Чада, домочадцы и исчадия

Глава 10

Я шла к ним от леса: Булат, ссадив меня и богатыря на опушке, вздернул голову, прянул ушами — да и попросил дозволения не сопровождать хозяюшку далее, здесь дождаться… Что-то здесь было, пожалуй, нечисто — ну не спроста же я вдруг стала “хозяюшкой” из “хозяйки”? — но держать у своей юбки отчаянно скучающего коня жестоко.

— Ладно, оставайся. Но посевов не трави и… — я задумалась, вспоминая, что еще там приписывалось в сказках волшебным коням. Не вспомнила, и махнула рукой: — В общем, катись, гуляй, но не хулигань!

Булат предвкушающе сверкнул глазами, всхрапнул, махнул хвостом — и сгинул одним скачком.

Вот тебе и “тут тебя, хозяюшка, дождусь!”.

Илья, успевший перекинуться, пока я давала указания коню, ухмыльнулся собачьей пастью — и я расслабилась. Криминала богатырь не одобрил бы, значит, что бы там не задумал копытный хулиган, это в границах приемлемого.

Черемши оказались деревней небольшой, разве что чуть обширнее тех же Малых Елей.

А так — все то же самое: высокий потемневший от времени тын, к которому прильнули заплатки огородиков, ворота, распахнутые по дневному времени.

Я шла, и собачий бок успокаивающе прижимался к бедру, помогая одолеть некстати накатившую робость. Селяне, возившиеся в огородах, при моем появлении разгибались, провожали взглядами.

У ворот, распахнутых по дневному времени, я остановилась.

— Люди добрые, подскажите-ка, где мне дом Еремы Печника отыскать?

Молчание. А потом “А ты кто таковская будешь, девка наглая?” — от пузатого мужика с ближайшего огорода.

Всё. Робости как не бывало!

Я почувствовала как удивленно поползла вверх правая бровь.

И чем выше она поднималась — тем бледнее становился мужик.

— Прости матушка! — сдернул он шапку, кинулся кланяться — Не признал, Премудрая, не казни дурня!

Я опустила бровь.

“А ведь сказывал Демка, что странная она” — донес ветер чей-то шепоток.

Но чей — бог его знает: все исправно гнули спины.

— Полно, люди добрые. Я не сержусь. Отведите меня к дому Еремы Печника, — попросила я, за прохладцей скрывая неловкость от этой сцены.

Дети — народ бесстрашный и любопытный, а еще странная Премудрая — это куда привлекательнее, чем возня в земле, и сразу трое мальчишек рванули наперегонки с огородов.

Гнать лишних проводников я не стала: сама с дачи еще быстрее в их возрасте драпала!

— А что, ребятушки, знаете ли вы детей Еремы Печника?

Дом, к которому меня привели, стоял ближе к середине деревни — ухоженный, ладный.

Кое-где в срубе светлели свежие бревна, след своевременной хозяйской заботы.

Из-под крыльца брехнул пес, но тут же затих, стоило только Илье рыкнуть негромко.

Толкнув дверь, я миновала сени и вошла в большую комнату:

— Здравы будьте, хозяева. Показывайте, что с вашими детьми?

…а с детьми и впрямь было скверно.

— Это Елюшка, младшая наша, она самая первая занемогла, — молодая, рано начавшая увядать женщина с измученным лицом подвела меня к “пациентке” и теперь нервно трепала передник, когда я присела на лавку.

Детский лоб под моей ладонью был влажным и холодным. Ощутив мое прикосновение, она открыла глаза — но явно с трудом, и тут же смежила веки.

Даже в темноте я видела, насколько девочка бледна — разве это нормально, чтобы деревенский ребенок был таким бледным?

Да и вообще, где вы видели детей, которые среди бела дня согласятся лежать.

Отыскав тоненькое, полупрозрачное запястье, я нащупала пульс: частый, и какой-то… мелкий, что ли. Поверхностный. Словно перепуганное сердечко частит изо всех сил.

— Света дайте! — велела я стоящей рядом матери, а сама оттянула по очереди оба века.

Зрачки расширенные, но оба, одинаково.

И на свет реагируют — в чем я и убедилась, когда хозяйка принесла светильник.

Еще в рот заглянула, отметила бледные-бледные слизистые.

Не то чтобы мне это что-то могло дать — но симптомы я собирала не для себя.

Мой план был прост: посмотреть на детей, и, если своими силами сделать ничего не получится (а не получится точно, потому что детское здоровье — не то, с чем я стану экспериментировать) — идти на поклон к матери Ильи.

Еще можно попросить о помощи Кащея, но его оставим на самый крайний случай, все-таки в сказках у него репутация специфичная.

А сейчас…

Я вернула руку на лоб девочке, и постаралась ощутить под нею не кожу, а что-то другое. Детскую жизненную силу.

И потянулась к ней тем, чего у меня, как я совсем еще недавно думала, нет.

Тем, что скреблось под сердцем.

Тем, что недавно прорвалось из меня наружу, пробило себе выход сквозь мою грудь.

Пусть в этот раз у меня получится. Мне очень нужно.

Я прощаю тебя за то, что ты причинила мне боль.

Я благодарю тебя, за то что ты есть.

Давай теперь попробуем быть вместе.

Сейчас для этого самое время.

— Как на краю земли

Лес сырой шумит,

Здравия дает Елюшке.

Елюшке дает, дочери своей.

Слова заговора “На здравие” я, пока ждала Илью, затвердила, зазубрила так, что сейчас они выскакивали сами, прилагать усилия, чтобы вспомнить, не приходилось.

Прилагать усилия приходилось для другого — для того, чтобы вливать в девочку свою силу.

Прикрыв от напряжения глаза, я старалась поделиться. Сила, упрямая, неподатливая, не давалась — и выжимать ее приходилось чуть ли не по капле. Но я чувствовала, чувствовала, как она уходит сквозь мою ладонь и вливается в детское тело — слабо, мало, но хоть что-то.

— Как на краю земли

Реченька журчит,

Здравия дает Елюшке,

Елюшке дает, дочери своей.

Под закрытыми веками постепенно становилось светлей.

Вспыхивали, гасли мерцающие искры. От напряжения сводило челюсти, и затылок, и спину. Силу я то чувствовала, то не чувствовала, и не знала, не видела: сколько я уже отдала, сколько ей еще надо, но интуицией, наитием понимала — мало.

Такими темпами я тут буду до второго пришествия сидеть — притом неизвестно, было ли в этом мире первое.

…ничего, посижу.

— Как на краю земли

Солнышко блестит,

Здравия дает Елюшке,

Елюшке дает, дочери своей.

Разноцветные искры, которых стало много, очень много, вспыхивали под веками, гасли, сливались в линии и пятна, а потом вдруг я увидела в них смысл. Суть. Поняла, что это вот эти бледные бело-голубое светящиеся нити, слабые и трепещущие — и есть Елюшка. Зеленые, ярко-колкие, как иголочки брызги — это капли моей силы, и, вливаясь в Елю, они растворяются, делают ток ее собственных жизненных сил ярче и сильнее, но мало их, так мало!

Открыв глаза от неожиданности я испытала всплеск паники, но тут же успокоилась, потому что картинка не исчезла. И, не переставая шептать слова заговора, я снова опустила веки. С закрытыми глазами видеть было легче.

— Как на краю земли

Ветер вихри вьет,

Здравия дает Елюшке,

Елюшке дает, дочери своей.

Моя сила, устав бороться, поддалась наконец, потекла в ребенка сперва бодрой капелью, а потом тонким ручейком, и теперь я напрягалась уже для того, чтобы ее придержать, понимая подспудно, интуитивно, что нельзя дать ей залить, затопить пациентку.

Но пока яркое, зеленое сразу же растворялось, коснувшись бледно-голубого, добавляя ему яркости и насыщенности, но не меняя окраски.

— Как на краю земли

Камень-бел стоит,

Камень-Алатырь,

Елюшку хранит…

Закончив заговор, я тут же стала читать его снова — не отрывая руки, не прерывая речитатив. Не думая, повторяла четверостишия одно за другим, просто зная — все правильно. Так нужно.

Момент когда стало “хватит”, я ощутила без всяких усилий. Просто словно очнулась от транса, толчком ощутив: всё, стоп — и убрала ладонь.

Открыла глаза.

Посмотрела на девочку: она порозовела, лоб, пусть и влажный, теперь был правильно-теплым, а пульс замедлился и больше не частил так поверхностно.

Девочка так и не открывает глаз, но теперь было это не забытье, а сон.

Пусть спит. Ей будут нужны силы…

Я встала, распрямляя уставшую спину — и почувствовала, как от нее отлипла мокрая рубаха. Расправила плечи, шею — они затекли от долгого напряжения.

Взглянула на жену Печника, которая так и простояла рядом всё это время, не смея сесть.

— Кто следующим заболел? Показывай. Как зовут?

— Ладий…

Осмотр. Все те же симптомы: та же бледность, слабость и апатия. Расширенные зрачки и скачущий пульс.

Я скрупулезно проверяю всё. Потому что в отличие от женщины, смотрящей на меня, как на сошедшее на землю божество, я понимаю: симптомы мне еще понадобятся. Потому что я не вылечила ее дочь. Я только дала ей передышку.

— А вот испей водицы ключевой, матушка! — хлопотала хозяйка. — А может, молочка? Так я мигом!

Молочка мне не хотелось, хотелось сидеть, откинувшись на деревянную стену избы, чувствовать, как влажная рубаха холодит спину и приходить в себя.

Устала я не столько от расхода сил — расхода я и не почувствовала, если уж начистоту, — сколько от напряжения. От непривычной сенсорной нагрузки болела голова — болела мерзко, непривычно: тяжелым онемением в затылке, словно там лежит каменный шар, давила ломотой в висках.

А больше всего давило понимание, что ничего-то я не сделала, ничем-то не помогла.

Вот тебе и сила, какой здесь никто не видывал. Вот тебе и просвещенный, образованный человек двадцать первого века.

Всё — тьфу, пустышка.

Выхлебав спасительно холодную воду прямо из ковша, я остановила суетящуюся вокруг меня женщину:

— Хватит. Не нужно мне молока. Там, во дворе, пес мой остался — позови-ка его.

И хоть в этом мире собакам таких вольностей дозволять не принято, у хозяйки и тени сомнения не мелькнуло: раз Премудрая велит — значит, так и правильно!

И от этого было еще стыднее.

Илья явился быстро, стоило только хозяйке дверь открыть — видно, караулил у крыльца и слышал весь разговор.

Качнул хвостом туда-сюда, взглянул вопросительно: молодец, мол, Премудрая, чего звала?

— Обнюхай детей.

Песочно-серый нос послушно разворошил одеяла, со всем тщанием выполняя приказ.

— Чуешь болезнь? А коли чуешь — пробегись-ка вокруг, принюхайся, не тянет ли еще где таким духом?

“А ты?” — без слов спросили меня собачьи глаза с человеческим разумом в них.

— А я здесь тебя подожду. Устала я…

Илья согласно качнул хвостом и потрусил прочь — заставив прижаться к стенке хозяина, возвращающегося в избу с обширной корзиной в руках.

Я с трудом удержала улыбку: ну да, богатырю, привыкшему, что ему все дают дорогу, в голову не пришло посторониться, давай дорогу человеку. А что сам он нынче пес — так это такие мелочи, право слово!

— Вот, прими матушка, за лечение, не побрезгуй! — поклонился хозяин. — Чем богаты…

Улыбку мою как ветром сдуло. Я покачала головой, отказываясь от подношения:

— Не ушла болезнь еще — только отступила. Буду дальше думать. А плату свою убери пока. Позже пригодится.

Помрачневшие было от моих слов муж с женой снова посветлели лицами, а я прикрыла глаза, потому что смотреть на горящую в их глазах надежду было страшно.

Илья вернулся где-то минут через сорок — и всё это время дети спали, а их бедные хозяева не знали, чем мне угодить. Появился мрачный, глянул на меня виновато — и у меня сердце упало.

Распрощавшись с хозяевами и пообещав явиться, как что-нибудь придумаю, я поспешила туда, где ждал меня Булат.

От избы Еремы Печника — до околицы, оттуда мимо людей в огородах, провожающих Премудрую взглядами, до опушки, вот приметный куст, где мы “приземлились”, когда прибыли сюда.

Где Булат?!

Так. Еще раз.

Вон околица, вот опушка, вот приметный куст и даже рытвины от конских копыт.

Где. Мой. Конь?

— Илья, — растерянно позвала я того, кто понимал в местных реалиях.

(Хорошо, все же, что он перекидывается теперь сразу одетым. Хотя и немножко жаль, но большей частью хорошо. Хотя рубашка все же могла бы материализовываться отдельно…)

Богатырь усмехнулся:

— Да учуял твой Булат, что табун деревенский тут в лесу, на полянах неподалеку пасется. Табун, а там — кобылы…

Ага. Ага.

Я, конечно, рада, что хоть кто-то из нас хорошо проводит время, но…

— БУЛАТ! — от моего рявка лес вздрогнул и затих. — Булат, мать твою, кобылу, встань передо мной как лист перед травой!

И пока я думала, что мне добавить к этим волшебным словам — “а то хвост оторву!” или “а то гриву выдерну!” заклинание подействовало.

В землю бахнуло копытами, и дрожь разбежалась окрест, отозвалась шелестом листьев на деревьях, а богатырский конь загарцевал рядом, выражая готовность служить хозяйке сей же час всеми возможными способами.

— Булат. — Уже привычно ухватила я скотину за челку. — Булат, ты знаешь что такое “исчерпать кредит доверия”?

Судя по виноватому взгляду, буланый хоть таких слов и не знал, но чисто на интуитивном уровне суть ухватывал.

— Виноват! Не повторится! Увлекся!

— Хватит! — рыкнула я, обрывая покаяние. — Подойди уже куда-нибудь, чтобы я влезть на тебя могла, орясина здоровенная!

Илья, который втихомолку посмеивался сзади, дожидаться, пока Булат выполнит указание, не стал: р-раз, обхватил меня ладонями за пояс — и я уже боком сижу на коне.

Два — и до того, как я успела перекинуть ногу и сесть удобно, богатырь взлетел в седло сам, нашел ногами стремена, деловито поправил меня, как куль с картошкой, и вуаля: он — в седле, а я у него на коленях!

— Илья, я так не поеду! Илья, я при прыжке точно убьюсь!

— Не боись, хозяйка, — влез желающий выслужиться конь. — Богатырю тебя угробить никак не можно — он зарок служить дал, так что в лучшем виде довезу!

И пока я судорожно искала опору (раньше за таковую хотя бы поводья выступали!), Булат отступил пару шагов назад, подобрался и “А-а-а-а-а-а-а-а!” — заметалось над лесом мое честное мнение о происходящем, не оформленное в матюки сугубо от нехватки дыхания.

(А вовсе не потому, что мне стыдно перед богатырем!).

Премудрое подворье встретило ласково: твердой опорой и возможностью стоять на ней своими ногами.

Не дожидаясь, пока Илья меня ссадит, я соскочила на землю, независимо отряхнулась и пошагала во двор.

А и уже войдя в кольцо частокола, спохватилась.

— Булатик…

Конь всхрапнул и попытался попятиться, но где там, Илья — это вам не слабосильная горожанка, у него из ручищ узду поди, вырви. Так что оба замерли передо мной, поглядывая настороженно.

— Булатик… а что это ты там так долго делал?

— Так ведь… это… — растерялся богатырский конь.

— Это, это, — подбодрила я скотину. — Говори, Булатик. Я слушаю.

— Так ведь… кобыла… в самой поре…

Мне сделалось дурно.

Слишком живое воображение — зло! Стоило мне только представить, что на свет может появиться жеребенок, которому по наследству достанутся стати от крестьянской клячи — а от Булата живущий в этом теле разум, и мне натурально стало плохо.

Потому что это жестоко. Никто не заслуживает такой участи.

И потому что это случится по моей вине. По моему попустительству, как хозяйки.

— Булат!

В небе рявкнуло громом, плеснуло молнией, и я стиснула зубы.

Так, подыши, Лена, постарайся не орать и не нервничать. Ну или отделить нервы от силы — хотя бы. Программа-минимум.

— Булат, я надеюсь, ты хотя бы вовремя вынул!

Опс, осечка. Мы же договаривались не орать, верно?

Ну, в этот раз хотя бы без громов и молний обошлось, растешь, молодец!

Прикрыв глаза и сцепив зубы, я делала упражнение “вдох-выдох”, принципиально не глядя на “виновника торжества”.

Открыла глаза, посмотрела.

Булат пучил на меня глаза в ужасе. Богатырь стоял рядом с ним свекольно-красный, и глядел куда угодно, но не на меня.

Вот, блин… Люди, не тронутые секспросветом!

— Ладно, — с трудом разжав-таки челюсти, выдохнула я. — Проехали в этот раз. А на будущее — сварю тебе зелье, чтоб без последствий!

Булат захрипел, будто я посулила ему визит к ветеринару и радикальное решение проблемы путем отсечения проблемного органа, затряс головой…

Свинья непарнокопытная!

Ладно… Поорала, и хватит. Получится уродец — тогда и буду думать, а пока рано паниковать, может, обойдется еще.

— Ма… — заикнулся и тут же осекся Илья, догнавший меня уже в сенях. — Е…

Эк его от мужской солидарности разбирает! Интересно, это он меня имени позвать хотел — или же обложить?

И по имени, и по матушке…

— Не губи коня, Премудрая! — взмолился наконец богатырь.

А, всё-таки с обращением не мог определиться.

— Илья, — взбодрившие меня переживания об открывшихся перспективах и злость на коня-дурака как-то разом вдруг стекли, и усталость навалилась с новой силой. — Ну ладно — Булат. Он, извиняюсь, конь. Но ты-то чего как маленький?

В сенях было сумрачно и тесновато — особенно Илье, который нависал надо мной, и кажется, сам чувствовал от этого неловкость, вот только отступить ему было некуда. Не бежать же от Премудрой, когда сам разговор затеял.

— Ну, ты-то знаешь, какая я по части колдовства умелица. Даже если такое зелье есть для лошадей — мне его не сварить ни за что. Это еще при условии, что оно действительно существует…

Богатырь смутился на мой укор:

— Мало ли, — пробормотал. — Сильная ведьма, она и без зелья многое может…

— Нет, Илья, — назидательно откликнулась я. — Многое может — умелая. А сильная может разве что баню развалить!

— Да с баней-то и не дюже сильная совладает…

— Ага, а если с душой взяться — так и без колдовства можно управиться!

Мы перефыркнулись смешками, и я отвернулась, собираясь войти наконец-то в избу, когда Илья снова позвал из-за спины:

— Е… Премудрая…

Я остановилась, оглянулась.

— А ты чего осердилась-то так?

— Не понимаешь?

Я грустно улыбнулась молодому, крепкому, красивому мужику.

Действительно, было бы странно, если бы он, вот такой, на себя участь клячи примерял…

— Илья, ты деревенских лошадей видел? Там ведь такие одры… без слез не глянешь. А каково такому жить разумным? Каково себя осознавать? — постаралась я объяснить, что мне показалось страшным.

— Так ты что? Ты… жеребят его пожалела, что ли? — повеселел и разом посветлел лицом богатырь. — Не думай даже, Еленушка! Не родятся волшебные кони от обычных кобыл, другая мамка для того надобна! Будут его жеребята просто добрые кони, как вырастут — хоть и не чета твоему Булату, а все едино, даже и князю на такого сесть не стыд!

Призрак ответственности за чью-то искалеченную жизнь отступил и оттащил за собой камень, придавивший мою совесть. А Илья продолжил:

— Ежели ты себе взять не надумала…

Он взглянул на меня, и я торопливо мотнула головой: нет-нет, спасибо на добром слове!

Илья повеселел:

— Тогда я в дружину весточку отправлю. Побратимы в черед станут…Ты не думай, хозяев не обидят, откупят честь по чести!

— Хорошо бы, — проворчала я, делая вид, что мне в общем-то все равно и я ничуть не переживала ни за жеребят, ни за селян. — Только вот еще что… Предупреди, будь добр: я на жеребят не претендую. Но приглядывать, чтоб не обижали — стану.

…пока домой, в свой мир не уйду.

Пока не уйду…

— Ты что, Премудрая! — возмутился богатырь. — Как можно?! Кто ж коня своего, товарища боевого, обижать станет?!

Я потянула на себя дверь в избу, и спрятала улыбку: славный он все же, Илья. За Булата вон заступился…

Надо будет сказать об этом хулигану копытному. Так мол и так, собиралась стреножить тебя, красавца, и только богатырским заступничеством передумала!

А то, чую, не надолго моего внушения буланому балбесу хватит. Глядишь, благодарность дольше продержится…

— Гостемил Искрыч! — мой голос гулко отозвался от бревенчатых стен, метнулся по лестнице в горницу, потревожил кота на подоконнике. — Что там зелье?

— Всё ладно, матушка! — бодро откликнулся домовой, появляясь из-за печки. — Как ты и велела, как упарилось зелье на четверть — я заслоночку и прикрыл, само мало жара оставил. Вот оно и прело потихоньку, тебя дожидалось… Сейчас жару поддам — мигом дойдет!

Я кивнула ему с благодарностью:

— Что бы я делала без тебя, Гостемил Искрыч!

— Да полно, матушка! — зарделся от похвалы домовой. — Уж верно, не пропала бы!

Не стала его переубеждать, только покачала головой: не знаешь ты, Гостемил Искрыч, из какого мира я вышла. И цены себе — тоже не знаешь.

Попросила:

— Позови меня, будь добр, как зелье дойдёт. Я наверху буду— дело есть…

Он поклонился, а я положила руку на перила (работа Ильи, он недоволен был, что грубо вышло — а мне нравилось ужасно) и медленно пошла наверх.

У меня действительно было там дело.

Шутки кончились.

Премудрая часто сердилась.

Когда пугалась, когда не знала, что делать, когда кого-то жалела.

И хоть злость свою она большей частью в узде держала, но всё ж таки злилась. Илья-то видел.

А урочище ее, сердитку, всё едино приняло легко и радостно. Опамятовалась нечисть лесная да болотная, успевшая натворить бед за ту половину седьмицы, что Премудрое урочище неприкаянное пустовало, и даже Илья, бездарный, почуял, как стало легче дышать, оттого что перестала давить на загривок бесхозная, беспокойная сила.

Ушла в хозяйку.

А урочище радовалось ей, спешило услужить, откликаясь силой и готовностью покарать обидчика своей Премудрой.

Матушка, узнав о том, только руками всплеснула…

Встретила она Илью неласково: крепкой материнской затрещиной, как в детстве. И пусть не вышибла она искр из глаз, но Илья с тайным облегчением отметил, что рука у первой мастерицы Темнолесья и сопредельных княжеств как прежде тверда, и ослабеет не скоро.

А после и вовсе притиснула старшенького сердцу в объятиях и Илья, зная за собой вину, смущенно бормотал:

— Ну полно, матушка, полно, ну жив я, цел…

Когда же матушка отпустила его, поставил на ступень рядом с ней корзину:

— Вот… Премудрая гостинец передала, кланяться тебе велела, просила не держать зла. Не от неуважения она тебя обидела, от незнания: в ее мире уклад иной, а здешние порядки ей неведомы…

— Да поняла уж, — досадливо отмахнулась матушка.

А потом, усадив за стол и вглядываясь тревожно в то, что обычным людям нипочем не увидеть, спросила, пока домовой подавал снедь:

— Надолго отпустила?..

— Сроков мне Премудрая не ставила, — честно признался он. И добавил, — Но я бы сам поскорее воротился. Как бы не приключилось чего, пока меня рядом нет…

И тут Илья, богатырь князя Гостомысла Войковского уже не был честен в полной мере, потому как, ежели по совести, то тревога его была — как бы не учудила чего Премудрая, пока его нет рядом…

И пусть было у Искусницы, о чем расспросить, но пока Илья мел со снедь со стола, соскучившись по матушкиной стряпне, а она сидела рядом, подперев щеку рукой, и глядела как он ест.

И лишь затем посыпались вопросы, как живется ему у Премудрой.

— Ну как же ты так, Илюша? Ежели у тебя нужда какая приключилась — отчего ко мне не пришел? Ну разве бы я тебе не помогла? Что ж тебя к этой гадюке понесло?

Понимая его службу, про Елену она не расспрашивала, лишь один раз не утерпела:

— И чего она, свербигузка, погоду портит?

— Так не нарочно же, матушка, — вступился за Премудрую Илья. — Само оно у нее выходит.

Вот тогда-то и ахнула Искусница:

— Надо же! Я-то в этих местах родилась, урочище это в наследство приняла — а и то мне сила не сразу отзываться стала! А ей, выходит, сама в руки далась…

Матушка постучала пальцами по столешнице, встала из-за стола, прошлась по горнице — всегда-то ей на ходу или за делом лучше думалось…

Снова села на свое место во главе стола, и Илья, терпеливо ждавший пояснений, напомнил о себе:

— Что не так, матушка? Разве ж это плохо?

— Всё так, сынок, всё хорошо — да не хорошо. Не хочет Премудрая урочище держать, домой рвется… Молодая, вот гонор покою и не дает: нестерпимо ей, что ее, ведьму, выдернули, ровно морковку из грядки! Мирослава-то, дура старая, всё преемницу по себе искала — вот и сыскала. У старухи тоже спеси было… Вот и притянула! Так Мирослава хоть меру своим силам знала!

Искусница задумалась, глядя в окно — глубоко задумалась, так, что даже морщинка пролегла между бровями…

— Вот что… Можешь рассказывать ей о ворожбе да о силе всё, что знаешь — даже и то, что тебе знать вроде как и не положено. Первым разговора об этом не заводи, но коли спросит — говори. Дозволяю! И постарайся так дело повернуть чтобы поняла она, что здесь у нас хорошо, что есть, ради чего остаться…

Богатырь проворчал:

— Ну ты, матушка, еще предложи мне ее по-мужски ублажить!

— А и предложила бы, сынок! Да только у тебя, Илюша, склад характера не тот. А был бы на твоем месте Алешенька — предложила бы.

Ступеньки лестницы под ногами не то что не скрипели — не смели даже пискнуть. Резные, выглаженные завитки на перилах скользили под ладонью, и я в очередной раз мимоходом и уже привычно порадовалась, что Илье не жаль тратить силы на подобное.

Он, кажется, без дела вообще сидеть не умел, и внизу уже, наверное, вся мебель и утварь носила следы его ремонта — где мелкого, а где покрупнее. А ведь мог бы другое занятие найти, вон хоть с мечом упражняться, а не избу Премудрым по бревнышку перебирать…

А потом лестница закончилась, и закончилось время для посторонних мыслей.

Мне нужно было открыть сундук — и либо он сейчас откроется, либо пожалеет.

И вот вроде бы, не смогу я его открыть, так и не ничего страшного, не горит: до соседних урочищ доехать — Булату разок скакнуть, а всё. Кончилось мое терпение.

Разрыв-траву я рыжей Василисе вернула, но у меня и без травы, своей родной дури хватит.

Сила, угнездившаяся под сердцем отозвалась на зов легко — будто я и не делилась недавно с больными детьми.

Она, колючая, поддавалась всё легче, да и царапать вроде бы ощутимо меньше стала…

Вот и сейчас я подняла руку над сундуком и мысленно “погнала” от средоточия зеленый поток к ладони.

Снова щиплющее ощущение, когда она проходит сквозь кожу — и я словно вижу, как зеленая капля срывается с моей ладони, беззвучно и без всплеска уходя в мореную древесину.

И как сразу после этого отскакивает вверх на петлях неподатливая крышка сундука.

Наверное, мне следовало бы замереть в благоговении: как-никак, но передо мной чудо, ожившая сказка! Но вместо этого я просто опустилась на колени и без лишнего трепета заглянула внутрь, туда, где пахло сухими травами.

Что тут у нас есть, а главное, что из этого сможет нам помочь?

Этот сундук и внутри выглядел не так, как остальные, доставшиеся мне в наследство от Мирославы Премудрой. В отличие от прочих, он был разделен на три отдела, и каждый аккуратно обшит изнутри мягким войлоком. Эдакая шкатулка для драгоценностей, древнерусский вариант. И сокровища имелись в ассортименте. Сундук был полон — пузырьки с готовыми зельями, мешочки с травами и другими ингредиентами, наверняка повышенной ценности или редкости, а в третьем, самом маленьком отделе, разномастные предметы, бережно завернутые в мягкую ткань.

Первым делом я залезла в зелья.

Разномастные пузырьки подписаны не были. Ладно, не могла предшественница не оставить для меня пояснений — так что, Гостемил Искрыч наверняка знает, что здесь где. Позже разберемся.

В травы даже заглядывать не стала, это тоже потом.

Зеркальце нашлось быстро. В сундуке было всего два плоских свертка, и в одном из них оказалось блюдечко с голубой каемочкой, а в другом — оно. Заветная мечта соседок-Прекрасных, а также средство связи, которое сейчас мне и требовалось.

Небольшое, овальное, в резной раме с ручкой, оно выглядело вполне обычно. Что ж, надеюсь, с ним я разберусь быстрее, чем с сундуком.

Попробуем испытанным методом…

Я направила силу в ладонь и сжала ручку зеркала, вглядываясь в него и желая увидеть вместо своего отражения — другое. Сила впиталась.

Зеркальная поверхность дрогнула — и разгладилась.

Я в отражении хлопнула глазами.

А если так?

Прикрыла глаза, сосредоточилась, снова понукая силу

В этот раз я не стала отзывать ее, и теперь сквозь закрытые веки видела, как сжимаю ручку зеркала зеленой ладонью. Как эта зелень постепенно расплывается по артефакту, окутывая его, оплетая, сливаясь с прозрачной, нежной серебристостью его собственной ауры…

Это было завораживающе и красиво.

Так красиво, что я затаила дыхание.

И вздрогнула, когда красивый, глубокий женский голос вторгся в это любование холодным:

— Ну? Чего тебе?

— Здравствуй, Властимира, — я вздохнула и открыла глаза. — В первую очередь — позволь извиниться. Я из другого мира и у нас между равными соседями вполне в порядке приличий прийти по делу вот так, запросто — если дело выгодно обоим. Здешних же порядков я не знаю, и, не собираясь здесь задерживаться, не потрудилась выяснить, как принято знакомиться у вас — и, без сомнения, в этом виновата. Но уж точно я не хотела тебя задеть или же нанести обиду. Прости.

Я учтиво склонила голову — подсмотренным в сказках и в кино движением.

Лицо красавицы не изменилось, но взгляд, кажется, самую малость все же потеплел.

Пусть и с заминкой, но она все же склонила голову в ответном жесте:

— Пустое. Что уж теперь. Если ты только за этим меня звала…

— Нет, Властимира. Не хотелось бы — да нет, не только. Не припомнишь ли, тот раз, когда я у тебя в гостях была, ты рассказывала, что к восходу от урочищ, в людских землях, моровое поветрие гуляет? И никто, дескать, с ним совладать не может?

— Было такое, говорила, — признала Прекрасная, и отражение ее в зеркале подобралось, а взгляд сделался цепким. — Так всё и есть.

Я невесело кивнула:

— А не знаешь ли случайно, какие у этого поветрия признаки? Как проявляется болезнь?

— Илья!

После разговора с Прекрасной я спустилась вниз.

Богатырь, изучавший набор инструментов, который я раньше не видела, поднял голову на мой голос.

— Илья, ты по деревне бегал, где болезнью пахнет искал. Что нашел?

— Еще из двух изб таким же духом тянет, Премудрая, — отозвался он, и голос его прозвучал неожиданно уважительно.

Как будто сложить два и два и предположить наличие еще заболевших — бог весть какая заслуга.

Я постаралась не подать вида, что меня это смутило.

— Поднимись ко мне наверх, будь добр. Буду у матушки твоей совета и помощи просить — так хорошо бы ты рядом был, мало ли, какие у нее вопросы будут, сразу и расскажешь.

“Да и спокойнее мне с ней будет говорить с твоей моральной поддержкой”, — но этого мы вслух говорить не будем.

— Рассказать — это хорошо, рассказать — это я завсегда, — обстоятельно согласилась “моральная поддержка”, не спеша, впрочем, вставать.

Я насторожилась: что-то мне это всё в совокупности не нравится…

— А кем это в избе незнакомым пахнет? Никак, в гости приходил кто?

Ой.

— Да… была тут одна, рыжая. Василисой зовут.

Илья вздохнул, отставляя инструменты в сторону.

— Я ведь просил, не впускать никого во двор, покуда не обернусь?

— Просил, — покорно созналась я.

— Ты ведь обещала, что не станешь?

— Обещала.

Не впускать и не выпускать — граница на замке.

— Так что ж ты, Премудрая, слово ведьмовское не держишь?

Я растерялась: с этой стороны я на вопрос не смотрела.

Ожидала, самое большее — втыка за несоблюдение техники безопасности, да и то, легонького: богатырь без шуток относился к моему над ним превосходству, субординацию блюл тщательно и устраивать хозяйке суровый выговор не позволил бы себе нипочем.

— Беда ведь не в том, что тебе вред причинить могли, а меня бы рядом, чтобы уберечь, не оказалось.

“…и неизвестно, чем бы это аукнулось моему стражу”, — медленно дошло до меня то, о чем я забыла.

— Беда в том, что ведовское слово — дорого. И коли ты его нарушаешь, так тебя на том подловить можно, Премудрая.

Теперь он глядел на меня прямо, серьезно — и у меня сердце оборвалось.

Мало ли чего он потребует сейчас в уплату за нарушенное обещание? И ведь я уже чувствовала, что придется требование исполнить, и комок, поселившийся под сердцем, растопырился и восколючел, подтверждая возникший магический долг.

Илья только головой покачал, глядя на меня, застывшую тревожным сурком.

— Ничего мне от тебя не надобно, Премудрая. Ты уж постарайся только не разбрасываться словом, не раскинув наперед мыслью.

Он встал, еще раз посмотрел на меня — но уже сверху вниз, здоровенный такой, серьезный, взрослый, ответственный.

Самое то, конечно, чтобы почувствовать себя маленьким несмышленышем и осознать всю глубину своей безответственности.

У меня даже сердце кольнуло.

И только когда Илья шагнул на лестницу, до меня дошло, что это — не от угрызений совести.

— Илья, — позвала я испуганным шепотом. — Илья, оно не работает! Твое прощение не работает. Долг не исчез. Назови, пожалуйста, цену…

И самое подлое, что уже поздно было делать коронный покер-фейс, богатырь уже увидел, что я в струхнула — как-то быстро так сложилось, что я держала его за своего, отвыкла при нем что-то из себя строить.

А мысли метались хаотично, добавляя градуса панике: что, если он захочет расторгнуть договор? Я же уже пыталась, и не смогла, что будет со мной, если я не смогу выполнить его требования? А что, если он попросит что-то другое? Да а что другое он может попросить, сама-то я на его месте что бы просила? Вот то-то и оно! Но я не он, а он не я, и мало ли, и вообще, и…

Набравший разгон товарный поезд моих страхов остановило хмыканье с лестницы.

Я перефокусировала зрение на Илью — он ухмылялся!

Совершенно разбойно, насмешливо и черт знает как еще:

— Ну, коли ты настаиваешь, Премудрая… Тогда хочу, коль доведется нам вдвоем в седле одном сидеть — чтобы садилась ты так, как то мне удобно!

Самолет “Елена, и.о. Премудрой” прекратил пикировать в панику и взмыл птицей в возмущение:

— Мне не за что держаться! — вякнула я, тут же забыв, что секунду боялась, что мне чем-то может грозить неисполненный долг.

А в сердце больше не кололо. Вместо этого в нем ощущался прочный узелок магического договора.

— За меня держись, — невозмутимо разрешил Илья. — И, к слову сказать… Прощенный долг можно перетерпеть, он и истает!

И, ухмыльнувшись, легко пошел наверх, пока внизу я открывала и закрывала рот, как вылетевшая из аквариума гуппи.

Нет, ну надо же!

Я-то рассчитывала, что когда вопрос всплывет, я поною немного в духе “я больше не бу-у-уду” — и уж никак не ожидала, что меня настолько демонстративно щелкнут по носу!

С одной стороны — хорошо, вроде бы. Оттаивает.

С другой… по-моему, кто-то явно наглеет!

— Матушка… — тихо возник рядом домовой, и я вздрогнула от удивления: не часто он заговаривал первым.

— Может, половичок у него под ногами дернуть? Аль по лестнице скатить?

— Что? Гостемил Искрыч! Не выдумывай! Поучил — и ладно, в другой раз умнее буду.

Не хватало еще из-за кровожадности домового источника информации лишиться!

Фыркнула, и взлетела по лестнице наверх.

Богатырь в горницу не вошел, хоть я и оставила дверь приоткрытой. Стоял, ждал, прислонившись к стене, и вид имел насмешливый.

Как мало некоторым надо для счастья!

— Входи, — я гостеприимно распахнула дверь пошире.

Зеркало ждало меня на столе, рядом с книгой.

Сжав ручку, я уже уверенно направила силу в артефакт, и позвала:

— Тетка Настасья!

Мое отражение дрогнуло, словно круги по воде пошли — и в зеркале отразилась матушка Ильи.

Мой рассказ она выслушала, не перебивая.

Я же старалась держать зеркало так, чтобы сын попадал в ее поля зрения.

Я, конечно, не вымогатель, и женщину ребенком шантажировать не стану: это подло. Да и выдвигать угрозу, которую не сможешь выполнить — полнейший идиотизм.

Но… я одинокая девушка в незнакомом, опасном мире, и мне жизненно необходима капелька соседской лояльности. Так что пусть Искусница помнит: ее сын у меня!

Но шуточки — шуточками, но я и впрямь надеялась, что физиономия Ильи при переговорах благотворно повлияет на материнское сердце.

Настасья, если сердцем и смягчилась, то демонстрировать этого не спешила: слушала внимательно и выражение лица имела серьезное и собранное.

Я же заканчивала скрупулезно излагать собранные факты опытной ведьме. То есть, старшей коллеге:

— А еще ко мне накануне Василиса приходила. Такая… рыжая. В птицу превращаться умеет. В ястреба.

— В сокола, — немного растерянно поправила меня Настасья. — Ты что же, думаешь, что Василиса?..

— Я ничего не думаю — это вы же с ней знакомы, а не я, — честно призналась я. — Но у нее есть разрыв-трава.

Тут уж Настасья невозмутимость подрастеряла, лицом вытянулась:

— А ты-то почем знаешь?

— Так она мне ее принесла! Вроде как, поклонилась, почтение проявила.

— Но разрыв-травы у тебя нет?

Голос Настасьи изменился, стал напряженнее, жестче.

— У меня — нет.

Я же наоборот, постаралась успокоиться — хотя и чувствовала себя дура-дурой во всей этой ситуации: возможность свалить отсюда, оставив все проблемы местных местным, профукала; траву из рук упустила; теперь мечусь, как курица, помощи у всех прошу…

Настасья смотрела. Молчала. Потом спросила:

— Что ж не взяла, траву-то?

— Больно дорогой подарок, — буркнула я. — Не хотелось должной ей быть. Мало ли, чем бы отдариваться пришлось….

— Да уж понятно — чем. — Искусница усмехнулась криво.

Я молчала.

— Урочище она хотела?

Мне что, отчитаться теперь перед ней надо? Раз сама помощи попросила, так всё, по гроб жизни ей обязана и про каждый свой шаг докладывать должна?

Разжав зубы, которые помимо моей воли стиснулись намертво (а зря, здесь стоматолога днем с огнем не найдешь, и вообще, медицинское обслуживание населения осуществляется хреново и непосредственно мной), я собрала всю вежливость в кулак:

— Извини, Искусница, что потревожила тебя зазря, но у меня дела, зелье в печи томится, так что пойду я!

— Стой! — позвала Настасья до того, как я успела разжать руку и погасить тем самым зеркальный артефакт.

Ласково позвала, мягко. Я вскинула голову, взглянула на нее из-под челки: чего, мол?

— Не серчай, — все так же тепло попросила она. — Что Василиса Премудрое урочище хотела — то никакая не тайна, всем это ведомо. Она вкруг Мирославы крутилась, что лиса, всё улещивала её, убедить пыталась… Не совладала с ней — теперь вот, за тебя принялась, выходит… Но ты не думай: не могла она на наши земли мор принести. Она, хоть и с ветром промеж ушей изрядным, а баба не злая. Да и знает хорошо, что с ней за такие дела будет…

“…если поймают” — могла бы добавить я.

— Я, в общем-то, Василису ни в чем и не обвиняла, — дернула плечом я. — Можно подумать, нет способов естественным путем мор перенести, без участия ведьмы. На ту же княжескую заставу, небось, торговцы из обжитых земель приезжают, а селяне туда мотаются на торг регулярно. Вот и подхватили… У богатырей-то здоровье богатырское, они пока и держатся, а дети самые слабые, слегли первыми.

Я пыталась не подавать виду, но от того, что Настасья сказала “на наши земли” — мне все же стало легче. Это давало надежду, что меня не оставят один на один с бедой, заявив, что мои люди — мои проблемы. Значит, Настасья признает, что моровое поветрие — общая головная боль.

И, может, даже счет, который мне выставят по итогам консультаций, не окажется неподъемным?

— Елена, — осторожно, явно подбирая слова, начала Искусница. — Ты уж не серчай, но… Отчего ж ты Василисе отказом ответила?

Мне хотелось заорать и пробежаться по стене и потолку.

Да потому что дура, дура я!

Совестливая, ответственная дура!

За людей она, видите ли, переживает… Собачку пожалела!

Лучше бы о себе думала, балда, сидела бы сейчас дома, травила байки Ляльке, о том как в сказку попала — и горя бы не знала!

На Илью я старалась не смотреть. Перед ним почему-то было стыдно.

— Я не отказом, — буркнула я его матери. — Я сказала, что мне надо подумать.

Настасья развивать тему не стала, перевела разговор на другое:

— Что там за зелье говорила у тебя варится?

Но голос у нее ощутимо повеселел.

Выслушала мой ответ, побарабанила пальцами по столешнице, и приговорила:

— Доваривай свое зелье, авось, вреда от него не будет, а польза выйти может. Как сваришь — так ко мне собирайся. Властимиру я сама позову. Вместе думать станем, что с лихом нашим делать.