Царь нигилистов

Глава 8

— Они, что знают, кто мы? — поразился Саша.

— Конечно. А что в этом странного? Узнают по гусарским курточкам.

— То есть, ты хочешь сказать, что царские дети гуляют по железнодорожной станции под своими именами и без охраны, с одним Зиновьевым, и покупают квас черт знает у кого?

— А что? Отравят?

— Да, что угодно!

— Александр Павлович любил гулять по дворцовой набережной, и никто ни разу не поднял руку.

— Угу! При том, что господа декабристы спали и видели, как бы его прирезать. Безумству храбрых поем мы песню! Папá тоже ходит без охраны?

— Конечно. Ну, кроме торжественных случаев.

— Надо бы его предупредить…

— Саша, охрана не нужна. Посмотри на этих людей! — и он указал рукой на толпу на платформе. — Они все — наша охрана.

— Ты идеалист, Никса.

— Понимаешь, ну, какой ты государь, если тебе нужна охрана от собственного народа?

— Не обязательно тиран, уверяю тебя. Какое бы решение ты не принял, обязательно найдутся люди, которым это не понравится.

— Это не значит, что они станут последователями Орсини.

— Кто это?

— Террорист, который покушался на Наполеона Третьего в начале года.

— «Молодая Италия»?

— Да.

— Кажется, что-то припоминаю.

— В нашем народе, Саша, слишком крепка вера, чтобы такие вещи были возможны. Что ты ухмыляешься?

— Вспоминаю о будущем. Эпидемии терроризма, повальном атеизме и всех четырех революциях.

— Мрачные у тебя пророчества!

— Зато верные.

— Надеюсь, что у нас это будет не так кроваво, как во Франции? — спросил Никса.

— С чего это ты надеешься? Страна огромная, народ нищий, аристократия не любит себя ничем ограничивать. Где будет больше жертв и разрушений: если упадет маленькая Франция или если рухнет такая махина, как Россия?

— Насколько?

— Самой разрушительной из революций будет третья. И настолько, что весь якобинский террор покажется милым пикничком утонченных интеллигентов.

— Два миллиона голов — пикничек?

— А десять не хочешь? Это если голод и болезни не считать. И будет это не пару лет, а сорок, а потом — еще тридцать — террор лайт на фоне загибающейся, так называемой «социалистической» экономики. И расстреливать будут не за вину, хотя бы воображаемую, а просто за принадлежность к дворянству, священству или политической оппозиции.

— Все-таки ты сумасшедший, — сказал Никса.

— Тебя предупредили, да?

— Да, — вздохнул он.

— Ну, не верь. Будешь крепче спать.

— В Вандее, кажется, было что-то в этом роде…

— Молодец. Кое-что знаешь. А теперь сравни Вандею и Украину, скажем. Сколько Вандей уместится на территории Украины?

— Навскидку не скажу.

— А сколько Украин уместится в России?

— Я понял. Саша, а царя казнят?

— Почему же только царя?

Никса хмыкнул.

— Со всей семьей, как мечтали господа декабристы?

— Ну, почему же только с семьей? Еще слуги есть. И лейб-медик.

— Декабристы до такого не додумались.

— Ну, так! Они были аристократы. А царскую семью расстреляет полуграмотный мастеровой.

— Ты знаешь имя расстрелянного императора?

— Николай Второй.

Никса помрачнел еще больше.

— Это не ты, — сказал Саша. — Если бы это был ты, может быть, ничего бы и не случилось.

— Почему?

— Потому что ты умнее.

Никса усмехнулся.

— Ошибок наделает?

— Не то слово! И не он первый.

— Папá?

— Думаю, что и не он первый. Но, наверное, еще можно что-то исправить, если я здесь.

— Саша, ты помнишь, что было 10 июля?

— Этого года?

— Да.

— Совсем не помню.

— Мы уже вернулись из Финляндии, ты еще неплохо себя чувствовал, и, кажется, не был болен. А 10 июля был спиритический сеанс.

— Духов вызывали? — усмехнулся Саша.

— Дух дедушки.

— Мы присутствовали?

— Нет, детей не пустили. Хотя мне было очень любопытно. Но нам рассказывали. Сеанс проводил английский столовращатель Дэниел Юм. В Большом Дворце. Были папá, мамá, бабушка, дядя Константин, поэт Алексей Толстой, дочка поэта Тютчева — мамина фрейлина Анна Федоровна, принц Вюртембергский и еще несколько человек…

— Явился Николай Павлович?

— Не смейся, явился. Все положили руки на стол, и тогда в разных углах комнаты раздались стуки, а стол поднялся на пол аршина над полом и стал наклоняться из стороны в сторону. На нем стояла масляная лампа, и она не упала, а пламя не потухло. Начались вопросы, и духи стали отвечать стуком, соответствующим буквам алфавита. Бабушка почувствовала, как кто-то коснулся ее платья, потом руки, и снял с нее обручальное кольцо. Потом эта рука взяла колокольчик из папиной руки, перенесла по воздуху и отдала принцу Вюртембергскому.

— Знатный фокусник этот ваш Юм.

— Думаешь, он мошенник?

— С рукой и колокольчиком — точно. Шоу для развлечения публики. Со стуками может быть добросовестное заблуждение.

— Почему ты считаешь, что только твои пророчества верны?

— Потому что я не беру за это денег.

— Он тоже не берет!

— Значит, как-то иначе получает награду свою: подарки, связи…

— Ну, может быть.

— И что напророчествовал?

— Молчат все.

— Ага! — усмехнулся Саша.

— Духи сказали, что слишком много народа. Им трудно так отвечать. Пришлось удались несколько человек.

— Угу! Скептиков!

— Да-а. Анну Федоровну в том числе. Тютчев занимается спиритизмом, вызывает дух князя Черкасского. Она говорит, что пророчества духа, как две капли воды похожи на мысли ее отца. И даже стиль ответов похож.

Саша хмыкнул.

— И что предсказал дух?

— Что Россия возьмет Констатинополь и станет новой всемирной христианской империей.

Саша прыснул со смеху.

— Ну, да! У него и стихи есть на эту тему. Извини, Никса, но щита на вратах Цареграда я тебе не обещаю, мытья сапог в Индийском океане — тоже. Рад бы, да врать не буду.

— Зиновьев мне сказал, что ты ему за обедом, как бы между прочим, рассказал об освобождении Болгарии.

— Это верно. Болгарию освободим. Но не более того.

— Он сказал, что ты описал ему болгарскую кухню, болгарские пейзажи и даже запах степей.

— Я много видел в своих снах.

— Саша, что ты говорил о добросовестном заблуждении?

— Знаешь, лучше один раз увидеть. Ты же хотел поприсутствовать на спиритическом сеансе?

— Да.

— Что, если я для тебя устрою?

— Ты?

— А что ты удивляешься? Левитации колокольчиков не обещаю, зато блюдце может пойдет, куда надо, я же знаю будущее.

— Блюдце?

— Сеанс будет по продвинутой технологии двадцатого века. Запоминай, Никса! Нам понадобится: большой лист плотной белой бумаги… ватман уже делают?

— Да.

— Отлично! Еще циркуль, карандаш, свеча и блюдце из тонкого фарфора, чем легче, тем лучше. Сможешь достать?

— Легко!

— Только пообещай мне не воспринимать слишком всерьез. Салонное развлечение — оно и есть салонное развлечение.

— Обещаю, если ты мне потом объяснишь, в чем заблуждение.

— Конечно. Слушай, а они связали свой спиритизм и мою болезнь?

— Еще бы! Я просто не успел рассказать. Ты почувствовал себя больным как раз во время сеанса. Но мы были в Фермерском дворце, а родители — в Большом дворце. Когда вернулись, ты уже был без сознания. Тогда мамá поклялась, что больше никогда не будет баловаться подобной чертовщиной.

— Хорошо, что ты мне об этом рассказал, — проговорил Саша.

— Ты мне, кстати, какую-то неизвестную сказку Пушкина обещал, — напомнил Никса. — Про царя Никиту.

— А! Ну, слушай:

Зиновьеву удалось, наконец, отделаться от собеседника, и он решительно направлялся к ним.

— Ой! — сказал Саша. — Пока отменяется. А то мы с тобой оба нарвемся на строгий выговор. В случае благоприятного исхода высочайшего суда.

— Что настолько?

— Ну, Пушкин был известный… вольнодумец. Я ее, кстати, до конца наизусть не помню. Надо список поискать. У Зиновьева наверняка есть. Хранится еще со времен Русско-турецкой войны, когда он молодым гусаром… или, в каких он там войсках служил?

— Кавалергардом, полагаю. Но очень может быть, он женат на младшей сестре поэта Батюшкова.

— Боже мой! Одни поэты.

— Но я не решусь у него спрашивать, — заметил Никса.

— В этом ты совершенно прав, лучше сразу у нее.

— А у дам такое бывает?

— У дам и не такое бывает.

Зиновьев неумолимо приближался.

— Он, кстати, в каком чине? — успел спросить Саша.

— Генерал-адъютант.

— Насколько это круто?

— Папá был генерал-адьютантом до смерти дедушки.

— Понял, — вздохнул Саша.

— Николай Александрович, Александр Александрович, думаю, нам пора, — сказал Зиновьев, подойдя к ним.

— Николай Васильевич, мы куда-то спешим? — спросил Саша.

— В восемь ужин, в девять вас хотел видеть государь.

— А сейчас сколько?

Никса достал брегет.

— Половина шестого.

— Николай Васильевич, а можно еще прокатиться по городу? По Петергофу? Мы ведь успеем.

— Хорошо.

Они отдали кружки торговке квасом, покинули станцию и сели в ландо. Экипаж покатился по мощеной мостовой.

До города было совсем близко, только пересечь пути.

Дома, больше напоминающие особнячки, магазинчики с полотняными навесами на первых этажах, дорога без всяких признаков асфальта. Ни одного автомобиля, даже старого, ржавого и брошенного где-нибудь в глубине двора. Зато несколько конных повозок и пара телег с сеном под управлением настоящих бородатых мужиков во вполне традиционной одежде: в косоворотках и полотняных штанах.

Больше всего Сашу поразила обувь.

— Николай Васильевич, можно ехать вровень с телегой? — попросил Саша.

Зиновьев поймал его умоляющий взгляд и бросил кучеру:

— Ванька, помедленнее!

И ландо притормозило.

— Никса, на нем действительно лапти или я сплю? — спросил Саша.

И указал «брату» глазами на мужика на телеге.

— Да, лапти, а что? — удивился Никса.

— Ничего. Непривычно.

Никса пожал плечами.

Он был мрачен, и всю дорогу смотрел в сторону.

— Мне не надо было тебе говорить? — спросил Саша.

— Надо, — вздохнул он. — Ты все правильно сделал. Одного не пойму, почему я тебе поверил.

— Потому что умеешь отличать правду от лжи.

Зиновьев смотрел вопросительно.

— Саша умеет не только освобождение Болгарии предсказывать, — объяснил Никса.

— Что еще за предсказание? — спросил Зиновьев.

Саша уж было открыл рот, но Никса положил ему руку на плечо.

— Только папá!

И в его голосе послышались такие железные нотки, что Саша сразу заткнулся, а Зиновьев не переспрашивал.

Проехали одну улицу, свернули на другую. Вдоль улиц стояли фонари, такие же изысканные, как на станции. Но чего-то не хватало. Эту странность Саша заметил еще на вокзале, но не смог понять, что не так.

Наконец, понял: не было проводов.

— Здесь тоже фонари газовые? — спросил он Зиновьева.

— Да, конечно.

— А они автоматически включаются или есть фонарщик?

— Фонарщик, — улыбнулся Никса.

— А можно посмотреть, как он их зажигает? — спросил Саша. — И, как они горят?

— Тогда мы точно на ужин опоздаем, — заметил «брат».

— Ну, и черт с ним! — бросил Саша.

— Не должно так выражаться, Александр Александрович! — сказал Зиновьев.

— Извините, — машинально сказал Саша. — Николай Васильевич, я хочу объясниться. Вас ведь предупредили, что я сумасшедший?

— Мне сказали, что вы еще больны.

— О, как политкорректно! Давайте уж называть вещи своими именами. Балинский это не с потолка взял! У них есть основания.

И Саша поймал холодноватый взгляд «брата».

— Никса, я государственную тайну выдаю? — спросил он.

— Ладно, — сказал «брат». — Не думаю, что от Николая Васильевича это возможно скрыть.

— Понимаете, — продолжил Саша. — В моих снах я существовал в другой реальности, там много чего было, но есть то, чего там не было. Например, паровозов, кринолинов, телег с сеном в городе, мужиков в лаптях и газовых фонарей. Я потому и попросился на станцию и в город, чтобы это все увидеть. Это как якорь, чтобы корабль не сорвало и не унесло в открытое море. Я еще не до конца понимаю, где реальность: там или здесь. Мне надо убедиться, что она здесь. Я коллекционирую доказательства. Это не блажь, не каприз, не подростковый бунт. Это такое лекарство.

— Подростковый бунт? — переспросил Зиновьев.

— Ну, как мне перед вами реабилитироваться? — спросил Саша.

— Пуговицу застегните!

— Хорошо. Уже холодновато, — кивнул Саша.

И застегнул проклятую пуговицу.

— Фонари зажигают после девяти вечера, Александр Александрович, — почти ласково сказал Зиновьев. — Вы не только на ужин опоздаете, но и к государю. Или это тоже неважно?

— Ну, что вы!

— Осенью насмотритесь еще на фонарщиков, — добавил Зиновьев.

— Можно хотя бы пешком пройтись? — спросил Саша.

Ландо остановилось, они спрыгнули на брусчатку и пошли вдоль улицы мимо хлебных, колбасных и кондитерских лавок.

Потянуло запахом трав и эфирных масел. Над очередной дверью висела вполне привычная надпись «Аптека», но без зеленого креста, зато с чашей с змеей после надписи.

— Можно зайти? — честно спросил Саша Зиновьева.

— За лекарством? — поинтересовался тот.

— Да, Николай Васильевич. За тем же самым.

Интерьер аптеки был совершенно непривычен. В темных деревянных шкафах со стеклянными дверцами стояли многочисленные пузырьки и бутылочки с латинскими надписями. За таким же деревянным прилавком стоял старичок с лысиной и седыми бакенбардами, в зале перед ним располагалось несколько кресел, а за спиной аптекаря была целая лаборатория с весами, ступками, колбами и ретортами.

Саша прилип к одному из шкафов и принялся читать названия на склянках. В них угадывалось что-то растительное, иногда минеральное, но ни одного знакомого бренда.

Никса и Зиновьев расположились в креслах, не проявляя к чудесным склянкам ни малейшего интереса. Краем глаза Саша заметил, как аптекарь вышел к ним и подобострастно их приветствовал: «Ваше Императорское Высочество!», «Ваше превосходительство!»

Потом переключился на Сашу.

— Вас что-то заинтересовало, Ваше Императорское Высочество?

— Все! — улыбнулся Саша. — Как вас зовут?

— Ильей.

— А по батюшке?

— Андреевичем… — с некоторым удивлением проговорил аптекарь.

— Илья Андреевич, можете мне свою лабораторию показать?

— Пойдемте, Ваше Императорское Высочество!

Так Саша оказался по другую сторону прилавка.

Кроме колб, весов и реторт в лаборатории присутствовал микроскоп и ступки с пестиками. И это было очень кстати.

— Илья Андреевич, а насколько сильный у вас микроскоп? Бактерии видны?

— Должны, Ваше Императорское Высочество…

— А, где можно такой купить?

— Я вам напишу.

И он взял перо и бумагу и написал адрес.

— Напишите еще свой, Илья Андреевич, — попросил Саша. — У меня есть пара идей, может быть, они вас заинтересуют, но я хотел бы на бумаге подробно изложить. Могу я вам писать?

— Да! Конечно, Ваше Высочество!

Саша сгреб бумагу с адресами и убрал в карман гусарской венгерки.

И вовремя. В лабораторию уже входил Зиновьев.

— Кем вы стать собираетесь, Александр Александрович? Провизором?

— Чем лучше тот, кто отнимает жизни, того, кто помогает их сохранить, Николай Васильевич?

— Военный — это защитник, а не палач, — сказал Зиновьев.

— Конечно, конечно, — кивнул Саша. — В свое оправдание могу сказать, что Петр Великий интересовался аптеками во время своего голландского путешествия, так что и мне не зазорно.

Они вернулись в экипаж и поехали назад к парку Александрия.

— Николай Васильевич, у меня к вам просьба, — сказал Саша. — Вы ведь, наверное, свободно говорите по-французски?

— Oui, je le parle un peu.[1] — сказал Зиновьев.

— Супер! Я даже понял, — восхитился Саша. — «Немного» мне пока хватит. Можете говорить со мной только по-французски?

— Oui, certes[2]!

— «Certes» — это «конечно»? — спросил Саша.

Зиновьев улыбнулся и кивнул.

— Я буду все время переспрашивать и просить подсказку, — предупредил Саша.

— C'est bon[3], — согласился Зиновьев.

— Еще мне понадобится несколько листов ватмана, как для рисования, ножницы и хорошо отточенный мягкий карандаш.

— Pourquoi[4]? — спросил Николай Васильевич.

— Очень просто, — сказал Саша. — Ватман режется на маленькие прямоугольники. На них записываются слова с переводом, потом карточки складывают в коробочку и перебираются за завтраком, обедом и ужином, пока незнакомые слова не кончатся. Можно еще заклеить зеркало по периметру и эту симпатичную ширму, которая стоит у моей кровати. Но тогда мне понадобятся булавки.

— Bien[5], — кивнул Зиновьев.

— И конечно нужна книга с простыми, желательно стихотворными текстами, и словарь.

— Voulez-vous quelque chose de spécifique? — спросил воспитатель.

На длинной фразе Саша слегка подвис.

— Николай Васильевич спрашивает, хочешь ли ты что-то конкретное, — пришел на помощь Никса.

— Да, я понял. Просто торможу. Беранже. Песни.

— Béranger participe à la révolution de 1830[6], — отрезал Зиновьев.

— Причем здесь его политические взгляды? — спросил Саша. — Мне нужна его простота и веселость, а не революционная биография. Сложно найти француза, который ни в чем не участвовал. Кого не возьми, отличаться будет только номер революции. Они активные. Это у нас можно отсидеться в своем имении, а потом говорить, что ты бы и вышел на площадь в свой назначенный час, но как-то не сложилось, заяц дорогу перебежал.

Зиновьев слегка побледнел.

— Вот, Николай Васильевич прекрасно знает эту историю, — заметил Саша.

— Voulez-vous de trouver autre chose?[7], — поморщился Зиновьев.

— Ну, что я буду другое искать? — спросил Саша. — Проще только Марсельеза, но по одной песне язык не выучишь. Я бы и рад высокоморального Корнеля почитать, но точно не потяну. Да и Корнель не идеален! Ничего, что его правнучка прирезала Марата?

— Vraiment? Charlotte de Corday était-elle l'arrière-petite-fille de Сorneille[8]?

— Правда. Правнучка, я точно помню.

— Elle était royaliste[9], — заметил Зиновьев.

— Quelle calomnie! — возмутился Саша. — Elle n'était pas royaliste, elle était républicaine[10].

Зиновьев, видимо, хотел возразить, что «роялистка» — это вовсе не клевета, но не успел, потому что Никса расхохотался.

— Саш, ну у тебя и прононс!

— Поправляй! — сказал Саша. — Не сомневаюсь, что французский у тебя, как у Александра Павловича, который как известно знал его лучше, чем презренный корсиканец Наполеон.

— Три, — сказал Никса.

— Что «три»?

— Ты мне льстишь сегодня в третий раз.

— Не знал, что ты считаешь. Ну, надо же мне как-то загладить спич про революции!

Они уже подъезжали к Фермерскому дворцу.

— Никса, а как я должен обращаться к папá? Ну, государь там? Ваше Величество?

— К папá ты должен обращаться «папá», — сказал Никса.

— А ты зайдешь со мной?

— Даже за руку подержу. Ты отважен только на словах!

На ужин была котлетка с картошечкой, что говорило о том, что местный повар не особенно заморачивается, по крайней мере, для детского стола. За царским Саше пока не довелось побывать ни разу.

Он опять ел один, точнее в присутствии Кошева.

После ужина за Сашей зашел Никса.

— Ну, пойдем к папá! — сказал он.