Царь нигилистов 5

Глава 24

— Государыня императрица будет рада видеть на ужине князя Кропоткина!

— Пошли, Петь! — сказал Саша.

И проводил будущего анархиста в купольную столовую.

Присутствовала мама́ с двумя фрейлинами: Жуковской и Тютчевой, Никса с Рихтером, Володька и даже Алёша. Машу с Серёжей Тютчева, видимо, оставила с помощницей.

Долгорукову матушка без папа́ избегала приглашать к столу. По понятным причинам.

— Мама́! Это князь Петр Алексеевич Кропоткин, — представил Саша. — Первый ученик четвертого класса Пажеского корпуса.

— А я вас помню, — улыбнулась мама́ и протянула руку для поцелуя, — ещё мальчиком, вы сопровождали Назимову на Московском балу. Потом вы у нас были на выходах.

— Да, Ваше Императорское Величество! — кивнул Кропоткин.

Галантно поклонился и поцеловал руку мама́.

С Никсой Кропоткин оказался знаком.

— Я был несколько раз в Пажеском корпусе, — объяснил брат. — На уроках Сухонина.

— Ну, вот! — сказал Саша. — Почему меня туда не звали?

— Потому что сначала для тебя это было бы слишком трудно, а потом слушком легко, — объяснил Никса, — причём переход от первого ко второму произошёл так быстро, что никто не успел опомниться.

— Анна Фёдоровна Тютчева, — представилась Тютчева.

Кропоткин слегка склонил голову и щёлкнул каблуками.

— Дочка Тютчева, — прокомментировал Саша, — с которой дискутировать о политике почти также увлекательно, как с Герценом, но совершенно в другую степь.

— Александра Васильевна Жуковская, — представилась Саша.

Князь ответил своим военным полупоклоном.

— Дочь Жуковского, — сказал Саша, — которой я обязан всем лучшим, что есть в моём немецком.

Все сели за стол, и лакеи пододвинули стулья.

— Петя рассказал мне совершенно жуткую вещь, — сказал Саша. — В Пажеском корпусе за малейшую провинность воспитанников сажают в карцер, на хлеб и воду, без книг и письменных принадлежностей, без свечей, а это не гауптвахта Зимнего, а маленькая абсолютно темная комната без окон. Мне и на гауптвахте-то было тяжеловато с окном, свечами, Библией и нормальной едой. А они юные совсем, мало кому больше двадцати. Мне кажется такие явления должны уйти из нашей жизни. Кто у нас за это отвечает?

— Генерал-майор Путята, — сказала мама́. — Помощник начальника Главного Штаба по Военно-Учебным заведениям.

— А кому он подчиняется?

— Военному министру Сухозанету, — ответила мама́. — Но давай я лучше сама поговорю об этом с твоим отцом.

— Хорошо, — сказал Саша.

— Я не жаловался, Ваше Императорское Величество, — заметил Кропоткин.

— Петь, не о тебе речь, — заметил Саша, — а об общем принципе.

— Но вообще ты… вы правы, Александр Александрович.

— Анна Фёдоровна, — обратился Саша к Тютчевой, — мы с Петром Алексеевичем собираемся буквари для нашей народной школы покупать. Какой лучше?

Мама́ про последнюю Сашину затею знала и относилась, как ни странно, вполне сочувственно. Впрочем, она знала не всё.

— «Азбука с картинками для прилежных детей» Генкель, — сказала Тютчева, — я учу Сережу по ней.

— А для взрослых нет? — спросил Саша.

Тютчева пожала плечами.

Саша вздохнул.

— Ладно в магазине поинтересуемся. Сколько она стоит?

— Тридцать копеек, — отчиталась Тютчева.

— Оптимистично, — сказал Саша. — Потянем.

— А сколько их может понадобится? — спросил Кропоткин.

На этот раз пожал плечами Саша.

— Думаю, будет видно, как по заводам побегаем.

— Вам надо познакомиться с Ушинским, — предложила мама́. — Может быть, что-то посоветует, у него много мыслей о педагогике.

Фамилию «Ушинский» Саша помнил из будущего по книжкам для младшего школьного возраста.

— Он сейчас инспектор классов в Смольном институте, — добавила императрица.

— Петр Алексеевич, как насчёт визита в Институт благородных девиц? — поинтересовался Саша у Кропоткина.

Будущий анархист улыбнулся.

— Ничего не имею против.

— Когда Ушинский будет готов нас принять? — спросил Саша. — В субботу сможет?

— Я ему напишу, — сказала мама́.

— Тогда завтра по заводам, в пятницу — в книжный, в субботу — в Смольный, в воскресенье — открываем школу, — резюмировал Саша.

— Хорошо, — кивнула мама́. — По заводам, думаю, вас Лабзин проводит.

— Это мой учитель механики, — объяснил Саша для Кропоткина.

— У Пети есть учитель немецкого Беккер, — сказал Саша. — Он его очень хвалит. Можно мне к нему на уроки походить в Пажеский корпус? Вдруг это будет эффективнее, чем Вендт?

Мама́ глубоко задумалась.

— Карл Андреевич отлично говорит по-русски, — поддержал Кропоткин.

— Никса ходил на уроки к Сухонину, — сказал Саша.

— Хорошо, — согласилась мама́.

В тот же вечер Саша написал Нобелю, Путилову и Чижову с просьбой рассказать рабочим про воскресную школу и написать знакомым промышленникам, что вот есть такое и хорошо бы сказать рабочим.

А в четверг вечером Саша на пару с Кропоткиным в сопровождении Лабзина отправились в путешествие по казённым заводам.

Начали с Александровского литейно-механического завода, куда Лабзин давно обещал устроить экскурсию. В последние годы завод в основном занимался локомотивами и вагонами и был переименован в Александровский главный механический завод.

Чертёж инновационного вагона со сплошным проходом Саша, разумеется, прихватил с собой.

— Будет, кому показать? — спросил он Лабзина.

— Да, конечно. Но есть одно «но». Дело в том, что Александровский завод не совсем казённый, он в концессии у американцев.

— После Восточной войны? — спросил Саша.

Решив быть понятнее и не употреблять непривычное здесь название «Крымская».

— Нет, — возразил Лабзин, — ещё при Николае Павловиче. Во время войны здесь уже паровые машины для пароходов делали. Так что господа американцы успели разбогатеть и один за другим уехать домой в Североамериканские штаты.

— И кто сейчас руководит заводом?

— Уильям Уайненс, — сказал Лабзин. — Он приехал в Россию вместе с братом Томасом, но тот уже вернулся на родину и, говорят, купил в Балтиморе огромное поместье и назвал его «Крым». Они конечно платили арендную плату по 16 тысяч рублей серебром в год, но в накладе не остались.

— А русские рабочие у них есть? — спросил Кропоткин.

— Рабочие, конечно, — кивнул Лабзин, — вот инженеры и мастера, в основном американцы.

Завод занимал огромную территорию на берегу Невы. Чуть не больше, чем фабрика Гучкова.

Вход с коваными воротами, длинные приземистые ангары, есть кирпичные, но по большей части деревянные. Высокие заводские трубы.

Вот и двухэтажный особняк директора.

Мистер Уайненс встретил их в кабинете, обставленном в классическом стиле, если и не таком роскошном, как у господ Морозовых, то только благодаря протестантской этике.

Саша объяснил цель визита, продемонстрировав свой английский, но умолчав о проекте сквозного вагона. В России, конечно, украдёт вряд ли, проект государь видел, да и рискованно великого князя обкрадывать, но, если в Америке братец Томас начнёт производство, хрен его за руку поймаешь. Лучше сначала хотя бы патент получить.

— Да, да, — сказал по-английски хозяин, — Вы где хотите выступить? В цехах или мне где-то собрать рабочих?

— В цехах, — сказал Саша, — вы сделаете для меня небольшую экскурсию?

— Пойдёмте, Ваше Высочество!

— Петя, я совсем с народом говорить не умею, — сетовал Саша по дороге. — У вас же, наверное, в имении были крепостные? С ними как?

— Ничего сложного, — сказал Кропоткин, — не употребляй иностранный слов и абстрактных понятий.

— Постараюсь, — вздохнул Саша. — Я говорил, конечно, на гауптвахте с гренадёрами Золотой Роты, но, боюсь, они не всё поняли.

Лабзин немного отстал, а Уильям, похоже, не понимал по-русски ни бельмеса, так что Саша надеялся, что никто не заметил недозволенного обращения.

В низком ангаре с рельсами посередине собирали паровозы.

Саша выбрал один, видимо, почти готовый, черный, с конической широкой трубой, взобрался на него и сел прямо перед носом, между фонарями, впереди трубы. Кропоткин забрался вслед за ним и встал рядом.

Хозяин позволил рабочим оторваться от сборки и приказал подойти.

Саша предпочёл бы больше добровольности.

— Дорогие мои! — начал Саша. — Когда я шёл сюда, я думал, что это казённый завод, но оказалось, что он сдан американцам. Я ничего против них не имею, народ оборотистый и дельный. Но обидно, что они учат нас паровозы строить, а не наоборот. И зарабатывают громадные деньги на наших железных дорогах. А почему так?

Народ молчал.

— А потому, — продолжил Саша, — что вряд ли вы найдёте американского инженера и даже мастера, который не умеет ни читать, ни писать. Так ведь?

Раздалось несколько тихих «да» и «так».

— А среди вас есть такие?

— Да, — ответили самые смелые в толпе.

— Поэтому, — сказал Саша, — мы и открываем в воскресение школу для рабочих. И учёба, и учебники, и тетради — всё бесплатно. Начало занятий после обедни в правом флигеле Михайловского дворца. Приглашаем всех! Без различия возраста. А особенно тех, кто собирается стать мастером, а потом и инженером.

Саша поднялся на ноги и дотронулся до локтя Кропоткина.

— Давай! Есть, что добавить?

Князь кинул.

— Это мой друг Петя из Пажеского корпуса, — представил Саша.

Что было совершенно не по этикету. Это только князю можно рабочих представлять. И не великий князь должен этим заниматься.

Кропоткин совершенно не смутился.

— Учителями будем мы и ещё несколько моих одноклассников, — громко сказал он. — Быстро не обещаем, но к лету будете читать вывески, подписывать своё имя, а не крестик ставить, и считать, конечно. И никто вас больше ни на рынке, ни с жалованьем не облапошит.

Так они обошли все цеха, в том числе горячие. В литейном в честь великого князя отлили паровозное колесо, и хозяин обещал прислать его в Царское, как только остынет.

— Десять лет назад мы показывали цеха государю Николаю Павловичу и великому князю Константину, — вспомнил Уильям, — и тоже отлили для них колесо.

После Александровского завода, друзья настолько падали с ног, что отложили прочие гранильные и кожевенные на когда-нибудь потом.

— Если хоть человек десять придет, я буду считать, что не зря живём на этом свете, — сказал Саша.

— Зря вы им про инженеров, Александр Алексанрович, — заметил Кропоткин, перейдя в присутствии Лабзина на дозволенное обращение. — Это же невозможно.

— Почему? — поинтересовался Саша.

— В Инженерное училище только после гимназии можно поступить, — заметил будущий революционер. — Или экзамены сдать. Начальной грамотности для этого мало.

— Я рабфак собираюсь открывать при моём университете, — сказал Саша.

— Что? — переспросил Кропоткин.

— Рабочий факультет, — объяснил Саша. — для талантливых представителей низших сословий, чтобы они могли поступить в университет. Хотя бы в мой, который я собираюсь сделать на основе школы Магницкого. Если ни в какой другой не возьмут.

Кропоткин чуть не открыл рот, не говоря о Лабзине.

— Нет, я не сумасшедший, — улыбнулся Саша. — Просто немного впереди. Не так уж. Лет на шестьдесят.

В пятницу в магазине Вольфа на Суконной линии Гостиного двора закупали буквари. Кропоткина сопровождал денщик, а Сашу — камердинер Кошев и генерал Гогель.

Товар лицом показывал лично хозяин: Маврикий Осипович.

Он был тучен, имел крупный нос, чёрные усы и вьющиеся волосы.

— Нам нужны буквари для взрослых, — заявил Саша, — штук двадцать.

И обернулся к Кропоткину.

— Петь, как думаешь? Двадцать хватит?

— Давай тридцать, на всякий случай.

— Ваше Императорское Высочество, ваш визит для нас большая честь, — сказал Вольф, — но у нас нет букварей для взрослых.

Саша вздохнул.

— Ну, как так! Неграмотные взрослые есть, а букварей нет!

— Будут, — пообещал хозяин, — но на это нужно некоторое время.

— Тогда давайте «Азбуку с картинками для прилежных детей», — смирился Саша.

— Есть, — кивнул Вольф.

И кивнул продавцу, который куда-то исчез и вернулся с пачкой тоненьких книжечек страниц в 30 каждая.

Азбука оказалась цветной, и каждой букве соответствовало животное или птица. Рисунки были весьма качественными, но беда заключалась в том, что даже Саша смог бы опознать не всех животных, если бы не умел читать. Например, на букву «А» был аист, а на букву «Ц» цапля. Разве что крестьянин и отличит одно от другого.

На букву «Ю» был «юрок». Саша вообще раньше не знал, как он выглядит. Ещё присутствовали совершенно неочевидные «гиена» и «шакал», очень похожий на лису. Жираф и зебра были, конечно, узнаваемы, но не факт, что для крестьян и мастеровых.

— А нет чего-нибудь попроще? — спросил Саша. — Чтобы последний крепостной понимал, что тут нарисовано и на какую начинается букву?

Вольф покачал головой.

— Такого нет. Но есть совершенно новое, вышедшее в этом году, пособие Главинского!

И кивнул помощнику.

Прибыла книга под названием «Руководство к изучению русской грамоты и счисления». Она была несколько толще «Азбуки», но картинок не содержала вообще. Зато много упражнений для чтения по слогам.

После упражнений в чтении следовали «Основныя законоположения». О господствующем православии, самодержавном Монархе, которому Сам Бог повелевает повиноваться не за страх, а за совесть, и его наследственной власти.

Ну, конечно. Без индоктринации никак!

«Пропустим», — подумал Саша.

Перевернул страницу и залип. Ну, юрист он или нет! Среди «законоположений» имелось одно настолько дикое, что Саша даже не помнил такого в Уложении Николая Павловича, хотя наверняка оно там было: «Власть родительская простирается на детей обоего пола и всякого возраста…»

То есть как «всякого возраста»? На всю жизнь что ли?

Да ну его нафиг!

За выдержками из основных законов зачем-то шёл раздел «Грамота славянская». С церковнославянской азбукой, списком сокращений в церковных текстах и молитвами на церковнославянском. Нет, Саша ничего не имел против, расширяет кругозор, конечно, но для первоначального обучения грамоте совершенно лишнее.

«Ладно, пропустим», — подумал Саша.

После молитв шёл раздел с примерами для чтения. В основном, классика: Даль, Крылов, Кольцов. Но и без наставлений в молитвах и причастии не обошлось. И без патриотического воспитания — тоже: «Сильнее и обширнее наше отечество других земель, так что гордись и величайся, что родился русским, и нет большего несчастья, чем умереть на чужбине, Бог дал нам Царя — Государя, чтобы держаться за него на земле, как за Бога на небеси, он любит землю русскую более любого из нас, ему Бог дал пресветлый ум — разум царский, а он избрал мудрых советников, чтобы управлять нами, а мы должны без оглядки повиноваться начальникам, поставленных от Государя».

Это вид пропаганды даже подкупал своей откровенностью. Пропустим. Ибо, если станет ясно, что и с разумом царским, и начальниками не всё так радужно, читатель и остальные части книги может подвергнуть сомнению.

А там дальше рассказ про то, что воровать нехорошо. «Вот это оставим», — решил Саша.

Между классиками, религией и патриотизмом порадовал раздел похожий на зачаток Природоведения. Даже рассказ про планеты, правда, для начинающих длинноват и всё под соусом: «Чудны дела твои, Господи!»

И Саша с тоской вспомнил из детства книжку «Почему так бывает?» Про то, почему небо голубое и трава зелёная. Кому бы поручить написать?

Но начиналась пособие Главинского прогрессивно: «Цель настоящего руководства есть удовлетворение сознаваемой теперь более чем когда-либо потребности — распространения грамотности в нашем народе».

— Ты похоже зачитался? — тихо спросил Кропоткин.

— Прикольная книженция, — усмехнулся Саша.

— «Прикольная»?

— Забавная. Мне не всё в ней нравится, но как пособие для учителя пойдёт.

— А прописи нужны, господа? — поинтересовался Вольф.

— Конечно, — кивнул Саша.

— Есть книга, посвящённая вам, Ваше Императорское Высочество.

И выложил на прилавок прописи Ивана Ивановича Лагузена на пяти языках: русском, славянском, немецком, французском и английском, которую автор презентовал Саше ещё зимой.

Посвящена она была одновременно Никсе (то есть Наследнику Цесаревичу и всем великим князьям, кроме маленького Серёжи: Саше, Володе и Алексею).

Саша пролистал её ещё тогда и счёл перегруженной теорией: как точить перья, как держать, как сидеть и как писать. При этом часть книги занимала священная война против стальных перьев, ибо портят почерк, проклятые. То ли дело гусиные, натуральные!

Саша из вежливости просмотрел, но мнения не изменил.

— Она у меня есть, — сказал Саша. — Мы открываем школу для народа, Маврикий Осипович, и нам пока нужен только русский язык.

— Есть! — обрадовался хозяин.

И кивнул продавцу:

— Принеси прописи Сидоровича.

— О! — отреагировал Петя. — Я по ним учился.

Идеальным почерком у Сидоровича было написано даже дозволение Цензурного Комитета.

Идея учиться писать на названиях российских городов показалась Саше спорной, но дальше следовал пассаж, который пришёлся ему по душе: «Человек, руководствующийся собственным внутренним чувством, всегда ближе к истине, нежели повторяющий чужие мнения, основанные весьма часто на собственной пользе частного человека».

Как только Цензурный Комитет разрешил!

А следующая пропись и вовсе содержала словосочетание «гражданское общество», звучащее, как музыка, для либерального уха, и говорила о том, что всякий должен избрать себе занятие для пропитания.

Без патриотического воспитания, правда не обошлось:

'Тебя, отечество святое,

Тебя любить, тебе служить —

Вот наше звание прямое!

Мы жизнию своей купить

Твое готовы благоденство.

Погибель за тебя — блаженство,

И смерть — бессмертие для нас!'

Культ смерти в конце несколько коробил, но звучало, как классика.

Саша показал стихотворение Кропоткину.

— К стыду своему не знаю автора, — прокомментировал он.

— Андрей Тургенев, — тут же вспомнил Петя. — Друг Жуковского, переводчик Шиллера, Гёте и Шекспира. Брат одного из декабристов: Николая Тургенева.

— Почти пушкинский стих.

— Это раньше Пушкина. Странно, что ты его не знаешь.

— Я тоже не идеален, — вздохнул Саша.

В общем, идеологической направленностью прописей Сидоровича Саша остался доволен и резюмировал:

— Берём!

Купили и Главинского, и «Азбуку для прилежных детей», которая неплохо его дополняла. Положительным моментом Саша счёл то, что она оканчивалась таблицей умножения.

— Похоже, нам придётся заставлять их повторять буквы хором, — заметил Саша.

Попросили тридцать штук того, другого и третьего. И столько же тетрадей и железных перьев с чернильницами.

Кропоткин залез в карман и вынул горсть мелочи.

— Откуда? — поразился Саша. — Тебе вдруг начали выдавать карманные деньги?

— Нет, это пажи скинулись на благое дело.

Расходы поделили пополам, покупки — тоже.

Тот факт, что Константин Дмитриевич Ушинский, «народный педагог», как его величали в советское время, служил инспектором классов Смольного института, явился для Саши некоторой неожиданностью. Кроме копеечных книг для младших школьников, это имя ассоциировалось у него то ли с земскими училищами, то ли с церковно-приходскими школами.

Ушинский встретил гостей у основания парадной лестницы Института благородных девиц. И они поднялись на верх мимо белой лепнины на белых стенах и кованых перилл.

В коридорах толпились воспитанницы и украдкой бросали на Сашу и Петю заинтересованные взгляды и приседали в реверансах. Причем Саше больше доставалось внимания младших барышень в голубых и серых платьях с пелеринками, а на его друга бросали взоры и белые институтки старшего класса, что было несколько завидно.

Ушинский проводил гостей в гостиную с круглым столом, бюстами античных поэтов и философов, хрустальной люстрой и портретами Петра Первого, Екатерины Великой, а также папа́ и мама́.

Хозяин был высок, худощав, из-под чёрных бровей сверкали темно-карие глаза. Имел тонкие черты лица и бледный высокий лоб в обрамлении чёрных волос и бакенбардов вокруг щёк и подбородка, и проницательный взгляд учителя, который ни с чем ни спутаешь. Можно угадать профессию по одному этому взгляду.

Подали чай со сладостями.

— Мама́ послала меня к вам, Константин Дмитриевич, — начал Саша, — потому что завтра мы с князем Кропоткиным открываем первую в Петербурге воскресную школу.

— Не первую, — поправил хозяин, — школа Шпилевской для бедных девочек работает с апреля.

— Ну, вот! — сказал Саша. — Хотя какая разница. Мне Пирогов написал, что он разрешил открыть такую школу в Киеве. Там будут преподавать студенты. У нас Петей много энтузиазма, но мало опыта. Точнее, честно говоря, совсем нет.

— Я слышал о листочках, — сказал Ушинский, — это что-то совершенно новое.

— Я исхожу из того, что человек твёрдо запоминает только то, до чего дошёл сам, своим умом, поэтому в моей школе Магницкого вообще не будет зубрёжки.

— Это верно, — сказал хозяин, — важно научить думать, а не напичкать знаниями, которые всё равно забудутся. Лишь человек, умеющий думать, способен стать настоящим противником опасных для страны идей и опорой для монарха.

— Вот и я о том же! — воскликнул Саша. — Но чтоб меня понимал кто-нибудь! Один Муравьёв, который вешатель, чего стоит! Он недавно убеждал меня, что математическая логика — это прямой путь на Сенатскую площадь.

— Не в этом дело, — вздохнул Ушинский. — Логика точно не виновата. Наше общество вечно недовольно и в литературе нет героев с благородным характером, и нет ни одного государственного человека, который бы пользовался популярностью. И образование тоже не даёт идеала, к которому надо стремиться. И при этом осознанно отвращает от всякого рода мышления, опасаясь, что оно может завести куда не следует. Философия изгнана из университетов, а самая невинная логика — из гимназий. Я тоже считаю, что сначала нужно увидеть картины, прочесть книги, самому попытаться их понять и лишь потом переходить к теории.

— Но листочки — это для талантливых, — заметил Саша. — К сожалению, думать умеют не все. У воскресной школы другие задачи. И всё оказалось не так просто.

И он изложил свои претензии к «Азбуке для прилежных детей».

— Во-первых, нам нужны буквари для взрослых, во-вторых, простые и понятные. Не знаю, кто бы мог за это взяться.

— Я подумаю, — улыбнулся Ушинский.

— Они должны быть достаточно верноподданическими, чтобы нас не разогнали, и достаточно свободными, чтобы от нас не разбежались, — заметил Саша.

— Нам Вольф уже обещал, — сказал Кропоткин, — только не сказал, когда.

— Он издаст, конечно, — заметил Ушинский, — если будет, что издавать. Знаете, Ваше Императорское Высочество, меня только одно смущает в ваших проектах: вы как-то обходитесь без Христа.

— Я преследую совершенно конкретные цели: подготовить инженеров и математиков, ликвидировать безграмотность, — объяснил Саша. — И не понимаю причем тут Закон Божий.

— Цели прекрасные, — сказал хозяин, — но не главные. Только уподобление Спасителю превращает человека в личность. Боюсь, что придёт день, и Бог будет устранён из образования. Но прежде чем сеять семена материалистических воззрений должно посмотреть на плоды. Вот эти плоды: «Оправдание деспотической власти одного человека над другим, презрение к человеческой личности, равнодушие к праву и правде, полная бесправность отношений, уважение к одной силе, жестокость».

— Это точно не про меня, — заметил Саша. — И думаю, что материализм виноват не больше, чем математическая логика. Мне приходилось встречать и высоконравственных атеистов, и совершенно аморальных верующих.

— Не может быть, — возразил Ушинский, — последние только говорят, что верят.

— И в Библии можно с таким же успехом найти оправдания деспотизма, как и в размышлениях материалистов. Есть какая-то причина всей этой мерзости. Но она не в неверии.

В воскресенье утром вернулся папа́. Его ходили встречать на станцию чугунки. Он вышел на платформу в сопровождении свиты и поочерёдно обнял всех членов семьи.

А Саша думал о том, известно ли царю о его бурной деятельности и как папа́ к ней отнесётся, когда узнает.