Царь нигилистов

Глава 21

Дойти папá не успел, потому что из столовой позади него послышался шум, смех и истошный лай Моксика.

И все поспешили в дом.

Собственно, Никола и Володя устроили сражение на пряниках. Вова был старше, сильнее и прицеливался лучше. Зато верткий кузен успешно прятался от «снарядов» за стульями.

Мамá безуспешно пыталась их урезонить.

Пол был засыпан крошками чуть менее, чем полностью.

— Прекратить! — скомандовал папá.

На Вовку подействовало, однако Никола явно придерживался принципа «Вассал моего вассала — не мой вассал» и ожидал того же от папá.

Так что кузен успешно прятался под столом, пока его оттуда не вытащил Константин Николаевич.

— Кто это начал? — спросил папá.

— Никола, — моментально ответил Володя.

— Кукса! — парировал Никола.

Царь вопросительно посмотрел на жену.

— Никола, — вздохнула она.

— Я с тобой дома поговорю! — пригрозил сыну Константин Николаевич.

Неизвестно, о чем дядя Костя в Стрельне говорил с Николой, но Володьке не было вообще ничего, кроме выговора от папá прямо на месте.

Вечером Саше принесли очередную посылку от аптекаря. Испытание шампуня оставило его почти довольным. Не «Шварцкопф», конечно, но уже вполне пригодно для использования.

За завтраком Гогель объявил, что его воспитанника производят в штабс-капитаны.

Саша тут же осознал, что это вместо отдельной комнаты, гитары, микроскопа и свободной переписки. На фоне запрета на оружие смотрелось особенно издевательски.

— Саблю мне хотя бы вернут, Григорий Федорович? — спросил Саша.

— Государь объявит о производстве в чин завтра во время обеда в честь именин государыни. Я за то, чтобы вернуть. Но последнее слово за Его Величеством.

— Понятно, — вздохнул Саша.

Гогель запустил руку в карман мундира и извлек на свет божий пять голубоватых бумажек с черным двуглавым орлом и синими завитушками. По обе стороны от двуглавого орла красовались здоровые цифры «5», а под ними надпись: «Государственный кредитный билет» и обещание немедленного обмена сего билета на пять рублей серебром или золотом. «Кредитные билеты» были раза в три крупнее привычных Саше бумажных денег.

Двадцать пять рублей в месяц…

— Григорий Федорович, это много или мало? — спросил Саша, хрустя ассигнациями в процессе подсчета.

— Некоторые в год столько получают, — заметил Гогель.

Это обнадеживало.

— А кто получает примерно столько же в месяц? — поинтересовался Саша.

— Титулярный советник.

Из великой русской литературы Саша смутно припоминал, что титулярный советник — это такое чмо, которое получило с этим чином личное дворянство, и больше ему до гроба ничего не светит.

Впрочем, если на шинель, жратву и дрова не тратиться, то может и ничего.

— Но это не значит, что их можно мотать на выпивку, — заметил Гогель.

В свете планов позакрывать в России кабаки звучало особенно прикольно.

— Да я квас люблю, Григорий Федорович, — усмехнулся Саша.

— Про табак я не говорю, — сказал Гогель.

— Разве что вам в подарок, но не надейтесь: это все равно, что лауданум дарить.

Гогель, кажется, хотел сказать что-то еще, но, видимо, решил, что лучше не давать подопечному лишней инфы.

— Обычно карманные деньги выдают только с 16-ти лет, — заметил он.

— У Никсы есть.

— Он цесаревич. У него через год совершеннолетие.

— Завидую, — сказал Саша. — Второму. Первому сочувствую.

Никса стоял перед мольбертом и писал с натуры Фермерский дворец. Саша заглянул в его работу и обалдел: акварель была совершенно профессиональной. И гамма, и рисунок, и настроение.

— Ну, ты даешь! — искренне восхитился Саша.

— Ну, если твой учитель академик Тихобразов, — скромно заметил Никса.

— Я тоже так до болезни рисовал?

— Нет, ты рисовал вполне по-детски. Хотя бывали отдельные удачи.

— Мне сейчас точно так не нарисовать.

— Это мамá на именины, — пояснил Никса. — В подарок.

Ах, да! Именины же. Ну, и что делать?

Шампунь же!

Только оформление пакетиков из аптеки — никак не подарочное.

— Никса, а во сколько мамá дарят подарки?

— Матушка просыпается в девять. Так что, думаю часам к десяти уже все соберутся.

— Слушай, мне нужно письмо написать… можно у тебя в Сосновом доме?

— Конечно, иди.

И отослал письмо в Петергофскую аптеку с лакеем Никсы.

И только тогда вспомнил, что папá как бы не одобряет переписку черт знает, с кем. Ничего: оправдание железное. Подарок для мамá.

Брат дописывал пейзаж.

— Слушай, Никса! А академик Тихобразов нам рекламу не нарисует? — задумчиво спросил Саша.

И рассказал про шампунь.

— Я у него спрошу, — пообещал Никса.

— Нужна красивая девушка с очень пышными волосами. Лучше всего на розовом фоне.

После обеда Саше передали брошюрку от Константина Николаевича.

Брошюрка называлась: «Взгляд на настоящие отношения между помещиками и их крепостными людьми». Автором был некий Токарев.

На последнюю фразу дяди Кости можно было бы и обидеться, но Саша решил этого не делать, потому как неконструктивно.

«По мановению благодатного Царя нашего и сочувствию к Его великодушным и прекрасным намерениям…» — начиналась брошюра.

«Современное образование, потребности народные, общее благо государства, законы нравственности и, наконец, самые, надлежащим образом понимаемые правила святой Веры нашей вызвали безотлагательное принятие надлежащих мер к упразднению крепостного права», — заканчивалась она.

А между началом и концом автор утверждал, что отношения между помещиками и крестьянами прекрасные: благородные помещики о крестьянах заботятся, обеспечивают работой и всем необходимым, не дают им легкомысленным пойти по миру и умереть с голоду, так что грех жаловаться. Да в общем и не жалуются мирные поселяне, ну, за исключением отдельных отщепенцев.

А потом шел скрупулезный подсчет с цифирками и оказывалась, что нанять вольных хлебопашцев для обработки родной земли за реальную денежку будет минимум на треть дороже, чем согнать для этого крепостных.

В общем, и разорительно, и совершенно непонятно зачем оно вообще. И так пастораль.

Ну, разве что вера православная того требует. Если, конечно, ее правильно понять. Ну, или неправильно.

Циферки были еще интереснее. Оказывается, за 10 копеек можно нанять работницу, чтобы обмолотить полкопны. А за пятьдесят копеек — косца на треть десятины. Саша смутно помнил, что десятина — это где-то гектар.

Со своими двадцатью пятью карманными рублями на месяц он остро почувствовал себя мироедом, олигархом и представителем эксплуататорского класса.

Кроме расчетов книжечка содержала выжимку из основных законов о крепостном праве, за что дяде Косте надо было сказать отдельное «спасибо»: не нужно самому искать.

Из законов следовало, что вся земля вообще-то помещичья, и никакой крестьянской земли в природе не существует, просто помещик может выделить крестьянину надел для прокорма — за отработку на барщине или за оброк. Больше всего Сашу поразил тот факт, что все крестьянские постройки тоже считаются собственностью помещика. Со всеми вытекающими.

То есть построил крестьянин дом своими руками, а он не его, а принадлежит помещику с момента постройки.

Стиль брошюры был отвратный, с кучей лишних слов, огромными абзацами и множеством терминов, смысла которых Саша не понимал, ибо встречал только в русской классической литературе.

У Гогеля что ли спросить?

Саше не хотелось встретить его несчастный сочувственный взгляд. С другой стороны, должен ли Великий князь знать это?

Лучше минута позора, чем годы неведения.

— Григорий Федорович, а что такое «рига», «овин» и «гумно»? — спросил Саша.

Гогель даже не очень расстроился.

— Рига — это такая изба с печью, в ней сушат и обмолачивают снопы. Овин — почти тоже самое, но там снопы только сушат, а не обмолачивают. А гумно — это все вместе: рига с овином. Но гумно может быть без навеса.

— Позвольте, я запишу, — попросил Саша.

И записал на одну из закладок, которые уже густо торчали из книжки.

И отослав, обратился к Гогелю:

— Григорий Федорович, у меня к вам просьба: можете мне составить табличку основных цен? Продукты питания, мыло, бумага, письменные принадлежности, одежда, основные услуги, парикмахер там, извозчик, репетитор, почта, развлечения? И кто сколько зарабатывает. Хорошо?

Гогель кивнул.

— У меня теперь есть деньги, и я хочу понять, на что их может хватить, — пояснил Саша.

К вечеру он начал беспокоится, успеет ли шампунь вовремя. Подстраховаться надо.

— Григорий Федорович, можно мне в библиотеку? — спросил он. — Мне нужен рояль.

Нарисовать, как Никсе, ему, конечно, слабо, зато он может сыграть. И заодно потянуть время.

Ему тут же пришло в голову обыграть матушкино имя. «Аве Мария» Шуберта? Ноты, конечно, достать можно, ибо Шуберт, но не разучить за вечер. Да и голос у него не как у Робертино Лоретти. Ломается, мать его! Да, видимо, никогда и не был ангельским. И итальянские слова он не помнит от слова «совсем».

Да и гимн католический. Кто их знает, как воспримут.

И он вспомнил другую музыку. Сложность была в том, что она для гитары. С гитарой бы вообще без проблем, а для пианино надо подбирать. А для этого нужно время.

Подобрать вроде смог. Если и ошибся — никто не заметит.

А после ужина пришла очередная записка от дяди Кости:

Письмо было написано по-английски (ну, кроме слова «жинка»). Причем даже без ошибок.

Ну, подумал Саша, не один же я такой умный!

К письму прилагался средней толщины том в простой бумажной обложке. Год издания: 1790.

В девятом классе «Путешествием» он благополучно манкировал. Учителя и не давили особенно. Текст 18-го века! Нервы нужны железные, чтобы такое читать.

И Саше живо вспомнилось стихотворение Окуджавы:

И у каждого века свои запрещенные шедевры, а разрешают их только тогда, когда они теряют актуальность. А что-то другое, злободневное, интересное и волнующее — уже вновь запрещено.

Саша ответил на том же языке.

Ответ пришел только на следующий день, около восьми утра.

«Путешествие» Саша начал читать еще накануне и ответил тут же:

Слава Богу, Гогель не покушался на тайну Сашиной переписки с Константином Николаевичем.

Надо было посылать лакея в Петергоф.

— Григорий Федорович, вы мне не составили справочник по ценам? — спросил Саша.

— Александр Александрович, вам нужен секретарь, — с легким недовольством заметил Гогель.

— Совершенно с вами согласен, — кивнул Саша. — И гораздо больше, чем гувернер. Во сколько может обойтись секретарь?

— Рублей за 15–20 можно найти.

— Хорошо, я же вас не постоянно об этом прошу, Григорий Федорович. Сколько бы вы хотели доплаты в месяц?

Честно говоря, Саша предпочел бы не Гогеля, а кого-нибудь помоложе, и не секретаря, а секретаршу. Скажем, из Института благородных девиц…

Интересно, насколько это возможно?

— Ну, что вы, Александр Александрович! Не нужно никаких доплат. К вечеру сделаю.

— Тогда пока скажите мне пожалуйста, сколько может стоить извозчик отсюда до Петергофа?

— Три-пять копеек.

— Григорий Федорович, а вы мне пять рублей не разменяете?

— Александр Александрович, зачем вам?

— Мне нужно послать Митю в Петергоф за подарком для мамá.

— Лакея? На извозчике?

— Мне нужно быстро. Будет нехорошо, если подарок опоздает.

Гогель запустил руку в карман и отсчитал 10 копеек.

— Я буду записывать, — пригрозил Саша.

Позвал лакея и вручил ему деньги.

— Сдачу вернешь! — приказал он.

Перед визитом к мамá он еще успел повторить в библиотеке подарочную мелодию и к десяти был в матушкиной гостиной. Той самой с цветами сирени на обивке диванов и занавесках.

К императрице уже выстроилась с подарками очередь ближайших родственников. Саша встал в самом конце, надеясь, что, может, еще кого-нибудь пропустит.

Митьки не было.

Очередь шла предательски быстро. Уже Никса вручил мамá свой супер-пейзаж и удостоился объятий.

Тянуть было больше нельзя.

Куда этот бездельник запропастился?

— Мамá, позвольте, я сяду за рояль? — спросил Саша.

— Да, конечно.

И Саша начал играть и петь:

Последнее четверостишие, у Михаила Щербакова было, конечно, несколько трагичным, но песня на нем не кончалась, и дальше следовало еще более трагичное:

И Саша решил его не петь, а выкрутился так, как обычно и выкручиваются начинающие поэты: поставил первое четверостишие в конце еще раз. Стало, конечно, хуже, чем у Щербакова, зато без неподходящей для именин печали.

— Саша, можешь слова написать? — спросила мамá. — И ноты.

— Конечно, — кивнул Саша. — Хотя под гитару это звучит гораздо лучше.

— Под гитару? Так ты такое собирался под гитару петь?

— Почему нет? Разве не испанский — лучший язык для того, чтобы говорить с Богом?

— Причем тут испанский…

— Гитара испанская, — улыбнулся Саша.

И начал вставать из-за инструмента.

— Ваше Императорское Высочество! — окликнули его от дверей.