Царь нигилистов

Глава 22

В дверях стоял Митька и держал круглую розовую коробочку.

— Мамá, это не все, — сказал Саша.

Принял подарок у лакея и, не открывая, с поклоном, вручил императрице.

— Это средство для мытья волос, — пояснил он. — Идея моя, и мне помог один Петергофский аптекарь. Буду очень рад, если вам понравится.

Днем Саша написал аптекарю и попросил рассчитать себестоимость пакетика, чтобы прикинуть, какую цену ставить для покупателей.

Три-то цены надо сделать!

Затраты получались 10–20 копеек (в зависимости от сорта мыла). Дороже местного извозчика. Ничего, не на крестьянок ориентируемся. Платить будут те, для кого и рубль — пшик! Понятно, что дешевый продукт, ориентированный на большую целевую аудиторию, более выгоден. Но наши желания не всегда совпадают с нашими возможностями. Надо сначала это в моду ввести. Тот редкий случай, когда мода не пофиг.

Тут подошла и раскладка по ценам от Гогеля.

Список Григория Федоровича, в частности, гласил, что оклад штабс-капитана в среднем 55 рублей в месяц. Саша подумал, а не попросить ли выдать эти деньги наличными. Но решил, на всякий случай, не наглеть.

Аптекарь, вроде был честным, а его оценка адекватной. На «50 на 50» он согласился без торговли.

Саша преисполнился радужных надежд на полный захват рынка.

И тогда явился Никса с ответом от Тихобразова.

— Знаешь, сколько он запросил? — поинтересовался брат.

— Сколько?

— Двести рублей серебром.

— Ско-ока-а?!

— Двести. Начал с четырехсот. Потом сказал, что из любви к нашей семье, патриотизма и верноподданнических чувств может половину скинуть.

— Значит верноподданнические чувства стоят ровно двести рублей серебром, — заметил Саша. — Думаю, это еще дорого. Будем знать и не обольщаться.

Судя по ценам от Гогеля, уважаемый академик копил на дубовую рощицу для пленэров.

— Вообще-то у меня есть, — сказал брат.

— Держи при себе. Все великие промышленные империи начинались в подвалах, сараях и гаражах. А, если тебе на старте нужно денег больше, чем на аренду гаража, значит, тебе еще рано этим заниматься. Как я буду перед тобой оправдываться, если прогорю?

— Я тебя прощу, — улыбнулся Никса. — Гараж — это пристань?

— Не совсем. А где кареты хранят?

— В сараях и под навесами.

— Ну, это почти тоже самое… А ты мне рекламу не нарисуешь?

— Только пейзаж, — сказал Никса. — Портреты сложнее. Боюсь все испортить.

— Студента найдем. А пока живем сарафанным радио.

— Чем? — переспросил брат.

— Сарафанное радио — это, когда одна дама рассказывает о нашем восхитительном средстве двум другим дамам, а каждая из них — еще двум.

Высочайший приказ о производстве Саши в штабс-капитаны зачитал лично генерал Зиновьев, что, видимо, было очень круто.

Потом Саша полчаса принимал поздравления и играл, понятно, «К Элизе» и «Марию».

Но о сабле речь так и не зашла.

Вечером был фейерверк с салютом и шутихами. А возле террасы и по обочинам дорожек расставили плошки с горящим маслом. Смотрелось красиво и таинственно, но сомнительно с точки зрения пожарной безопасности и чистоты воздуха: чадили плошки нещадно.

И под грохот фейерверка Саше пришла в голову еще одна идея… главное, чтобы папá не сразу просек, что к чему…

Потом был бал в Большом дворце, но детей туда не пригласили и до одиннадцати уложили спать. Ладно, хоть фейерверк дали посмотреть!

27 июля у мамá намечался день рождения. Через пять дней. Что-то слишком густо для праздников.

Она пока не делилась впечатлениями о шампуне, так что Саша попросил аптекаря сделать еще одну подарочную коробочку и послал тете Санни. Болтливая женщина — находка для рекламщика. На сдержанную мамá он рассчитывал меньше.

Саша прикинул, что на совместный бизнес его деловой партнер уже потратил рубля три и решил, что еще немного и верноподданнические чувства аптекаря закончатся полностью. Послал ему пять рублей с Митькой, попросил сделать еще десяток красиво упакованных пакетиков и выразил надежду, что инвестиции партнеров тоже будут основаны на паритетных принципах. Заодно спросил фамилию Ильи Андреевича для подачи заявки на привилегию. Фамилия оказалась прямо очень правильной: Шварц.

Полдня он просидел в библиотеке, пытаясь найти в «Своде законов Российской империи» образец заявки на привилегию. Плюнул и написал в свободной форме. Не мелочась, прямо на имя папá. Зато набросал проект создания «Российского научно-технического общества», которое и должно будет выдавать привилегии. Основная мысль состояла в том, что этим должны заниматься ученые, а не чиновники. И надо давать все проекты на рецензию университетским профессорам. За плату.

Финансировать общество Саша предлагал на донейты. Или донаты? Саша привык к английской транскрипции.

Чтобы донейты потекли широкой могучей рекой Саша предлагал назначить председателем общества человека максимально авторитетного. Например, академика Якоби. Или того, кого папá сочтет достойным.

Грузить проектом папá он пока не решился. Пусть дозреет. Интересно, сколько еще заявок на привилегии надо подать, чтобы дозрел?

Зато отправил проект дяде Косте:

И с чувством выполненного долга сел за рояль подбирать до конца «Балаган» Щербакова. Собственно, подарить мамá на день рождения было больше нечего. Вряд ли она успеет за 5 дней извести 10 пакетиков шампуня. Хоть бы один попробовала!

Ну, еще, конечно, та идея…

И он начал играть и напевать текст:

И Саша четко вспомнил поразившую его фразу из Радищева: «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Уж не ей ли вдохновлялся знаменитый бард? Щербаков — филолог. Значит, наверняка читал. Не то, что некоторые!

Вечером пришел ответ от Константина Николаевича.

Ответ пришел уже после ужина, когда Саша самоотверженно записывал «Историю 47-ми верных ронинов». Самый развернутый вариант, примерно то, что он рассказывал при Тютчевой. Однако без лишней фемининности. Аудиторию «Морского сборника» он оценивал, как в основном мужскую. А значит у нас сёнэн: «аниме для мальчиков».

Судя по скорости доставки корреспонденции, Саша заподозрил, что Константин Николаевич либо гоняет лакея на извозчике, либо в личном экипаже с кучером. Петергоф — Стрельна — примерно 10 верст. И обратно: Стрельна — Петергоф — тоже 10 верст.

Похоже Саша становился штатным автором «Морского сборника».

У Гогеля даже удалось выбить лишние полчаса для работы: ну для дяди Кости ведь!

В воскресенье Саша честно отстоял службу. Как и в первый раз следя за Григорием Федоровичем и стараясь правильно и в нужных местах креститься.

Эту несложную науку он, кажется, уже освоил. И даже смог не спалиться на незнании молитв.

Вообще удивительно, что к нему до сих пор не приставили православного законоучителя — этакого толстого попа с гнусавым голосом и слащавым выражением на широкой физиономии.

Саша вспомнил как в Советское время от руки переписывали Библию, а на Пасху в церковь пропускали одних старушек.

Здесь в храм вели, не спрашивая согласия.

А можно как-то без насилия, чтобы и силком не тащить, и книги не запрещать, и не сажать за «оскорбление чувств»?

Почему у нас всегда что-нибудь да ходит в списках?

Саша не считал разумным бунтовать по мелочам. Ну, красиво же поют! Особенно: «Богородица, Дево, радуйся!»

Хотя если каждое воскресенье в течение нескольких лет: концерт одного содержания может и надоесть.

В период религиозного бума девяностых одна знакомая православная хиппушка в длинной юбке и фенечках на запястьях смогла затащить его в интеллигентский храм Космы и Дамиана, что напротив московской мэрии. Там тогда служили знаменитые в ту пору Георгий Чистяков и Александр Борисов — либералы, демократы, даже немного обновленцы и авторы многих книг.

Ну, он зашел из любопытства.

Под «Богородице, Дево, радуйся» там было принято вставать на колени. В Петергофском храме Александра Невского — нет. То факт, что придворная публика середины 19-го века менее набожна, чем интеллигентская двадцатого, напрочь рвал шаблоны.

Или охота пуще неволи?

— Григорий Федорович, вы только не расстраивайтесь, — начал Саша, когда они выходили из церкви. — А у нас не принято преклонять колени под гимн Богородице? Я где-то во сне такое видел.

— При дворе не принято, — вздохнул Гогель. — В Питере надо в какой-нибудь большой храм сходить: в Казанский или в Исакий.

— Видимо, когда переедем в Зимний? — спросил Саша.

— Да.

В Фермерском дворце его ждал подарок и письмо.

Собственно, на подоконнике стоял микроскоп, а под ним лежал конверт, скрепленный красной сургучной печатью. Герб на печати был затейливый: ромб, разделенный на две симметричные половинки. В одной — двуглавый орел, в другой — вообще непонятно что: какие-то три гусеницы лапками вверх и три зверя — львы что ли. Над ромбом — императорская корона, что вместе с орлом говорило о том, что это кто-то из родственников.

Саша подумал, не нанять ли репетитора по геральдике. Впрочем, Никсу можно припахать.

И сломал печать.

И Саша переписал «Марию» с нотами и «К Элизе».

После обеда катались с Зиновьевым и Никсой в ландо по парку Александрия. Погода была тихая и не очень жаркая.

Потом пили чай у брата.

— Можешь мне примерно набросать гербы наших ближайших родственников, — попросил Саша. — А то я путаюсь.

— Они изданы, я тебе пришлю.

— Еще мне нужен список всех дам, которых может заинтересовать шампунь. Желательно, чтобы дама была порешительнее.

— Тетя Мэри, — тут же отреагировал Никса.

— Мария Николаевна?

— Да.

Которая родственница Наполеона?

— Мы все через нее родственники Наполеона. Ну, в какой-то степени.

Собственно, родственница она была не Наполеона, а Жозефины Богарне: ее первый муж приходился французской императрице внуком.

Никса рассказывал Саше тетину историю.

За черт знает кого Николай Павлович согласился отдать любимую дочь только потому, что она уперлась рогом и заявила, что из России не уедет ни при каких обстоятельствах. Ну, а какой иностранный принц согласится в Россию переехать?

Согласился Максимилиан Богарне. И Маше понравился.

Дедушка понимал, что это мезальянс, конечно. Но смирился. Так появился в России род герцогов Лейхтенбергских (они же князья Романовские).

Максимилиан при этом остался католиком, зато с готовностью залез под каблук к своей властной жене, которая курила сигары и кокетничала со всеми подряд.

Родственник Наполеона тете Мэри в конце концов надоел, и она завела себе графа Строганова, с которым после смерти Максимилиана быстренько тайно обвенчалась. Мамá и папá об этом знали и тщательно скрывали сие от дедушки, не на шутку опасаясь, что счастливого мужа Николай Павлович сошлет в Сибирь, а его новоиспеченную супругу — в монастырь подальше. Тем временем граф занудствовал, что не может открыто встречаться с собственной женой.

Да, такая женщина вполне могла решиться на подвиг испытания шампуня на собственных волосах.

— А еще тетя Мэри — Президент Академии Художеств, — добавил Никса.

— Ну, вот! И зачем я у Елены Павловны просил художника?

— Мадам Мишель тоже покровительствует живописи, — сказал брат. — Так что все правильно. А тете Мэри я могу написать.

— Давай! — согласился Саша.

Никса кивнул.

— Хорошо.

— У меня есть еще одна идея на день рождения мамá, — сказал Саша. — Понадобится тонкая проволока, легкая вощеная или папиросная бумага, клей, фольга и плоская свечка, как у католиков. Или тряпочка, пропитанная маслом для ламп. Можно это найти?

— Думаю, да, — сказал Никса.

Материалы достали к вечеру понедельника. Испытания организовали на пляже Финского залива.

Солнце садилось, опускались сумерки. Воздух пах хвоей, морем и немного водорослями.

Больше всего Саша боялся, что конструкция окажется слишком тяжелой и не полетит. Вторым страхом было спалить все напрочь.

Первый кошмар был актуальнее для вощеной бумаги, а второй — для папиросной.

Начать решили с последней.

За старшими братьями увязался Володя. Без Гогеля с Зиновьевым тоже не обошлось, ибо детки честно признались, что собираются играть с огнем.

Больше всего Сашу поразил Григорий Федорович, принявший в мероприятии весьма заинтересованное участие.

Помня, что сила Архимеда пропорциональна объему, а масса бумаги — площади, Саша решил сделать фонарик побольше, чтобы выиграть в подъемной силе. Воздух, конечно, тоже что-то весит, но гораздо легче бумаги. Так что высота фонарика получилась метра полтора.

Бумага, конечно, не рисовая, как по науке, но папиросная даже легче. Только бы не загорелась!

У свечки то ли не хватило мощности для правильного нагрева, то ли она оказалась тяжелее, чем надо, то ли у экспериментаторов не хватило терпения дождаться, пока воздух прогреется. Так что остановились на пропитанной маслом тряпочке.

Фонарик держали господа генералы, с некоторым трудом отогнав на безопасное расстояние драгоценного цесаревича. А Саша, как менее ценный кадр, орудовал со спичками.

Тряпочка загорелась, фонарик заполнился горячим воздухом буквально за пару минут, величаво стартовал из генеральских рук и медленно, покачиваясь на ветру, поплыл вверх в сторону моря.

— Летит! — радостно заорал Володька.

— Обычный монгольфьер, — прокомментировал Никса.

Но явно был рад до смерти.

Ветер был не сильным, но при каждом наклоне пламя норовило достать до бумаги.

Саша смотрел на это с замиранием сердца.