Царь нигилистов

Глава 4

— Через полчаса семейный обед, — сказал Никса. — Половина шестого.

— Интересное время для обеда.

— При дедушке был в четыре.

— Одобряю Николая Павловича. С петрашевцами он, конечно, зря так, там вообще не было ничего, кроме разговоров, причем даже не особенно революционных. И декабристов мог бы не вешать по два раза, несмотря на завиральные идеи господина Пестеля. И бюрократию не разводить в таких количествах, и освободить крестьян всего на 70 лет позже, чем надо, а не на сто. А так и упрекнуть не в чем.

— В случае с декабристами было явное государственное преступление, — заметил Никса.

— Не спорю. Попытка насильственного захвата власти. Хотя, хотя… Ну, вышли, ну постояли. Ничего не сожгли, ничего не испортили. Каховский был неправ, конечно. Но в остальном — митинг, а не бунт.

— Угу! Вооруженный до зубов!

— До чего с тобой приятно дискутировать, Никса! Ты сразу видишь суть. Да, не по американской конституции. Собираться можно мирно и без оружия. Но сами брутальные америкосы на это плюют и могут собраться даже с автоматами и минометами… это оружие такое, потом объясню.

— Саша, войска, без приказа покинувшие место дислокации с оружием в руках, — несомненные мятежники. И отказ присягнуть законному государю — очевидный мятеж.

— Формально — да. Но, если подумать не декабристы виноваты и даже не Николай Павлович. А то, что Александр Павлович сначала обнадежил общество перспективой реформ, а потом отказался от модернизации.

Образованный класс оказался впереди власти и вошел с ней в клинч. Власть огрызнулась, распределила недовольных по сибирским рудникам и окончательно отказалась от модернизации. И государство объявило себя единственным европейцем в стране. Ну, да, в европейской ее части. Может и хотели бы устроить модернизацию — но не с кем. Результат: поражение в Крымской войне. Николай Павлович видимо понял, что он здесь не совсем ни при чем и устроил себе Endura.

— Что это?

— Ну, вот это я думал, что ты знаешь. Как бы не самоубийство. Альбигойцы морили себя голодом или ложились почти без одежды на холодный каменный пол, чтобы вызвать воспаление легких. По одной версии, Николай Павлович вышел в мороз принимать парад в летнем мундире и в результате смертельно заболел, по другой — принял яд.

— Ты не помнишь, как дедушка умирал? — спросил Никса.

— Нет, я ничего не помню. Мы при этом присутствовали?

— Да, мы стояли на коленях возле кровати. Он сказал отцу: «Сдаю тебе дела не в том порядке, в каком бы хотел». А мне: «Учись умирать!» И я до сих пор слышу его голос.

— Я дурак, — сказал Саша. — Прости. Только языком трепать умею.

— Тебя стало интересно слушать. А по поводу самоубийства до меня доходили слухи, конечно. Но было не так. Дедушка был болен гриппом, но сначала болезнь не казалась серьезной. И он поехал в манеж, чтобы проститься с полком, который уезжал на Крымскую войну. Да, доктор Мандт предупреждал его, что он очень рискует, на что дедушка сказал: «Вы исполнили свой долг, предупредив меня, а я исполню свой, простившись с солдатами, которые уезжают, чтобы защищать нас». Раз он не должен был сделать это?

— Нет, Никса. Его жизнь была ценнее красоты поступков. Когда ты бежишь от долга, какая разница, куда? В деревню, в глушь, в Саратов, за границу или на тот свет.

— Дезертирством считаешь?

— Я бы не был столь категоричен. Возможно, он считал, что так будет лучше для всех. Бывают же альтруистические самоубийства.

— Про яд точно клевета.

— Способ не так важен. И разве это клевета? Он был человек чести. Да и не в том дело. А в том, что в этой стране история вечно идет по одной дурной спирали. Начало модернизации, надежды образованного класса, нерешительность модернизации, рост протестных настроений, отказ от модернизации, политический кризис, контрреформы, поражение в войне или еще какая-нибудь гадость — начало модернизации, и далее по тексту.

— Ты в который раз говоришь «эта страна». Ты совсем не любишь Россию?

— Если бы я не любил Россию, я бы сидел у подножия Альп где-нибудь в славном городе Зальцбурге, попивал баварское пивко, закусывал венским шницелем и издалека радовался успехам русского оружия, потому что там великолепный горный воздух и лакеи не вонючие. «Эта страна» — не от ненависти, а от боли. Я не люблю не Россию, а ее золотушные язвы.

Брегет прозвонил во второй раз.

— Все, Саша, — сказала Николай. — А то я тут с тобой окончательно опоздаю.

— Хорошо. Спасибо за урок.

Никса хмыкнул.

— Взаимно.

— Там будет папá?

— Да.

— Очень ругает за опоздания?

— Просто крайне невежливо опаздывать.

— Да? Все-таки мне у вас нравится. Ок, замолкаю, чтобы в путь до Нерчинска не махнуть.

— А это откуда цитата?

— О! Это одна из высот русской литературы. Безусловный мастрид. Пушкин Александр Сергеевич «Сказка про царя Никиту и сорок его дочерей».

— Никогда не слышал.

— Так она не издана. Но рукописный вариант наверняка лежит у папá в самом дальнем углу самого тайного ящика письменного стола, прямо под тем, в котором «Колокол». Но пойдем. А то, если я тебе буду про царя Никиту пересказывать, ты не только на обед опоздаешь, но и ужином манкируешь. Ко мне ведь обед не относится, я правильно понял?

— Ты просто болен, думаю, тебе принесут.

— Ты меня проводишь до спальни?

— Ну, не брошу же!

Пока они шли, Саша думал о том, почему раньше не увидел себя в зеркале. Зеркал было не так уж много, ни одного бального зала, но они присутствовали: в основном над каминами. Видимо, плохо себя чувствовал, и было не до того, и обстановка за окном интересовала больше, чем в комнатах.

Обед действительно принесли. Довольно приличной: жаркое с картошкой и квас. Все пресноватое, но ничего, есть можно.

Принес тот же Митька. Саша уж собирался послать его в баню, но решил, что пока не в состоянии, плюнул и отложил воспитательное мероприятие до утра.

Думал, что после политсрача с цесаревичем еще долго не заснет, но болезнь и усталость взяли свое и заснул, отгородившись синей ширмой от лучей заката.

Естественным следствием раннего засыпания явилось то, что он проснулся в семь утра. Обстановка 19-го века никуда не делась, но самочувствие было гораздо лучше.

На стуле, где вчера сидела Китти, дремал человек лет сорока с простым лицом и усами с первой проседью, одетый, как лакей, но вместо брюк короткие штаны с чулками и башмаки.

Саша очень тихо спустился с кровати, стараясь не разбудить слугу, и, накинув архалук, смог самостоятельно добраться до туалета.

Дворец еще спал.

На фарфоровом подносе имелось даже три зубных щетки с позолоченными ручками и явно натуральной щетиной, как у кисточки для рисования. И все с вензелями, так что Саша без труда нашел свою.

Зато зубной пасты не было.

Зато имелась квадратная металлическая коробочка с надписью «Tooth powder», содержимое которой Саша ожидаемо опознал как зубной порошок. Он даже был привычно белым и пах травами.

Саша был не уверен, что этот зубной порошок его, но коробочка была одна, и он тщательно вымыл щетку и обмакнул в порошок. Он оказался крупноват, но в общем вполне работал.

Саша подошел к зеркалу, в котором вчера увидел себя вместе с Никсой. Ничего не изменилось. Из зеркала смотрел широкий в кости некрасивый подросток.

Четыре дня болезни не прошли для мальчишки даром, и волосы были не вполне чистыми.

Интересно, где здесь душ? И где взять полотенца? А чистое белье?

Не будить же Никсу ради этого. Вы не знаете, как бы это мне помыться, Ваше Императорское Высочество?

Когда Саша вернулся, проблема решилась сама собой, ибо новый лакей стоял возле кровати и явно был растерян, не найдя господина.

— Ваше Высочество! — воскликнул он.

— Кто вы? — спросил Саша.

— Вы меня не помните? Я Кошев — ваш камердинер.

— Нет, но вы очень кстати, — сказал Саша. — А по имени-отчеству?

— По имени-отчеству? — удивился Кошев. — Прохор Захарыч.

— Прохор Захарыч, не могли бы вы приготовить мне все для мытья и проводить в душ? — спросил Саша.

— Здесь нет, Ваше Императорское Высочество, — сказал камердинер. — Только ванна.

— А где есть?

— У государя, на первом этаже. В его покоях.

— Понятно, — сказал Саша.

И решил, что обойдется.

— Еще есть лечебный, — добавил Прохор. — В мыльне, у государыни, вашей матушки.

— Это далеко?

— Версты две, возле Монплезира.

Саша плохо понимал, как версты переводятся в километры, но все равно предприятие представлялось слишком геморройным.

Он вздохнул.

— Ладно, пусть будет ванна. И приготовьте мне чистое белье и чистый архалук.

— Будет исполнено, Ваше Высочество.

Ванная оказалась отдельной комнатой, рядом с уборной и с туалетом. Собственно, ванна была медной, немного утопленной в пол и отгороженной от остального помещения занавеской. В комнате имелись, понятно, гамбсовские стулья, зеркала, туалетный столик и высокое окно. Пол был паркетный.

Больше всего Сашу порадовали сложенные на стуле и повешенные на спинку полотенца. О радость! Они были махровыми. По краям шел витиеватый восточный узор, вызывающий в памяти роспись купола голубой мечети в Стамбуле.

Над ванной низко располагались позолоченные краны и никаких признаков душа, так что Саша не сразу сообразил, как тут вообще мыть голову.

Мыло было, такое же итальянское, как вчера. Зато шампуня не наблюдалось.

Ну, Прохор и разгильдяй!

Саша зло и настойчиво позвонил в колокольчик.

Камердинер явился и вопросительно посмотрел на полуодетого господина.

— Прохор Захарыч, а где шампунь? — возмущенно спросил господин.

Слуга вытаращил глаза.

— Я не понимаю, Ваше Императорское Высочество. Что? Шалунь?

— Шампунь — это жидкость для мытья волос. Чем у вас голову моют?

— Мылом. Ну, бабы еще яйцом. Или крапивой.

— Ну, принеси хоть яйцо.

По рассказам мамы, яичным желтком голову мыла прабабушка, и это было все-таки чуть понятнее, чем крапива.

Пока Саша мрачно размышлял о невыносимом быте 19-го века, в хрустальном стаканчике прибыл яичный желток.

Вода было уже налита и температуру имела вполне приемлемую. Так что, оставшись один, Саша погрузился в ванну. Это несколько примирило его с действительностью.

В прошлой жизни в последний раз он принимал ванну, кажется, еще учась в универе. Потом было совершенно всегда совершенно некогда, так что приходилось обходиться душиком.

Мыть голову под краном с мылом и яйцом было не так удобно, как под душем, но куда денешься, а натуральная губка даже порадовала.

Белье было сложено на другом гамбсовском стуле, и здесь Сашу ждала новая неожиданность. Собственно, в комплекте недоставало трусов. Вместо них имелись белые полукальсоны. А также белая сорочка и белые брюки. Архалук имел чередующиеся зеленые и малиновые полосы, что показалось Саше несколько спорным, но вообще он был довольно равнодушен к одежде.

Вернувшись к себе, он приказал Прохору подавать завтрак.

— Кофе с молоком, круассан и ветчину, если можно, — уточнил он.

Но все оказалось не так просто. Собственно, ушел за завтраком камердинер, а вернулся лакей, тот самый Митька, и пах по-прежнему.

Зато принес все в точности. Причем кофе был явно сваренным в турке, а не привычным растворимым. И этот аромат воскрешал в памяти воспоминания о маленьких парижских кафе.

— Митя, вы не могли бы сегодня тоже помыться? Здесь есть баня?

Лакей явно чему-то удивился, но ответил на заданный вопрос.

— Да, в городе. Прямо сейчас, Ваше Высочество?

Саша подумал, что надо бы еще пообедать. А откуда возьмется обед без Митьки? Эта зависимость начинала его бесить.

— После обеда, если это возможно.

— Как прикажете Ваше Ампираторское Высочество!

— Императорское, — машинально поправил Саша.

После того, как с завтраком было покончено, лакей понадобился вновь, и Саша позвонил в колокольчик.

— Митя, теперь письменные принадлежности, — приказал он.

И подумал о том, как быстро научился гонять лакея.

«Письменный прибор» представлял собой хрустальную чернильницу с золотой крышкой с круглыми дырочками, в одну из которых было вставлено самое настоящее гусиное перо.

Бумага была вроде обычная, даже довольно белая.

Саша положил лист на тот самый круглый столик, на котором завтракал, и вынул из чернильницы перо. С него тут же стекла здоровая чернильная капля и шмякнулась на бумагу, растекшись жуткой кляксой и грозя просочиться на скатерть.

Саша поморщился и взял другой лист.

С огромным трудом написал: «План действий».

И посадил очередную кляксу.

Вздохнул и позвонил в колокольчик.

Лакей явился.

— Что прикажите, Ваше Амператорское Высочество?

— Императорское, — вздохнул Саша. — Митя, а карандаши есть?

— Да, Ваше Амператорское…

— Митя, опускайте лучше это трудное слово, если не можете его правильно произносить. А то уши вянут. Давайте карандаши.

Пока лакей бегал за карандашами, Саша размышлял о том, как он ненавидит народ. Почему-то курьеры из «Перекрестка» и таджички из клининговых фирм раздражали не в такой степени. Подобные же чувства в прошлой жизни он испытывал только один раз, когда сцепился на тему политики со своей офисной уборщицей.

Интересно, это взаимно? То есть ненавидит ли его Митька столь же чисто и беспримесно? И Саша вспомнил известное высказывание Вольтера: «Если мой лакей узнает, что Бога нет, он тут же меня убьет».

Карандаши прибыли, и с карандашами прибыл толстый том в кожаном переплете.

— Вам государь цесаревич велел передать, Ваше… Высочество, — доложил Митька.

«Уложение о наказаниях уголовных и исправительных», — гласило название тома.

Он! Николаевский кодекс 1845-го.

— Передайте Его Императорскому Высочеству мою благодарность, — кивнул Саша и отпустил слугу.

С карандашами дело пошло на лад, и «План действий» обрел несколько пунктов:

Тут он подумал, что авторучка — это все равно полумера, и дописал:

Он с тоской вспомнил свой ноутбук, но решил, что на окружающем уровне развития производительных сил это вряд ли возможно.

Пробежал список и вернулся к первому пункту. Он казался самым реалистичным.

Позвонил в колокольчик.

— Митя, у нас на кухне есть терки? — спросил он явившегося лакея.

— Терки?

— Обыкновенные. Для морковки, для сыра. Чем мельче, тем лучше.

— Да, Ваше… Высочество.

— И еще сухой кусок мыла и стакан.

Пока Митька исполнял приказ, Саша почти с благоговением открыл «Уложение».

Но толком изучить не успел, потому что прибежал слуга.

Принесенная им терка напоминала черепаху, ибо стояла на ножках и была, вроде, из бронзы.

Саша взял кусок мыла и попробовал потереть. Получалось недостаточно мелкодисперсно, но хоть что-то. Пересыпал получившееся в стакан.

Он где-то читал, что первые шампуни были порошковыми.

И вернулся к чтению творения Николая Павловича. Точнее его юристов.

И тогда Митька явился сам.

— Ваше Ампираторское Высочество! К вам Иван Васильевич Енохин и Иван Михайлович Балинский. Не соблаговолите ли принять?

— Балинский — тоже врач?

— Да, Ваше… Высочество.

— Соблаговолю. Пусть заходят.

Саша не был уверен, что комильфо принимать гостей в халате, но да ладно — все-таки врачи. Он переставил на подоконник терку, недотертый остаток мыла и чернильницу с пером. Потом переложил карандаши и «План действий».

Спутник Енохина был раза в два его моложе, наверное, едва за тридцать, носил усы и бородку и имел высокий лоб, плавно переходящий в нарождающуюся лысину. Одет был в штатское: сюртук, жилет и галстук, больше напоминающий шейный платок. Впрочем, все сдержанных темных тонов.

— Садитесь, господа! — предложил Саша. — Чай? Кофе?

Господа предпочли кофе, Саша тоже решил повторить, так что пришлось снова вызванивать несчастного Митьку.

— Митя, принесите нам пожалуйста кофе и что-нибудь к нему, — попросил Саша. — Ну, там, булочки, круассаны.

На него уставились две пары удивленных глаз.

— Что-то не так, господа? — спросил Саша. — Все-таки чай?