Царь нигилистов 5

Глава 1

— Ваши вещи… — сказал обер-кондуктор и перевёл взгляд на Кошева.

Тот склонился ещё ниже.

— Это я не проследил, — с отчаяньем сказал он. — Ваше Превосходительство очень торопились. Но куда они могли деться? У Морозовых были! Я проверял.

— Чемоданы пропали? — спросил Гогель.

— Да, — вздохнул камердинер.

— Найдите и пошлите нам вслед, — сказал генерал. — Не вижу смысла задерживаться.

— Не видите смысла? — переспросил Саша. — Там мой секретный отчет государю. Не говоря о подарках на несколько тысяч рублей. И эту растрату запишут вам, не мне.

Он решительно поднялся с места и шагнул к выходу из купе.

— Александр Александрович! — послышалось за спиной.

Саша не оглянулся и ступил на перрон.

— Мы не сможем вас дождаться, — извиняющимся тоном сказал обер-кондуктор. — Расписание! Сразу за нами товарно-пассажирский.

Саша поморщился.

— Мы поедем завтра одиннадцатичасовым.

И наконец услышал за спиной шаги Гогеля.

Подействовали, значит, слова о растрате.

— Хорошо, — задыхаясь прошептал гувернёр. — Но только до завтра.

— К Строганову! — приказал Саша. — Его люди могут знать, где чемоданы.

Граф встретил их, склонившись чуть не ниже, чем Кошев.

— Прошу нас простить, Ваше Императорское Высочество! — сказал Строганов. — Слуги почему-то решили, что вы остаётесь у меня, и разгрузили ваши вещи.

«Почему-то решили», — усмехнулся про себя Саша.

— Всё в целости и сохранности, — добавил граф. — Я велю выпороть слуг.

— Ни в коем случае! — воскликнул Саша. — Ещё не хватало, чтобы кого-то пороли из-за меня. Глупость — не преступление.

— Вы так великодушны! — в тон ответил Строганов. — В качестве извинения предлагаю вам переночевать у меня в доме.

Это не совсем входило в Сашины планы, удобнее было вернуться к Морозовым. Но Строгонова не стоило обижать, особенно после оказанной услуги.

— Спасибо, граф, — сказал Саша. — Надеюсь для меня найдется отдельная комната? И отдельная комната для господина генерала.

— Конечно, — улыбнулся Строганов.

Наличие отдельной комнаты значительно упрощало коммуникации. Следующее письмо графу Саша отправил с лакеем Митькой, наказав вручить хозяину в собственные руки.

«Благодарю, граф! Посылаю с этим письмом пять рублей ассигнациями. Разделите их между слугами, которые столь восхитительно глупы. Удалось перенести дворянский приём на два часа?»

И Саша передал с Митькой обещанные пять рублей.

Ещё одно письмо Саша отправил с Кошевым, Савве Васильевичу.

Теперь нужно было как-то проснуться утром ни свет, ни заря. Поручить разбудить тому же Кошеву он не решился, во избежание лишних вопросов.

Можно просто завести часы со звоном. Но хрен его знает, какая здесь слышимость!

Но делать нечего, завёл. Поставил на половину седьмого.

Спасли петухи, часов этак в пять проиллюстрировав известную фразу о том, что Москва — это большая деревня.

Кажется, Саше удалось выскользнуть из дома незамеченным. Уже давно рассвело, и солнце стояло над крышами домов, но было ещё прохладно, изо рта шёл пар, а в траве сверкали последние капли росы.

Он свернул за угол. На условленном месте ждала карета. Лакей спрыгнул с запяток на мостовую и услужливо открыл дверь.

Внутри было всё семейство: и Савва Васильевич, и Тимофей Саввич, и Ульяна Афанасьевна, и Мария Фёдоровна.

Обе тигрицы облачились в зеленые сарафаны, чуть не из парчи, и изумрудного цвета платки, заколотые булавками. Саша с удовлетворением заметил, что у старшей булавка дарёная, царская, с жемчужиной.

Куда только кринолины подевались и платья по парижской моде?

Купцы тоже преобразились: вместо сюртуков на них были черные одеяния, напоминавшие монашеские.

— Великому князю надо переодеться, — заметила Мария Федоровна.

А Ульяна Афанасьевна протянула ему нечто многократно сложенное из тяжелой ткани черного цвета.

Саша с сомнением посмотрел на тигриц, хотя, честно говоря, из-за видимой разницы в возрасте они могли испытывать к нему чувства разве что материнские.

Однако старший Морозов приказал остановиться в узком переулке, и купчихи покинули транспортное средство. До оставшейся в карете мужской части семьи доносились с улицы их приглушенные голоса.

— Это кафтан молельный, — объяснил старый купец. — Негоже в немецком платье входить в дом Божий.

Молельный кафтан представлял собой долгополую рясу с длинными по щиколотку рукавами, глухим воротом и сборками сзади. Снять пришлось только гусарскую куртку, так что тигриц можно было и не выгонять.

Саша облачился в кафтан, затянул пояс-кулиску, застегнул воротник на крючок-невидимку и, наверное, стал похож на юного послушника или дьячка.

— Вот, возьмите лестовку, Ваше Высочество, — сказал Савва Васильевич.

И протянул кожаную петлю с двумя треугольниками на конце, один над другим, искусно расшитыми белым и серебристым бисером. Петля была шириной примерно в сантиметр и состояла из выпуклых валиков, кажется с деревянными палочками внутри.

— Это чётки? — предположил Саша.

Старик усмехнулся.

— Ну, да! «Господи помилуй» считать. Вроде лестницы с земли на Небо, а валики — ступени. Ещё «духовным мечом» зовут.

Саша кивнул.

Савва Васильевич вынул такую же лестовку и взял в левую руку между средним и безымянным пальцем.

— Вот так надо держать.

Саша старательно повторил.

Старый купец сложил руки на груди, обхватив правой ладонью левый локоть, так что получилось нечто среднее между позой Наполеона и прилежного ученика за партой.

— А так надо на молитве стоять.

Саша кивнул.

— И щепотью не креститесь, — продолжил Савва Васильевич.

Он сложил два перста, поднял над головой, как боярыня Морозова на картине Сурикова, и широко перекрестился.

— Ибо распят был Христос — Бог и человек, а не Троица. Кто тремя перстами крестится — Троицу распинает.

«А кто двумя — Христа», — подумал Саша.

— Символы можно очень по-разному трактовать, — политкорректно заметил он, — и спорить об этом до бесконечности.

В карету вернулись тигрицы.

Старшая держала в руках два квадратных коврика из ткани примерно тридцать на тридцать сантиметров. Коврики напоминали маленькие стеганые одеяла и были сшиты из разноцветных кусков ткани: черных, розовых, малиновых и темно-красных с белыми «огурцами». Только квадраты были расположены не как на шахматной доске, а один в другом, под девяносто градусов друг к другу.

Саша предположил, что здесь потрудилась морозовская фабрика, а, может, и гучковская.

— Держите подручники, Ваше Высочество, — прокомментировала Ульяна Афанасьевна. — Земные поклоны-то класть умеете?

К земным поклонам Саша был психологически не готов.

— А без этого никак? — поинтересовался он.

Савва Васильевич покачал головой.

— Заметят сразу!

— Можем отвести вас обратно, — предложила Мария Федоровна, — мы недалеко уехали.

— Нет, уж! — сказал Саша. — Перед Богом же, не перед человеком.

Ульяна Афанасьевна окинула взглядом новоявленного юного старовера и с сомнением посмотрела на мужа.

Тот вздохнул.

«Интересно, что не так», — подумал Саша.

— Один подручник под колени кладут, другой под руки, потому что нельзя грязными руками молиться, — объяснила старшая тигрица.

— Мы за колонной встанем, — сказал Савва Васильевич. — Народу много, кто там заметит.

— Никогда за колонной не стояли, — заметила Мария Федоровна.

— Не потащат же силком к царским вратам, — успокоил Тимофей Саввич.

В архитектуре храма Покрова Пресвятой Богородицы, что в Рогожском посёлке, не было ровно ничего старорусского. Он больше походил на дворянский особняк, ибо имел два портика (один над другим). Верхний портик опирался на пилястры, а нижний на невысокие круглые колонны в количестве шести штук. Более того, в высоких дверях, увенчанных арками, имелись стеклянные кружева, похожие на витражи, но не цветные, как любят католики, а прозрачные.

Сооружение венчал круглый купол, и над ним маленькая башенка с единственной золотой маковкой и крестом.

Смотрелось это всё очень даже. Никак Гучков с Морозовым миллионы приложили.

Выкрашено архитектурное чудо было в ярко-жёлтый цвет.

— Матвей Казаков строил, — просветила образованная младшая тигрица.

Значит, до Морозовых.

Народу действительно было изрядно: дамы в зелёных сарафанах и платках и джентльмены в черных молельных кафтанах. Уважаемую семью пропускали вперед, а Морозовы, держали Сашу в центре компании, закрывая собой неведомое ему несоответствие старообрядческому идеалу.

Внутри храм был украшен тонкими берёзками у иконостаса и возле колонн. По полу рассыпала свежая трава. Так что запах стоял, как на сенокосе.

К амвону всё же подошли. По золотому иконостасу, поверх икон шёл толстый шнур, завязанный на вратах брутальным узлом с большими сургучными печатями, и над них висел ржавый амбарный замок.

— Это и есть запечатанный алтарь? — тихо спросил Саша.

— Да, — кивнул Савва Васильевич, — батюшка ваш сказал: «Если не переходят в единоверие, то и алтари им не нужны».

Саша вздохнул и промолчал.

Они отошли в сторону, за колонну, и Саша начал украдкой разглядывать храм из-за широких купеческих спин.

Толстые прямоугольные колонны были расписаны в древнерусском стиле, огромные бронзовые люстры свисали с церковного свода, сквозь высокие окна бил утренний свет. Так что свечи в люстрах были потушены, однако горели в подсвечниках перед иконами.

К запаху травы примешивался медовой аромат воска.

— Сразу после постройки он больше был, — заметила Мария Федоровна, — и оказалось, что он больше Успенского собора в Кремле. Тогда Екатерина Вторая приказала восточную алтарную часть сломать, вместо пяти глав сделать одну и понизить шпиль. Вот и получилось так приземисто.

— Всё равно красиво, — возразил Саша.

У запечатанных царских врат появился священник в зеленом одеянии, к аромату свежей травы примешался запах ладана, и дьякон пропел: «Миром Господу помолимся!»

Савва Васильевич поднял указательный палец вверх, как Иоанн Предтеча, мол, сейчас слушайте внимательно, Ваше Высочество.

И дьякон продолжил:

— О Державном Государе нашем императоре Александре Николаевиче, о супруге его Государыне Императрице Марии Александровне, о матери его Государыне Императрице Александре Фёдоровне, господу помолимся!

— Господи помилуй! — подхватили на клиросе.

Саша, которого целый год каждое воскресенье таскали в церковь, и который сотни раз слышал эту молитву, припоминал, что у «никониян» она звучала немного иначе и содержала перед титулами эпитеты «балгочестивейший» или «благочестивейшая». Но не стал придираться по мелочам.

— О Государе Цесаревиче и Великом Князе Николае Александровиче и о всем Царствующем Доме Господу помолимся! — продолжил дьякон.

И Савва Васильевич выразительно посмотрел на Сашу, мол, вот, а вы сомневались! Мы государю императору несмотря ни на что шибко преданные.

Хотя Саше казалось, что единственное желание, которое может быть у местного общества, это насрать Папа́ в корону. И хороша ли подобная покорность? Может лучше в корону насрать?

— Я услышал, — кивнул он.

— Только вы не говорите государю, Ваше Высочество, что у нас священники в ризах, — шёпотом попросил старший Морозов. — Запрещены нам ризы. «Публичное оказательство раскола», — говорят.

— Не скажу, — пообещал Саша.

Приглушенно запел хор. Как-то непривычно, иначе, чем у «никониян».

— А почему так тихо? — вполголоса спросил Саша.

— Запрещено нам петь, — объяснил Савва Васильевич. — «Публичное оказательство».

— Ну, какое же публичное, если в церкви?

Морозов вздохнул и пожал плечами.

— Пусть в полную силу поют, — попросил Саша. — Я не скажу.

Морозов шепнул что-то Ульяне Афанасьевне, а она, видимо, передала другим.

И хор грянул.

Без полифонии, на один голос, и только мужские голоса. Звучало примерно, как «Вставай страна огромная!»

Уж, не вдохновлялся ли автор старообрядческими песнопениями?

Сейчас все сойдут с клироса, облачатся в кольчуги, подпояшутся мечами и пойдут на смертный бой.

— У вас женщины в храме не поют? — спросил Саша.

— Не поют, — кивнул Морозов. — Ибо сказал апостол Павел: «Женщина в церкви да молчит!»

Саша подозревал, что в семьях у них несколько иная ситуация.

— Это знаменное пение, — пояснил Савва Васильевич, — по крюкам поют.

— По крюкам?

— Не по нотам, — объяснила Мария Федоровна, которой вообще-то положено было молчать, — у нас своя нотная грамота.

Но Морозов-старший только важно кивнул.

Саша почувствовал на себе чей-то взгляд. Буквально в пяти метрах стоял купец Козьма Терентьевич Солдатенков. Сашина физиономия была не столь раскручена, как у Папа́ и Никсы, и он надеялся остаться неузнанным, но похоже тщетно. Солдатенков сдержанно поклонился. Саша приложил палец к губам. Купец кивнул.

Толпа начала истово креститься и кланяться в пояс. Саша успевал за ними слабо, да и пальцы привычно норовили сложиться в троеперстие.

Наконец, присутствующие кинули перед собой подручники, пали на колени и склонились в земном поклоне. Сплошной ряд спин и частей тела с менее благородным названием живо напомнил Курбан-Байрам в Москве на проспекте Мира.

Ульяна Афанасьевна, конечно, предупредительно положила подручники и перед ним, но Саша не смог себя заставить и вжался в стену. Присутствующие кажется были погружены в молитву и не особенно замечали окружающее.

Она-то заметила, естественно, и, поднявшись на ноги, посмотрела с упреком.

Где-то за колоннами, по другую сторону от алтаря, Саша заметил фиолетовую полотняную палатку с золотыми парчовыми дверями, похожую на шатёр Шамаханской царицы из мультфильма «Золотой петушок». Вскоре к палатке начала выстраиваться очередь из священников и детей. Саша никогда бы не догадался зачем, если сам не стоял к причастию каждое воскресенье.

Служат, конечно, обедню. Саша усмехался про себя. Народ русский, может, на рожон и не попрет, но как обойти дурацкий закон всегда придумает.

— Это походная церковь атамана Платова, — шепотом пояснила Мария Федоровна, проследив за его взглядом, — он всегда возил её в своем обозе, а потом завещал Рогожскому кладбищу.

— Граф Платов был старовером? — спросил Саша.

— Конечно, — шепнула тигрица, — об этом все знают.

Новость показалась Саше сомнительной. Прежде всего потому, что он раньше об этом не слышал, да и у Лескова старообрядчество Платова, много помогавшего Левше, нигде не упоминалось.

Но то было при либеральном Александре Павловиче, так что чем черт не шутит.

— Святые дары там освящаете? — спросил Саша.

— Вы не говорите об этом, хорошо? — попросила Мария Федоровна.

— Не скажу, — пообещал он.

Ближе к концу службы к Морозовым просочился старик в черных одеждах до пят. На голове — черное покрывало, отороченное красной тесьмой по краям, в одной руке лестовка, в другой клюка. Скрюченные пальцы обтянуты жёлтой, словно пергаментной кожей. Седая борода до середины груди, горящий взгляд.

Савва Васильевич и всё его семейство почтительно поклонились старику.

А тот подозрительно посмотрел на Сашу.

— Отрок кто тебе? — спросил он Морозова.

— Правнук мой: Саша, — объяснил Савва Васильевич, — Елисея, старшого моего, внук.

— Правнук значит? — переспросил черный старик. — У французского курафера стрижется правнук-то! И земных поклонов не кладёт. Говорил я тебе Савва: не доведут миллионы твои до добра!

— Накажу Елесе, — вздохнул Савва Васильевич, — чтоб за внуками смотрел получше.

— А что говорят, что царевич у тебя ночевал? — поинтересовался старик.

Саша напрягся.

— Правду говорят, — признался Морозов. — Ночевал, не побрезговал.

— Не им, немцам, нами брезговать! — сказал чернец.

— То государев сын, — заметил Савва Васильевич.

Старик окинул Сашу взглядом. И покосился на запечатанный алтарь.

Поморщился.

— Иконы там в алтаре гниют и ризы тлеют! Да что им немцам!