Царь нигилистов 5

Глава 27

Саша решил снизить градус дискуссии.

— Ковалевский это предложил, да?

— Предложил Ковалевский, — кивнул папа́. — И вначале это их успокоило.

— Конечно, — усмехнулся Саша, — потому что проблему загнали вглубь. А теперь видимо накипело. Это только начало. Мне неделю назад стоя аплодировал Пажеский корпус. Разгонишь пажей? В полном составе?

— Ты не преподаватель, — сказал папа́. — И ты великий князь.

— Мне аплодировали не потому, что я великий князь, а потому, что обо мне пишет Герцен.

— И потому что ты сам написал много якобинского бреда! Это не предмет для гордости!

— Я не горжусь, я констатирую факт.

— Ты сам понимаешь смыл их аплодисментов. Это не овация, это демонстрация.

— Конечно. Демонстрации-то запрещены. Им негде больше высказаться. А они — люди нового времени и хотят быть услышанными. Их не устраивает сидеть с постными лицами, как на похоронах. Они хотят быть гражданами, а не рабами, и помешать этому невозможно.

— Это мы ещё посмотрим, — сказал папа́.

— Папа́, а если я окажусь прав, и выступления студентов продолжатся, ты отменишь этот приказ?

— Посмотрим.

В понедельник 26 октября Никса, наконец, снизошёл до велосипеда.

— Ещё немного, выпадет снег, и я не вспомню, как это делается.

Было уже зябко, и ночью у берегов Царскосельского пруда появлялась тоненькая ледяная корка.

Братья сделали вдоль берега несколько кругов и сели на ту же скамейку возле родника, где Саша позавчера трепался с Кропоткиным. Из разбитого бронзового кувшина тонкой струйкой текла вода. На скале, на руке у статуи и в воде внизу лежали жёлтые кленовые листья.

— Как видишь Петя твой велик не испортил, — заметил Саша.

— Как-то ты очень быстро с ним подружился, — сказал Никса.

— Ну, так! Ты-то всё время занят.

— Да, к сожалению, — признал брат. — Слышал, что сегодня было на Государственном совете?

— Откуда бы? Папа́ не любит обсуждать это за столом.

— Аппетит можно испортить, — усмехнулся Никса. Ты ведь знаешь, что скоро разъезжаются депутаты редакционных комиссий?

— Конечно, — сказал Саша.

Дворянские депутаты были созваны царём для обсуждения отмены крепостного права.

— Перед отъездом они собирались составить общий адрес к папа́ с просьбой включить их в Главный комитет по эмансипации, — сказал Никса, — но не смогли договориться даже друг с другом и составили несколько отдельных адресов. Сегодня их и обсуждали.

— Все против освобождения, конечно? — поинтересовался Саша.

— Не совсем. Восемнадцать человек составили очень умеренный адрес с просьбой разрешить им представить замечания в Главный комитет по крестьянскому делу. Зато Симбирский депутат Шидловский предложил создать олигархичесий парламент. И твой Унковский… вы с ним знакомы, кажется?

— Да. Либеральный предводитель либерального Тверского дворянства.

— Он тоже предложил парламент под названием «Хозяйственно-распорядительное управление». Кажется, я раньше слышал это название.

— Да, от меня. Он мне об этом говорил.

— И тем дело не кончилось, — продолжил Никса. — Одновременно с ними подал записку даже не депутат, зато камергер высочайшего двора Михаил Безобразов. Крайне резкую. С осуждением Министерства внутренних дел и редакционных комиссий. С требованием «обуздания» бюрократии и созыва выборных представителей дворянства. Представляешь себе реакцию папа́?

— Он убил их скипетром прямо на Госсовете? — поинтересовался Саша.

— Он не Иоанн Грозный! — усмехнулся Никса. — Но близко. Я видел его резолюцию на полях: «непомерная наглость», « надобно начать с того, чтобы его самого обуздать». «Вот какие мысли бродят в голове этих господ». Они хотят «учредить у нас олигархическое правление».

— Ещё бы не хотели! — философски заметил Саша. — Тот случай, когда демократия против прогресса. Они же в большинстве своём против эмансипации, значит их парламент проголосует за сохранение крепостного права.

И он живо вспомнил как в 1993-м совершенно чётко был на стороне президента Ельцина против красно-коричневого парламента. Всё-таки прогресс важнее демократии. И никакое это не лицемерие, как считают некоторые оппоненты, это как раз очень последовательно. На вершине либеральной системы ценностей жизнь, за ней — свобода, а всякие институты с процедурами, вроде парламента и выборов — только средства.

— Да какая это демократия! — возразил Никса. — Это олигархия!

— Всех дворян нельзя считать олигархами, — сказал Саша. — Их слишком много для олигархов. Так что демократия, хотя и цензовая. В Афинах неграждане тоже не имели голоса. А граждан было раз в 20 меньше населения Афин. И вряд ли бы они проголосовали за освобождение рабов. Просто не надо идеализировать демократию, есть вещи поважнее.

— Их накажут за дерзость, — сказал Николай.

— А вот это зря, — поморщился Саша. — Они просто высказали своё мнение.

— Решение уже принято, — сказал Никса. — Даже дядя Костя считает, что записка Безобразова неимоверно дерзка, и в ней соединены самая наглая ложь и клевета. Он предложил, чтобы не дать ему сделаться мучеником, наказать его административным порядком, если по закону осудить нельзя. Его уволят со службы, запретят жительство в столицах, отдадут под полицейский надзор и запретят подавать или публиковать впредь подобные записки.

— Какая прелесть! — отреагировал Саша. — Если нельзя осудить по закону — есть административный путь. И милосердный наш Константин Николаевич — главный проводник подобных мер. Понимаешь, Никса, если нельзя осудить по закону, значит нельзя осудить никак. Вообще!

— Что пусть высказываются в подобном духе?

— Конечно. Тем более, что ничего нового не говорят. А с Унковским что?

— Отрешат от должности предводителя дворянства и сошлют в Вятку.

— За компанию, — усмехнулся Саша. — Никогда не поверю, что вежливый Унковский что-то наглое написал.

— Его записка была, куда сдержаннее, — признал Никса. — Но о том же.

— Не совсем, — возразил Саша. — Я знаю его позицию, он сторонник эмансипации, причем с землёй. И «Хозяйственно-распорядительного управления». Причем, кажется, всенародного. Это такая наша русская система сдержек и противовесов: сослали оппонента справа? Чтобы никому не было обидно, оппонента слева тоже надо сослать.

— Будешь за него просить?

— Почему же только за него? Как-будто Безобразов пострадал не за взгляды!

— Вы с ним, кажется, антиподы.

— Ну, и что? Понимаешь, Никса, если ты сегодня позволишь заткнуть рот твоему оппоненту, завтра заткнут рот тебе.

По поводу Безобразова и Унковского Саша завел разговор с папа́ на утренней прогулке. Падал медленный снег, тая под колёсами ландо. Изо рта шёл пар, и ледяная корка хрустела на лужах на дороге. Но это не помешало царю отправиться с детьми кататься по Царскому селу в открытом экипаже.

— Предводитель дворянства Алексей Унковский… — начал Саша.

— Я не хочу слышать это имя! — отрезал папа́.

— Хорошо, хорошо, — кивнул Саша. — Камергер Михаил Безобразов…

— О, Господи! — воскликнул царь. — Я не сомневался, что ты попросишь за Унковского. Но Безобразов! Он же ретроград до мозга костей!

— Но его вина только в том, что он высказал своё мнение.

— В совершенно недопустимых выражениях!

— Хорошо, вернёмся к Унковскому. Когда мы с ним беседовали в Москве, он был исключительно почтителен и выражался в верноподданическом духе. Я не верю, что он где-то перешёл черту допустимого.

Царь поморщился.

— Не в верноподданическом духе, а в верноподданической форме. С совершенно бунтарским содержанием.

— Парламент — это не бунт, это некоторая гарантия против бунтов.

— Ну, да! — возразил царь. — Французская революция началась с созыва Генеральных штатов.

— Давно не созывали, — сказал Саша. — Сочли, что надо решить все вопросы, пока не разогнали.

— В результате два миллиона голов.

— Я не собираюсь сейчас отстаивать точку зрения Унковского. Дело вообще не в этом. Разве депутатов от дворянства собрали не затем, чтобы они высказали своё мнение? Они его высказали и схлопотали ссылку?

— Слишком радикальное мнение.

— Знаешь, меня больше всего печалит даже не наказание за мнение, а тот факт, что наказание не по закону. Административная высылка как эвфемизм для того, чтобы обойти закон. А когда государство начинает обходить свои законы, что ты хочешь от подданных?

— Ладно, подумаю насчёт Унковского, может и погорячился. Но о Безобразове даже не вспоминай!

— Папа́! Но дело вообще не в личностях, дело в принципе!

Царь только покачал головой.

Во вторник 27 октября плесень от Пирогова, миновав Москву, довалилась до Петербурга. И гнойные бактерии от Склифосовского — тоже. Саша предполагал, что это золотистый стафилококк, но полной уверенности у него не было. Предлагал назвать его «зернышки Склифосовского», но последний скромно предпочитал термин «микробы гноя».

Термостат по чертежам Николая Васильевича был построен в Петергофской лаборатории ещё летом. Так что оставалось ждать.

В пятницу 6 ноября Николай Андреев, руководивший Петергофской лабораторией, отчитался, что колонии плесени достигли в диаметре двух дюймов, и команда приступает к исследованию её действия на «гнойный микроб».

Ещё через 10 дней Андреев пригласил Сашу в лабораторию.

Кроме Николая Андреева присутствовал крестьянский сын Фёдор Заварыкин, молодой дворянин Владимир фон Рейтц, купеческий сын, последователь Земмельвейса, Илья Баландин, которого Саша не застал в прошлый раз, и студент Василий Покровский, любивший возиться с заражёнными туберкулёзом свинками. Саша порадовался, что он жив.

Андреев начал с фотографий.

— Вот, что было десять дней назад, Александр Александрович.

И показал фото чашки Петри с мутной субстанцией и маленьким кусочком непонятно чего в центре.

— Блюдце заполнено гнойным микробом, — объяснил он. — А кусочек в центре — это плесень. А вот, что сейчас.

Он открыл дверцы термостата, вынул две чашки Петри и поставил на стол. Потом ещё две. В общем-то, результат был везде одинаков: прозрачный ореол вокруг разросшейся плесени, иногда до краёв чашки.

Саша, не говоря ни слова, обнял сначала Андреева, а потом поочерёдно всех остальных.

За окном падали крупные хлопья снега, и солнце светило сквозь туманную дымку. Саша подошёл к окну, повернулся к присутствующим и оперся на подоконник, где теперь, к счастью не было никаких чашек Петри.

— Господа! — сказал он. — То, что вы сделали в медицине — примерно то же, что Галилей в астрономии. Но не все это поймут и оценят. Папа́ умеет быть щедрым, но он не специалист, и на него надо произвести впечатление.

С вознаграждением Склифосовского воз был и ныне там, хотя Саша не сомневался, что Пирогов десять раз написал царю и объяснил значение открытия. Но обе Сашины медицинские лаборатории в Петергофе и Москве продолжали существовать на деньги Елены Павловны и отчасти его самого. А на Киевскую подкидывал лично Пирогов из своего попечительского жалованья.

— Мы не ради денег, — возразил Андреев.

— Вы — может быть, — сказал Саша. — Но на энтузиазме долго не продержитесь. Я попытался выбить для Николая Васильевича и генеральский чин, и приличный орден, и денежное вознаграждение. Пока глухо. Думаю, потому, что Склифосовский выделил непонятную мелкую хрень, которая вроде бы связана с туберкулёзом. Это не то, что может поразить обывателя. Нам нужно чудо, и мы его сделаем. Достаточно вылечить от пиемии хотя бы мышь.

— Пиемии? — переспросил Заварыкин. — Она стопроцентно смертельна.

— Она сейчас стопроцентно смертельна, — уточнил Саша. — Вы же видите, что делает гриб пеницилл с гнойным микробом! Почему в человеческом организме должно происходить что-то иное?

— Человеческий организм несколько сложнее блюдца с желатином, — заметил Андреев.

— Вот и экспериментируйте! — сказал Саша. — Всё, как всегда. Основная группа, контрольная группа. И организм пока мышиный. Групп испытуемых, думаю, надо несколько: для одной дозы, для второй, для третьей. Мы же не знаем, какая нужна. И надо выделить чистое вещество, без частиц гриба и его спор. Это же не гриб убивает бактерии, а что-то, что он выделяет.

— Справимся, — пообещал Андреев.

— Отлично! — сказал Саша. — Московская и Киевская лаборатории уже занимаются тем же самым. Кто первый!

Он достал кошелёк, вынул оттуда несколько банкнот и вручил Андрееву.

— На лабораторных животных и сопутствующие расходы, — сказал Саша. — Здесь сто рублей. Не будет хватать — я на связи.

С деньгами, несмотря на расходы на воскресные школы и возврат долга Гогелю, проблем не было. Капало понемножку со всех мелких бизнесов, а накануне пришли первые пятьсот рублей от Крестовникова, запустившего производство шампуня.

До двадцатого ноября Саша открыл ещё три воскресные школы: на базе Пажеского и двух Кадетских корпусов. Узнав, что Саша сам не преподаёт, папа́ отнёсся вполне благосклонно и даже написал записки к директорам с предписанием по воскресеньям предоставлять классы для народных школ.

Клочки бумаги, украшенные государевой подписью, обладали совершенно волшебным действием и открывали все двери.

Тем временем папа́ запретил обсуждение крестьянского вопроса. То есть вообще. Никаких публикаций. Саша только вздохнул.

А 23 ноября в Петербургском университете начал читать лекции профессор Николай Иванович Костомаров, и студенты встретили его рукоплесканиями.

Репринтные издания Костомарова Саша читал в Перестройку, и они ему нравились, ибо были историей людей, а не масс. Это были брошюры толщиной меньше сотни страниц, зато формата А4. В минималистском красно-бело-чёрном оформлении. Про Ивана Грозного, Михаила Романова, царевну Софью и царевича Алексея Петровича. Серия называлась: «Российский летописец».

Сашу подмывало спросить не собирается ли папа́ разогнать Питерский универ за овацию Костомарову, но он остановился на более потиткорректном варианте.

— Сегодня петербургские студенты аплодировали профессору Костомарову, — сказал он. — Можно мне на его лекции походить?

— Август Фёдорович говорит, что ты и так загружен, — возразил папа́.

— Для меня это развлечение, а не работа, — сказал Саша. — Мне же не надо будет сдавать экзамен по Костомарову. Я хочу понять действительно ли он так хорош и, возможно пригласить почитать лекции в моих школах.

— У тебя Грот есть, — заметил царь. — Школах? Ты собираешься просить профессора читать лекции для народа?

— А почему нет? Если они слишком сложны, я откажусь от этой идеи.

— Знаешь, почему на самом деле аплодируют Костомарову?

— Думаю, что это продолжение Казанской истории. В знак солидарности с исключёнными казанскими студентами.

Саше очень хотелось прибавить «ну, я же говорил», но он сдержался.

— А про Кирилло-Мефодиевское братство ты не слышал?

— По крайней мере, не помню.

— Не удивительно, это история сороковых годов. Было такое тайное общество. Мечтали о славянской федерации. Ты ведь насмехаешься над панславизмом?

— Я в него не верю, — уточнил Саша.

— Так вот, они считали, что в состав всеславянской федерации должны войти Россия, Украина, Белоруссия, Польша, Чехия, Сербия, Хорватия, Моравия и Болгария. Высшая законодательная власть должна была принадлежать двухпалатному сейму. Исполнительная — президенту.

— Я тоже за двухпалатный парламент, — сказал Саша, — а назови хоть груздем. Сейм — так сейм.

— А знаешь, где они планировали устроить столицу своей федерации? — поинтересовался царь.

— Никак в Варшаве? — предположил Саша. — Судя по сейму.

— Не так радикально, — усмехнулся царь. — В Киеве, Саша. В Киеве!

— Довольно логично для славянофилов, — заметил Саша. — Типичное для них увлечение Киевской Русью.

— Это не всё, — сказал царь. — Особую роль в своём союзе они прочили украинскому народу, который, по их мнению, унаследовал от казачества свободолюбие и приверженность демократии. И пропагандировали естественно свободу, равенство, братство и бессословное общество.

— Ну, и что? — спросил Саша. — Пока я вижу только клуб по интересам. Сколько их было человек?

— Около двенадцати, — сказал папа́.

— О, да! — усмехнулся Саша. — Великая сила! Как только устояла российская монархия!

— Не иронизируй. Революции начинаются с подобных «клубов по интересам».

— Папа́, я отказываюсь видеть какой-либо криминал в любой организации, даже тайной, если только они не делают взрывчатку, не скупают оружие, не организуют повстанческие отряды и не готовят убийства политических и общественных деятелей. Не было такого?

— Не нашли. Утверждали на допросах, что собирались добиваться всего путем реформ. По крайней мере, Костомаров.

— Тогда вообще не за что упрекнуть, — заметил Саша. — Салонные разговоры. Сослали всех? Или сразу на каторгу? Не расстреляли, надеюсь?

— Не расстреляли, — поморщился отец, — на каторгу тоже не отправили. В основном, сослали. Иногда после крепости. Костомарова — в Саратов. Тараса Шевченко отдали в солдаты.

— Понятно, — кивнул Саша. — Надеюсь ты всех простил?

— Все вернулись, — уклончиво ответил папа́. — А Костомарову по ходатайству Ковалевского теперь разрешено преподавать.

— Ковалевского? Это радует. А то он упал в моих глазах.

— Саша, ты ведь не просто так просишься на лекции Костомарова? — спросил папа́. — Ты видел его в будущем?

— Я читал его книги. Просто очень известный историк. После третьей революции его работы были практически запрещены, пока не наступила оттепель накануне четвертой революции, после неё их снова начали массово издавать. Кирилло-Мефодиевского братство практически забыто, по крайней мере, я о нём не слышал.

— Ну, ладно, — смирился царь, — походи на лекции.

— А как насчёт Казанских студентов? — всё-таки спросил Саша.

— Они могут перепоступить, куда хотят, — поморщился царь. — Но восстанавливать в Казанском университете мы их не будем. Они знали, на что шли.

И Саша пожалел, что не успел построить университет на базе школы Магницкого. Он бы принял без экзаменов.

На лекцию Костомарова Саша затащил Кропоткина.

Профессор имел высокий лоб, зачесанные на сторону волосы, круглые очки, усы и бороду. Носил небольших размеров хорват под воротником сорочки и гражданский сюртук.

Читал Николай Иванович тихим голосом, изрядно шепелявил и произносил слова на украинский лад. Но был настолько воодушевлён предметом, настолько погружал слушателей в атмосферу описываемых событий, что это почти не мешало. Он неподвижно стоял на кафедре, но смотрел не на слушателей, а куда-то вдаль, словно воочию видел то, что описывает.

Лекция была как раз о Грозном и мерзости тирании.

А 27 ноября произошло событие, которое отвлекло Сашу и от Костомарова, и от его лекций. Вечером он получил записку от Константина Николаевича.

«У Николы лихорадка с рвотою гастрического свойства», — писал дядя Костя.

Саша сначала не придал письму должного значения и в ответной записке пожелал кузену выздоровления.

Но на следующий день Константин Николаевич прислал ещё одну записку: «У Веры то же самое. Они весь день в постели, у Веры сильный жар».

Саша пожелал выздоровления и кузине.

«Никола весь день был нехорош, — писал дядя Костя 29 ноября, — особенно под вечер, когда у него зачались очень сильные боли в желудке, мешавшие ему дышать. Ему тогда поставили горчичник. Мы обратились к доктору Солье, который уже помог жинке».

«Кто такой доктор Солье?» — поинтересовался Саша.

Дядя Костя ответил на следующий день.

«Доктор Солье — это гомеопат жены. У нас совершенный лазарет. Николе немного лучше, хоть лихорадка еще не прекращалась. Вера опять в постели с лихорадкой и головной болью. У Оли стрельба в ушах и к вечеру тоже лихорадка».

«Гомеопат? — переспросил Саша в ответном письме. — Гони его в шею! Гомеопатия — это плацебо. Они настолько разбавляют свои лекарства, что там не остаётся действующего вещества».

И пожелал выздоровления и второй кузине.

«Бедный наш Никола нехорош, — писал Константин Николаевич первого декабря, — лихорадка не прекращается, силы слабеют и доктора, кажется, начинают бояться тифуса, хотя не смеют сказать это открыто. Мы в большом беспокойстве».

'Я понимаю, почему ты мне всё это пишешь, — отвечал Саша. — Да, мы нашли антибактериальное средство. Но мы его не проверили даже на мышах. Как отреагирует человеческий организм, не знает никто. Эффективную, но не смертельную дозу не знает никто. Это может быть не бактерия, а вирус — более мелкий возбудитель болезни. Против вируса не сработает вообще. И не должно!

Бактерию тифа мы даже не пытались выделить. Я даже не уверен, что это бактерия. Работает ли наша плесень против тифа, не знает никто.

Зови меня, но только вместе со священником!'

Второго декабря, в среду, Сашу разбудили в половине восьмого утра, хотя все уроки он сделал ещё вечером, так что надеялся, что ему дадут поспать хотя бы до восьми. В девять обычно была утренняя прогулка с папа́, и только в десять начинались классы.

Кошев вручил очередную записку от Константина Николаевича:

«Николе хуже, и лихорадка увеличилась, и кашель. Сделали консультацию, позвавши Здеккауера. Он его стетоскопировал, нашли, что левое легкое уже болеет. Здеккауер предлагает дать каломель. Одна надежда на Бога!»

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом: https://author.today/work/357573