Чада, домочадцы и исчадия

Глава 13

— К Кащею мне надобно, Булатик. Дорогу знаешь?

— А то! — тряхнул челкой буланый, нетерпеливо приплясывая на месте. — Держись, хозяйка — в один миг домчу!

В один миг не вышло: приземлился касатик мой Буланый посреди дремучего леса — страшного, как народные сказки до современной обработки. Голые древесные стволы, седые пряди лишайника-бородача… И, что особенно прекрасно, никаких признаков замка царя Кащея. Ну или терема, я-то у него в гостях не была и не знаю, что у него за недвижимость…

— Булатик, — я перегнулась через конскую шею и постаралась заглянуть в янтарный глаз. Правый, так оказалось удобнее. — Ты куда меня привез?

Подумала, и добавила:

— Волчья сыть, травяной мешок…

Не от злости, а так, порядку для: раз уж сказка — так сказка!

Булат обиженно всхрапнул, заоправдывался:

— Сейчас, сейчас, хозяйка!

Отступил назад несколько шагнул, копнул сурово землю, разбежался… И грянул оземь всеми четырьмя копытами буквально там же, где скакнул!

Я снова перевесилась вбок, чтобы заглянуть в конский глаз, на этот раз, для разнообразия, в левый, сообщила заинтересованному слушателю:

— В этом месте мне положено взять в белу руку плеточку шелкову да и бить коня по крутым ребрам!

Заинтересованный слушатель всхрапнул гневливо, сиганул с места без разбега… и на него же грохнулся — по земле вибрация пошла. Я, впрочем, в седле благополучно улетела, хотя, подозреваю, по всем законам физики, должна была бы вылететь. Да что там “по всем” — на всадника вроде меня и одной инерции хватило бы.

— Матушка Премудрая… — хмуро и задумчиво сообщил мне конь, придя в себя после очередной неудачи. — А ведь это сам Кащей бережется чего-то. Не пускает меня дальше преграда наведенная! Я с себя вины не снимаю: мне велено доставить было, а я не справился, подвел… Да только, не совладать мне с волей Кащеевой!

В солнечном сплетении неприятно похолодело: этого только еще и не хватало!

Мысли о возможных причинах такого поступка дядьки Кащея разбежались огненными ручьями, и каждый — больно жегся.

“Василиса жена его… бывшая”...

“Парням головы крутить она всегда была горазда”...

Та-а-ак… А вот теперь попасть к Кащею мне стало еще нужнее!

Я решительно соскочила с седла. Ощупала воздух перед собой:

— Где?

— Что — где?

— Преграда, говорю, где?

— Так ведь вот она!

— Так нету же ничего!

Булат показательно шагнул вперед, и сразу уткнулся во что-то, незримое глазу. Уперся словно бы в воздух, навалился грудью, скользя и перебирая копытами — без толку. Рассердился — да и встал на дыбы, с силой саданул подкованными копытами в воздух. Тот загудел, а не поддался.

Я же демонстративно провела рукой вперед рядом с его мордой, не встречая никакого сопротивления. Сделала вперед шаг, другой… выходит, преграда поставлена только для волшебного коня?

Ну, не думал же дядька Кащей в самом деле, что меня это остановит?

— Не ломись, Булатик — сам же сказал, что Кащеевой воли тебе не превозмочь…

— Так то с наскоку не превозмочь, — всхрапнул конь, продолжая ломиться, что тот бульдозер, в невидимую преграду, только трава с землей из-под ног в стороны летели. — А измором ежели…

— Ну-ну… Но, если так — тогда конечно! Только скажи-ка мне, друже, много ли еще пути нам осталось?

Булат отвлекся от своего землекопного труда, взгянул на меня. Взглянул хмуро — мысль мою он понял, и она ему явно не понравилось.

Но выбора нет: мне нужно попасть к Кащею. Если “Булат-экспресс” отпадает — своим ходом доберусь!

— Не так чтоб очень уж… ежели по прямой. Пешему — на полдня пути, мне — раз хвостом махнуть. Только, хозяйка, где ж его, тот прямой путь, сыскать? Не спеши, хозяюшка, не руби сплеча: одолею я клятую преграду, и домчу тебя — глазом моргнуть не успеешь!

Буланый говорил с напором, убедительно — очень уж ему не нравилась идея отпустить меня одну по Кащееву лесу бродить, не мое, чай, урочище, где никто не обидит. Чужое место, не моё.

Мне эта перспектива, впрочем, тоже не светом солнечным сияла — у меня Илья, ему помощь нужна скорей, не могу я полдня потерять!

…там, где любой местный колдун за полчаса на крыльях доберется.

Плохо только, что не расспросила никого — а ведь была возможность, была! Но мне ведь ни к чему самой конечностями махать, у меня же Булатик есть, да?

Злость на себя полыхнула, обожгла.

Я стиснула зубы.

Мне нужно к Кащею!

Мне нужно лететь, сейчас, немедленно!

Мне нужно…

Нужно…

Я вздрогнула всем телом.

Сила развернулась упруго, хлестнула изнутри, вывернула меня наизнанку — и я закричала.

Пронзительным, громким птичьим криком.

Побежала, взмахнула руками?.. крыльями?.. земля толкнулась под ногами… под лапами!

И небо скакнуло в лицо. Огромное, великое, бездонное небо чужого места звало меня, как родное.

И я взвилась в него стрелой.

Белой и крылатой, неудержимой стрелой.

К воротам Кащеева замка я подлетела стремительно. Хотела во двор — но побоялась. У меня у самой-то даже Булат, прописанный на подворье, через забор сигать не рискует. Надо думать, окрестные маги не дурнее Премудрых.

Ударилась оземь — и встала уже человеком. Очень обалдевшим человеком — в моем представлении, после таких номеров положено катиться кубарем до тех пор, пока не погасишь инерцию. Ан нет — встала, одежду нервно одернула и вошла в ворота.

Черный замок как черный замок, кстати — злоовещенько, суровенько. В местную архитектуру совершенно не вписывается, здесь все больше в ходу деревянное зодчество.

Хозяин встретил меня на пороге, и прежде чем он успел хоть слово сказать, я бросилась к нему:

— Дядька Кащей! Помоги!

— Чего стряслось, егоза?

И от вскинувшейся в этом взгляде тревоги, от того, как он разом окинула взглядом меня всю, будто сканируя — цела ли, в порядке ли? — у меня немного отлегло от сердца.

Василиса, конечно, раскрасавица и бывшая жена — но и предсмертное обещание в этом мире немало стоит.

И я, торопясь, но стараясь не сбиваться и не перескакивать, рассказала дядьке Кащею, чего именно у меня стряслось.

А Кащей, слушая меня, темнел лицом.

— Ох, и намудрила ты, Премудрая! Тебе Мирослава стража зачем дала? Затем, чтобы ты, едва оперившись, без защиты осталась? Ладно… Так и быть: помогу тебе отыскать Василису!

— Да ляд с ней, с Василисой! — взвыла я. — Вот уж не первая моя забота сейчас — ей ноги выдернуть!..

— Лучше руки.

— Лучше голову! — поддакнул из-за спины хозяина кто-то, кого я не заметила. — Говорил я тебе, друже, что баба твоя…

— Не вмешивайся, Горыныч, — осадил его Кащей. — Не до того сейчас!

Я взглянула на говорящего — невысокий мужичок, немолодой, полноватый и какой-то расхлябанный, выглядел антиподом сухощявого и упорядоченного Кащея.

Значит, Горыныч.

— Что получится — то и оторву. У меня и мысль есть, как ее найти…

— Так что ж за помощи тогда ты от меня просишь, чадо? — нахмурился Кащей.

— Помоги Илью спасти, дядька Кащей! Настасья сказала, Василиса так с проклятьем навертела, что сходу ей не разобрать, а ты-то знаешь её лучше, сам же учил!

Горыныч хмыкнул на эту просьбу, а Кащей взглянул на меня странно. Почти как Настасья, только на с разочарованием, а… уловить оттенок эмоций я не успела.

Ну не переспрашивать же, что он только что чувствовал, верно?

— Что ж… Попробовать не труд. Взгляну.

Кащей снова посмотрел на меня остро, пронзительно — а у меня осталось острое ощущение, что сказал он вовсе не то, что хотел сказать.

Но прежде чем я решилась спросить — что не так-то?! — дядька Кащей сменил и тон, и тему:

— А теперь скажи-ка мне, непутевая: ты чего это татя своего с подворья безнадзорно пускаешь?

— И-илью? — икнула я от удивления. — Так ведь я ж объяснила, дядька Кащей: разорвала я связь, признала договор исполненным! Как же мне за ним надзирать-то? И не тать он вовсе, Илья не тако…

— Да что мне твой Илья, бестолочь! — рявкнул он так, что я мигом вспомнила, что передо мной не только “дядька”, но и “Царь” Кащей. — Илья мне кобылу попортил?

Язык я прикусила быстрее, чем брякнула негодующее “Илья аккуратно верхом ездит!”, потому что до жирафика, наконец, дошло. Во-первых, кто такой “тать”, а во-вторых, откуда взялся магический антиБулатный барьер на границе земель Царя Кащея.

— Отвечай, коль спрашивают! — громыхнул добрый (но не прям сейчас) сосед.

Так, какой там был вопрос?

А!

А-а-а…

— Ну… я подумала… он же разу-у-мный! — глазки в пол, и жалостней, жалостней тянуть, и еще кроссовочкой по полу эть так, ковырнем.

Вот кто бы мог подумал, что и в этом мире из-за самовыгула домашнего питомца можно с соседями разругаться и вообще неприятностей огрести?! И до чего ж не вовремя...

— Прости, дядька Кащей! — я вскинула покаянную голову, глядя ему глаза в глаза, признала, — Виновата! Я мало на нем езжу, не настолько, чтобы он вырабатывался как следует, скучает конь богатырский у меня, мается, вот и отпустила погулять. Строго наказала, чтобы посевов не портил, полей не топтал, а об этом — и не подумала! Коль уж вышло так, что я за конем своим не доглядела, так давай, заберу жеребенка!

…только что я с ним делать буду, я же в свой мир вернусь, как только проблемы разгребу! Ладно, расстараюсь как-нибудь и пристрою Булатову дитятю в хорошие руки, доплачу, если понадобится, хоть деньгами, хоть колдовством!

За спиной Кащея гоготнул Горыныч:

— Ловка!

А сам он, кажется, рассвирепел не на шутку — аж ноздри затрепетали:

— Мало того, что за колобродом своим не уследила, так еще и жеребенка тебе?!

В этот раз голос Кащея громыхнул так, что у меня заложило уши.

Да и черт с ними, с ушами, хоть бы они и отвалились — он же сейчас Илья спасать откажется!

— Дядька Кащей! — я подбитой птицей метнулась на крыльцо, вцепилась в черный, покрытый шитьем рукав. — Дядька Кащей, прости! Прости-прости-прости! Ну, что мне сделать? Только помоги Илье!

— Тьфу, сущеглупая, — Кащей отодрал мой захват со своей руки.

Покачал головой, смерил меня взглядом, и как приговор подписал:

— Рано ты от себя няньку отпустила, ой, рано. И хворостиной уму-разуму поучить некому, что за незадача! Да погляжу я на твоего Илью, погляжу! Что смогу — сделаю, да только не обещаю ничего, я-то больше проклятья вязать умелец, а не снимать!

Аккуратно отодвинул меня в сторону, воздух вокруг него дрогнул, пошел маревом, и проворчав “Перемудрила, Мирослава, ой, перемудрила!” , Кащей рассыпался комариным роем.

Оставив меня стоять в полном изумлении.

Так, ну и что мне теперь делать?

— Здрава будь, лебедушка!

Я, до того ошалело глядевшая вслед Кащею (или Кащеям? Его же много?..), вздрогнула и оглянулась на голос.

Мужичок (и это Горыныч?!) улыбался мне широко, радостно — только что не облизывался.

— Какая я тебе лебедушка? — нахмурилась я.

И прикинула, чем, если что, буду отбиваться: Кащея-то нет, а что может стукнуть в голову его приятелю — поди, угадай.

И, с одной стороны, обидеть хозяйскую гостью — дурной тон и чревато последствиями. С другой стороны… кто его знает, насколько это Змея Горыныча сдержит? Фамильярничает, вон, так, будто ему на это разрешение с печатью выдали!

А Горыныч же, пока я мысленно плевалась, разулыбался еще шире:

— Так самая настоящая! Аль подвели меня глаза, и не белой лебедью ты сюда прилетела?

Лебедь? Я — лебедь?

С ума сойти! Это, выходит, и размером я побольше Василисы? И высоту могу брать повыше?

И, казалось бы, ну какая разница, что за блажь, птицами мериться — а на сердце потеплело!

Тьфу!

Дура ты, Ленка, тщеславная!

И вообще, вернись в реальность, тут тебе не там — потеряешь бдительность, и всё, один пух полетит!

…лебяжий.

Змей, тем временем, разливался соловьем (интересно, а есть здесь Соловей?):

— Истинная лебедушка, истинная! Горделива, станом тонка, ликом бела…

Я бы и дальше с интересом послушала, каковы в этом мире представления о лебедях, но, вот беда, за разговорами Горыныч подкатился ко мне колобком (а Колобок? Колобок, интересно, есть?) и попытался ухватить под локоть. Пришлось с ласковой улыбкой просвещать его в ответ:

— А знаешь ли ты, добрый человек, что…

Фразу “у лебедей слабо развит половой диморфизм, и самки телосложением мало отличаются от самцов” я проглотила с большим трудом. Но проглотила не поперхнувшись, и ласково продолжила:

— Что лебедь ударом крыла может сломать кость человеку?

И выразительно взглянула на протянутую ко мне руку, намекая, что имею в виду конкретного человека.

Горыныч осклабился:

— Ха! Так ведь я не обычный человек!

— Так и я ведь не то чтобы обыкновенная лебедь…

Змей радостно заржал, но руку убрал — а большего мне и не нужно было.

Ну, разве что вернуться к Булату.

И добраться до Прекрасной — в прямом и переносном смысле добраться.

И найти Василису.

И…

А вот про это “и” мы пока думать не будем. Я сделала для Ильи всё, что могла: не путалась под ногами у специалистов.

А Змей Горыныч, тем временем, сел на верхнюю ступеньку Кащеева крыльца — да не сел, а плюхнулся, все же расхлябанность в нем мне не померещилась — и, оглядев меня еще и с этого ракурса, заключил:

— Ох, хороша-а-а!

Врет, подлец, и не краснеет: по здешним меркам красавица я так себе, на любителя. Но этот, видно, любитель.

Странный он всё же для этого мира. Еще более странный, чем я. Вот хоть сейчас. Ни один человек с более-менее высоким статусом вот так как он на крыльцо не сядет прилюдно: что ты-что ты, урон достоинству! И выглядеть забавно, нелепо даже, побоится в этом мире любой смысленый муж — да и в нашем, пожалуй, тоже. А этот… будто удовольствие получает.

Вон, лыбится, радуется неизвестно чему.

— Присядь, красавица!

Я подумала — и действительно села.

— Как мне тебя звать, добрый молодец?

Ну, а что, он мне льстит — и я ему в ответ имею право!

— Да зови хоть Змеем, хоть Горынычем! — хохотнул он в ответ. — А тебя-то как величать, красна девица?

— Еленой Премудрой зови, — отозвалась со всей возможной благосклонностью.

А Змей, вместо того, чтобы обидеться, лишь снова заржал:

— Строга, ой, строга!

“Можно, я его с крыльца спихну?” — вопросила я невесть у кого.

А Змей, скосив на меня взгляд с хитрецой, показательно отодвинулся, и вдруг спросил абсолютно серьезно, без всякой смешинки и насмешки:

— Что делать-то дальше будешь? Тебе-то, Премудрая, супротивницу твою искать надо — а то ведь так и будет пакостить, баба зловредная!

— Будет, конечно — кто ж спорит. А вот что дальше делать — вопрос, конечно, хороший, дядька Горыныч. Только с чего бы мне на него тебе отвечать?

— Ох, сразу видно, Премудрая, что новый ты человек в наших краях… Кабы местная была, так давно бы уж знала, что супружницу Кащееву, жену его, богами данную, я с самого начала на дух не переносил. Да и она мне, по правде сказать, тем же и отвечала… Так что, Еленушка, коли хочешь, — он хитро улыбнулся, — Помогу тебе Василису превозмочь! И даже цену за то возьму не великую!

И таким масляным взглядом он меня окатил, что с большим усилием удалось мне удержаться и не залепить гаду чешуйчатому пощечину.

— Любопытно мне, дядька Горыныч — ты и правда взял бы телом белым за то, чтобы в ведьминскую склоку влезть? Или только внимание мое отводишь, а сам пожелал бы в уплату отхватить кус от Премудрого урочища?

И вот кто бы мог ждать от такого плюгавого толстячка молодецкого ржания? А поди ж ты — крыльцо трясется!

— Впрочем, не важно, — я со вздохом поднялась. — Всё едино, не подходит мне твое щедрое предложение, дядька Горыныч. Мне самой со злодейкой совладать надо. А то так и будет моих людей всякий встречный-поперечный обижать…

Поклонилась ему, как Илья учил, шагнула к со двора, уже прикидывая, как встану на крыло, поднимусь повыше и попробую птичьим глазом углядеть Булата…

Прилетевшее в спину “Молодец, девка” было неожиданным.

Голос Горыныча изменился — стал глубже, ниже, сильнее. Богаче!

Я оглянулась в растерянности. Толстячка будто подменили: куда девался его нелеповатый вид? Изменилась осанка, и плечи развернулись шире, но это всё ерунда. Главное — изменился взгляд. Змей Горыныч больше не придуривался, и в этом взгляде теперь было вдоволь всего: и силы, и любопытства, и равнодушия. Одновременно.

Взгляд не человека — каким бы могущественным колдуном он ни был.

Взгляд чудовища, которое ни хорошее, ни плохое — но хаос. Стихия.

Завороженная этой мощью, я замерла, не в силах отвести восхищенного взгляда. И чудовище вдруг усмехнулось.

И спросило:

— Прокатить тебя, что ли?

Вокруг него задрожал, пошел рябью воздух. А затем вздрогнуло, кажется, само пространство — и выпустило из себя Змея. Мшисто-зеленого, огромного, бронированного чешуей. Трехглавого и веющего жутью.

Хотя, когда у существа три головы — это в любом случае жуть. Особенно, если каждая из этих голов размером с грудную клетку взрослого мужчины модели “богатырь Илья”.

“Прокатить”?

Да за кого он меня принимает?

Да чтобы я, современный человек, дитя насквозь рационального мира, отказалась от ожившей сказки?! Да ни за что!

Воздушный поток обжигал щеки. Небо звенело синью и золотом солнечного света над головой, и огромные кожистые крылья Змея загребали это небо жадно, голодно, и тут же бросали на землю — чтобы сразу же хапнуть еще, и еще, и еще.

И я не на секунду не забывала, что Змей — не Булат. С его спины, конечно, тоже без его желания не упадешь, но… Горыныч действительно не Булат, и кто поручится, что у него не возникнет такого желания?

…а под крыльями Змея ковром всех оттенков зелени стелился Лес.

Гудел ветер.

Душа пела.

Когда Горыныч решил, что хорошенького понемножку, и пошел на снижение, я чуть было не взвыла: мало! Мы же только взлетели!

Но опомнилась и сдержалась. Нечего наглеть. Да и вообще: чует мое сердце, в общении с Горынычем здоровая умеренность — лучшая политика.

Земля вздрогнула, когда Змей тяжко толкнулся в нее лапами, и я проделала в обратном порядке весь путь, которым взобралась на змеиную шею (среднюю из трех): по лопатке на плечо, немного ссунулась по лапе и спрыгнула на траву, покачнувшись

Голова шла кругом, подкашивались ноги, земля не держала — благо, хоть ссадил меня Горыныч на полянке, где у защитного барьера дожидался меня Булат, нашлось, за что ухватиться.

Конь поглядывал на Змея недовольно, чтобы не сказать — ревниво.

Когда Горыныч заговорил, голос его троился и резонировал где-то в районе третьего уха, хотя пасти, вроде бы, не открывались:

— Ну, бывай, славная! Заглядывай в гости! А то и я к тебе наведаюсь…

И взмыл вверх стрелой — без магии тут точно не обошлось, иначе такая туша взлетала бы с разбега, да и вовсе в воздух не поднялась.

Мы с Булатом дружно затрясли головами, а когда проморгались от полетевшего в глаза мелкого сора, буланый услужливо подставил мне бок, и, пока я забиралась в седло, спросил ревниво:

— Ну, что там? Чего Кащей от нас стеной отгородился отгородился? Не по-соседски это!

— Там… а там, Булатик, Царь Кащей гневаться изволит на то, что его кобылу один охламон без дозволения огулял. У него, видишь ли, на ее потомство планы имелись — и ты в них как производитель не участвовал.

Булат всхрапнул возмущенно:

— А чем это я ему не хорош?

— А вот закончим с делами — сам у него и спросишь. Я по такому поводу уж сведу вас, расстараюсь!

И, со злорадством отметив, как споткнулся подо мной волшебный конь от этого предложения, приказала:

— А сейчас — к Прекрасной.

— Ну, здрава будь, соседка.

Властимира оглядела меня с высокого крыльца, губы поджала. Но бросила всё же:

— Проходи.

И скрылась в избе.

Я прошла за ней, по пути снова любуясь ее жилищем. Снаружи — резьба и цветущий шиповник, внутри — вышивка и снова резьба. Красиво, нарядно.

Под стать хозяйке.

Я ехала сюда, чтобы устроить безобразный скандал. Возможно, вцепиться соседушке в косу — если получится, конечно. Вряд ли мне удалось бы справиться с хозяйкой Прекрасного урочища в сердце ее земель. Но я искренне была намерена попытаться!

А сейчас… Злость на Прекрасную, которая распирала меня с когда узнала я о ее подлости схлынула. Отгорела во время разговора с Кащеем. Выветрилась от полета на живом, настоящем сказочном Змее Горыныче.

И я честно не знала, как строить с ней разговор теперь.

Вышитая скатерть, богато накрытый стол. И зияющий провал там, где должно быть мое представление о начале диалога.

Властимира устала молчать первой:

— Ну, говори, чего пришла!

Капризный голос, недовольный тон. И за всем этим то ли прячется тревога, то ли мне мерещится.

А ведь подурнела Прекрасная. Осунулась. Неужто, совесть грызет?

И неожиданно для самой себя, я сказала то, что искренне хотела сказать:

— Дать бы тебе в морду, соседушка!

— А осилишь ли? Соседушка!

И одновременно с шипением Властимиры — будто на раскаленный камень холодной водой плеснули — на меня навалилась тяжесть.

Она нарастала, давила на плечи, гнула к земле — и я пыталась давить в ответ, вкладываясь всеми силами, но, на самом деле, вот тут-то я и осознала, сколько глупостей за один раз наделала. Явилась к Прекрасной домой, вместо того, чтобы вызвать красавицу на нейтральную территорию; пришла к ней одна, не озаботившись хоть какой-то группой поддержки; и, самое главное — никого не предупредила о своих планах. Вот сейчас согнет она меня в дугу, грохнет, а труп где-нибудь под шиповником прикопает. И, что обиднее всего, ведь никто ничего об этом и не узнает!

Мои мысли метались заполошной вороньей стаей, я пыталась давить в ответ, прекрасно понимая, что это бесполезно, что от хозяйки урочища в сердце ее земель не отбиться, что…

Что я всё еще жива. И что меня все ещё не согнуло чужой волей в бараний рог — хотя противница моя явно не шутит, вот и жила на виске бьется, лицо краснотой налилось, дышит неровно, рвано…

Я… я что? Побеждаю?

Озарение сверкнуло и сгинуло, оставив после себя кристальную, прозрачнейшую истину, которую я не применула озвучить:

— Это ведь не моя сила тебя гнет. Это твоя неправда.

Взгляд Прекрасной, полный ярости и горечи — как подтверждение моей правоты, как белый флаг, который еще не выброшен, но осталось совсем чуть-чуть, и надо только дожать, только не силой, нет, силой здесь ничего не сделаешь!

— Там ведь были дети. В Черемшах.

Я говорю медленно, и потому что обдумываю, почти на ощупь подбираю каждое слово, и потому что это тяжело — сдерживать натиск ее воли.

— Не велик грех — чужачку из Премудрого урочища выжить. Подружке помочь на это место сесть… — в голове гудело, и уши заложило, будто я в самолете, меняющем высоту. Грудную клетку стиснуло, говорить тяжело, но слова выталкиваются без внутреннего сопротивления: я действительно так думаю.

— Илью вот задело, но и то — тебе не в укор. Мирослава богатыря в ведьмовские дела втянула, ей и отвечать за это. Да Илье-то грудью опасность встречать и надлежит: мужчина, воин. Нет в том, что Настасьин сын между жизнью и смертью лежит, твоей вины. Но… в Черемшах же были дети.

С коротким стоном-выдохом Прекрасная сложилась пополам, спрятав лицо в ладонях, и ощущение бетонной плиты на плечах исчезло. Пропало давление силы, как не было.

Я сглотнула, пытаясь заставить слипшиеся внутри черепа барабанные перепонки занять предусмотренное природой положение. Гул в голове сменился звоном в ней же, и вообще, дело пахло кровотечением из носа: такие скачки давления, ну! Вот куда это годиться!

Премудрую, в отличие от меня, кажется, ничего не беспокоило кроме ее поражения и его моральных аспектов.

Двужильная тетка!

— Я ведать не ведала, что она возьмется мором люд травить, — хрипло прозвучал ее голос сквозь ладони. — Уговор на иное был.

На периферии зрения метнулась серая тень: домовой, спрятавшийся на время схватки двух ведьм, спешил убрать следы поединка. Опрокинутые миски, лопнувший кубок. Кувшин посреди стола пошел трещинами, и ароматный сбитень залил вышитую скатерть.

Когда это мы успели? Я и не заметила…

— Думала, выманит у тебя, дурочки, Василиса урочище, обменяет на дорогу домой — то-то славно Мирослава на том свете поярится. Она ведь жизнью за то заплатила, чтобы ты в Премудром урочище села! Сколько б ее не оставалось, той жизни — всю отдала, до капли, прахом развеялась!

Оценка моих интеллектуальных качеств Властимирой меня не задела: честно, вот чья б корова мычала!

Ну, не человеку, который из-за собственных интриг и доверия к подружке вляпался в поганый криминал против детей, попрекать меня дуростью.

Мне было куда важнее решить, как мне с ней дальше держаться? Давить дальше, чую, не стоит: баба она самолюбивая, начну наседать на нее с ее виноватостью — упрется, закроется. Придется миром пробовать.

— Я как разменные чары в Черемшах увидела — не поверила, что Василисиных рук дело. Бросилась к ней выяснять, а она… А она мне в лицо бросила, что мне бы помолчать. Коль уж это я ей место указала, где от взора чужого укрыться можно, где владения Кащея, Прекрасных и Премудрых сходятся. Тут-то меня в жар и кинуло, как поняла, что в западню угодила. Я уж было хотела подруженьку, змею подколодную, там же на месте и прибить, да Василиска опамятовалась, бросилась клястся, что дурного в уме не держала, и что душегубства не допустит: чары-де в полной ее власти, и коль почует, что они детишкам смертью грозят — так и развеет их тут же, а и сплела она их лишь оттого, что ей самой-то малости силы не хватало, чтобы с хозяйкой урочища в честной сшибке сойтись… Я и отступилась. Место там… и впрямь уж больно непростое. Ему ни я, ни Василиса не хозяйка — да все ж таки у Кощеевой жены там прав поболе, нежели у меня. И уж коль совсем по-совести, так не от того отступилась, что улестила меня подруженька, а не совладать побоялась.

Прекрасная скривила красивые губы, качнула головой своим мыслям — и словно вынырнула из транса.

Взглядом повела, прикрикнула грозно:

— Лушка! Отчего стол до сих пор не прибран, угощения нет?!

Серая тень заметалась совсем уж на сверхъестественных скоростях, размытым мельканием. В один миг опустел разоренный стол, чистая скатерть взмахнула бахромой по краям, как птица крыльями, а на столе возникли свежие угощения.

Властимира оглядела итог — а взгляд уже снова спокойный, взгляд холеной, уверенной в себе женщины — кивнула и заново пригласила меня к столу. Прибавив:

— Да не бери в голову дурного, не стану я тебе потраву учинять.

Усмехнулась невесело:

— Я теперь чуть не первая твоя союзница…

Да, я так и поверила. Хотя в то, что тебе Василисы под боком больше не надо — пожалуй, что и поверю.

Прекрасная мрачно разломила хлеб и приступила к трапезе.

Я тоже не стала ломаться: день сегодня выдался непростой, всё, съеденное с утра, я успела сжечь в топке беготни и переживаний.

Некоторое время мы жевали: Властимира — красиво, я — сосредоточенно. В тишине витал лишь стук ложек и наши невеселые мысли.

И только когда Премудрая взялась разливать по кубкам сбитень, сперва мне, как гостье, а после и себе, и в избе одуряюще запахло медом и малиной, а серая тень-Лушка водрузила на стол поднос с пирогами, я озвучила то, что меня беспокоило:

— Нет, не сходятся у меня в этой истории концы с концами! Василиса ко мне пришла миром договариваться, а сразу после нее и за помощью для детей их отец явился. Да только заболели-то дети еще раньше, накануне!

— Вот ведь, стервь, — вздохнула Властимира. — Уговор у нас другой был. Собиралась она тебя на честный бой выкликать, как предки повелели, коли добром место уступать откажешься. Вернее — сказывала, что собирается. А коль народишко морить она взялась прежде, чем к тебе явилась, так выходит, что и врала… И стало быть, две вас, дуры, на Премудрое-то урочище. Одна счастья своего не ведает, от силы, да власти, да долгих лет жизни отказаться готова. Другая так к силе рвется, что сама себя всякой возможности ту силу обрести, и лишила!

Будь я кошкой — у меня бы уши топориком встали и усы встопорщились в этот момент. Но спросила я равнодушно, с ленцой:

— Каким это образом она себя возможности силу обрести лишила?

Прекрасная посмотрела на меня остро, цепко. Из-под моложавой ухоженной тетки, попавшей впросак с подругой, выглянула ведьма. Хорошо пожившая, опытная. Она, эта ведьма, мгновение поколебалась (я ощутила это мгновение весьма четко, как будто весы качались, выбирая, какой чашей склониться) и решилась:

— Урочище не всякую ведьму принимает. И не в том лишь дело, что не всякая ведьма силу от урочища перенять способна, а оттого не всякая в хозяйки и годится. А в том, в первую голову, что Хозяйка-то хозяйкой зовется, да на деле больше — хранительница. А что ж это за хранительница, коли она земле своей вред учинить способна? Не бывать такому. И ведьме такой хозяйкой — не бывать.

Оу… Оу! Ого! Какие, однако, открываются подробности! Какие перспективы! Нет, эту тему, определенно, надо развить!

— А чего ж ты подруженьку свою вовремя не предупредила?

Прекрасная только руками сердито всплеснула на моё ехидство:

— Да нельзя о таком говорить! Неужто не понимаешь? Я тебе-то сказала, как хозяйка — хозяйке, да и то не след бы, своим умом должна дойти. А уж чужим-то и вовсе о том знать не надобно!

Я только хмыкнула мысленно: дружба — дружбой, а служба — службой. И какой бы подружкой Василиса Властимире не была, а всё равно — чужая.

Я задумчиво призналась:

— Всё равно не понимаю. Зачем она с мором-то связалась, если собиралась мое место на дорогу в наш мир выменять?

— А не дождалась. Всегда-то ей терпения не хватало, всегда хотелось всего и сразу. Осталась бы подле матери — сейчас бы уже, верно, место материно приняла. Так нет же, не восхотела ждать, годы свои молодые тратить, замуж выскочила. Муж-то ее любил да баловал, учил не таясь — так мало ей стало. В ученицы, в преемницы к Премудрой набиваться стала. Высмеяла ее твоя Мирослава: где ты, молодка, видала, чтобы над урочищем хозяйкой была баба мужатая? Так эта свиристелка от мужа ушла! Брачные обеты разорвала! Ох, и хлестнуло по ней тогда… У меня она здесь отлеживалась: кровь не затворялась, сила… в ней не то что сила — душа в теле не держалась. Думала, отойдет подруженька к богам, уж больно великую плату они с нее за порушенные клятвы взяли. Ан нет — опамятовалась, ожила. Да только Премудрой она ни мужатая, ни безмужняя нужна не была: погнала ее карга старая со двора, да спасибо, хоть не прокляла в сердцах, с нее сталось бы. Я и по сей день думаю, что прогадала Мирослава, не нашла бы она лучшей ученицы — уж больно обе нравом схожи да горды безмерно!

Она продолжала что-то говорить, а я… Я думала о том, что безмерно устала от всей этой истории. Я просто хочу, чтобы все закончилось.

И когда Властимира посмотрела на меня, я поймала ее взгляд. И не отпустила.

— Ее ведь больше нет в том убежище, что ты ей указала, верно?

— Верно.

— Но ты знаешь, где она может быть?

Молчание. Тягучее, густое – как лесной мед, которым кланялись мне чада Премудрого урочища.

Прекрасная молча встала и вышла из-за стола, только стукнула задетая богатым подолом лавка. Меня окатило разочарование: я ведь уверена была, что Властимира в этот раз примет мою сторону. Не простит подруге ее паскудства.

А она… выходит, ей важнее то, что я – чужая, а Василиса своя, а что подлости творит, так это Прекрасной не касается, раз не на ее землях подруженька резвится. Пусть Прекрасная с Искусницей сами и разбираются.

Кажется, мне пора. Ничего я здесь не добьюсь.

— Вот.

Клубок глухо стукнул о стол в тот самый момент, когда я, кусая губы от досады, усталости и желания сказать хозяйке много чего приятного, встала.

И пока я глядела моток, выглядящий обычной серо-бурой шерстяной пряжей, не в силах поверить, что и он тоже настоящий и существует не только в сказках, Прекрасная продолжила:

— Хоть ты и права, что на старом месте Василисы уж и след простыл, но где она нынче схоронится, мне не ведомо. Так что володей, соседушка. Как сыщешь Василиску — воротишь. Иль на зеркальце сменяешь!

Властимира улыбнулась, и я с трудом удержалась, чтобы не сглотнуть: вот и красивая она, и ухоженная, и держать себя умеет… а улыбка все равно вышла, как волчий оскал.

Кланялась я ей искренне, в пояс, с благодарностью и уважением.

— Не-е-ет! — Булат замотал гривастой башкой. — Не, хозяйка, с седла ты за ним не уследишь. Это пакость такая, что за ней только ноженьками!

Ну, я, в принципе, примерно так почему-то и думала.

Клубок с моей руке выглядел обычным и неказистым. Настолько, что еще пару дней назад я бы легко смогла поверить в то, что Прекрасная меня разыграла. Сегодня же что-то во мне изменилось. Я не думала, я просто знала: этот моток шерсти, такой заурядный, действительно способен привести меня к цели.

К любой цели.

Нужно отыскать новое убежище Василисы? Легко. Её саму? Запросто. Дорогу домой? Только поставь задачу!

Ну как, Премудрая, выдержишь? Справишься с искушением?

И, прислушавшись к себе, я с удивлением поняла — а никакого искушения и нет.

Желание вернуться домой отдалилось и поблекло на фоне беды, случившейся с Ильей.

Я хочу вернуться домой — но не ценой жизни и здоровья моего богатыря.

Так что…

Я опустила руку, пальцы разжались. Клубок упал к моим ногам на тропу — или тропа сама расстелилась от моих ног? Не знаю. Но что с ним нужно делать, я знала точно, и мысленный приказ прозвучал четко, без тени сомнений, без следа колебаний:

«Укажи мне путь к Василисе».

Фас!