Царь нигилистов

Глава 11

«Laudanum» нашелся. Статья про него состояла ровно из одной строки: таинственное сокращение «f. u.» и слово «Opium». Сокращение очевидно означало «смотри ниже» или что-то в этом роде. Впрочем, какая разница, все было ясно.

Он положил том на письменный стол и поискал что-нибудь, что можно использовать в качестве закладки. Заложил карандашом.

Гогель сидел на стуле у входа.

— Что с вами, Александр Александрович? Вы мрачнее тучи! Нашли то, что искали?

— Да… почти. Минуту…

Буква «O» была в 21-м томе. И про «опиум» была здоровая статья на несколько страниц, в которой Саша не понял ничего.

Он положил 21-й том на стол, раскрытым на «Опиуме».

— Нужна помощь с немецким? — спросил гувернер.

— Нет. Мне все понятно. Я знаю, что такое опиум.

— Опиум?

— Лауданум — это спиртовая настойка опиума. Судя по запаху водки. Но, если ваша жена это принимает, вам, наверное, стоит прочитать.

— Вы так говорите, словно это яд.

— Это и есть яд. Причем весьма опасный. Вы знаете, почему сейчас англичане воюют с Китаем?

— Воевали. За свободу торговли и открытие портов.

— Угу! За свободу торговли опиумом, которую полностью запретил китайский император, в чем был совершенно прав, как бы не надмевались над ним так называемые «просвещенные» европейцы. Это гораздо опаснее водки. От опиума, правда, не буянят, а спят, зато смертельная доза гораздо меньше. А проспать всю оставшуюся жизнь не входит в мои планы. Слышали о притонах для курильщиков опиума?

— Да, но это же курение, а не настойка по рецепту врача.

— Разница небольшая. Так что я бы посоветовал вашей жене как минимум принимать его только в исключительных случаях, а лучше отказаться совсем, если она еще на это способна. Будете читать?

И он открыл и 17-й том со ссылкой, положил рядом с 21-м и оба повернул к Гогелю.

— Я не знаю, что написано в статье, — сказал Саша. — Я совсем не помню немецкого. Чувствую себя инвалидом.

Прямо напротив стола стоял очень странный рояль. Он был словно сломан посередине, и часть, которая обычно расположена горизонтально, была поставлена вертикально к стене и на ней выгравирована огромная лира.

Саша встал, подошел к роялю, открыл крышку, дотронулся до клавиш. Музыка всегда помогала ему думать, словно изолируя от внешнего мира. С лауданумом надо было что-то решать.

Кажется, вот эта октава. Нажал на белую клавишу, потом на черный ре диез, потом попеременно.

«К Элизе» была единственная пьеса, которую он прилично помнил после брошенной в пятом классе музыкалки.

Типично, в общем. Почему-то именно «К Элизе» выветривается у всех из головы в последнюю очередь.

Родители не сразу, но смирились, потому что было ясно, что ребенок собирается то ли на мехмат, то ли на физтех. В самом конце 80-х музыкальное образование в интеллигентных московских семьях уже не считалось необходимым.

А потом, лет в 14, Саша понял, что для соблазнения девочек гитара гораздо эффективнее фоно. И переключился на шестиструнку. В следующий раз о брошенной музыкалке он вспомнил уже абитуриентом, когда выяснилось, что на физтехе она добавляет баллы к экзаменам. Видимо, в память об Эйнштейне, который играл на скрипке.

Но диплома музыкалки не было, на физтех не хватило одного балла, и пришлось идти в МИФИ. А после второго курса вдруг стало ясно, что защищать невиновных от судебного произвола гораздо важнее физики.

Он повернулся к Гогелю и указал глазами на клавиши пианино.

— Можно?

— Конечно, Александр Александрович!

Он сел за инструмент и начал играть.

Кажется, жизнь давала второй шанс. Выучить немецкий, который когда-то начинал, но бросил, доучить недоученный французский, окончить музыкальную школу, наконец.

Звук у фортепьяно был великолепный: яркий, глубокий, волшебный. Саша опасался услышать скрипучие тона клавесина, но нет: вполне современно.

Первую часть «К Элизе» он помнил хорошо.

Просто полузакрыл глаза и поплыл на волнах музыки.

Вспомнил жену, дочку Анечку. Где они сейчас, что с ними? Увидит ли их еще? Это, наверное, не «К Элизе», а «К Анюте». Девочке с сиреневыми волосами, оставшейся где-то в будущем.

И кто он сам? Юрист из Москвы 21-го века или сын Александра Второго? Он уже не был ни в чем уверен. Сначала казалось, что только первый, очутившийся в чужом теле великого князя. Но нет! И от князя что-то есть, не только плоть, ставшая вместилищем для другой души.

Здесь в России 19-го века удалось реализовать утопию просвещенной монархии. Ну, вот же она! Отец — реформатор, говорящий на пяти языках — русском, английском, немецком, французском и даже польском. Никса — умный, добрый, интеллигентный — вообще идеальный — наследник престола. Просто «Государство» Платона! Почему же так ужасно все закончилось? Что же сломалось? Почему Россией века 21-го правят пигмеи, не озабоченные ничем, кроме своего кошелька.

Саша никогда не был склонен объяснять явления тайными интригами и коварством соседей. Если что-то сломалось, значит были внутренние причины: трещина, гниль, ошибки конструкции. Просто так ничего не падает.

Вторая часть пошла хуже, пару раз ошибся, но ничего — тоже помнил, оказывается. Веселая она какая-то, танцевальная почти, а потом снова светлая печаль. После нее что-то тревожное, опять с ошибками, но ничего: еще немного потренироваться, и все вспомнит. И снова та же тема, что вначале.

Он окончил играть и открыл глаза.

Гогель куда-то пропал, зато рядом стоял Никса.

— Вот это да! — сказал брат.

— Издеваешься? Я раз десять ошибся.

— Да? Не заметил.

— Это единственная пьеса, которую я помню. До болезни я так не играл?

— Даже близко! Ты учился год и ненавидел фортепьяно больше всех предметов вместе взятых.

— Я был такой дурак?

— Я полностью разделял твои чувства. И разделяю. Надеюсь, папá позволит с этим покончить.

— Ты идиот, Никса. Я думал о тебе лучше. Ты потом будешь обливаться горючими слезами и кусать себе локти, что бросил. Потом у тебя не будет ни времени, ни сил. Не повторяй моих ошибок.

— Каких?

— Ну, я бросил через пять лет занятий, а потом очень жалел.

Никса словно не услышал.

— Я больше люблю корнет, — сказал он.

— Трубач, — усмехнулся Саша. — Ну так и я больше люблю гитару. Но фоно — это основа всего.

— Гитару?

— Да, только шестиструнную. На семиструнной не умею. У нас есть гитара?

— Кажется, нет. Но найдем. А что за музыка?

— Ну, ты даешь! Как этого можно не знать, неуч? Это «К Элизе». Бетховен.

— Никогда раньше не слышал, и ты этого раньше не играл. Да тебе и не по зубам бы было сыграть такое.

— Странно, что не слышал, очень известная вещь. Может, не написана еще.

— Вряд ли. Бетховен умер тридцать лет назад.

— Точно? Ну, тогда я тоже неуч, не помню год смерти Бетховена. Может, до России не довалилась еще.

— Может.

— А как ты здесь оказался?

— Пошел искать тебя после урока с Гончаровым. Но в Фермерском дворце тебя не оказалось, и мне сказали, что ты в библиотеке.

— С Иваном Гончаровым?

— Да. Он преподает мне русскую словесность.

— Автор «Обломова»? — спросил Саша.

— Нет. Ты что-то путаешь. Автор «Обыкновенной истории» и «Фрегата Паллада».

— Это он и есть.

— Мастрид «Обломов»?

— Я не читал, если честно, — сказал Саша. — Ну, какой интерес читать про то, как герой лежит на диване и ни фига не делает?

Никса усмехнулся.

— А знаешь, какое у него прозвище? «Принц де Лень»! Но его лекции мне нравятся. Я даже лишний день взял: три раза в неделю вместо двух. Но завтра последнее занятие. И все! Каникулы!

— Спроси у него про «Обломова». Может, я правда перепутал.

— Пока я спросил, нет ли у него текста сказки Пушкина про царя Никиту.

— Ага! Он сначала покраснел или побледнел?

— Чуть не поперхнулся и долго не знал, что ответить.

— Значит есть, — заключил Саша.

— В конце концов сказал, что поищет.

Саша хмыкнул.

— Ну, пусть ищет. А, где Гогель?

— Отпросился покурить, пока я за тобой присматриваю.

— О! Прогресс! Хоть один человек решил не курить при мне, а то я думал, что я здесь задохнусь.

— Так все уже знают, — сказал Никса. — И это коттедж. Бабушка вернется, почувствует этот ужасный запах и сделает всем нотацию.

— Оказывается, у нас правильная бабушка. Я сразу понял, что королева эльфов!

— Была когда-то, — хмыкнул Никса. — Но классическую музыку обожает. Как мамá.

— А папá?

— Из всей мужской части семьи ее способен терпеть только дядя Костя.

— Папин брат?

— Да, младший. Ты стал на него похож после болезни. Не внешностью, скорее, характером. И образом мыслей.

— Он либерал?

— В семье зовут Робеспьером.

— Ну, нет! Для меня это слишком радикально. Все-таки мои симпатии оканчиваются жирондистами. Дальше все пошло совсем в разнос.

— Ну-у, это преувеличение, конечно, — сказал Никса. — Насчет Робеспьера. Папá он присягнул первым и прочитал присягу громче всех, только чтобы никто ничего такого не подумал.

— Мирабо! — прокомментировал Саша. — Может, и сработаемся. Надо ему «К Элизе» сыграть.

— Хорошая идея. Он сейчас в Стрельне.

— Это где-то в Петербурге?

— Здесь. Верст десять.

— А ты-то как слушал классическую музыку?

— Я слушал тебя.

Саша закрыл крышку пианино, поставил руки на локти и сцепил ладони.

— Никса, ты знаешь, я не твой брат, — тихо сказал он. — Я наплел тебе с три короба про какие-то видения будущего. Это не были видения. Я просто из будущего. От твоего брата только тело. Вряд ли что-то еще. Он умер от менингита, наверное. Я почему-то не могу тебе врать. Даже отцу твоему не сказал всего до конца. Чувствовал себя, как на сковородке. Я вообще терпеть не могу врать. Ну выгоните и слава Богу, я же не имею к вам никакого отношения. Зато не придется больше притворяться принцем. Я нищий, а не принц.

— У тебя в голове действительно произошел какой-то взрыв, — сказал Никса. — Но это ты, Саша. Просто никаких сомнений нет. Ты ненавидишь табак, как бабушка с дедушкой, и говоришь, как дядя Костя, а врать ты всегда терпеть не мог.

И Никса обнял его сзади, соединив руки на его груди.

— Ты мой брат, Саша. И никто тебя не выгонит.

— Я должен был это сказать.

Никса улыбнулся.

— Сыграй еще.

Саше открыл крышку пианино, положил руки на клавиши.

— У меня будет к тебе одна просьба, — сказал он.

— Да?

— Мне выписали настойку опиума, и я хочу от нее избавиться.

— Почему?

— Потому что в будущем за пару ложек этой дряни можно уехать на каторгу лет на пятнадцать. Просто, если у тебя ее найдут. Даже торговать не обязательно. Точнее, все равно навесят. Так что фобия! Да и опиумный сон не в моем вкусе. И смерть от передозировки не входит в мои планы.

— В Китае за это смертная казнь, — заметил Никса.

— А у нас в каждой аптеке! Куда, извини меня, смотрит папá?

— Папá верит специалистам. В чем он совершенно прав. А врачи молчат.

— Разогнать их к чертовой матери!

— А у нас других нет, — заметил Никса.

— Ты мне поможешь с лауданумом?

— Конечно.

Пока Саша играл на бис, вернулся Гогель и положил на стол письмо.

— От аптекаря, Александр Александрович, — сказал он.

Илья Андреевич писал, что лауданум — это десятипроцентная настойка опиума и что смертельная доза у нее две-три чайных ложки.

— Читали, Григорий Федорович? — спросил Саша.

— Нет.

— Прочитайте!

И он протянул гувернеру письмо.

— Я доложу государю, — сказал он, прочитав.

— Не думаю, что Балинский заслуживает каких-то санкций, — заметил Саша. — Скорее всего, у врачей просто нет альтернативы. Но я бы хотел позволения больше это не принимать.

— Что за письмо? — спросил Никса.

Саша пересказал.

— Что ж, подождем, что решит папá, — заключил брат. — Григорий Федорович, Саша может пообедать у меня в Сосновом доме?

— Да, Николай Александрович.

По пути к Никсе Саша забежал к себе в Фермерский дворец, пока брат ждал его у подъезда.

Сосновый дом находился метрах в двухстах. Он представлял собой большую деревянную постройку с балконом на втором этаже и двумя террасами — на первом. По князьку крыши шла резьба, а на окнах имелись наличники.

— Ничего у тебя избушка, — заметил Саша. — Но знаешь, что мне это напоминает?

— Да?

— Ферму Марии-Антуанетты в Версале, где королева изображала пейзанку и ходила за курочками. Но это ее не спасло.

— Обязательно скажешь какую-нибудь гадость!

Внутри дом оказался еще просторнее, чем выглядел снаружи, и больше напоминал дачу патриотически настроенного нового русского, чем деревенскую избу. Несколько комнат, обставленных во вполне европейском стиле: камердинерская при входе, передняя, столовая, буфет, кабинет.

Видимо, имелась и спальня, но они остановились в кабинете. На террасе за окном был виден самовар на круглом столике и плетеные кресла.

— Это все твое? — восхитился Саша.

— Первый этаж, — пояснил Никса. — На втором — комната Зиновьева.

— Он здесь?

— Нет, уехал в город.

— Когда его ждать?

— К вечеру, думаю.

— Я тебе ужасно завидую! Мне бы хоть келью два на три, как в Царскосельском лицее, но чтоб никто не лез. А то у меня проходной двор в моей комнате! То Кошев, то Зиновьев, то Гогель, то эскулапы! Так жить нельзя!

— Это не твоя комната, — заметил Никса. — Тебя туда перевели на время болезни. До этого ты жил с Володей и Гогелем.

— Обрадовал! — вздохнул Саша.

И выставил на стол пузырек с лауданумом.

— Куда это можно вылить?

Никса повертел пузырек, прочитал название.

— Ты же вроде решил действовать через папá?

— Легальные методы хороши, но не всегда работают. Если папá верит специалистам, мои шансы пренебрежимо малы. Я же не специалист.

— Давай не с этого начнем, — сказал Никса.

И опустил пузырек в ящик письменного стола.

Зато достал из-за дивана большой кусок ватмана и разложил на столешнице.

— Вот! Что с ним делать?

— Циркуль есть? — спросил Саша.

Никса достал из ящика готовальню и выложил на ватман циркуль.

Саша нарисовал два концентрических круга во весь лист и написал между ними алфавит.

— Не хватает «ять», «фиты», «и десятеричной» и «ижицы», — заметил Никса.

— А зачем они нужны? И без них все понятно! Вообще после орфографической реформы 1918-го никто их не употребляет.

— А! — усмехнулся Никса. — Это после какой русской революции?

— После второй. Но, по-моему, начали еще до первой.

И Саша в столбик написал цифры от нуля до девяти в середине круга, а справа и слева от них «да» и «нет».

— Блюдце нашел? — спросил он.

— Да.

— Покажи.

Блюдечко оказалось явно из какого-то императорского сервиза с пастушками в стиле рококо. Но легкое и тоненькое.

— То, что надо, — одобрил Саша. — Свеча найдется?

— Конечно.

— Когда?

— Сегодня в полночь, — сказал Никса. — Не побоишься ночью идти по парку?

Саша хмыкнул.

— Да хоть через кладбище! Главное, чтобы из дворца выпустили.

— Выпустят, не беспокойся.

— А Зиновьев не проснется? — спросил Саша.

— А вот это мы сейчас и обсудим.

И Никса выставил на стол лауданум.

— Хорошо от него спится? — спросил он.

Саше стало не по себе.

— Никса! — сказал он. — Ты Фауста читал? Помнишь историю про Гретхен и сонное зелье? «Я отравила мать свою», да?

— Читал. Саш, ну, ты же знаешь смертельную дозу. Никто ему ее не даст. Все совершенно безопасно. Мы с ним вместе ужинаем.

— Не ожидал от тебя, — вздохнул Саша.

— Да никто не узнает.

— Это вообще не аргумент! Если тебя сдерживает только то, что вовне, это вообще не мораль. Это страх потерять лицо. Как в Китае.

Саша встал и прихватил со стола лауданум.

— Где у тебя уборная?

— Пошли!

Уборная оказалась такой же большой комнатой, как в Фермерском дворце, с окном, раковинами, дверью в ватерклозет, столиком с зеркалом и ванной за занавеской.

— Саш, дай-ка пузырек!

Саша послушался.

И Никса открыл его и собственноручно вылил в раковину.

Обернулся. Взгляд его был совершенно лисьим.

— Кицунэ, — прокомментировал Саша. — Ты меня проверял что ли?

— Что такое «кицунэ»?

— Лиса по-японски. Точнее лиса-оборотень. Они верят, что после ста лет лиса может превращаться в человека.

— Сам-то медведь! Бери!

Саша взял пустой пузырек и вымыл его под краном.

— На всякий случай, Никса, на будущее. Если тебе понадобится отравить своего политического оппонента, я не тот человек, кому это можно поручить.

Глаза Никсы из голубых стали совершенно стальными.