Царь нигилистов - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Олег Волховский (Глава 17) #17

Глава 17

— Давай, на этот раз ты войдешь сюда через дверь, — сказал царь.

И позвонил в колокольчик у входа.

В доме послышались шаги и скрип лестницы.

Открыл Зиновьев.

— Николай Васильевич, почему мой сын болтается по парку в два часа ночи? — поинтересовался папá.

Гувернер вытянулся по стойке смирно.

— Государь, Николай Александрович спит в своей комнате. Что касается Александра Александровича, то сейчас он на попечении Григория Федоровича.

— С Гогелем я еще поговорю, — поморщился царь.

И шагнул вперед, сделав знак Саше следовать за ним.

Зиновьев тут же попятился в сторону, открывая путь.

— Свечи зажги! — бросил ему царь.

Саше резануло слух обращение на «ты».

Но Зиновьев нимало этим не возмутился и бросился зажигать свечи.

— Посвети! — приказал папá.

И Николай Васильевич взял подсвечник, и они вошли в опочивальню Никсы.

Брат спал на такой же солдатской раскладушке, что и у Саши.

Первой туда подлетела псинка и начала стаскивать с Никсы одеяло, так что ему пришлось проснуться, и он сел на кровати.

— О, Моксик! — сказал он собаке.

Моксик радостно завилял хвостом и лизнул Никсу в лицо. Тот обнял пса, но, увидев папá, поднялся на ноги.

И с легким отвращением взглянул на брата.

— Не я! — сказал Саша. — Собака.

— Никса! Чем вы тут с Сашей занимались? — спросил царь.

Николай вопросительно посмотрел на Сашу.

— Я не вижу смысла скрывать, — сказал Саша.

— Папá… — начал Никса. — В общем, все началось с того, что я рассказал Саше о спиритическом сеансе в Большом дворце, во время которого он заболел. И мы решили устроить свой сеанс.

— Саша, все правда? — спросил папá.

— Почти, — сказал Саша. — Провести свой сеанс предложил я.

— Без медиума? — удивился царь.

— Медиум не нужен, — сказал Никса.

— Или медиумом был кто-то из нас, — уточнил Саша.

— А спиритический стол откуда взяли? — поинтересовался папá.

— Спиритический стол не нужен, — сказал Саша. — Есть другая технология.

И он рассказал про метод ватмана и блюдца.

— Показывайте! — приказал царь.

Они перешли в кабинет цесаревича, и Никса извлек из-за дивана преступный ватман и сдал его папá.

— И, кого вызывали? — спросил царь.

— Александра Первого, — ответил Никса.

— Пришел?

— Конечно, — сказал Никса.

— И о чем спрашивали? — поинтересовался папá.

— Я интересовался, почему он не подписал «Всемилостивейшую грамоту», — сказал Саша.

— «Всемилостивейшую грамоту»? — спросил царь. — Это еще что?

— Манифест 1801 года, — объяснил Саша. — Наверное в государственном архиве есть.

— А я спрашивал буду ли я править, — сказал Никса. — И блюдце ответило, что судьба не определена. И что повлиять может Саша.

— А потом?

— Потом мы услышали шорох наверху и все убрали, — объяснил Никса.

— Понятно, — сказал царь. — Завтра дома сидите. Оба!

— За что я люблю Александра Павловича, так это за фразу «Не мне их судить», — сказал Саша.

— А ты, Саша, сидишь дома три дня, — сказал царь. — За дерзость!

Всю глубину фразы «завтра дома сидите» Саша постиг только на следующий день.

Суббота началась с того, что Сашу разбудили в семь утра. Учитывая, что лег он в два, это было не то, чтобы приятно.

Но грех жаловаться. Всякая игра ва-банк несет в себе некоторые риски.

Он всю жизнь активничал, высовывался и работал затычкой во всех возможных бочках. Состоял, был, привлекался и участвовал.

И до того загадочного эпизода в поезде, которому он до сих пор не находил адекватного объяснения, эта тактика оправдывала себя. Да были, конечно в жизни приключения, зато и без куска хлеба не сидел никогда. Была бы свобода. За тридцать последних лет он успешно научился намазывать свободу на хлеб. И она частенько принимала вид красной икры, а то и черной.

Могла ли в этом случае тактика «сиди и не высовывайся» принести лучшие плоды? Вряд ли! Даже, если бы он каким-то чудесным образом сразу просек, что он в прошлом, а не в ролевой игре, не в розыгрыше, не в бреду и не в наркотической галлюцинации. Все равно у него язык 21-го века. И ни хрена ты его не подделаешь, если только ты не историк-филолог 80-го уровня! И незнание французского с немецким — хрен скроешь. А то, что ты маму с папой не узнаешь?

Все-таки перспективнее быть громким идиотом, а не тихим.

Теперь, когда на вентилятор набросано до фига разнообразной инфы, осталось сидеть и ждать, когда что-нибудь сработает, и надеяться, что окружающие постепенно забудут про «психоз».

Ждать Саша умел плохо…

На завтрак дали простоквашу с хлебом. И все!

Молочку эту он ненавидел с детства. Интересно великих князей вообще так кормят по выздоровлении, или это часть высочайшего приговора?

После завтрака он наконец взялся за письма папá.

Отвел на это занятие два часа и завел брегет.

Все-таки 10-минутный тайм-менеджмент — это слишком круто. Никогда не мог его выдержать больше двух дней подряд.

Володя ушел гулять с Зиновьевым, зато Гогель сел по другую строну стола и стал читать «Ведомости».

«Любезный папá!» — начал Саша.

Не прибавить ли еще «бесценный»? Нет, лучше не переборщить.

Не поблагодарить ли за предоставленный трехдневный покой и время для разгребания завала с делами? Как бы ни накинул еще столько же. Поблагодарить папá он всегда успеет. Вот минуют три дня, и будет понятно, нужно ли еще три для работы.

Изложил еще раз все, что рассказал ему наедине позавчера вечером: и про Шамиля, и про Кавказ, и про Среднюю Азию, и про русско-турецкую войну, и про Наполеона, и про все революции. Последние снабдил причинами из учебника, ну, теми, которые помнил. Из ближайших дат знал только 1861-й и 1881-й. Зато помнил про первое марта. Имена пока решил попридержать при себе.

Слабенько! Когда еще что-то исполнится!

Если ты Жанна д’Арк и прешь к дофину, чтобы спасти какую-нибудь прекрасную страну (ну, или несчастную, или просто «эту»), и хочешь, чтобы тебе дали войско, единственный способ добиться, чтобы тебя принимали всерьез, это сделать какое-нибудь верное предсказание. А чтоб сделать верное предсказание, надо сделать побольше предсказаний — авось что-то и исполнится.

Атмосфера в обществе здесь подходящая. Судя по повальному увлечению спиритизмом.

Он закончил с посредственно знакомой историей и перешел к литературе, стараясь не залезать уж явно в конец 19-го века и не опускаться в начало.

«Это список произведений 19-го века, которые должны быть опубликованы, — писал он. — Возможно, что-то уже опубликовано, я не помню дат».

Список получился такой:

«Россия:

Ф. М. Достоевский „Письма из мертвого дома“; Ф. М. Достоевский „Преступление и наказание“; Ф. М. Достоевский „Идиот“; Ф. М. Достоевский „Игрок“; Ф. М. Достоевский „Бесы“; Ф. М. Достоевский „Братья Карамазовы“; А. К. Толстой „Василий Шибанов“; А. К. Толстой „Князь Серебряный“; А. К. Толстой „История государства Российского“ (в стихах); Л. Н. Толстой „Война и мир“; Л. Н. Толстой „Анна Каренина“; Лесков „Левша“; Лесков „Очарованный странник“; Чернышевский „Что делать?“; Гончаров „Обломов“; Некрасов „Кому на Руси жить хорошо?“ (поэма); Некрасов „Русские женщины“ (поэма); Тургенев „Отцы и дети“; Салтыков-Щедрин „История одного города“.

Франция:

Виктор Гюго „Отверженные“; Виктор Гюго „Человек, который смеется“; Жюль Верн „Двадцать тысяч лье под водой“; Жюль Верн „Дети капитана Гранта“.

Соединенные штаты:

Марк Твен „Принц и нищий“; Марк Твен „Янки из Коннектикута при дворе короля Артура“; Марк Твен „Приключения Тома Сойера“; Марк Твен „Приключения Гекельберри Финна“; Гарриет Бичер Стоу „Хижина дяди Тома“».

Саша удивился, что ничего не смог вспомнить из английской литературы середины 19-го века, кроме Майн Рида. Вальтер Скотт и наиболее известный Диккенс — первая половина, а Стивенсон с Конан Дойлем — совсем конец.

Задумался и написал:

«Англия:

Майн Рид „Всадник без головы“; Чарльз Дарвин „Происхождение видов“ (теория эволюции)».

С Германией было еще хуже.

И Саша написал:

«Германия:

Карл Маркс „Капитал“».

Подписался:

«Ваш верный сын Саша».

Перечитал список. Ну, вкусовщина, конечно. И ведь такой упертый либерал-западник, а любит он, однако ж, морс, квас, борщ и Федора Михайловича.

И положил сушиться исписанные листы.

— Песочком можно посыпать, — подсказал Гогель.

К чернильнице действительно прилагалась баночка с дырочками, до боли напоминающая то ли солонку, то ли перечницу. А он-то думал, зачем она!

Обильно посолил песком письмо. Наверняка пересолил с непривычки! И вернул на подоконник.

— Григорий Федорович! Это папá в собственные руки. Никто не должен прочитать!

— Запечатать надо.

— У нас есть конверты?

— Куверты? — переспросил Гогель.

— Наверное…

Гувернер кивнул и достал из секретера у стены вполне нормальный конверт с двуглавым орлом в кружочке. И у него даже была полоска с клеем.

Так что письмо было запечатано и отправлено с лакеем к папá.

Саша вынул брегет. Без пятнадцати десять.

— О! Супер! — прокомментировал он. — Пятнадцать минут в загашнике.

И запрограммировал звон на очередные два часа. Так и хотелось это назвать «таймером»!

Гогель смотрел с уважением.

А Саша взялся за французский. Точнее за оригинал письма Александра Павловича.

Это было тяжело! Зато гувернер успел прочитать «Ведомости» и его можно было без зазрения совести дергать на консультации по произношению.

Около двенадцати лакей принес письмо от Никсы.

— Отлично! — отреагировал Саша. — С правом переписки.

«Дорогой Саша, — писал Никса. — Гончаров принес мне известную тебе сказку в опубликованном виде. Вышла в начале года в „Библиографических записках“. Но она там меньше, чем на страничку и заканчивается словами:

Ничего иль очень мало,

Все равно — недоставало.

Это ведь не все, как я понимаю?

Я ему это и высказал. Но он только пожал плечами и сказал, что дальше не знает. По-моему, соврал.

Я спросил, нет ли у него романа под названием „Обломов“. Он был крайне удивлен, сказал, что „Обломова“ он как раз дописывает, и что, видимо, книга выйдет в начале следующего года.

И заметил, что рассказывал о своей работе только самым близким людям.

Тут уж я пожал плечами и сказал: „Ну, наверное, проговорился кто-нибудь, а кто мне сказал — не помню“.

А потом…

Я, наверное, должен перед тобой извиниться. Я с самого начала собирался это сделать, когда попросил тебя написать японские слова. Мы с Гончаровым проверили их по словарю Тумберга. Некоторых слов не хватает, некоторые немного иначе произносятся, но совпала большая часть.

Ты простишь меня за то, что я тебя проверяю, братец Медведь?

Мне кажется, я должен рассказать обо всем этом папá…

Что ты об этом думаешь?

Обнимаю тебя мысленно!

Твой братец Лис».

«Вот оно! — подумал Саша. — Работает!»

— Чему вы так мило улыбаетесь, Александр Александрович? — поинтересовался Гогель.

— У меня просто совершенно замечательный брат, — сказал Саша. — Можно мне ему написать?

— Конечно, — сказал Гогель.

«Dear, Niksa!» — начал Саша.

И продолжил на языке Шекспира:

«Прости меня за домашний арест, это я виноват.

Сказка, конечно, не вся. Там гораздо больше.

Папá пока не говори. Давай оставим это на самый крайний случай. Если меня действительно решат отправить в сумасшедший дом — скажешь. Пока пусть сам делает выводы. Это надежнее. Материалы для размышления я ему послал.

В отношении японского ты совершенно прав, тебе не за что извиняться. Ты молодец! Никогда и ничего не принимай на веру!

Оказывается, словарь есть…

Как ты насчет того, чтобы попрактиковаться в английском?

Твой верный братец Медведь».

— Это тоже секретное письмо? — поинтересовался Гогель.

— Нет, нисколько, — сказал Саша.

Протянул письмо гувернеру и стал внимательно следить за его лицом.

В шпионы Григорий Федорович явно не годился. Вся внутренняя борьба отражалась на физиономии. Было совершенно очевидно, что не понял он ничего или почти ничего. И теперь у него было две линии поведения: смириться с англоязычной перепиской или попросить писать на понятном языке.

В первом случае он мог проглядеть какое-нибудь их подростковое хулиганство, а во втором, может, и должности лишиться. Воспитатель обязан воспитанников понимать. А должность-то теплая…

Тем более, что папá с ним явно поговорил. Гогель не жаловался, но провожал подопечного даже до туалета.

— Хорошо, — сказал он. — Пусть Митька отнесет.

Никса ответил только через час.

По-английски он писал с ошибками:

«Дорогой Саша!

Ты не виноват в нашем домоседстве. Последнее слово было за мной, и я не сомневаюсь, что, если бы я это запретил, ты бы послушался.

Английский я знаю посредственно, но я понял, почему ты на него перешел. Да, тот генерал, что надо мной, тоже его не знает. Как и твой ветеран польской кампании.

Так что давай практиковаться.

Насчет „не принимать“ на веру, ты мне объяснение спиритизма обещал. Ведь с ним что-то не так, правда?

Твой Никса».

Обед состоял из щей и кваса. Надо сказать, что Гогель ел тоже самое.

Никсе Саша ответил уже после обеда.

«Любезный братец Лис!

Знаешь, в чем главное отличие моих предсказаний от предсказаний спиритов? Ни блюдца, ни крутящиеся, ни стучащие столы никогда не рассказывают о том, чего не знают или не предполагают присутствующие. Да, иногда они предсказывают будущее. Иногда даже верно. Но это значит, что кто-то из сидящих за столом уже просчитал этот вариант развития событий. Не обязательно он его желает, иногда боится.

Ничего конкретного — ни фамилий, ни названий, ни дат — блюдце тебе не скажет. Впрочем, даты может. Но почти наверняка ошибется. Блюдце никогда не напишет тебе название не изданного романа, если только за столом не сидит автор или кто-то еще, читавший черновики.

Сейчас уже развлекаются вызовом духов поэтов, чтобы записать их посмертные стихи? Действительно похоже получается, потому что у присутствующих есть коллективное представление о стиле того автора, которого они вызывают.

Но попробуй назвать им имя поэта, которого никто из них не знает. И пусть вызовут. Может и придет и даже что-то продиктует, только потом будешь смеяться.

Мои предсказания можно проверить.

Предсказания спиритов — только опровергнуть.

И папá, думаю, скоро это поймет и разочаруется.

И блюдца, и спиритические столы двигают не духи, а сидящие за ними люди. Это подсознательные движения рук. Это потом докажут с помощью фотографий. Может быть, и сейчас уже можно доказать, только я не собираюсь работать разоблачителем и отнимать хлеб у Дэниела Юма. Моя цель — не в этом.

Люди меньше всего склонны верить разоблачениям. Действительность скучна. Так что после всех доказательств и столы, и блюдца будут еще век крутить, несмотря ни на что.

Английский учи! За ним будущее.

Между прочим, ты мне родословное древо обещал.

Кстати, а знаешь ли ты азбуку Бестужева?

Твой верный и преданный брат, Саша».

«Бунтовщика Бестужева? — спрашивал Никса в ответном письме. — Нет, не знаю. Это какая-то тайнопись?

Родословная будет завтра. Это долго».

Про азбуку Бестужева там в будущем была здоровая статья то ли в «Медузе», то ли в «Медиазоне». Саша вечно путал эти два издания, хотя донейтил обоим. Ну, и то инагент, и то инагент.

«Это язык заключенных, — отвечал Саша. — Особенно узников одиночек. Берется русский алфавит, выкидывается из него всякая муть, вроде „еров“, „ятей“, „ижиц“, „фет“, „ё“ и „и-кратких“. И остается у тебя 30 букв. Делишь их на шесть строк: по пять букв в каждой. И записываешь по алфавиту. Тогда каждая буква у тебя будет описываться двумя цифрами. Первая: номер строки. Вторая: номер буквы в строке.

Декабристы друг с другом перестукивались. Например, один удар в стену плюс три удара — это буква „в“. А два стука и потом еще два — это буква „ж“. Понял?

Но ведь не обязательно перестукиваться можно же просто цифры писать. 13 = „в“, 22 = „ж“. Только без крайней необходимости не пользуйся, а то нас живо спалят. Шифр-то простенький. И не пиши цифры одним блоком, чтоб не бросалось в глаза. Можно среди слов замаскировать, можно под арифметические расчеты закамуфлировать. Ну, ты умный, сообразишь.

Все запомнил?

Никогда письма не жег на свечке?

Осторожно, не обожгись.

Твой верный братец Медведь».

Гогель письмо на английском читать не стал, и Саша вздохнул с облегчением. «Алфавит Бестужева» можно было и без переводчика понять.

Отослав письмо с лакеем, Саша снова взялся за перо и положил перед собой очередной лист бумаги.