Бустан

В стяжании пекущийся о многом

Не знает бога, не доволен богом.

Сумей богатство в малом обрести

И эту правду жадным возвести.

Чего ты ищешь прах, алчбой гонимый?

Злак не растет ведь на праще крутимой.

Живущий духом чужд телесных нег.

Забыв свой дух, убьешь его навек.

Живущий духом доблестью сияет.

Живущий телом доблесть убивает.

Суть человека постигает тот,

Кто сущность пса сперва в себе убьет.

О пище мысли бессловесной твари,

Мысль человека — о духовном даре.

Блажен, кто сможет на земном пути

Сокровища познаний обрести.

Кому творенья тайна явной станет,

Тот света правды отрицать не станет.

А для невидящих, где мрак и свет,

Меж гурией и дивом розни нет.

Как ты в колодец, путник, провалился?

Иль твой, в степи открытой, взор затмился?

Как сокол в высь небесную взлетит,

Коль, птицу камнем алчность тяготит?

Как можешь ты с крылатыми сравняться,

Когда привык вседневно пресыщаться?

Ведь ангелом парящим, как звезда,

Не станет жадный хищник никогда.

Стань Человеком в помыслах, в делах,

Потом мечтай об ангельских крылах.

Ты скачешь, как несомый злобным дивом,

На необъезженном коне строптивом.

Скрути узду! Иль волю он возьмет, —

Сам разобьется, и тебя убьет.

Обжора тучный, духом полусонный,

Ты человек иль ум обремененный?

Утроба домом духа быть должна,

А у тебя она едой полна.

"Бурдюк словам о боге не внимает,

И алчный от обжорства умирает.

Кто вечными пирами пресыщен,

Тот мудрости и знания лишен.

Глаза и плоть вовек не будут сыты,

Все мало им, и хоть кишки набиты,

Они — геенна, — грешников полна:

«Еще прибавьте!» — вопиет она.

Ел мало сам Иса, светильник веры;

Что ж кормишь ты осла его без меры?

Что приобрел ты в этом мире зла,

Сменивший откровенье на осла?

Ведь алчностью свирепой обуянных

Зверей и птиц находим мы в капканах.

Тигр над зверями царь, а поглядишь —

Попался на приманку, словно мышь.

И как бы мышь к еде не кралась ловко,

Ее поймает кот иль мышеловка.

Мне человек, что речь мою любил,

Слоновой кости, гребень подарил.

Но за слово обидевшись, однако,

Он где-то обозвал меня собакой.

Ему я бросил гребень, молвив: «На!

Мне кость твоя, презренный, не нужна!»

Да, сам к себе я отношусь сурово,

Но не стерплю обиду от другого!

В довольстве малым мудрые сильны.

Дервиш и сам султан для них равны.

Зачем склоняться с просьбой пред владыкой,

Когда ты сам себе Хосров великий?

А себялюбец ты? Ну, что ж, смирись:

Ходи, проси, у всех дверей стучись!

Однажды скряга некий, полный страха,

Явился с просьбой к трону Хорезмшаха[162].

В прах перед шахом он лицо склонил,

Подобострастно просьбу изложил.

И сын его спросил недоуменно:

«Ответь на мой вопрос, отец почтенный!

Ведь Кыбла[163] там, на юге, где Хиджаз!

Что ж ты на север совершал намаз?»

Будь мудр, живи, страстями управляя.

У жадных Кыбла каждый день другая.

Кто страсти низкой буйство укротит,

Себя от горших бедствий защитит.

Довольный малым шествует высоко;

А жадность, как ярмо, гнетет жестоко.

Два зернышка ячменных жадный взял,

Зато подол жемчужин растерял.

Лишь низкий из-за снега честь теряет,

А жажду из ручья не утоляет.

Ты, мудрый, вожделенья укроти,

Чтобы с сумою после не пойти.

Укороти десницу! Свет надежды

Не в длинных рукавах твоей одежды!

Кто от стяжанья духом не ослаб,

Тот никому не пишет: «Я твой раб!»

Просителя, как пса, порою гонят.

Кто мужа независимого тронет?

Ученый лихорадкою страдал.

«Возьми у Амра сахар», — врач сказал.

А тот: «Да пусть умру я лучше, боже,

Лишь бы не видеть Амра кислой рожи!»

От спеси выражение лица

Кислее уксуса у гордеца.

Тщеславье, жадность сердце не прояснят.

От жажды власти свет души погаснет.

Душою овладев, любая страсть

Гнетет, как унизительная власть.

Коль все подряд возьмешь, чем жизнь богата,

Ты знай, что неминуема расплата.

Чревоугодник ныне ест и пьет,

А завтра крошки хлеба не найдет.

Когда нам яства лучшие предложат,

Среди пирующих он есть не сможет.

Огромным животом отягощен —

Обжора — о как жалок будет он!

Постись, чтоб муки не изведать худшей!

Пустой живот пустого сердца лучше.

Как гроздья спелых фиников, для Вас

Из Басры я привез один рассказ:

Близ рощи финиковых пальм, однажды

Мы шли, томясь от голода и жажды.

Обжора некий к нам в пути пристал.

Терпели голод мы, а он страдал.

Он влез на пальму, есть плоды пустился...

Потом упал и до смерти убился.

В еде бедняга удержу не знал;

Съел, видно, слишком много и упал.

Страж прибежал: «Убийцу укажите!»

А я сказал: «Почтенный, не кричите!

Живот беднягу с дерева сорвал,

Объелся он без меры и упал».

Как цепи на ногах, большое брюхо.

Раб живота не внемлет зову духа.

Объестся саранча, как ловко с ней

Справляется тщедушный муравей!

Воздержан будь, исполнись божьим страхом!

Нутро навек насытится лишь прахом.

Разносчик сахарный тростник на блюде

Носил повсюду, где толпились люди.

Остановясь пред неким стариком,

Сказал: «Бери, а долг отдашь потом!»

И старец так разносчику ответил —

И в сердце я ответ его отметил:

«Терпенья у тебя не хватит ждать,

Когда я долг смогу тебе отдать».

Не будет сладок сахар тростниковый,

Коль долг над головой висит суровый.

Владыка, правивший страной Хотан[164],

Дервишу подарил цветной кафтан.

Как роза тот расцвел, душою светел,

Надел подарок и царю ответил:

«Пышна одежда шаха и мягка,

Но лучше — рваная моя хырка!»

У нищей кошка в хижине жила;

Всегда голодной кошка та была.

Прокралась кошка во дворец эмира

В тот час, как там готовились для пира.

И заметалась, увидав вокруг

Гулямов грозных, разъяренных слуг.

И вырвалась, визжа от перепуга:

«Пусть буду я, и мыши, и лачуга!

Мне лучше всех дворцов старухин кров.

Пиры не стоят палок и пинков».

Не радует зиждителя вселенной

Уделом недовольный раб надменный.

Чуть зубы у ребенка одного

Прорезались, вздохнул отец его;

«Хоть я любить его не перестану,

Но где я, нищий, хлеб ему достану?»

Услышала слова его жена

И так ему ответила она:

«Не бойся за него, побойся неба!

Кто зубы нам дает, пошлет и хлеба.

Ведь бог сильнее всех, в конце концов.

Ты больше не бросай подобных слов!

Тот, кто живое породил созданье,

Предначертал и жизнь, и пропитанье.

В руках жизнетворящего судьба

И будущее божьего раба.

А ты, как раб строптивый пред владыкой,

Не веришь божьей милости великой».

Бывало — камень в руки брал абдал[165] —

Тот камень в серебро он обращал.

Для мудрого, в чьем сердце веры пламень,

Равны в цене и серебро, и камень.

Он, как младенец — алчности далек —

Равно глядит на злато и песок.

Вот — пред царем склоняются дервиши;

Ты им скажи: «Владыка вас не выше!»

О благородный, спи на ложе праха,

Но в прах не падай и у трона шаха.

Жил некто; лук был пищею его,

И не имел он больше ничего.

Ему сказали: «Как ты жив, убогий?

Иди, воруй, кругом богатых много!

Пусть наживешь ты даже кличку «вор»,

А вечный голод хуже, чем позор».

Тот воровать пошел. Его поймали,

Сломали руку, всё на нем порвали.

И плакал он: «Куда теперь пойду?

Вот сам я на себя навлек беду.

Жил в мире, лук и хлеб ячменный ел я,

Но беса жадности не одолел я.

Не лучше ль свой ячменный хлеб и лук

Позора этого, и слез, и мук».

Вчера свободный, плакал он в темнице,

Добром чужим решивший поживиться.

Дирхем накормит вас и напоит,

А Фаридун Ираком был не сыт.

Тревоги шаха — о стране огромной...

Но сам, как падишах, дервиш бездомный.

Счастливей тот, чье сердце — не в цепях,

Чем скованный заботой падишах.

Так сладко спят усталые крестьяне,

Как царь не спит на золотом айване.

Во сне равны сапожник и султан,

Когда их разум дремой обуян.

Людей уносит сон, как наводненье,

Степняк ты или царь — в том нет значенья.

Идет вельможа — спесью опьянен, —

Порадуйся, бедняк, что ты — не он!

Что права не дано тебе такого —

Теснить и мучить бедняка другого!

Жил муж, душой высок и нравом прост;

Он дом построил, высотой — в свой рост.

Сказали: «Строить мог бы ты привольно!»

А он: «С меня и этого довольно.

Зачем чертог высокий возводить,

Когда и здесь я век могу прожить?»

Эй раб, не строй жилища в руслах силей!

Здесь прежде строили — и уходили.

Ты — на степном, разбойничьем пути —

Едва ль свой дом захочешь возвести.

Султан могучий, славный жил когда-то.

Склонялся век его к черте заката.

Владыка этот сына не имел —

И шейху завещал он свой удел.

Почтенный шейх, прияв бразды правленья,

Забыл молитвы и уединенье.

Он в трубы бранные велел трубить,

Пошел соседей грабить и теснить.

Такой десницей сильной обладал он,

Что всех царей окрестных устрашал он.

И вот — увидя: всем грозит война,

Окрест объединились племена.

И не на жизнь, а на смерть вышли в драку,

Кольцом стеснили старого вояку.

В предвиденье позорного конца,

К былому другу шейх послал гонца:

«Силен мой враг. Перед последней битвой

Ты поддержи меня своей молитвой!»

Дервиш ответил: «Что он мир презрел?

В довольстве малым жить не захотел?»

Не знал Карун, свои богатства множа,

Что мир душевный золота дороже.

Да, щедрость — признак истинный добра;

Но щедрость сердца выше серебра!

Ведь если вдруг подлец Каруном станет,

Он делать подлости не перестанет.

У щедрого пусть даже хлеба нет,

Он людям раздает духовный свет.

Ведь щедрость — пашня, а богатство — семя.

Ты сей, и нивой всколосится время!

Не верю, чтоб забыл нас хоть на час

Творец, из глины изваявший нас.

Нет в себялюбии пути к высотам.

Вода в низине отдает болотом.

Стремись дарить! Потоку щедрых вод

На помощь небо горный силь пошлет,

Когда скупец богатый разорится,

Ему на путь добра не возвратиться.

Но если сам ты — перл, пусть ты в беде,

Тебе судьба не даст пропасть нигде.

Дорожный камень мохом обрастает,

Никто на камень взгляда не бросает.

А золота крупица упадет —

Ее хозяин со свечой найдет.

Коль из песка хрусталь прозрачный плавят,

Неужто ржавым зеркало оставят.

Богатство, власть — приходит и уйдет...

Но вечно слава добрая живет.

Рассказ я помню необыкновенный:

Жил в неком граде старый муж почтенный.

Седой свидетель амровых времен,

Он был судьбою щедро одарен.

И был у старца — жизни утешенье —

Сын, как небесное благословенье.

Был юноша разумен и учен,

А красотой блистал, как солнце он.

Такой он редкой красотой лучился,

Что старец кудри снять ему решился.

И темя сына, как ладонь Мусы,

Он сделал, чтоб лишить его красы.

И на пол под рукою брадобрея

Упали кудри, мускуса чернее.

Так лиственный в саду спадает свод...

А бритве жало спрятали в живот[166].

Склонился юноша, стыдясь, печалясь,

А волосы его у ног валялись.

А в юношу безумно влюблена

Была в том граде женщина одна.

Сказали ей: «Что ты себя терзаешь?

Его увидя вновь, ты не узнаешь,

Лишась волос, утратил он черты

Своей необычайной красоты».

Она в ответ: «Старания напрасны, —

Пусть были волосы его прекрасны,

Пусть голову ему отец обрил,

Но душу сына он не изменил.

Не к волосам его горю любовью,

Я связана с ним всей душой и кровью!»

Сняв волосы, не надо горевать,

Ведь отрастают волосы опять.

И у лозы на все свое есть время —

То свежий лист на ней, то гроздей бремя.

Великий дух, как солнце, он — везде...

Завистливый, как уголек в воде.

Опять заблещет солнце, чуть прояснит;

А уголек, шипя, в воде погаснет.

Не бойся в мраке двигаться ночном! —

Источник Хызра где-то льется в нем.

В круженье твердь и земли отвердели,

Скитался я, пока дошел до цели.

Ты не крушись, о брат, что путь далек:

Минует ночь и днем блеснет восток!