Царь нигилистов 5

Глава 20

— Конечно сукно за счёт портного, — кивнул Абрам, — а то получается, что ты сукно испортил, а клиент платить должен?

Доронин задумался, чем бы ещё уесть конкурента, но Каплун нашёлся быстрее.

— Средняя цена на мундир у меня, конечно, 60 рублей, — сказал он. — Из-за высочайшего качества. Но всем новым клиентам сейчас скидка, так что первый мундир обойдётся в 40 рублей.

— А у меня все по 40 рублей, — заявил Степан.

Саша размышлял о том, что заказать мундир у еврея в ущерб русскому политически недальновидно. Ибо славянофильская партия сильна. С другой стороны, заказать мундир у русского вместо еврея неполиткорректно. Какой же ты нахрен либерал, если не защищаешь права меньшинств?

— В общем так, — сказал Саша. — Уговор дороже денег. С Абрамом Еноховичем мы договорились, и отступать я не собираюсь. И договорились на 60. Но и вашу мастерскую, Степан… как вас по батюшке? Посмотрю.

— Яковлевич, — с некоторым удивлением сказал Степан.

— Может, ещё закажу что, Степан Яковлевич, — добавил Саша.

«Рядом через дорогу» оказалось в нескольких кварталах. Так что пересекли в обратную сторону и Владимирский проспект, и Фонтанку.

Мастерская располагалось в подвале, и вывеска над ней отсутствовала. Вообще всё это живо напоминало мини-ателье вьетнамцев на рынке Дубровка.

Саша подумал, что немедленно потащить его обратно Анне Фёдоровне мешает только патологическое славянофильство.

Они спустились по лестнице в полутемное тесное помещение. Хозяин зажёг сальную свечу.

— Как вы здесь работаете? — подивился Саша.

— Глаз намётанный, — объяснил Степан.

С другой стороны, совсем уж бардака не было: на столе лежали отрезы тканей, сложенные относительно аккуратно, и даже присутствовала вешалка с готовыми мундирами.

Саша ещё раз окинул взглядом убогое помещение.

Сесть гостям не предложили, ибо было не на что.

— Налогов не платим? — поинтересовался Саша.

— Всё заплачу! — воскликнул Степан. — Вот те крест!

И широко перекрестился.

Саша обратил внимание, что троеперстием.

Взять портными одного еврея и второго — раскольника было бы конечно полезно для продвижения в народ идеи религиозного и национального равенства, но слишком скандально на данном уровне развития страны.

Никонианин, значит. Ну и ладно! Одной проблемой меньше.

Хотелось поддержать малый бизнес.

— Анна Фёдоровна, — сказал Саша. — Мне кажется моему мундиру лейб-гвардии Гусарского полка тоже недолго осталось. Месяц протянет, наверное, а дальше всё равно придётся менять.

В лейб-гвардии Гусарский полк Саша тоже был записан с рождения.

Мундир этот отличался особенно яркой красотой: синий с золотыми шнурами.

— Александр Александрович! — не выдержал Рихтер. — Вы хотите строить гусарский мундир? Здесь???

— А чего бы и не здесь? — проговорил Саша.

— Обшиваем господ гусар! Как же! — отреагировал Степан.

И снял с вешалки один из мундиров. И правда, гусарский. Но унтер-офицерский и полка попроще.

Качество Саша оценить не мог: во-первых, не на человеке, во-вторых, он вообще ничего не смыслил в предмете.

— Ну-у… — с сомнением протянул Оттон Борисович.

— Сорок рублей меня не устроят, — добавил Саша.

— Речь, кажется, шла об экономии? — заметил Рихтер. — Вы хотите выбросить на ветер сорок рублей!

— Я их не выброшу, — возразил Саша, — всё дерьмо за счёт Степана Яковлевича.

И он обернулся к портному.

— Так ведь?

Тот расплылся в подобострастной улыбке и с готовностью кинул.

— Ну, пойдёмте мерку снимать? — предложил Саша. — Знаете, как выглядит мундир штабс-ротмистра?

— Не извольте беспокоиться! — воскликнул Степан.

Мерку снимали за занавесочкой, что тоже напомнило рынок Дубровка. Причем вместо «парижского» сантиметра Степан орудовал длинной бумажной лентой, из которой вырезал ножницами кусочки различной формы и одному ему понятного значения.

Когда они вышли из мастерской Доронина, солнце уже было на закате, и небо приобрело коралловый оттенок, а на его фоне зажглись газовые фонари.

— Стольник за два мундира! — довольно заявил Саша. — А вы говорите: три тысячи!

— Ещё неизвестно, что они пошьют, — с сомнением заметила Анна Фёдоровна.

В конце сентября в Петербург привезли Шамиля с сыном Кази-Магома. 28 сентября Константин Николаевич принимал его у себя в Мраморном дворце. После короткого разговора водил по залам, подарил Коран и скамейку для чтения.

С императором пленный имам увиделся ещё раньше, в Чугуеве, недалеко от Харькова, куда государь заехал во время путешествия по России.

Шамиль ехал сначала верхом, под конвоем целого батальона и дивизиона драгун. Обходились с ним хорошо, даже не препятствовали мусульманам приближаться к нему и целовать руки.

Потом пересадили в экипаж.

В Чугуеве пленник попал в самый разгар царского смотра: многочисленная военная свита, блестящая обстановка. Перед государем он был бледен и дрожал. И, говорят, пал ниц. Но Александр Николаевич ободрил старика, подарил золотую шпагу, пообещал, что тот никогда не пожалеет, что сдался, и объявил, что он должен побывать в Петербурге. Окончательным местом жительства ему была назначена Калуга, куда обещали перевести и всю семью.

В Петербурге Шамиля встречали с почётным караулом, оркестром и иллюминацией, возили по балам, публиковали в газетах все его маршруты по дням и часам, спрашивали у него мнение о русских войсках и величали «Наполеоном Кавказа». Братья князя Барятинского пригласили его в театр, в свою ложу, и подарили бинокль.

Саша всячески приветствовал нежелание папа́ раскручивать маховик репрессий и его великодушие к поверженному врагу. Было бы гораздо хуже, если бы имама пытали, держали в подвале или морили голодом. Но последние эпизоды напоминали начало известной басни: «По улицам слона водили, как видно, напоказ». А бинокль прочно ассоциировался со стеклянными бусами, которыми европейцы покупают туземных владык.

Как имам стерпел театр, Саша не понимал вовсе. При власти Шамиля в Чечне и Дагестане светская музыка и песни были запрещены, ибо отвлекают от мыслей об Аллахе. Музыкантов и танцоров сажали под арест и били палками, а инструменты сжигали.

А за употребление вина полагалась смертная казнь.

Тем не менее, имам с сыном и мюридами успели посмотреть несколько балетов и оперу, так что подарок оказался небесполезным, и вскоре имам научился виртуозно обращаться с биноклем.

В конце сентября Шамиля принимали в Царском селе. Это был небольшой, скорее семейный, обед. Присутствовала мама́ с фрейлинами, Никса с Рихтером и Строгановым, Саша с Володей, Алексей и даже Тютчева с Машей и Серёжей.

С пленником был его сын Гази-Магомет (тот самый, которого здесь сплошь называли Кази-Магома) и двое, видимо, самых преданных мюридов.

Шамиль оказался высоким стариком с правильными чертами лица и умными тёмными глазами. Ему было за шестьдесят, но он не был седым, ибо красил окладистую бороду хной, отчего она была ярко-рыжей. На голове у Шамиля была белая чалма, отороченная по кругу черным каракулем. За столом пленник головной убор не снял, ибо ислам не позволяет.

Одет он был в светлую черкеску, а на поясе имел кинжал в богатых ножнах, которым, говорят, его одарили в Туле. Вкупе с самоваром с именной надписью.

Мюриды были ещё молоды, статны, имели черные агатовые глаза с маслянистым блеском и вызывали нездоровый интерес фрейлин, так что уже знали по несколько русских слов. Белые лохматые папахи они также не нашли возможным снять.

Шамиль говорил на своем наречии, так что с ним рядом сидел переводчик по фамилии Грамов, видимо, кавказский офицер. Саша потом выяснил, что это кумыкский язык — одно из наречий Дагестана.

С вилками гости управлялись с трудом. Разве, кроме Шамиля, который орудовал ею, как настоящий европеец, разве что иногда позволяя себе взять в руку куриную или баранью косточку и обглодать так, как она того заслуживает. Мюриды честно старались подхватить вилками майонез, который предательски стекал вниз и распадался на мелкие части, злились, в отчаянии бросали пыточные инструменты гяуров, брали куски мяса руками, клали в рот, со смехом переглядываясь между собой, и облизывали соус с пальцев.

В борьбе с рисом вилки помогали им не больше, и они сдавались, брали его руками и отправляли в рот.

Дамы опускали глаза, пряча улыбки, мужчины отворачивались, а Шамиль смотрел на соплеменников со снисходительною усмешкой, изредка отпуская замечания насчет их неловкости и странных свойств русских блюд.

Вина гости не пили совсем, предпочитая мёд, которые, честно говоря, тоже не совсем безалкогольный. Но не вино же! В Коране не под запретом.

Сыну Шамиля попытались предложить квас.

— Арака? — обеспокоенно спросил он.

Саша предположил, что это какая-то кавказская водка, судя по созвучию со словом «ракия».

— Нет, что вы! — возразил бывший кавказец Рихтер.

Казы-Магома долго с сомнением рассматривал жидкость на свет, пока не решился попробовать.

Поднёс стакан к губам, втянул несколько капель, поморщился, вынес окончательный вердикт: «Буза!». И больше не притронулся.

— Вам, говорят, нравится театр? — спросила мама́ пленника.

— Да, — признался Шамиль через переводчика. — Только в книгах написано, чтоб мы не ходили в такие места, где есть женщины с открытыми лицами.

И отвёл взгляд от государыни и её цветника мало того, что с открытыми лицами так ещё обнажёнными шеями и плечами.

После основных блюд подали чай, и господа мусульмане налегли на сладости.

И тут Рихтер перевёл разговор на высокие материи. Саша подозревал, что его вопрос придумал Никса, но застеснялся, а Никсу накрутил Рождественский, которого на всякий случай не позвали.

— В чём причина того, что одно и то же Существо, — начал Рихтер, — которому поклоняются и христиане, и магометане, на христиан распространило всю свою любовь, а от магометан требует лишь строгого исполнения законов?

— Оттого, — отвечал Шамиль, — что Иса ваш был очень добрый, а наш пророк был сердитый, да и народ у вас добрый, а наш — разбойники, строго надо обращаться: за всякую вину голову рубить.

И Шамиль улыбнулся и прочертил рукой по своей шее.

— Мне кажется, это не совсем так, — осторожно заметил Саша. — Я читал хадис о женщине, которая украла одеяло и которой по законам шариата должны были отрубить руку. Все просили Пророка помиловать её, но он настоял на своём и отказал в милости.

Хадисов Саша когда-то по молодости лет читал целый сборник, но запомнил только этот, поскольку он являл квинтэссенцию различий между христианской и исламской моралью.

— Конечно, — сказал имам, — законы всегда надо исполнять, даже, если сердце не хочет.

— Смысл понятен, — кивнул Саша, — но я о другом. Если арабы были до ислама настолько незлобивым народом, что попросили за эту женщину, зачем им нужен был ислам?

— На всё воля Аллаха, — сказал Шамиль, — не человеку о нём судить.

— Может быть, дело не в народе, а в учении?

Саша подумал, достаточно ли политкорректен. И не выхватит ли Шамиль дареный кинжал, защищая четь пророка. Карикатуристов из «Шарли Эбдо» за меньшее убивали.

Но имам ответил вполне спокойно.

— Учения сменяют друг друга. Так Тору сменил Инджиль, а Инджиль сменил Коран. Всему своё время.

Граммов сначала оставил «Инджиль» без перевода, а потом всё же добавил: «Евангелие».

— Учения не всегда от Бога, — заметил Саша. — Бывают и такие, что сводят с ума целые народы. Кто бы ожидал от весёлых, остроумных и немного легкомысленных французов миллионов жертв революционного террора!

Саша сомневался, что Шамиль его поймёт, но у переводчика это не вызвало трудностей.

— Да и русские не всегда благодушны, — заметил Саша. — Вам ли не знать!

— Учения не всегда от Бога, — согласился Шамиль. — Но ислам от Аллаха, и Мухаммед пророк его.

Саша задумался о проблемах мультикультурализма в Европе начала 21 века. Украинская диаспора обогатила и разнообразила культуру Канады, русская и армянская — культуру Франции, евреи — многих стран, привнеся любовь к знаниям, инициативность и предприимчивость.

Но есть то, что европейская цивилизация не может принять и переварить внутри себя. Убийства чести, казни за музыку и песни, равно как и культурные особенности полинезийского людоеда интегрируются в неё с некоторым трудом. И, честно говоря, не надо их туда интегрировать.

— Конечно, шахада не требует доказательств, — улыбнулся Саша.

— Я удивлён, что вы знаете хадисы, — заметил имам, — и что такое «шахада». Коран вы тоже читали?

— Да, — сказал Саша, — но плохо помню.

— И что вы о нём думаете?

— Я христианин, — соврал Саша, — и у меня взгляд христианина. Мне не может нравится книга, которая искажает Библию.

— Это христианское писание искажено, — сказал Шамиль.

— Оно несколько древнее ислама, — возразил Саша. — Но это не главное. Мне не нравится книга, которая вводит законодательные нормы, которые может быть и были хороши для арабов полторы тысячи лет назад, но вряд ли подойдут для современного человека. Вы сказали, что учения сменяют друг друга, но законы меняются гораздо быстрее. А в исламе закон неотделим от учения.

— Зачем менять законы, если не меняется человек? — поинтересовался Шамиль. — Хватит и тех, что написаны в книгах.

Слава Богу никто кинжала не обнажил, и смертоубийства не случилось. Шамиля ещё долго таскали по экскурсиям. Дядя Костя отвёз в Кронштадт, где показывал корабли. Потом в Павловск, в свой музей древностей, где в Турецкой комнате на стенах висели мраморные доски, снятые в крепости в Варне во время прошлой Русско-Турецкой войны.

Потом Шамиля принимали дядя Низи и дядя Миша. А Саша в очередной раз убеждался в том, что народ русский середины не знает, либо уж на виселицу, либо на пьедестал.

В начале октября Никса пригласил Сашу к себе на чай и торжественно выложил на стол очередной номер «Колокола».

— О! — сказал Саша. — Давненько Александр Иванович про меня не писал. Или там что-то другое?

— Про тебя, про тебя! — подтвердил брат.

Заметка касалась учреждения школы имени Магницкого и была вполне лестной.

'Ему все уши прожужжали, что он набрал сброд, — писал Искандер (то есть Герцен), — но Великий князь стоит твердо. Когда небезызвестный Муравьёв-вешатель подробно расписал ему, что именно за сброд, Александр Александрович его вежливо поблагодарил и сказал, что теперь будет знать, кто нуждается в помощи и кому назначить стипендию.

Кстати должны предупредить. Великий князь, возможно, не вполне понял, с кем беседовал. Муравьёв не только вешал героев Польского восстания, не только побывал в Петропавловской крепости по обвинению в причастности к делу наших мучеников свободы — декабристов. Он вышел оттуда с повышением.

О, конечно, он вспоминал потом, что назвал имена только тех, кто уже был арестован или умер, или смог уехать за границу. Но это говорил он.

Откуда тогда чин статского советника?'

— Хорошо, что папа́ не в Петербурге, — заметил Саша, дочитав, — может, остынет к возвращению.

— Твоя-то в чём вина? — спросил Никса. — Здесь больше не про тебя, а про Муравьёва.

— Моя вина в том, что мне льстит Герцен.

— Он и папа́ льстил.

— Уже нет, — вздохнул Саша. — Никса, а что сейчас в Госсовете? Ничего интересного?

К сокращению «Госсовет» брат уже привык.

— Не-а, — сказал Николай, — один банковый кризис. Всё ищут, на чём бы сэкономить, и всё получается, что на военных расходах.

— Ну, почему бы и нет? — сказал Саша. — Проблема Шамиля решена.

Саше вспомнилась одна малоизвестная песня Высоцкого. Вечером он её попытался подобрать на гитаре. Но реалии были совершенно не для 19-го века, да и текст он помнил не полностью.

Папа́ всё не возвращался. А без него с песенкой делать было нечего.

Ещё неделю спустя Саша получил письмо из Киева, от Пирогова.