Царь нигилистов 5

Глава 16

— Он пишет, что плесень надо брать из госпитальных палат, — продолжил Пирогов, — особенно там, где лежат больные с гнойными воспалениями. Она может быть на стенах, может быть на продуктах, но, если она там выжила, то может быть выстоит и против бактерий.

— И что ты об этом думаешь?

— Уже взял, — усмехнулся Николай Иванович, — разводим.

— Он часто тебе пишет?

— Не очень, но до телеграммы было письмо. Александр Александрович просил об обзорном курсе медицины. Писал, что разговаривал с Гриммом, который когда-то изучал курс медицины в Йене и выразил некоторое сочувствие к этой идее, но окончательное решение за царём. Однако великий князь просит предварительного согласия на чтение этого курса от меня. Только мне кажется, что мы очень близки к успеху с пенициллином, и я не хочу отвлекаться, так что я тут же подумал о тебе.

— Смертельно обидишь государева сына, — заметил Иноземцев.

— Нет, — возразил Пирогов, — он поймёт.

— Может, ещё не добьётся ничего? — Фёдор Иванович.

— Он добьётся. А ты всегда был более ярким преподавателем, чем я, и не только хирургом, но и терапевтом, и сейчас в большей милости, чем я.

— Зато почти не вижу, — заметил Иноземцев.

— Его не надо будет учить хирургии, — сказал Пирогов, — только обзорный курс: ситуация в медицине, какие есть теории, о чем спорят учёные, что мы умеем лечить, что нет. Что тебе видеть? У тебя давно всё в голове.

— Тебя не удивляет, что четырнадцатилетний мальчик сам просит прочитать ему определённые лекции?

— В случае Александра Александровича меня вообще ничего не удивляет, — заметил Николай Иванович. — Даже пророчества.

— Он сторонник микробной теории, твой августейший друг, — сказал Иноземцев, — а я считаю, что все болезни происходят от нервной системы. Он, кажется, очень скептичен в этом отношении. Обсмеёт.

— О, да! — усмехнулся Пирогов. — Говорит: «мистическое словоблудие». Зато ты сможешь ему изложить, почему это не совсем мистика. Думаю, от тебя он потерпит даже слово «миазмы», если ты изложишь аргументы сторонников.

— В Москве говорят, что он ещё не терпит слово «аршин» и пытался переучить сапёров на «метры», когда они ставили эти его железные шесты на крышу Царскосельского дворца.

Пирогов хмыкнул.

— Думаю, что переучит. Причём всех. Рано или поздно.

— Ладно, подумаю, — сказал Фёдор Иванович. — В любом случае мне надо немного подлечиться, чтобы оценить свои силы.

8 сентября в два часа дня был большой дворцовый выход, посвящённый совершеннолетию цесаревича. Как обычно из Малахитовой гостиной. Все были в парадных мундирах, дамы в белых платьях и похожих на кокошники головных уборах с вуалями, а мама́ в золотой, отороченной горностаем мантии.

За окном сиял сентябрьский день, мало отличающийся от летнего, с голубым небом, отражённым в Неве, и деревьями, слегка тронутыми желтизной.

Никса любезно принимал поздравления, но заметно волновался.

В толпе сановников Саша заметил графа Сергея Григорьевича Строганова и вежливо ему поклонился. До Саши уже дошло известие, что Строганов назначен попечителем к Никсе. То есть человеком, который до 25 лет будет мешать брату мотать деньги.

Хорошо или плохо это назначение? Московский губернатор произвёл на Сашу скорее положительное впечатление, хотя казался консерватором и, говорят, был противником освобождения крестьян.

Но подробности истории с забытыми чемоданами он вряд ли будет кому-то рассказывать, ему это не выгодно. Зато Саше она известна. Впрочем, воспользоваться всё равно не хватит цинизма.

Двери распахнулись, и процессия пошла залами Зимнего дворца мимо придворных и министров, генералов и офицеров, кавалергардов, чиновников и дам, иностранных послов, духовенства и купечества.

Мужчины кланялись, дамы приседали в реверансах, военные салютовали шпагами. Наконец, дошли до Большой церкви дворца. Пахло ладаном и свечным воском.

Папа́ подвёл Никсу к аналою, на котором лежало Евангелие и крест. Рядом стоял Бажанов в священническом облачении. Николай положил левую руку на Евангелие, а правую поднял и прочел текст присяги без запинки и чисто, но голос слегка дрожал.

После церкви процессия перешла в Георгиевский зал, где уже застыли ряды офицеров гвардии, подразделения различных полков и кадетских корпусов. Прошли между ними к трону, справа и слева от него стояли знамена полков. Мама́ с дамами поднялась к нему, но повернулась к залу и осталась стоять.

Папа́ подвёл Никсу к такому же аналою, как в церкви. Тоже с Евангелием и крестом. Но напротив трона.

И остался стоять внизу, справа от ступенек.

А слева выстроилась царская семья. Так что Саша оказался впереди, прямо напротив государя. Позади него стояли Володя с Алешей, дядя Костя, дядя Низи и дядя Миша. А потом семья покойного герцога Лейхтенбергского и тёти Мэри. И прочие родственники.

Перед аналоем уже стоял рослый бородатый казак, стриженный под горшок, и держал знамя Атаманского полка Войска Донского, синее с косым крестом и вензелями Александра Первого, который наградил этим штандартом полк за храбрость при разгроме французов.

Никса взялся за древко знамени вместе с казаком, и Саша подумал, что это символизирует единства народа и монархии. А Бажанов встал по другую сторону и начал читать присягу, а Никса поднял правую руку и повторял за ним.

Воинская присяга отличалась от гражданской только обещанием защищать государство и его землю телом и кровью, в поле и крепостях, на суше и на воде в баталиях, осадах и штурмах.

Никса прочитал короткую молитву, перекрестился и подписал акт присяги, который потом отдали на хранение министру иностранных дел Горчакову.

Государь обнял сына, императрица последовала его примеру, и все расплакались.

Брат битый час принимал поздравления сановников. А потом был торжественный обед.

В тот же день Никсу назначили флигель-адъютантом к папа́.

И уволили воспитателей, осыпав их пенсиями, наградными деньгами и подарками. Гримм, сохранивший своё место, получил чин действительного статского советника, каждому преподавателю пожаловали по драгоценному перстню, а Оттон Борисович Рихтер, которого никуда не выгоняли, получил звание флигель-адъютанта.

Печаль заключалась в том, что увольняли Грота. А Саша к нему уже привык и надеялся с его помощью протащить орфографическую реформу.

И теперь Саша недоумевал, кто же теперь будет преподавать ему русский, старославянский, немецкий, историю и географию.

Стоит ли бунтовать из-за увольнения Грота? Филологом Саша точно становиться не собирался, а продвигать реформу орфографии можно и в переписке.

А вечером накануне присяги был мальчишник, на который Сашу естественно не пригласили по малолетству. Утром слуги убирали горы стекла от разбитых на мальчишнике бокалов и бутылок.

Ладно, утешался Саша. Мало ли было пьянок в жизни. Ещё одна ничего не прибавит.

Перед этим он подарил Никсе трубку Гейслера, выписанную по его просьбе из Бонна и сделанную в виде надписи: «Никса — 16».

Будучи подключенной к гальванической батарее, трубка сияла в темноте мягким фиолетовым светом и слегка напоминала неоновую рекламу. Но для освещения была слабовата. Честно говоря, Саша опасался за её судьбу, поскольку прибор был взят на мальчишник. Но как-то обошлось.

Вечером в городе была иллюминация из плошек с горящим малом, которую ездили смотреть всей семьёй, но было слишком шумно и многолюдно.

На следующий день Никса принимал иностранных послов, принёсших ему ордена своих стран по случаю совершеннолетия, в том числе французский орден Почётного легиона. По словам брата, он передал Бисмарку всё, что просил Саша. А тот очень удивился, что станет канцлером Германии, а не Пруссии.

В должности преподавателя русского языка Грота сменил Эдуард Фёдорович Эвальд, молодой человек лет двадцати пяти. Несмотря на молодость он имел репутацию хорошего учителя и преподавал примерно везде: от Пятой классической гимназии до Пажеского корпуса, от Елизаветинского женского училища до училища гвардейских прапорщиков и от военно-юридической академии до Академии Художеств.

Единственным его недостатком было то, что он не был академиком, следовательно, приставать к нему с орфографической реформой не имело никакого смысла.

В общем-то, для того, чтобы научиться правильно писать с ятями более высокой квалификации и не требовалось.

Эвальд подивился оригинальным Сашиным ошибкам, которых, конечно, стало меньше за год, однако, они не свелись к нулю, поужасался почерку, но кажется был менее строгим, чем Грот и поставил на первом уроке четвёрку.

В сентябре преподавательский состав обогатился ещё одним ценным приобретением. Это был инженер-технолог Николай Филиппович Лабзин, двадцатилетний юноша, недавно с золотой медалью окончивший Санкт-Петербургский технологический институт.

Впрочем, человек он был не совсем новый. Во-первых, свой предмет Механику он преподавал Никсе ещё с зимы, во-вторых, периодически появлялся на занятиях по столярному и токарному делу в качестве консультанта, и, в-третьих, Володя утверждал, что он уже вёл у них с Сашей Механику, просто программа всё время менялась, и так выпала осень 1858-го и весна 1859-го. Что здесь было до лета прошлого года, Саша, естественно, не помнил совсем.

Что у Лабзина за предмет Саша тоже понимал не вполне. Судя по рассказам Володи, это были совсем не Законы Ньютона и не теормех, а скорее «Конструирование приборов и установок», которое Саша в МИФИ терпеть не мог.

Однако преподаватель ему понравился: вдумчивый, серьёзный с прямым носом и круглым купеческим лицом.

— Николай Филиппович, из того, что было до июля прошлого года я не помню практически ничего, — признался Саша.

— Со столярным делом всё не так плохо, — заметил Лабзин. — Вспомните. И с цепной передачей для велосипеда — тоже. Какие вы ещё знаете механические передачи?

Саша про шестерёнки и ремни из будущего немного помнил, так что Лабзин был доволен, и урок закончился тем, что Саша нарисовал очередной чертёж инновационного вагона со сквозным проходом.

Лабзин посмотрел, задумался, сказал, что это не совсем его специальность, но пообещал устроить экскурсию на Александровский литейно-механическом завод.

— Мне вас бог послал! — сказал Саша.

Похоже, он действительно нашёл человека, которого можно грузить изобретениями, не имеющими отношения к электричеству. Причем более доступного, чем Путилов и братья Фребелиусы. Лабзин был под рукой.

Саша успешно напросился на химию, тем более, что химика пригласили к Никсе. Им оказался сорокалетний профессор Алексей Иванович Ходнев, бывший преподаватель Харьковского университета, доктор физики и химии, переехавший в Петербург и переключившийся в последние годы на публичные лекции.

Заниматься с Сашей и Никсой профессор должен был отдельно. Видимо, мама́ поняла, что Саша будет блистать, как на физике и математике, и решила разделить великих князей, чтобы Никса не комплексовал.

Честно говоря, химию Саша всегда знал гораздо хуже и физики, и математики.

Ходнев имел прямой нос, подбородок с ямочкой, чёрные брови, усы, бакенбарды и совершенно невозможной высоты лоб. Саша решил, что это и называется «яйцеголовый». Возможно дело было в лысине, разделённой посередине протуберанцем волос.

Профессор пришёл как положено в мундире статского советника и при орденах. Точнее орден был один: святой Анны третьей степени. И ещё медаль в память Крымской войны.

— Дмитрий Иванович Менделеев очень лестно о вас отзывался, Ваше Императорское Высочество, — начал Ходнев.

— Вы знакомы?

— Да, я присутствовал на защите его магистерской диссертации.

— Здорово, — восхитился Саша, — надеюсь, вы были не слишком строгим оппонентом.

— Сделал несколько замечаний, — признался Ходнев. — Давайте я немного поспрашиваю, чтобы не рассказывать то, что вам и так известно.

— Хорошо, — согласился Саша. — Но это немного.

— Какие вы знаете металлы?

— Литий, натрий, калий, магний, марганец, железо, медь, цинк, золото, серебро, платина, титан, молибден, никель, кобальт, вольфрам, уран… — выпалил Саша.

И тут же осёкся. Интересно, они про уран знают? Он в упор не помнил, когда он был открыт.

— Запишите, — попросил Ходнев.

— Конечно, — кивнул Саша, — так даже проще.

И повторил всё письменно своим ужасным почерком. Вместе с ураном, ибо отступать было поздно. К тому же вспомнил про свинец и олово. И добавил их к списку.

Немного задумался, но решил, что про плутоний они точно не знают.

Ходнев взял листочек. Прочитал, и его глаза выразили полное восхищение, откуда Саша сделал вывод, что ничего лишнего не написал.

— Нигде не ошибся? — спросил он.

— Почти, — улыбнулся учитель. — Вольфрам — это соединение. С немецкого переводится «волчья пена», а элемент правильно называется «tungsten». Это по-шведски: «тяжелый камень».

Саша припомнил, что Менделеев говорил, что вольфрам — это сплав. Но школьные знания были крепче.

— Понятно, — кивнул Саша.

И записал старое название вольфрама.

— Но есть ещё, — заметил Ходнев.

— Осмий? — предположил Саша.

— Да! — воскликнул Ходнев. — Вы даже о нём знаете! Но я ожидал более простого ответа.

Гм… что же он забыл.

Ах, да! И добавил: «алюминий».

— Конечно, — сказал учитель, — а жидкие металлы бывают?

— О, господи! Как я мог забыть! Ртуть же!

— Да!

— Я всё вспомнил? — спросил Саша.

— Нет, но всё равно отлично!

— Цезий? — предположил Саша.

— А вот теперь фантазируете, — заметил преподаватель, — такого металла нет.

«Пока нет», — подумал Саша.

И всё-таки написал его в список, но вычеркнул тоненькой чертой, чтобы не мешала читать название.

— Что же я забыл?

— Хром, иридий и бериллий.

— А! Позор какой! — отреагировал Саша.

— Вы про них тоже знаете?

— Да, хотя плохо представляю, как выглядят бериллий с иридием.

— Я на следующую лекцию принесу, — пообещал Ходнев. — И ещё вы забыли стронций.

— Он известен? — поразился Саша.

— Странно вы спрашиваете, — заметил преподаватель. — Вы о нём тоже знали?

— Да, я читал химическую энциклопедию.

И подумал, стоит ли на всякий случай попросить не приносить радиоактивный стронций? Ладно, проблемы по мере поступления.

А ведь много знают!

И ради эксперимента дописал в список: «рубидий, технеций, таллий и радий».

— Опять фантазируете, — заметил Ходнев.

— Понятно, — сказал Саша.

И вычеркнул тоненькими чёрточками.

— Алексей Иванович, вы их запишите куда-нибудь себе, — попросил Саша, — а то вдруг всплывут. Я где-то слышал эти названия.

— Вы действительно предсказали пленение Шамиля? — напрямую спросил химик.

— Да, было дело, — кивнул Саша, — в прошлом году.

Ходнев вынул записную книжку и переписал к себе названия «несуществующих» элементов.

— А обозначения их помните? — спросил он.

— Не все, — признался Саша.

И написал после каждого металла то, что не забыл со школы: «Li, Na, K, Mg, Mn, Fe, Cu, Zn, Au, Ag, Pt, Ti, Mo, Ni, Co, Wo, U, Pb, Ol, Os, Al, Hg, Xr, Ir, Be, Sr».

И прибавил к «несуществующим»: «Rb, Tn, Ta, Ra, Ze».

Честно говоря, в последних был уверен меньше всего.

Протянул тетрадь Ходневу и скромно заметил:

— Химия никогда не была моей сильной стороной.

— О, да! — хмыкнул преподаватель. — Что же тогда с математикой! Заранее завидую Остроградскому.

И исправил в олове «Ol» на «Sn», в хроме «X» на «C», а «Wo» заменил на «Tu».

— Ну, вот видите, — потупил глаза Саша.

А про себя восхитился: «Кажется у них и обозначения почти современные!»

— А почему ртуть так странно обозначается? — спросил учитель.

— Гидраргирум, она как-то связана с водой. Не помню, как.

— Просто «жидкое серебро», — объяснил Ходнев.

— А, да! Аргентум же!

Ходнев не знал, что великих князей не учили латыни и потому не удивился.

Зато его лицо приобрело хищное выражение, означающее у преподов: «Вот сейчас точно завалю». Он усмехнулся в усы и чуть не потёр руки.