бдит,

Пусть наблюдатель твой за ним следит.

Коль наблюдателя вазир подкупит,

Пусть к делу сам твой грозный суд приступит.

Богобоязненным бразды вручай,

Боящимся тебя не доверяй.

Правдивый лишь пред богом полн боязни,

За правду он не устрашится казни.

Но честного едва ль найдешь из ста;

Сам проверяй все книги и счета.

Двух близких на одну не ставь работу,

Дабы от них не возыметь заботу.

Столкуются и станут воровать,

И пред тобой друг друга покрывать.

Когда боится вора вор, то мимо

Проходят караваны невредимо.

Когда слугу решаешь ты сместить,

Ты должен позже грех его простить.

Порой больной росток трудней исправить,

Чем сотню пленных от цепей избавить.

Ты знай: надеждой изгнанный живет,

Хоть рухнул жизни всей его оплот.

Шах справедливый, истинный мудрец,

Глядит на слуг, как на детей отец.

Порой — правдивым гневом пламенеет,

Но он и слезы оттереть умеет.

Коль будешь мягок — обнаглеет враг.

Излишняя жестокость сеет страх.

Как врач, что ткань больную рассекает,

Но и бальзам на раны налагает,

Так мудр поистине владыка тот,

Что к добрым — добр, а злым отпор дает.

Будь благороден, мудр. Добром и хлебом

Дари людей; ведь одарен ты небом.

Никто не вечен в мире, все уйдет,

Но вечно имя доброе живет.

Ввек не умрет оставивший на свете

После себя мосты, дома, мечети.

Забыт, кто не оставил ничего,

Бесплодным было дерево его.

И он умрет, и всяк его забудет,

И вспоминать добром никто не будет.

Во имя доброй славы, в дни правленья,

Мужей великих не топи в забвенье.

Скрижаль твою великих имена

На вечные украсят времена.

И до тебя здесь шахи подвизались,

И все ушли; лишь надписи остались.

Один прославлен до конца времен,

Другой — навек проклятьем заклеймен.

Не верь доносчикам-клеветникам, —

А, вняв доносу, в дело вникни сам.

Не верь словам, коль честного поносят,

И пощади, когда пощады просят.

Просящих крова — кровом осени.

Слугу за шаг неверный не казни.

Но если пренебрег он добрым словом

И вновь грешит — предай его оковам.

Когда же не пойдут оковы впрок,

Ты вырви с корнем тот гнилой росток.

Но, все вины преступника исчисля,

Ты, прежде чем казнить его, — размысли:

Хоть бадахшанский лал легко разбить,

Но ведь осколки не соединить.

Раз из Омана[38] прибыл человек,

Он обошел весь мир за долгий век.

Таджиков, тюрков и руми[39] встречал он,

Все, что узнал у них, запоминал он.

Всю жизнь он странником бездомным был,

Но в странствиях он мудрость накопил.

Он был, как дуб могучий, но при этом

Не красовался ни листвой, ни цветом, —

Убог и нищ, лишь разумом богат.

Халат его был в тысяче заплат.

Томимый голодом, изнемогал он,

И от жары и жажды высыхал он.

Вот он явился в городе одном,

Где некий муж великий был царем.

Страннолюбив и чужд мирской забавы,

Тот царь хотел себе лишь доброй славы.

Велел пришельца шах во двор впустить.

Насытить, в бане мраморной омыть.

И пыль и пот отмывши в царской бане,

Предстал он перед шахом на айване[40],

Приветствие султану возгласил

И руки на груди своей сложил.

А царь: «Поведай, из каких ты далей?

Какие беды к нам тебя пригнали?

Что в мире видел ты за долгий век?

Ответствуй нам, о добрый человек!»

Открыл уста пришелец: «О владыка!

Тебе да будет в помощь бог великий!

Я долго по стране твоей блуждал

И — честь тебе — несчастных не видал.

Не пьянствуют здесь, дух святой бесславя;

Закрыты кабаки в твоей державе.

И людям здесь обиду причинять

Запрещено, хоть негде пировать;

Зато в стране народ живет счастливо!» —

Так говорил пришлец красноречиво,

Как будто перлы сыпал океан...

Пленен его речами был султан,

Он гостя посадил с собою рядом

И милостей его осыпал градом.

Тот жизнь свою владыке рассказал

И ближе всех душе султана стал.

И в сердце шахском родилось решенье:

Пришедшему вручить бразды правленья.

«Но нужно — постепенно! — думал он, —

Чтоб я в глазах вельмож не стал смешон.

Сперва в делах я ум его проверю,

А уж потом печать ему доверю!»

Печали тот испытывает гнет,

Кто власть бездарным в руки отдает.

Судья, ты взвесил приговор сначала б,

Чтоб не краснеть от укоризн и жалоб.

Обдумай все, кладя стрелу на лук,

А не тогда, как выпустишь из рук.

Проверь сперва, — завещано от века, —

Как мудрого Юсуфа[41], человека,

Пока его познаешь — целый год

И даже больше времени пройдет.

Так изучал пришельца шах. На диво,

Он видит — честен муж благочестивый:

Нрав добрый, золотая голова,

Знаток людей, не ронит зря слова.

Разумней всех вельмож, исполнен миром.

И сделал царь тогда его вазиром.

Стал править царством этот человек

Так мудро, будто правил целый век.

Так все привел он под свое начало,

Что ни одна душа не пострадала.

Ни разу повода дурным словам

Он не дал. Рты закрыл клеветникам.

Не видя в нем изъяна ни на волос,

Завистник трепетал, клонясь, как колос.

Правитель новый солнцем всех согрел,

Вазир же старый завистью горел.

В том мудреце не находя изъяна,

Наклеветать не мог он невозбранно.

А праведник и клеветник-злодей,

Как бронзовый сосуд и муравей.

Хоть муравья сосудом придавили,

Да бронзу муравей прогрызть не в силе.

И было два гуляма[42] у царя,

Красивых, словно солнце и заря;

Как солнце и луна; а ведь на свете

Им равный светоч не рождался третий.

Сказал бы ты: у них лицо одно

В другом, как в зеркале, отражено.

Мудрец очаровал юнцов речами,

Невольно овладел он их сердцами.

Они, увидя добрый нрав его,

Искали дружбы мудреца того.

И, сердцем чуждый низкому желанью,

Сам поддался мудрец их обаянью.

Дабы духовный охранить покой,

Беги, о мудрый, зависти людской!

Будь сдержанным, дружи с людьми простыми,

Чтоб клеветник твое не пачкал имя.

Вазир гулямов этих полюбил,

Для чистой дружбы сердце им открыл.

Завистник, дружбой возмущен такою,

Явился к шаху с гнусной клеветою.

Сказал: «Не знаю — кто он, кем рожден,

Но честно жить у нас не хочет он.

Чужак он, странник, здесь корней лишенный,

Что царь ему? Что царство и законы?

Он двух твоих рабов сердца пленил

И с ними в связь развратную вступил.

Имея власть в руках, не зная страха,

Бродяга сей позорит имя шаха,

А милостей твоих мне не забыть,

И я не мог его проделок скрыть.

Я долго сам сначала сомневался,

Пока до гнусной правды не дознался.

Один слуга мой верный наблюдал,

Как он их, улыбаясь, обнимал.

Ты сам, о царь мой, можешь убедиться!»

Вот так на свете клевета родится.

Пусть подлый злопыхатель пропадет,

Пусть клеветник отрады не найдет.

В сопернике он мелочь замечает,

Пожар из малой искры раздувает.

Три щепки подожжет, и запылал

Огонь, и дом, и двор, и сад объял.

Царь выслушал донос. И запылал он,

Как на огне котел, заклокотал он.

И кровь дервиша он пролить хотел,

Но гнев смирил, собою овладел.

Вскормленного тобою человека

Казнить — постыдным числится от века.

Насильем света правды не добыть

И правосудия не совершить.

Не оскорбляй вскормленного тобою!

С ним связан ты и честью и судьбою.

Безумие пролить живую кровь

Того, кому ты оказал любовь,

Кого приблизил к своему айвану,

Найдя в нем доблесть, чуждую изъяну.

О всех его делах дознайся сам

И на слово не верь клеветникам.

Царь подозренья черные скрывал,

Сам за вазиром наблюдать он стал.

Ты, мудрый, помни: сердце — тайн темница,

Коль тайна вырвется — не возвратится.

Стал он дела вазира изучать,

Изъяна отыскать хотел печать.

И вот случайно тайны он коснулся,

Вазир его гуляму улыбнулся.

Когда людей связует душ сродство,

Невольно взгляды выдают его.

И как не может Деджлою[43] напиться

Водяночный, что жаждою томится,

Так на вазира юный раб глядел...

И в этом царь недоброе узрел.

Но гнев свой укротил он и спокойно

Сказал вазиру: «О мой друг достойный!

Досель светила мудрость мне твоя,

Тебе бразды правленья вверил я.

Я чтил твой дух и разум твой высокий,

Но я не знал, что ты не чужд порока.

Нет, не к лицу тебе, увы, твой сан!..

Виновен в этом сам я — твой султан.

Змею вскормившего удел печален,

Он будет, рано ль, поздно ли, ужален».

Главой поник в раздумье муж-мудрец

И так царю ответил наконец:

«Я не боюсь наветов и гонений,

У вас не совершал я преступлений.

Не знаю я, ты в чем меня винишь,

И не пойму, о чем ты говоришь!»

Шах молвил: «Чтоб исчезла тень сомненья,

Ты и в лицо услышишь обвиненье».

И здесь вазира старого навет

Открыв, спросил «Что скажешь ты в ответ?»

Тот молвил: «Спор внимания не стоит!

Завистник подо мной подкопы роет.

Он должен был мне место уступить..,

И разве может он меня хвалить?

Ты, государь, сместив, его обидел...

Он в тот же час врага во мне увидел.

Неужто царь, прославленный умом,

Не знал, что станет он моим врагом?

До дня суда он злобы не избудет,

И лгать всю жизнь, и клеветать он будет.

И я тебе поведаю сейчас

Когда-то мною читанный рассказ.

Невольно мне он в память заронился:

Иблис[44] сновидцу некому приснился.

Он обликом был светел, как луна,

Высок и строен телом, как сосна.

Спросил сновидец: «Ты ли предо мною

Столь ангельскою блещешь красотою?

Как солнце, красота твоя цветет,

А ты известен в мире, как урод.

Тебя художник на стене чертога

Уродиной малюет длиннорогой».

Бедняга-див заохал, застонал,

И так ему сквозь слезы отвечал:

«Увы, мой лик художник искажает.

Он враг мне, ненависть ко мне питает!»

Поверь, мой шах, я чист перед тобой,

Но враг мой искажает облик мой.

От зависти и злобы, как от яда,

Бежать, мой шах, за сто фарсангов[45] надо.

Но не опасен гнев твой мне, о шах,

Кто сердцем чист, тот смел всегда в речах.

Где мухтасиб[46] идет, лишь тот горюет,

Кто гирями неверными торгует.

И так как только с правдой я дружу,

На клевету с презреньем я гляжу!»

Царь поражен был речью этой смелой,

Душа его от гнева пламенела.

«Довольно, — крикнул он, — не обмануть

Тебе меня! Увертки позабудь.

Мне не нашептано клеветниками,

Нет, все своими видел я глазами.

Средь сонма избранных моих и слуг

Ты не отводишь глаз от этих двух».

И засмеялся муж велеречивый:

«Да, это правда, о мой шах счастливый.

Скрыть истину мне запрещает честь,

Но в этом тонкий смысл сокрытый есть.

Бедняк, что в горькой нищете страдает,

С печалью на богатого взирает.

Цвет юности моей давно увял,

Я жизнь свою беспечно растерял.

На красоту, что юностью богата,

Любуюсь. Сам таким я был когда-то.

Как роза цвел, был телом, как хрусталь,

Смотрю — и в сердце тихая печаль.

Пора мне скоро к вечному покою...

Я сед, как хлопок, стан согбен дугою.

А эти плечи были так сильны,

А кудри были, словно ночь, черны.

Два ряда жемчугов во рту имел я,

Двумя стенами белыми владел я.

Но выпали они, о властелин,

Как кирпичи заброшенных руин.

И я с тоской на молодость взираю,

И жизнь утраченную вспоминаю.

Я драгоценные утратил дни,

Осталось мало, минут и они!»

Когда слова, как перлы, просверлил он,

Как будто книгу мудрости открыл он.

Шах посмотрел на мощь своих столпов,

Подумав: «Что есть выше этих слов?

Кто мыслит так, как друг мой, благородно,

Пусть смотрит на запретное свободно.

Хвала благоразумью и уму,

Что я обиды не нанес ему.

Кто меч хватает в гневном ослепленье,

Потом кусает руки в сожаленье.

Вниманье оклеветанным являй,

Клеветников же низких покарай!»

И друга честью он возвысил новой,

Клеветника же наказал сурово.

И так как мудр, разумен был вазир,

Не позабыл того султана мир.

Пока был жив, он был хвалим живыми,

И доброе, уйдя, оставил имя.

Тот шах, что в вере истинной живет,

Рукою правды счастья меч берет.

Таких не знал я, кроме сына Са'да,

Средь нынешнего общего разлада.

Как древо райское, ты — славный шах!

Ты — верных сень на жизненных путях!

Хотел я, чтоб Хумай[47] ширококрылый

Отрадой озарил мой дом унылый.

Но разум говорит — Хумая нет...

И к дому шаха я иду на свет.

Спаси владыку, вечный вседержитель,

И доброй сей земли храни обитель.

Молю тебя за шаха и людей,

Да не лиши их милости твоей!

Не торопись виновного казнить,

Потом не сможешь голову пришить.

Тот царь, в котором правды свет не тмится,

От просьб о помощи не утомится.

Та голова для власти не годна,

Что лишь пустой надменностью полна.

Не будь в боях с врагом нетерпеливым,

Разумным будь во всем, неторопливым.

Лишь тот в совете — солнце, в битвах — лев,

Кто разумом смирять умеет гнев.

А если силы злобы и досады

Свои войска выводят из засады, —

И честь и веру — все они сметут,

От этих дивов ангелы бегут.

По шариату[48] воду пить — не грех,

Злодея по суду казнить — не грех.

Кто по закону казни лишь достоин,

Казни его, не бойся, будь спокоен.

Но если он семьей обременен,

Раскаявшись, пусть будет он прощен.

Преступник за вину свою в ответе,

Но не должны страдать жена и дети.

Ты войском обладаешь, сам ты смел,

Но не вводи войска в чужой предел.

Султан в надежном замке отсидится,

А подданный несчастный разорится.

Сам узников расспрашивай своих,

Быть может, есть невинные средь них.

Когда у вас умрет купец чужой,

Забрать его богатство — грех большой.

Пятно бесчестья на султана ляжет,

Родня, умершего оплакав, скажет:

«Он, бедный, умер среди чуждых стран,

А все добро его забрал тиран!»

Помысли, мудрый, о его сиротах,

Подумай — нищета и голод ждет их.

Полвека в доброй славе можно жить,

И делом низким имя омрачить.

Цари, что вечной славой засияли,

У подданных добра не отнимали.

А тот, кто отбирал, — грабитель он,

Будь он над всей вселенной вознесен.

Муж благородный в бедности скончался,

Он хлебом бедняков не объедался.

Слыхал я — некий повелитель был,

Из грубой бязи платье он носил.

Ему сказали: «О султан счастливый,

Китайские б шелка носить могли вы!»

«Зачем? Я добрым платьем облачен!

Шелк — это роскошь», — так ответил он.

«Харадж[49] я собираю для того ли,

Чтоб наряжаться, в неге жить и в холе.

Когда, как женщина, украшусь я,

Угаснет доблесть ратная моя.

Когда бы суета владела мною,

Что стало б с государственной казною.

Не для пиров и роскоши казна —

Она для мощи воинской нужна».

Султаном обездоленная рать

Не станет государство охранять.

Коль враг овец крестьянских угоняет,

За что султан с крестьян харадж взымает?

И будет ли народ царя любить,

Коль царь страну не может защитить?

Когда народ, как яблоня, ухожен,

Тогда лишь урожай его возможен.

И ты его под корень не руби

И, как глупец, себя не погуби.

Тот подл, кто меч над подданным подымет,

Кто зернышко у муравья отнимет.

А царь, не угнетающий людей,

Награду примет от судьбы своей.

Ты пуще стрел остерегись рыданий

Людей под гнетом непосильной дани!

Коль можешь миром покорить страну,

Не затевай напрасную войну.

О смерти помни, мощь и славу множа.

Ведь капля крови царств земных дороже.

Джамшид[50] великий как-то, я слыхал,

У родника на камне начертал:

«Здесь сотни сотен жажду утоляли,

И, не успев моргнуть, как сон, пропали.

Мы покорили царства всей земли,

Но взять с собой в могилу не могли!»

Когда враги в полон к тебе попали,

Ты не терзай их, хватит с них печали.

Кто покорился, с миром пусть живет.

Кровь пролитая небу вопиет.

Дара[51] однажды — воин знаменитый,

Охотясь на горах, отстал от свиты.

И увидал он, оглядясь кругом,

Что муж-пастух бежит к нему бегом.

И вот Дара подумал благородный:

«Не зло ли умышляет сей негодный.

Сейчас его стрелой я поражу,

Предел его стремленью положу...»

«О властелин Ирана и Турана[52]! —

Пастух воскликнул страхом обуянный.

— Всю жизнь я службу царскую несу,

Твоих коней отборных я пасу!»

Дара, слугу увидев, рассмеялся:

«О дурачок, добро, что ты назвался.

Видать Суруш[53] судьбу твою хранил,

Ведь чуть было тебя я не убил!»

С улыбкою сказал пастух смиренно:

«Советом не побрезгуй, царь вселенной!

Тот царь не будет в мире знаменит,

Что друга от врага не отличит.

Знать должен слуг своих ты, царь великий,

И в этом суть могущества владыки.

Ты часто звал к себе меня, о шах,

Расспрашивал меня о табунах.

Навстречу я бежал к тебе любовно,

А ты — за лук, как будто враг я кровный!

Из тысячного табуна — любой

Скакун на свист предстанет предо мной.

Чтоб помнить всех, в делах мирских участвуй,

Хоть раз в году, мой царь, общайся с паствой.

И помни: участь подданных плоха

В краю, где царь глупее пастуха!»

Не ставь, султан, престол свой на Кейване,[54]

Там не услышишь стонов и рыданий.

Спи чутко, чтобы слышать крик истца

На ложе неги, за стеной дворца.

Кто злую власть клянет, ее насилье,

Знай — он клянет твой гнет, твое насилье.

Не пес полу прохожего порвал,

А муж, что пса такого воспитал.

Речь Саади, как меч в его деснице. —

Рази! И пусть нечестье покорится!

Разоблачай бесстрашно злость и ложь,

Ведь ты не грабишь, взяток не берешь.

Перед корыстью мира не склоняйся

Иль с мудростью и правдой попрощайся.

Иракский царь, что захватил полмира,

У врат своих услышал речь факира:

«Эй, царь! Внимай истцам у врат дворца!

Ты сам — проситель у дверей творца!»

Когда не хочешь жить со счастьем в ссоре —

Иди, спасай людей из бездны горя.

Был не один повергнут падишах

Стенаньями народными во прах.

В прохладе, в полдень дремлешь ты, не зная,

Что гибнет странник, от жары сгорая.

Пусть небо правосудие свершит,

Коль в мире правосудие молчит.

Поведал древле муж благочестивый:

Был у Абдулазиза сын счастливый.

Он драгоценным камнем обладал,

Что, словно солнце, и во тьме блистал.

Игрою дивной изумлял он взоры,

Вселенной темной расширял просторы.

И вот в стране случился недород,

И страшный голод наступил в тот год.

Сын ал-Азиза, бедствие такое

Увидя, пребывать не мог в покое.

Ведь мужу честному не до еды

При виде общей муки и беды.

И продал камень он — без сожаленья,

Чтоб прекратить народные мученья.

Хоть он без счета денег получил,

Но все в одну неделю расточил.

Его вельможи горько упрекали:

«О шах! Какой вы камень потеряли!

Увы, такой ущерб невосполним!..»

И тихо, строго он ответил им:

«Противны государю украшенья,

Когда страна изнемогла в мученье.

Без камня я кольцо носить могу,

Чтоб пред голодными не быть в долгу!»

Велик тот царь, что роскошь презирает,

Но подданных от бедствий охраняет.

Муж благородный радостей нигде

Не ищет, коль народ его в беде.

Когда правитель дремлет недостойный.

Не думаю, чтоб спал бедняк спокойно.

Когда ж владыка мудрый бодро бдит,

Тогда и люд простой спокойно спит.

Хвала аллаху, что такого склада

Разумное правленье сына Са'да!

И смуты здесь при нем не закипят;

Здесь смуту сеет лишь красавиц взгляд!

Пять или шесть двустиший в обаянье

Вчера держали некое собранье.

И пели мы: «Я счастие познал!

Ее вчера в объятьях я держал.

И, увидав, что сном опьянена,

Склонилась головой моя луна.

Сказал я: «О проснись же на мгновенье,

Дай слышать голос сладкий, словно пенье.

О смута века — время ль нынче спать?

Давай вино веселья пить опять!»

Она спросонья: «Смутой называешь

Меня, и мне не спать повелеваешь?

Не знаешь разве ты, что смута спит,

Когда владыка истинный царит?»

В преданьях наших древних я читал:

Когда Тукла престол Занги приял,

Хоть человеком сам он был незнатным,

Но правил мудро царством необъятным.

Учась у древних, к правде устремлен,

Он правды чистой утвердил закон.

И своему мобеду благородный

Сказал: «Я жив... И жизнь ушла бесплодно.

Отец, хочу я на покой уйти,

Итог Познанью жизни подвести.

Владыка, умирая, все теряет,

А счастье лишь отшельник обретает».

Мобед же, чья душа была светла,

Вспылив, сказал: «Довольно, о Тукла!

Ты знай, наш тарикат[55] — служенье людям;

Его в молитвах мы искать не будем.

Пускай на троне царском ты сидишь,

И здесь — суфий[56] ты истый и дервиш.

Отшельничество — истины не мера, —

В делах лишь добрых истинная вера!

Дела для тариката нам нужны,

Слова без действий смысла лишены.

Деяний власяницу под кабою[57]

Пусть носят вознесенные судьбою!»

Пред старым другом о беде великой

В слезах румийский говорит владыка:

«Хозяйничает враг в моей стране...

Одна осталась крепость эта мне!

В законах правды воспитал я сына,

Чтоб по себе оставить властелина.

Но яростный напор враждебных сил

Моей десницы локоть сокрушил.

Беда над государством распростерлась...

Душа моя от мук во прах истерлась.

Дай мне совет — где силу мне собрать,

Чтобы из царства выгнать вражью рать?»

Мудрец ответил: «О душе подумай!

Не предавайся горести угрюмой.

Есть крепость у тебя. Когда умрешь,

С собой и эту крепость не возьмешь.

Что мог, для царства сделал все ты...

Пусть сын твой примет все твои заботы!

Мир целый взять и выпустить из рук —

Напрасный этот труд не стоит мук.

Не обольщайся жизнью быстротечной.

К уходу приготовься, к жизни вечной.

Ведь были Фаридун, Заххак[58] и Джам —

Владыки, что прославили Аджам[59].

И все исчезли. Персти — персть награда.

Один лишь в мире вечен трон Изада[60].

Конец постигнет всех земных владык, —

Любого, как бы ни был он велик.

Пусть власть над миром утвердить он тщится,

Умрет он — все величье истребится.

Но души тех, чья жизнь в добре тверда,

Благословенны будут навсегда.

Но по себе и праха не оставит,

Кто век свой добрым делом не прославит.

Взрасти добра и щедрости сады,

Дабы вкусить от жизни сей плоды.

Твори добро теперь, иль поздно будет —

Гореть в геенне вечной злых осудят.

Тот, кто добро творит всю жизнь, лишь тот

Величье истинное обретет.

Но, как изменник, казни пусть страшится,

Кто делать дело доброе боится.

«Эй, раб! — суровый прозвучит упрек, —

Остыла печь! Ты хлеба не испек!»

Не слабоумье ль прахом жизнь развеять, —

Вспахать поля и позабыть засеять?

Муж некий в Шаме в горы удалился,

Оставил мир, в пещере поселился.

Там в созерцанье погрузясь душой,

Постиг он свет, и счастье, и покой.

В дервишеском обличье величавом

Он звался Худадуст, был ангел нравом.

И на поклон, как к Хызру самому,

Великие с дарами шли к нему.

Но не прельщен мирскою суетою,

Смирял он дух свой мудрой нищетою.

Блажен, кто плоть в лишениях влачит,

Не внемля, как она «давай» кричит.

А в том краю, где жил он одиноко,

Народом правил некий царь жестокий.

В насильях, в грабеже неумолим,

Он злой тиран был подданным своим.

Все жили в страхе, плача и печалясь,

Иные, все покинув, разбегались;

В другие царства от него ушли

И славу о тиране разнесли.

Другие ж — по беспечности — застряли,

И день и ночь султана проклинали.

В стране, где черный царствует злодей,

Улыбок не увидишь у людей.

Порой тиран к отшельнику являлся,

Но тот лицом от шаха отвращался.

И царь сказал ему: «О светоч дня,

Не отворачивайся от меня

С презреньем, с беспредельным отвращеньем!

Я с дружеским пришел расположеньем.

Считай, что я — не царь перед тобой!

Ужель я хуже, чем бедняк любой?

Мне от тебя не нужно почитанья,

Ты мне, как всем, дари свое вниманье».

И внял ему отшельник и в сердцах

Сказал сурово: «Выслушай, о шах.

В тебе — источник бедствия народа,

А мне любезны радость и свобода.

Ты — враг моих друзей. И не могу

Я другом стать моих друзей врагу.

С тобой сидеть мне рядом непотребно,

Тебе и небо вечное враждебно.

Уйди, не лобызай моих ты рук! —

Стань другом беднякам, кому я друг!

И хоть сдерешь ты с Худадуста кожу,

И на огне тебе он скажет то же.

Дивлюсь, как может спать жестокий шах,

Когда томится весь народ в слезах!»

О царь, не угнетай простой народ,

Знай: и твое величие пройдет.

Ты слабых не дави. Когда расправят

Они свой стан, они тебя раздавят.

Знай — не ничтожна малого рука!

Иль ты не видел горы из песка?

Где муравьи все вместе выступают —

То льва могучего одолевают.

Хоть волос тонок, если ж много их —

И цепь не крепче пут волосяных.

Творишь насилье ты, неправо судишь.

Но помни — сам беспомощен ты будешь.

Душа дороже всех богатств земных,

Казна пустая лучше мук людских.

Нельзя над бедняками издеваться,

Чтоб не пришлось в ногах у них валяться.

Терпи, бедняк, тирана торжество...

День будет: станешь ты сильней его.

Будь, мудрый, щедр, подобно вешней туче, —

Рука щедрот сильней руки могучей.

Встань, молви: «Улыбнитесь, бедняки!

Мы скоро вырвем изверга клыки!»

Звук барабана шаха пробуждает,

А жив ли, нет ли сторож — он не знает.

Рад караванщик — кладь его цела,

Пусть ноют раны на спине осла.

Не зная бедствий, весь свой век живешь ты;

Что ж помогать несчастным не идешь ты?

Здесь, о жестокосердые, для вас

Рассказ я в поучение припас.

Такой в Дамаске голод наступил,

Как будто бог о людях позабыл.

В тот год ни капли не упало с неба,

Сгорело все: сады, посевы хлеба.

Иссякли реки животворных вод,

Осталась влага лишь в глазах сирот.

Не дым, а вздохи горя исходили

Из дымоходов. Пищи не варили.

Деревья обезлиствели в садах,

Царило бедствие во всех домах.

Вот саранчи громады налетели...

И саранчу голодных толпы съели.

И друга я в ту пору повстречал, —

Он, словно остов, страшно исхудал,

Хоть он богатствами владел недавно,

Хоть был из знатных муж тот достославный.

Его спросил я: «Благородный друг,

Как бедствие тебя постигло вдруг?»

А он в ответ: «С ума сошел ты, что ли?

Расспрашивать об этом не грешно ли!

Не видишь разве, что народ в беде,

Что людям нет спасения нигде,

Что не осталось ни воды, ни хлеба,

Что стонов гибнущих не слышит небо?»

А я ему: «Но, друг, ведь ты богат!

С противоядием не страшен яд.

Другие гибнут, а тебе ль страшиться?

Ведь утка наводненья не боится».

И на меня, прищурившись слегка,

Взглянул он, как мудрец на дурака:

«Да — я в ладье! Меня разлив не тронет!

Но как мне жить, когда народ мой тонет?

Да, я сражен не горем, не нуждой, —

Сражен я этой общею бедой!

При виде мук людских я истомился,

От сна, от пищи, от питья отбился.

Я голодом и жаждой не убит.

Но плоть мою от ран чужих знобит!

Покой души утратит и здоровый,

Внимая стонам горестным больного.

Ведь ничего здесь люди не едят!..

И пища стала горькой мне, как яд».

Муж честный не смыкает сном зеницы

В то время, как друзья его в темнице.

Однажды ночью весь почти Багдад

Был океаном пламенным объят.

И некто ликовал средь искр и дыма,

Что сам он цел и лавка невредима.

Мудрец ему сказал: «О сын тщеты!

Лишь о себе заботой полон ты?

Ты рад тому, что все вокруг сгорело,

Что лишь твоя лавчонка уцелела?»

Бездушный лишь спокойно ест и пьет

В те дни, как голодает весь народ.

И как богач не давится кусками,

Когда бедняк питается слезами?

Во дни беды — бедой людей болей,

Дели с другими тяжесть их скорбей!

Друзья не спят, хоть к месту доберутся,

Когда в степи отставшие плетутся.

Пусть мудрый царь заботится везде,

Где труженика видит он в беде:

Осел ли дровосека вязнет в глине,

Иль заблудился караван в пустыне.

Ты, мудрый, внемля Саади, поймешь:

Посеяв терн, жасмина не пожнешь!

Слыхал ли ты преданий древних слово

О злых владыках времени былого? —

В забвенье рухнул их величья свод,

Распались их насилие и гнет!

Что ж он — насильник — в мире добивался?

Бесследно он исчез, а мир остался.

Обиженный, в день Страшного суда,

Под сень Яздана[61] станет навсегда.

И небом тот храним народ счастливый,

Где царствует владыка справедливый.

Но разоренье и погибель ждет

Страну, где в лапы власть тиран берет.

Служить тирану муж не станет честный.

Тиран на троне — это гнев небесный.

Султан, твое величье создал бог, —

Но знай: он щедр, но и в расплате — строг.

Ты горше нищих будешь там унижен,

Коль будет слабый здесь тобой обижен!

Позор царю, коль он беспечно спит,

Когда в стране насилие царит.

Во всех заботах бедняков участвуй,

Будь с ними, как пастух заботлив с паствой.

А если в царстве правды глас умолк,

То шах для стада не пастух, а волк.

Когда от сердца он добро отринет,

Он мир с недобрым будущим покинет.

Воспрянут люди. Бедствия пройдут,

А извергов потомки проклянут.

Будь справедливым, чтоб не проклинали!

Чтоб век твой добрым словом поминали!

Жил муж в пределах западной страны,

И были им два сына взращены.

Взросли богатырями, удальцами,

Разумными, с отважными сердцами.

Отец нашел: они повелевать

Способны и водить на битву рать.

И сыновьям своим он на две части

Всю разделил страну и бремя власти,

Чтоб не поссорились между собой

И не затеяли за царство бой.

Все разделив и дав им поученье,

Он отошел в блаженные селенья.

Меч Азраила[62] нить его пресек,

Чем жил он век — утратил все навек.

А в государстве том два шаха стало.

Войск и казны досталось им немало.

И каждый у себя по своему

Уменью править начал и уму.

Один избрал добро. Другой — поборы,

Насилье, чтоб собрать сокровищ горы.

Один — природным нравом был таков,

Что думал сам о нуждах бедняков.

Давал голодным хлеб, жилище строил,

Угодных богу странников покоил.

Хоть тратил деньги, войско пополнял.

Простой народ нужды при нем не знал.

И мир в стране царили и отрада,

Как средь людей Шираза в дни ибн-Са'да.

Да принесет плоды для всех живых.

Владыка! Древо чаяний твоих!

Послушай о султане благородном,

Который в процветании народном

Трудов своих награду находил,

И справедлив ко всем и ласков был.

И благодать его страной владела,

Его землей Карун прошел бы смело.

И не была ничья душа при нем

Уколота и розовым шипом.

Добром так прочно царство утвердил он,

Что выше всех царей вселенной был он.

А брат другой, чтобы казну собрать,

Харадж с крестьян стал непосильный брать.

Купцов же пошлинам таким подверг он,

Что разорил их, в бедствие поверг он.

Брал у людей он — людям не давал.

Он в лихоимстве меру потерял.

И хоть казна его — гляди! — скоплялась,

От голода все войско разбежалось.

Слух средь купцов до дальних стран прошел,

Что в царстве том — грабеж и произвол.

Купцы в ту землю ездить перестали,

Полей своих крестьяне не пахали.

Беда постигла край царя того.

И тут враги напали на него.

И с корнем вырвал гнев его небесный...

Земля ему, ты скажешь, стала тесной.

Враги же становились все наглей,

Топча поля копытами коней.

Как защититься? Войска не осталось,

Густое населенье разбежалось.

Чего от жизни тот несчастный ждет,

На чью главу проклятие падет?

Забыл, отверг он слово назиданья

И, прогневив судьбу, погиб в изгнанье.

И люди к брату доброму пришли,

Сказали: «Будь царем его земли.

Добром обрел ты мощь и изобилье,

То, что напрасно он искал в насилье!»

На сук забравшись, некто сук рубил,

В саду в ту пору сам владелец был.

Сказал он: «Дерево мое он рубит,

Но не меня он, а себя погубит!»

Услышь совет мой: «В мудрости живи,

Рукою сильной слабых не дави.

Тот завтра будет к вечному приближен,

Кто ныне в прах перед тобой унижен.

Чтоб стать великим завтрашнего дня,

Живи сегодня, малых не тесня.

Когда величье минет — мгле подобно!

Тебя за полы нищий схватит злобно.

Гляди! — простерты бедных пятерни! —

Возьмут и сбросят в прах тебя они.

По мненью мудрых — знаний свет приявших, —

Постыдно, страшно пасть от длани павших.

Султан! Дорогой праведной иди!

Чтоб ведать правду — внемли Саади!

Не говори, что царь всего превыше!

Я царству предпочту покой дервиша.

О мудрый муж, кто нагружен легко,

Тот и пойдет, ты знаешь, далеко.

Хлеб бедняка и воля — радость сердца, —

Но целый мир забот у миродержца.

Бедняк, на бедный ужин хлеб добыв,

Как Шама царь, и весел и счастлив.

Но скорбь и радость — дней летящих злоба, —

Как дым, исчезнут за вратами гроба.

И тот, на чьем челе венец блестит,

И тот, кто весь свой век ярмо влачит,

И тот, чей трон вознесся до Кейвана,

И тот, кто стонет в глубине зиндана[63].

Едва лишь войско смерти нападет,

Не различишь их — этот или тот?..

Слыхал, когда я Хиллу[64] посетил,

Как с духовидцем череп говорил:

«Когда-то царским фарром[65] обладал я,

Войсками грозными повелевал я.

Передо мной бежал в смятенье враг,

И я пошел — завоевал Ирак.

И на Кирман я двинулся с войсками...

Но все прошло, и пожран я червями!»

Вынь вату из ушей, дабы внимать

Словам, что могут мертвые сказать.

Да не увидит дел исхода злого,

Кто никогда не делает дурного.

Злодей же злом повсюду окружен,

Как сам себя язвящий скорпион.

Коль добрых чувств вы к людям не храните,

Вы сердце замуруете в граните.

Нет, я ошибся, говорить не след,

Что в камне, в меди, в стали пользы нет!

Для крепких стен идущий камень вечный

Не лучше ли, чем изверг бессердечный?

Цари-тираны хищников лютей.

И тигр и лев не лучше ль злых людей?

Ведь ближних, словно хищник, не терзает

Тот, кто душой и сердцем обладает.

И зверь быть нами должен предпочтен

Тому, чья жизнь еда, питье и сон.

Коль всадник в пору в путь коня не тронет,

Тогда и пешеход его обгонит.

Чтоб урожай надежд твоих созрел,

Сей семена любви и добрых дел.

Но никогда я в жизни не слыхал,

Что тот, кто сеял зло, добро пожал.

Тиран, которого и лев страшился,

В колодец как-то ночью провалился.

Зломыслящий — он сеял зло и грех,

И стал он вдруг беспомощнее всех.

Всю ночь стенал он, ужасом объятый.

И кто-то сверху крикнул: «А! Проклятый!

Кого ты ждешь? Ты разве помогал

Несчастным, кто на помощь призывал?

Ты мир засеял злобы семенами!

Теперь любуйся дел своих плодами.

Никто к тебе на помощь не придет...

Ты истомил, измучил весь народ.

Ты яму рыл под нашими ногами,

И — волей судеб — сам теперь ты в яме.

Знай: розно ямы роют для людей —

Муж, благородный духом, и злодей:

Один — колодец водоносный роет,

Другой — для ближнего ловушку строит.

Кто по весне ячмень посеял, тот

Ведь не пшеницу, а ячмень пожнет.

Не жди добра, злодей с душою низкой!

Не снимешь сладких гроздей с тамариска!

И древо яда стоит ли трудов?

Не снимет садовод с него плодов.

Ведь финик от колючки не родится,

Посев злодейств бедою обратится».

О неком муже повесть я слыхал,

Что честью он Хаджаджу[66] не воздал.

Тот стражникам: «Схватить его — живее!

Казнить его за дерзость, как злодея!»

Когда добром не может зла пресечь,

Тиран безумный обнажает меч.

Бедняк пред казнью плакал и смеялся —

Тиран от изумленья приподнялся:

«Постой-ка! — молвил, — не руби, палач!

Что значат этот смех и этот плач?»

«Беспомощных сирот я оставляю, —

Сказал бедняк, — и потому рыдаю.

Я радуюсь, что честного конца

Здесь удостоен — милостью творца,

Что я иду в блаженную обитель,

Как светлый мученик, а не мучитель!»

Хаджаджу сын сказал: «О мой отец!

Пусть он живет! Суфий он и мудрец.

Помысли! — Он большой семьи опора,

Нельзя судьбу людей решать так скоро.

Подумай о сиротах. И прости.

Его великодушно отпусти!»

Слыхал я: тщетным было увещанье...

Что ж: каждому свое предначертанье.

Был некто этой казнью потрясен;

Казненного во сне увидел он.

Тот молвил: — Смерть моя была — мгновенье,

На нем же гнет — до светопреставленья.

Не спят несчастные — так берегись!

Стенаний угнетенного страшись!

В ночи бессонной вежды не сомкнет он,

Сто раз «Избави боже!» — воззовет он...

Иблис дорогой света не пойдет,

На ниве зла добро не возрастет.

Достойных не позорь во имя мести!

Сам не безгрешен ты — сказать по чести.

Не вызывай напрасно в бой. Глядишь,

Дойдет до распрей — ты не устоишь.

Ты не чуждайся мудрого совета

Наставника подростку в оны лета.

Не обижай слабейшего, дитя!

Сильнейший враг побьет тебя, шутя.

Волчонок глупый, не пускайся в игры,

Где можешь ты попасться в лапы тигра.

Я также в детстве малым крепким был, —

И маленьких и беззащитных бил.

Но вот — меня однажды так побили,

Что пальцем трогать слабых отучили.

Не спи беспечно, ставни затворя!

Запретен сон для мудрого царя.

О подданных пекись, о люде сиром.

С соседями старайся ладить миром.

Совета не приправит лестью друг,

Бальзам, хоть горек, исцелит недуг.

Один правитель тяжко заболел,

Подкожный червь владыку одолел.

От той болезни страшно ослабел он,

На всех здоровых с завистью глядел он.

Пусть шах на поле шахматном силен,

А проиграл — так хуже пешки он.

Вазир ему сказал: «О шах великий!

Да будет вечным в мире трон владыки,

Живет у нас один почтенный муж,

Благочестив он и умен к тому ж.

Он не творит неправды в мире праха,

Его молитве внемлет слух аллаха.

Кто б к мудрецу тому ни прибегал, Желаемого тут же достигал.

Ты позови его без промедленья,

И вымолит тебе он исцеленье!»

Тут приближенным шах велел пойти

И старца из пещеры привести.

И вот пришел подвижник знаменитый,

Дервишеской одеждою покрытый.

«О старец, помоги мне! — шах сказал, —

Недуг цепями ноги мне сковал».

А старец, об пол посохом ударя,

Так в гневе закричал на государя:

«Бог к правосудным милостив! А что ж,

Немилосердный, ты от бога ждешь?

Гляди — в твоих темницах люди стонут!

Твои молитвы в стонах их потонут.

Ты, царь, народа участь облегчи, —

Не то — страдай, и гибни, и молчи!

За все свои грехи и преступленья

Сперва у бога испроси прощенья.

Заботу людям страждущим яви,

Потом и шейха для молитв зови!

Покамест власть твоя страданья множит,

Тебе ничья молитва не поможет!»

Когда султан словам дервиша внял,

Он от стыда и гнева запылал.

Но овладев собой сказал: «На что же

Я гневаюсь? Ведь прав он — старец божий!..»

С колодников велел он цепи сбить

И всех их на свободу отпустить.

Велел народ освободить от муки...

Тогда дервиш воздел с мольбою руки:

«О ты, возжегший звезды над землей,

Ты оковал его в войне с тобой!

Он просит мира; дал он волю сирым... —

Ты отпусти его на волю с миром!»

Когда молитву старец заключил,

Султан — здоровый — на ноги вскочил.

На радостях он чуть не в пляс пустился;

Он от недуга мигом исцелился,

Сокровищницу он велел открыть

И царственно дервиша одарить.

И старец молвил шаху в назиданье:

«Знай, прятать правду — тщетное старанье.

Коль против бога снова ты пойдешь,

Ты в худшие несчастья попадешь.

Ты раз упал. Ходи же осторожно, —

Иначе снова поскользнуться можно!»

Кто раз упал, и встав, упал опять,

Кто знает? Может быть — не сможет встать.

Величье мира этого не вечно,

Все в нем неверно, бренно, быстротечно.

Ведь рассекая крыльями эфир,

Трон Сулеймана[67] облетел весь мир;

Но ветер смерти и его развеял.

Блажен, кто мудро жил и правду сеял,

При ком народ в довольстве процветал,

Кто себялюбцем низменным не стал!

Блажен, кто груз добра с собой уносит!

И жалок тот, кто собранное бросит...

Правитель в Мисре жил. Внезапно он

Был грозным войском смерти осажден.

Страданья тело шаха иссушили.

Лик пожелтел, как солнце в туче пыли.

И стал немил врачам премудрым свет,

Что в их науке средств от смерти нет.

Всему конец наступит во вселенной,

Одно лишь царство вечного нетленно.

Правитель к своему концу предстал

И, шевеля губами, прошептал:

«Таких, как я, владык земля не знала,

Но все мое величье прахом стало.

Я целый мир собрал и вот во мрак

Прочь ухожу, гонимый, как бедняк!»

Ты собирай, тебя мы славить будем,

Коль щедрым будешь и к себе и к людям.

Бери и благом наделяй народ,

А что оставишь — прахом пропадет.

Кто в смертных муках руку прижимает

Одну к груди — другую простирает.

Он знак руками делает в тот миг,

Как ужас оковал ему язык.

Длань щедрости ты простирай при жизни,

А длань насилья сокращай при жизни!

Благотвори, спасай людей от мук,

Из савана не сможешь вынуть рук.

Умрешь — сиять, как прежде, солнце будет;

Тебя же только судный день разбудит.

Шах Кзыл Арслан твердыней обладал.

Алванда[68] выше гребень стен вставал.

В том замке он врагов не опасался,

Путь к замку краем бездны извивался.

Тот замок восхищал невольно взор,

Он красовался средь зеленых гор,

Яйцом белея в чаше изумрудной...

Дервиш явился раз в тот замок чудный.

Тот муж был избранных суфиев пир,

Правдоречивый, видевший весь мир,

Искусом долгой жизни умудренный,

Мудрец великий, златоуст, ученый.

«Всю землю обошел ты, — шах сказал, —

Ты замок крепче моего видал?»

Дервиш ответил: «Ах, осел ты пьяный,

Не испытал ты крепкого тарана!

Да прежде разве не было царей,

Сильней тебя, богаче и славней?

Они покрепче стены воздвигали,

И в них побыв мгновенье, пропадали.

Другие шахи, вслед к тебе придут,

И древа твоего плоды сорвут.

Отца ты вспомни — истинного шаха!

Освободи свой дух от гнета страха.

Что говорить — был славен твой отец,

А что ему осталось под конец?

Тот, кто надежду в жизни сей теряет,

Пусть лишь на милость божью уповает.

Для мудрого все блага мира — прах,

Ведь завтра же им быть в чужих руках!»

Сказал юродивый царю Аджама:

«О ты, наследник всех владений Джама,

Коль вечно б ими сам Джамшид владел,

То разве бы на троне он сидел?

Хотя б казной Каруна обладал ты,

Уйдя, с собой дирхема[69] бы не взял ты!»

Как Алп-Арслана[70] взял к себе творец,

То принял сын державу и венец.

И мертвый шах был предан погребенью,

А трон остался стрел судьбы мишенью.

Увидев сына шаха на коне,

Дервиш воскликнул: «Жалким зрится мне

Величье тех, которых скосит время! —

Отец ушел, сын ставит ногу в стремя!..»

Таков круги светил несущий мир,

Неверный и быстробегущий мир.

Когда дыханью смерти старец внемлет,

Дитя из люльки голову подъемлет

С надеждой новой... Мир с его тщетой

Тебя влечет, но он тебе — чужой.

Как музыкант, что сердце утешает,

Но в месте новом каждый день играет.

Достойна ль женщина любви твоей,

Меняющая каждый день мужей?

Твори добро, пока ты — бек селенья,

Ведь через год другим ты сдашь правленье.

Слыхал я: в Гуре[71] некогда султан

Насильно брал ослов у поселян.

Два дня иль три ослы свой груз таскали

И, ослабев без корма, погибали.

Когда судьба возносит подлеца,

Он бедных истязает без конца.

Подлец, воздвигший дом, соседних выше.

Сметает мусор на чужие крыши.

Вот о царе жестоком том рассказ:

Охотился он в поле как-то раз.

За быстроногой дичью он стремился,

От свиты, не заметил как, отбился.

И нехотя в селение одно

Он въехал, так как было уж темно.

В одной из хижин бедной той деревни

Жил некий сердцеведец, старец древний.

Царь, слыша говор, слух свой навострил;

Старик в ту пору сыну говорил:

«О сын мой, божья милость над тобою —

Ты в город не бери осла с собою!

Наш царь — неблагородный, царь — подлец...

Пошли — о боже, злой ему конец!

В насильях лютых не смыкает глаз он,

Он на служенье бесам опоясан.

С тех пор, как этот изверг сел на трон,

В стране — повсюду слышен плач и стон.

Ввек не испить до дна нам горькой чаши,

Коль не убьют царя проклятья наши!»

Сын отвечал: «Отец! В такую даль —

До города — пешком дойду едва ль.

Ты поразмысли, мудрый муж, вначале,

Чтоб я поехал — и осла не взяли!»

«Добро, мой сын! — сказал старик ему, —

Прислушайся к совету моему.

Возьми ты острый камень иль дубину,

И в кровь изрань ослу бока и спину.

Авось — осла с израненной спиной,

Не заберет мучитель этот злой.

Хызр корабли морского каравана

Крушил, дабы спасти их от тирана[72];

Хоть грабил тот тиран один лишь год,

Ну, а дурная слава все живет.

Пусть будет наш тиран добычей тленья!

Проклятье же на нем — до воскресенья!»

Сын речь отцову мудрою почел,

Он с болью сердца в хлев к ослу пошел.

И, взявши суковатую дубину,

Ослу изранил ноги он и спину.

Сказал отец: «Теперь спокоен будь,

О сын мой, и пускайся с миром в путь!»

Сын с караваном двинулся в печали;

Все в караване шаха проклинали.

Старик, оставшись в хижине один,

Взмолился богу: «Вечный властелин!

Продли мой срок! С одной мольбой к тебе я —

Дай мне увидеть смерть царя-злодея!

Пусть грянет и над ним твоя гроза,

Чтоб с миром я сомкнул свои глаза!

Да лучше матерью дракона быть,

Чем сына — нравом дива — породить.

Собака лучше злого властелина,

Блудница лучше, чем злодей-мужчина.

Да мужеложец даже, — выше он

Насильника, воссевшего на трон!»

Царь слышал все. Ни слова не сказал он,

Коня к приколу молча привязал он.

Сойдя с коня, попону сняв, прилег,

Но мыслями томим, заснуть не мог.

Лишь на рассвете под пастушье пенье

Вздремнул, забыв ночное злоключенье.

Всю ночь искали слуги царский след.

Нашли в степи, когда блеснул рассвет.

Верхом они султана увидали,

И спешились и к шаху побежали,

И раболепно ниц пред ним легли,

Как будто волны по морю пошли.

Один, что самым близким был у шаха,

С поклоном низким так спросил у шаха:

«Ища тебя, мы выбились из сил!

Как подданными, шах мой, принят был?»

Но хоть ответ на языке вертелся,

Скрыл все же царь, чего он натерпелся.

Он голову советника пригнул

И тихо на ухо ему шепнул:

«Мне здесь и ножки не дали куриной,

Но претерпел я от ноги ослиной!..»

Вот слуги поспешили стол накрыть,

И сели все. И стали есть и пить.

Султан припомнил, хмелем отуманен,

Как проклинал его старик-крестьянин.

Он сделал знак, и воины пошли,

Связали старца, к трону привели.

Меч обнажил султан неумолимый,

Несчастный, видя — смерть неотвратима,

Сказал: «Увы! Нельзя и дома спать

Тем, кто должны безвинно погибать!..

Да, царь, я проклинал тебя, не скрою;

Но проклят ты и небом и судьбою!

Зачем же гнев твой на меня падет? —

Не я один — народ тебя клянет!

Творя всю жизнь насилье, ты едва ли

Дождешься, чтоб тебя благословляли.

Ты отомстить мне хочешь? Что ж, казни,

Но за обиду сам себя вини.

А если хочешь, чтоб тебя любили,

Ты откажись от казней и насилий.

Опомнись, или скоро ты падешь,

Ты тяжести проклятий не снесешь.

Внемли совету: пред судьбою грозной

Смирись, покайся! Или будет поздно.

Тем разве царь прославлен и силен,

Что хором блюдолизов восхвален?

Тебя толпа придворных прославляет,

Старуха же за прялкой проклинает».

Так перед смертью старец говорил

И словом душу, как щитом укрыл.

«Режь горло мне! Но чем калам острее,

Тем и язык работает быстрее!..»[73]

Тут отрезвился шах — губитель душ,

Явился и шепнул ему Суруш:

«Меч убери! Правдиво старца слово.

Иль помни — ждет тебя удел суровый!»

Шах крепко старца за ворот держал,

Опомнясь, руку он свою разжал,

Аркан с него своими снял руками,

И обнял правдолюбца со слезами.

За то, что был правдив и смел он с ним,

Назначил соправителем своим.

Тот случай стал сказаньем во вселенной,

Иди дорогой правды неизменно,

Во всем учись у мудрости живой,

И доброй будешь охранен судьбой.

И пусть твои пороки враг осудит,

Друг мягок, он тебя хулить не будет.

Нельзя больного сахаром кормить,

Где нужно горьким снадобьем целить.

От близких не услышишь правды слова,

Но совесть судит пусть тебя сурово.

Коль ты разумен и душой высок.

Достаточен тебе простой намек.

В тот год, когда Мамун халифом стал.

Невольницу одну себе он взял.

Сиял, как солнце, лик ее красивый;

Нрав был у ней веселый, не сварливый.

И были ногти у нее от хны,

Как кровью обагренные, красны.

На белоснежном лбу, сурьмой блистая,

Чернели брови, сердце похищая.

Вот ночь настала звездами горя...

Но гурия отвергла страсть царя.

И в гневе он хотел мечом возмездья

Рассечь ее, как Близнецов созвездье.

Воскликнула она: «Руби скорей,

Но близко подходить ко мне не смей!»

«Скажи на милость, — ал Мамун смягчился, —

Чем я перед тобою провинился?»

«Да лучше смерть! — рабыня говорит, —

Так мне зловонье уст твоих мерзит!

Мгновенно насмерть меч разящий рубит,

А уст зловонье ежечасно губит».

Разгневан страшно и обижен был

Халиф, владыка необъятных сил.

Всю ночь продумав, вежды не смыкал он,

Врачей ученых поутру собрал он.

Чтоб мудрецы, что знают суть всего,

От бедствия избавили его.

И вот его дыханье чистым стало,

Нет, больше — розой заблагоухало.

И сделал эту пери царь-царей,

Ближайшею подругою своей.

Ведь молвил мудрый, разумом высокий:

«Тот — друг, кто мне открыл мои пороки!»

Благожелатель, искренне любя,

Не скроет горькой правды от тебя.

«Идете правильно!» — тем, кто блуждает,

Сказавший грех великий совершает.

Когда порок твой скроют лесть и ложь

Ты сам порок свой доблестью сочтешь.

«Мне нужен мед!» — не говори упрямо;

Нет! Горечь — свойство чистого бальзама!

Присловье вспомни мудрых лекарей:

«Ты исцелиться хочешь? Горечь пей!»

О друг, чтобы избегнуть заблуждений,

Пей в этих бейтах горечь наставлений.

Сквозь сито притчей процедил я их,

И сдобрил медом шуток золотых.

Разгневался какой-то царь надменный

На то, что молвил муж благословенный.

Был мудрый муж дервиш правдоречив,

А падишах заносчив и гневлив.

И мудреца в темницу заточили, —

Творить насилье любо злобной силе.

Друг, к заточенному придя, сказал:

«Ты прав, отец... Но лучше б ты молчал...»

А тот: «Всегда кричать я правду буду!

Что мне тюрьма? Я здесь лишь час пробуду!»

И вот, подслушан кем-то, в тот же миг

Их разговор ушей царя достиг.

Царь засмеялся: «Час лишь проведет он

В моей тюрьме? Глупец! В тюрьме умрет он!»

Весть эту мудрецу слуга принес,

Ответил тот: «Иди, презренный пес!

Скажи тирану: «Не в твоей я воле! —

Весь этот мир нам дан на час — не боле.

Освободишь — не буду ликовать,

Казнить велишь — не буду горевать.

Сейчас ты властвуешь, твой трон — высоко,

А нищий — в бедствии, в нужде жестокой.

Но скоро — там, за аркой смертных врат,

Тебя от нищего не отличат.

Не лги себе, что жить ты будешь вечно,

Живых людей не угнетай беспечно!

Немало было до тебя царей,

Сильней тебя, богаче и славней.

Где все они?.. Как дым, как сон пропали...

Ты так живи, чтоб люди не сказали:

— Вот изверг был! Да будет проклят он,

Что беззаконие возвел в закон!

Какой бы славы не достиг властитель,

Возьмет его могильная обитель!»

Низкосердечный царь рассвирепел,

И вырвать мудрецу язык велел.

И молвил осененный божьей славой:

«Я не боюсь тебя, тиран кровавый!

Пусть безъязыким буду! И без слов

Читает помыслы творец миров!

Страшись! Труба суда для грешных грянет,

А правый перед господом предстанет!»

О мудрый! Праздником и смерть почти,

Коль не свернул ты с правого пути!

Жил некогда один боец кулачный,

Он угнетаем был судьбиной мрачной.

Устал он кулаками добывать

Свой хлеб. И начал глину он таскать.

Изнемогал он. Тело изнывало.

На пропитанье денег не хватало.

Трудом измучен, полон горьких дум,

Он стал лицом печален и угрюм.

Смотря, как сладко жизнь других слагалась,

Гортань бедняги желчью наполнялась.

Он втихомолку плакал: «Бедный я!..

Чья жизнь на свете горше, чем моя?

Одним — барашек, сласти, дичь степная,

А мне — лепешка черствая, сухая.

И кошка носит шубку в холода...

Я — гол. Зима настанет — мне беда.

О смилостивься, боже, надо мною,

Пошли мне клад, когда я глину рою!

Я смыл бы с тела эту пыль и грязь

И зажил бы, в блаженство погрузясь!»

Вот так, ропща, трудом томил он тело

И вырыл древний череп почернелый.

Как перлы ожерелья, ряд зубов

Рассыпался давно — во мгле веков.

Но речью череп тот гласил немою:

«О друг, поладь покамест с нищетою!

Мой рот забит землей... И кто поймет,

Что пил, что ел я — слезы или мед?

Не огорчайся же из-за мгновенья

Своих скорбей в превратном мире тленья!»

Борец немому гласу тайны внял,

Он бремя горя с плеч широких снял.

И вольно к небу голову подъял он.

«О плоть безумная! — себе сказал он. —

Хоть будь ты раб с согбенною спиной,

Хоть будь ты самовластный царь земной,

Но ведь исчезнет в некое мгновенье

Все — и величие и униженье.

Растает радость; скорбь — как не была...

Останутся лишь добрые дела!»

Все тленно. Все — могил поглотят недра,

Богат ты, счастлив? — Раздавай же щедро.

Не верь величью блеска своего, —

Все будет вновь, как было до него.

Богатства, блага мира, — все минует,

Лишь правда чистая восторжествует.

Ты хочешь царство укрепить? Трудись.

В благодеяньях сердцем не скупись.

Благотвори, яви свои щедроты,

Отринь о бренном мелкие заботы!

Нет золота, мой друг, у Саади,

Тебе он перлы высыпал — гляди!

Читал я: где-то жил султан один,

Страны, забытой богом, властелин.

Был людям каждый шаг его — невзгода,

Дни превратил он в ночи для народа.

Ночами в горе бедный люд не спал,

Проклятия он шаху посылал.

Не зная, как им дальше жить на свете,

Столпились горожане у мечети.

И обратились к шейху, говоря:

«О мудрый старец, образумь царя!

Авось, твоих седин он устыдится,

Скажи ему — пусть бога побоится!»

А шейх: «Напрасно бога поминать!

Он слову истины не сможет внять».

Не говори об истине высокой

С тем, чья душа — вместилище порока.

С невеждой о науках рассуждать,

Что злак пшеничный в солончак бросать.

Твоих советов добрых не поймет он,

Обидится, тебя врагом сочтет он.

О друг, правдолюбивому царю

Я правду с чистым сердцем говорю.

Печатка перстня свойством обладает

Тем, что на воске оттиск оставляет.

Тиран моею речью разъярен?

Ну что ж, я сторож, а грабитель — он.

Так стой, с господней помощью, на страже,

Без страха отражая натиск вражий.

Не следует тебя благодарить.

Хвалу лишь богу можно возносить.

На службу благу бог тебя направил,

Как друг, без дела в мире не оставил.

Хоть по тропе деяний всяк идет,

Но ведь не каждый славы меч возьмет.

О, наделенный ангелоподобным

Высоким нравом, кротким и беззлобным!

Ставь ноги твердо на стезе твоей,

Дай бог тебе побольше ясных дней.

Пусть жизнь твоя добром и счастьем дышит,

И пусть твою молитву бог услышит.

Где можно мудростью уладить спор,

Не затевай с мечом в руках раздор.

Порою, чем напрасно крови литься,

От грозной смуты лучше откупиться.

В войне урон великий в наши дни.

Подарком лучше рот врагам заткни.

Ведь мудростью сильнейших побеждают,

Дары и зубы тигра притупляют.

С врагами в мире и в ладу живи,

В деяньях рассудительность яви.

Ведь старческою мудростью Рустама[74]

Был побежден Исфандиар[75] упрямый.

Врага, как друга, надобно ласкать,

Успеешь кожу ты с него содрать.

Но ты страшись проклятий малых сил! —

Ведь силь растет из капель дождевых.

Твой гнев кипенья злобы не остудит,

И слабый враг пусть лучше другом будет.

Чем меньше у кого-нибудь друзей,

Тем будут и враги его сильней.

Коль враг сильнейшим войском обладает,

Глупец лишь безрассудный в бой вступает.

А если в битве ты врага сильней,

Топтать того нечестно, кто слабей.

Будь, как у льва, крепки твои запястья,

Мир все же — благо, а война — несчастье.

Коль видишь: разума бесплодна речь,

Тогда лишь можно обнажить свой меч.

Коль просит мира враг — не уклоняйся,

А ищет брани — то иди, сражайся.

А если первым враг войну начнет,

Давай отпор. Всевышний все зачтет.

И если враг врата войны закроет,

Он тем твое значение утроит.

Готовым будь на правые труды.

Не льсти любезно ищущим вражды.

Кто с дерзким мягок, тот не разумеет.

Что дерзкий только пуще обнаглеет.

С войсками на арабских скакунах

Скачи, неправых поражай в боях.

Но, если кроток, мягок он с тобою,

Не гневайся, не рвись напрасно к бою.

Коль враг покорно ко вратам твоим

Идет с поклоном, ты не ссорься с ним.

С врагом разбитым будь великодушен,

Покамест мир им снова не нарушен.

Советникам, прожившим долгий век,

Внимай!.. Разумен старый человек.

Порой, где сила сладить не сумеет,

Там все преграды мудрость одолеет.

В разгаре битв отхода путь проведай,

Покамест не увенчан ты победой.

И если дрогнул войск смятенный строй,

Ты безрассудно не бросайся в бой.

Когда проигран бой, уйти старайся,

Для новых битв себя спасти старайся.

Пусть в пять раз больше у тебя бойцов,

Беспечно ты не спи в стране врагов.

Ведь дома враг силен и с горстью малой,

Пять конных стоят пятисот, пожалуй.

Вперед в походе устремляя взгляд,

Остерегайся вражеских засад.

Коль от врага пути не меньше суток,

Ты ставь шатры, но зорок будь и чуток,

Чтоб нападение предотвратить

И череп Афрасьяба[76] размозжить.

У тех для боя сил не остается,

Кому проделать путь дневной придется.

И разгромишь врагов ты без труда,

Невежда сам себе вредит всегда.

Стяг сокруши сперва во вражьем стане,

В сраженье будь Рустама неустанней.

Но вслед врагу далеко, в глубь степей,

Не уходи, не оставляй друзей,

Не то увидишь: в темной туче пыли

Тебя враги в засаде окружили.

Но хуже пораженья, — сам поймешь, —

Коль войско разбежится на грабеж.

Ведь если войско грабить разбежится,

Защиты сам великий шах лишится.

Бойца, что подвиг совершил хоть раз,

Ты возвеличь достойно — в тот же час.

Чтоб с новой силой он на бой стремился,

Чтоб и с яджуджем[77] схватки не страшился,

В дни мира войско ты свое устрой,

Дабы всегда готово было в бой.

А воин, бедствующий ежечасно,

В бой за тебя не выйдет в день опасный.

Сейчас корми войска, а не тогда,

Как грянет у ворот твоих беда.

Являй добро и ласку ратным людям,

Тогда и в мире жить спокойно будем.

Тот падишах силен и знаменит,

Когда боец его одет и сыт.

Лишеньям подвергать несправедливо

Тех, кто хранит тебя, султан счастливый.

Когда обижен воин, обделен,

То и за меч свой не возьмется он.

Голодный, чуждый милости и благу,

И на войне не явит он отвагу.

Ты храбрых посылай на бой с врагом,

Чтоб каждый воин тигром был и львом.

Да будет твой советник — муж нескорый,

В решеньях — волк испытанный, матерый.

Не бойся храбрых юных удальцов,

Остерегайся мудрых стариков.

В бой молодой боец несется яро,

Не зная хитрости лисицы старой.

Тот мудр, кто и людей и мир познал,

Кто зной и стужу в жизни испытал.

В тех царствах, что сильны и процветают,

Юнцам бразды правленья не вручают.

Ставь полководца ты главой в войсках,

Испытанного в боевых делах.

Кто поручит юнцам войны веденье,

Тот сам себе готовит пораженье.

Войска водить и царством управлять,

Не в нарды и не в шахматы играть.

И на невежд не надо полагаться,

Чтоб горьким бедствиям не подвергаться.

Разумный пес и тигра уследит,

А молодого льва лиса страшит.

Охотою воспитывай, борьбою

Юнцов, чтобы привычны были к бою.

Вот воспитанье лучшее: стрельба

Из лука в цель, охота и борьба.

Но много мук претерпит в ратном поле

Возросший в неге, роскоши и холе.

Тот, кто без слуг в седло не может сесть,

Твою в сраженье не украсит честь.

Коль воин твой бежит — убей его,

Нет трусости презренней ничего.

И мужеложец более достоин

Почета, чем бегущий с поля воин.

Так сыну своему Гургин[78] сказал,

Когда его в доспехи облачал:

«Когда ты ратного боишься спора —

Останься, не клади на нас позора!»

Трус, на войне спасающий себя,

Бежит, отважных воинов губя.

Отважней всех в бою два побратима,

Что бок о бок идут нерасторжимо,

Два равных, будто в них одна душа,

Идут на бой, все впереди круша.

Позор — уйти от тучи стрел крылатой,

Врагам оставив пленником собрата.

Дух ополченья — в этом мощь твоя,

Когда твои соратники — друзья.

О шах, чтоб твердо свой корабль вести,

Ты мудрецов и воинов расти.

Без воинов и без мужей познанья

Не возведешь ты царственного зданья.

Перо и меч — надежный твой оплот,

Которого и время не сотрет.

Забудь пиры, веселье, чанга[79] звуки,

А укрепляй войска, лелей науки.

Не почерпнешь ты мужества в вине,

Когда враги готовятся к войне.

Мы царств великих видели крушенье,

Где властвовали роскошь и растленье.

Не бойся, если враг тебе грозит,

Страшись, когда о мире он кричит.

Ведь многие о мире днем кричали,

А в ночь, врасплох, на спящих нападали.

Муж брани чутко спит в броне с мечом,

А не на мягком ложе пуховом.

И тот не полководец и не воин,

Чей сон в покоях мирен и спокоен.

К войне тайком готовься, ибо так —

Тайком — всегда и нападает враг.

И пусть разведка будет неустанной, —

Она — ограда боевого стана.

Меж двух врагов ты зорким будь, хотя бы

Они перед тобой и были слабы.

Ведь сговорившись за спиной твоей,

Они внезапно могут стать сильней.

Ты одному приветливое слово

Пошли и вырви горло у другого.

И если враг на край твой налетит,

Хитри с ним, помни: мудрость победит.

Иди, дружи с его врагами смело,

Его броню его темницей сделай.

Когда средь вражьих войск кипит раздор,

Ты отойди, оставь напрасный спор.

Коль волки меж собой перегрызутся,

То овцы мирно на лугах пасутся.

Пусть враг с врагами спорит; отойди,

В беседе с другом искренним сиди.

А вынуть меч войны тебя принудят —

Добро, коль тайный путь и к миру будет.

Великие цари былых веков,

Искали мира и громя врагов.

Ты привлекай сердца клевретов вражьих,

Вниманьем, лаской, щедростью уважь их.

Вождя ль удастся чуждого пленить,

Ты в гневе не спеши его казнить.

Он может пригодиться для обмена,

Чтоб выручить людей своих из плена.

Ты помни, что заложники нужны

На темных и кривых стезях войны.

Взять и тебя арканом может время;

Так облегчай несчастных пленных бремя.

Тот муж не будет пленных угнетать,

Кому пришлось неволю испытать,

Кто пленного по-царски обласкает,

Сердца других невольно привлекает.

Привлечь к себе сердца десятерых

Не лучше ль сотни вылазок ночных.

Когда твой друг в родстве с врагом твоим,

Ты берегись, будь осторожен с ним.

Ведь может голос чувств заговорить в нем.

И жажды мести дух воспламенить в нем.

Хоть сладко злоумышленник поет —

Не верь, отравлен ядом этот мед.

Лишь тот избегнет бедствий и невзгоды,

Кто видит двойственность людской природы.

Порою вор имеет честный вид;

Будь зорким, пусть духовный взор не спит.

К себе на службу ты б не нанимал

Того, кто в чуждом войске бунтовал.

Не оценив добра, вождя он сменит,

И твоего добра он не оценит.

Ты перебежчику не доверяй,

А взяв на службу, зорко наблюдай.

И неука ты подтяни поводья,

Не то в свои ускачет он угодья.

Когда ты боем город взял чужой,

Все тюрьмы, все зинданы там открой.

Ведь испытавший гнет и муки узник,

Против тирана — ярый твой союзник.

Когда тобой предел врага пленен,

Ты подданных дари щедрей, чем он,

Чтоб прежний шах им скрягой показался,

Чтоб у ворот их он не достучался.

Но если вред ты людям причинишь,

Лазеек мести ты не уследишь.

Не говори: врага, мол, выгнал прочь я!..

Он здесь, он рядом — в самом средоточье.

Ты мудростью войну предотвращай,

Будь дальновиден, замыслы скрывай.

Будь как источник тайны непочатой

И помни: рядом ходит соглядатай.

Шах Искандер[80] с Востоком воевал,

А дверь шатра на Запад открывал.

Бахман[81] сказал, вступив на путь кровавый:

«Иду налево...» А пошел направо.

И помни: в прахе замысел поник,

Коль враг в твой тайный замысел проник.

Будь щедр и добр, не рвись к войне, к насилью,

И мир у ног твоих поляжет пылью.

Зачем война и смута и раздор,

Где можно мягкостью уладить спор?

Освобождай от мук сердца несчастных,

Коль сам ты мук не хочешь ежечасных.

Благословенье страждущих людей

Могучих войск и рук твоих сильней.

Молитвы гибнущих, тобой спасенных,

Сильнее войск на битву устремленных.

Перед молением дервишей слаб

Пыль до небес поднявший Афрасьяб.