Чада, домочадцы и исчадия

Глава 8

По лестнице я спускалась с куда большим воодушевлением, чем поднималась по ней.

Комната, сени, крыльцо, стук топора, долетающий из-за избы, где Илья дисциплинированно колол дрова, и вот, наконец-то конюшня.

— Булат! Булатик… Ты ведь знаешь дорогу к Прекрасным и Искусницам?

— Знаю, вестимо! — янтарный глаз из-под черной густой челки блеснул любопытством. — В гости, нешто, собралась?

— Ага, в гости! — согласилась я. — Сейчас только…

“Оседлать-то я тебя сама не смогу!”, — добавила мысленно.

Гостемила Искрыча просить немного совестно — он же без всякой магии с этой здоровенной зверюгой как-то обходиться должен. Но ничего, у меня в хозяйстве целый богатырь есть!

Я решительно направилась на звук.

Чтобы вынырнуть из-за угла избы — и оторопело замереть.

Колоду, чтобы колоть дрова, Илья пристроил неподалеку от бани, и работал честно, без дураков — задний двор вокруг него был завален свежими дровами, нежно мерцающими свежими сколами, а вдали, под навесом ближе к забору, он уже начал укладывать поленницу.

Рубаху Илья то ли снял, чтобы не замарать, то ли попросту поленился надеть после того, как оборачивался псом и выходил на Кащея рычать.

Он брал очередную чурку, ставил на колоду — взмах, взмах, взмах… Поленья только успевали разлетаться.

Мышцы перекатывались под дубленой кожей, разогретые работой. Тяжелый топор-колун порхал бабочкой.

На какое-то время а забыла, зачем пришла.

И что куда-то ехать собиралась.

Так. Так, Лена, отмирай.

— И… Илья!

“Лучше б ты Гостемила Искрыча позвала” — намекнул мне самой этот комариный писк.

Я прочистила горло, чтобы повторить, но он и так услышал — доколол чурку, подхватил рубаху, ею же утерся (меня чуть не уронило в обморок прорисовавшимися рельефами спины), и только потом пошел ко мне, на ходу одеваясь.

— Звала ли, матушка?

“Шлеп!” — раздалось у меня в голове.

Это меня с небес на землю спустило.

Коня он заседлал быстро, уверенно и… красиво, что ли?

Скупые, экономные движения человека, знающего что делает.

Булат посматривал на него сквозь челку и вовсю куражился: то переступит не ко времени — да так, что копытом своим здоровенным, с тарелку, того и гляди наступит на мысок сапога, то крупом поведет, норовя притереть богатыря к стенке стойла… Илья справлялся, словно вовсе не замечая конских выходок. Но замечая — потому что ни разу обормоту его задеть не удалась.

Я поймала взгляд Булата, строго и недовольно посмотрела ему в глаза. Многозначительно, предупреждающе сощурилась. Он зафыркал, затряс головой — но дурить перестал.

Н-да. Транспорт мне достался беззлобный, но вредный. Спасибо хоть на меня, на хозяйку, не бузит.

— Готово.

Я завертела головой, прикидывая на что бы мне встать, чтобы достать до стремян… Илья вздохнул, и подхватив меня за талию, усадил в седло.

— С… спасибо! — поперхнулась я воздухом, и торопливо перекинув ногу через луку седла, принялась нашаривать стремена.

— Не на чем! — отрезал хмурый богатырь, и развернулся, чтобы уйти.

— Погоди! Как дрова нарубишь, баню истопи и сам первым парься.

— Это еще на что?

А сам насупился, глядит на меня с подозрением.

— На что-на что… вернусь, жрать тебя буду! На лопату, и в печь. Так что ты смотри, хорошо парься!

Придурок!

— Как скажешь, матушка, — согласился Илья.

И пока я решала, почудилась мне насмешка или нет, Булат деловито шагнул вперед, вынося меня из на свежий воздух — и мимоходом, будто бы случайно, притер богатыря к стене конюшни.

И, конечно, мне бы следовало одернуть нахала (копытного), но я вместо этого позлорадствовала, что оперативного простора, чтобы увильнуть, Илье на этот раз не хватило.

Нет, это, разумеется, хорошо, что он расчехляться начал — но чего сразу язвить-то, чего язвить?!

Возле ворот решила не рисковать и действовать проверенным способом:

— Гостемил Искрыч, открой мне, пожалуйста, ворота.

Створки медленно и беззвучно подались в стороны. Но вот чудилась, чудилась мне в их движении некая задумчивость — словно они не были уверены, а надо ли? Словно сомневались.

Как и я.

— Ну что? Куда в первую голову?

Конь подо мной чуть ли не приплясывал — но сдерживался, помнил, какая на нем умелая наездница.

— Давай для начала Прекрасным. И вот что… Ты скакни так, чтобы киломе… версту-другую не допрыгнуть. Сделаешь?

— Да отчего б не сделать, хозяйка? — удивился Булат. — Сделать-то сделаю… Да только зачем бы тебе?

— На лес её взглянуть хочу, — неохотно отозвалась я.

Неохотно — потому что сама не могла бы сказать, зачем мне это нужно и что я хочу там увидеть.

Но Булат ничего переспрашивать не стал — для него моё “надо” аргументом было исчерпывающим и в уточнениях не нуждалось.

Он знакомо переступил на месте, попятился назад — и я предусмотрительно вцепилась в луку седла, по опыту уже зная, что в поводьях, вот ведь подлость, совершенно не за что держаться!

А лес оказался темным, глухим ельником, с плотным слоем хвойного опада, с длинными бородами седого мха, свисавшими с ветвей.

Нет, не страшный и не зловещий — меня, по крайней мере, он не пугал. Просто дремучий, старый лес.

Что я ожидала увидеть, так и не поняла.

Булат неспешно брел по тропинке — то ли к Прекрасным за помощью бегали куда реже, чем к премудрым (ага, и продукты таскали не телегами, а на себе), то ли мы воспользовались каким-то из боковых, не слишком популярных маршрутов.

Так мы и двигались — Булат шел, я вертела головой, я наслаждалась видами, как настоящая иномирная туристка, а потом лес стал реже и мы вышли к урочищу.

Ограда вокруг Прекрасного урочища была ничуть не жиже, чем вокруг моего. То есть, Премудрого. Вот только вместо черепов, венчавших острия забора у Премудрых, здесь потемневшие от времени бревна были заплетены шиповником. Сейчас, в начале лета, он обильно, буйно цвел нежно-розовым.

На фоне мрачного частокола смотрелось дивно. Фантасмагорически смотрелось.

Длинные, усыпанные цветами плети, перекинутые даже поверх ворот — тоже тесовых, только иным узором сложенных — наводили почему-то не на мысли о красных и рыжих пузатых ягодах, столь эффективных в качестве мочегонного, а о шипах. Длинных, острых, склонных обламываться острыми кончиками и оставлять их под шкурой у неосторожных.

В ворота я стучалась со здоровой опаской.

— Ну здрава будь… соседка.

— И тебе поздорову, Прекрасная.

Прекрасная была прекрасна.

Красота её была осознанной, уверенной и великолепно обрамленной: драгоценные камни в серьгах и перстнях, богато вышитая одежда, жемчуга на шее — всё это не оттягивало на себя внимание, а лишь подчеркивало совершенство владелицы, создавая завершенный образ.

Черноволоса, белокожа, брови — да за такие брови куча девушек из нашего мира умрет!

И пусть фигуры толком не оценить — очень уж простой крой одежды тут в ходу — но не сомневаюсь, что всё у неё с фигурой отлично.

Голову держит горделиво, смотрит повелительно...

Занимаемому месту хозяйка Прекрасного урочища соответствовала на сто процентов.

Но я бы, пожалуй, рехнулась — в лесном доме так жить.

А еще мелькнуло в голове — вышивка-то у нее богатая, но за этот сарафанчик я бы в драку не полезла, а по Илюшиной рубашечке всё ещё страдаю и мечтаю отжать.

И хоть эта мысль, глупая — глупее некуда, меня нисколько ближе к соответствию высокому званию Премудрой не делала, я от нее взбодрилась и властную ауру Прекрасной переносить стало легче.

— Ну что ж.

Она смерила меня долгим взглядом, надменным — куда там монаршим особам моей дорогой современности. Изрекла:

— Заходи. Гостья дорогая.

И сразу всё ясно: мне здесь рады, меня здесь с нетерпением ждали.

С одной стороны, конечно, этот визит нужен мне, а не ей.

С другой… А когда, собственно, я ей мозоль оттоптать успела?

Изба отличалась от моей: много резьбы что снаружи, что изнутри, иные окна, да и лестница расположена в другом углу. Что логично, конечно — типового строительства тут еще не придумали.

Ну и понятное дело, убранство и утварь были совсем другими. Куда шикарнее.

...а стол уже сам собой заставлялся угощениями, и я была уверена, что стоит мне присмотреться — смогу увидеть суетящегося домового, но почему-то казалось, что это будет невежливым.

Она усадила меня по правую руку от себя, и началось медленное спускание шкуры с гостьи под видом приветливого чаепития — карту моего незнания местного этикета Прекрасная использовала по полной.

Сперва я только притворялась невозмутимой, злясь и не понимая, что я такого сделала этой стерве. А потом вдруг подумала: ну, какое мне, в сущности, дело, что за счеты у этой неприятной женщины ко мне или к Премудрым? Мне нужна от нее конкретная услуга, за которую я готова внести конкретную плату. Остальное — мимо.

И отпустило. Как будто рубильник внутри перекинулся в положение “Выкл.”.

— А вот говорят еще, что на восходе, за Белой речкой, в людских землях Коровья Смерть нынче гуляет, и ничего-то с ней поделать не могут… — ручьем журчала речь Прекрасной.

Я слушала сводку местных новостей, изливаемых на мою голову, не перебивая.

Рано или поздно она выдохнется.

А она как мысли прочитала.

Посмотрела на меня в упор — ну надо же, глаза какие зеленые, как бутылочное стекло, никогда таких не видела, и ресницы густые, длинные, чуть изогнутые на концах безо всякого ламинирования! — и оборвала себя на полуслове:

— Вижу, что дела тебе наши не больно интересны. Что ж, говори, зачем пожаловала.

Ну, наконец-то. Я думала, эта музыка будет вечной!

— Ты хочешь получить зеркало Премудрых — а я хочу вернуться в свой мир. Сможешь открыть мне дорогу домой — получишь зеркало платой.

Глаза её сверкнули, дрогнули ноздри изящного носа: я ее пробила.

Ну что ж, квиты. Один-один.

Но в руки Прекрасная себя взяла быстро.

Притворяться равнодушной не стала — поняла, что я всё увидела, но успокоилась все равно.

— Сама отчего не откроешь? — и зеленый взгляд впился в меня, словно желая просверлить мне в черепе дырочку, вползти туда и увидеть мои мысли.

Я и не подумала кривить душой. К чему?

— Не умею. И пока научусь… Быстрее заплатить тому, кто уже может, — я смотрела прямо, всеми силами давая понять, что скрывать мне нечего.

Прекрасная едва заметно подалась вперед всем телом, крылья точеного носа снова хищно дрогнули:

— Где оно?

— Что? — я не поверила своим ушам.

Нет, она что, это сейчас серьезно?

Она меня что, совсем за полную дуру держит?

Так у меня для нее новости: я не только про интерес Премудрых к моему имуществу знаю, а и про существование нерушимых магических договоров!

— Зеркало. Оно с тобой? — Премудрая то ли не поняла, о чем я, то ли сделала вид.

— Я предпочитаю без твердых договоренностей не выносить столь ценные вещи из защищенного хранилища.

Я аккуртано подбирала слова и следила за интонацией, чтобы в ней не вылезало мое изумление от такого подхода к делу.

И чего это я не взяла свой шанс на скорое возвращение домой к куда более сильной и опытной ведьме, не имея мало-мальских гарантий?

— Выходит, ты пришла торговаться, а товара-то при тебе и нет, — Прекрасная разочарованно качнулась назад, теряя интерес к разговору. — Вот когда принесешь — тогда и поговорим.

Прочь меня выставили вежливо, прохладно и непреклонно.

Шагая к Булату, ожидавшему за воротами, я гадала: что это было?

То ли зеркало ей не так уж и нужно, то ли я чего-то серьезно не понимаю.

Но теперь я зеркало со двора без договора точно не вынесу!

...даже когда смогу.

Лес изменился. Понятия не имею, что было тому виной, климаты-рельефы или же магия, но вокруг урочья Искусниц поднимались в небо дубы, да мелькали кое-где резные кроны кленов.

Мы снова двигались не по широкой дороге, а по еле заметной тропе, и я не торопила Булата, не спеша переставлявшего копыта.

Что-то мне не хотелось уже ни в какие гости. Хотелось, прямо скажем, послать их к черту, этих хозяек — что Прекрасную, что Искусную. Но домой хотелось все же сильнее, и потому я упрямо качалась в седле, стараясь поменьше мешать Булату меня везти.

И нет, я не упертая! Просто… просто!

А ворота Искусного урочища сторожили медведи. Огромные, деревянные, резные. Двое замерли у воротных столбов — вставшие на дыбы топтыгины разглядывали дорогу, грозно раззявив очень натуралистичные пасти. Еще двое, меньшие размерами и стоящие на всех четырех лапах, караулили столбы угловые.

Занятно. Здравый смысл и простая логика твердили мне, что эти мишки — отнюдь не простой элемент декора. Если у Премудрых на заборе черепа висят отнюдь не для красоты, то и эти ребята, надо полагать, весьма функциональны.

И тогда сам собой напрашивается вопрос: а какие сюрпризы способен преподнести непрошеным гостям шиповник Прекрасных?

Булат замер, повинуясь поводьям и давая мне рассмотреть удивительно тонкую работу и тщательно проработанные неведомым мастером клыки и когти.

Красиво.

Грозно, недвусмысленно — и очень красиво.

— Ну? Чего замерла? — неприязненно поинтересовалась статуя женским голосом.

Это меня почему-то не испугало, а заставило обрадоваться: ага! Я же говорила! Насквозь функциональная штука!

Ну, а приязни я тут и не ждала, прямо скажем.

— А когти в бою не ломаются? — уточнила с интересом.

— Пока никто не жаловался. К калитке ступай.

К калитке — так к калитке. Булат махнул хвостом, дернул ушами, напутствовал в спину фырканьем — и ушел пастись.

Калитка отворилась сама собой и дорожка до крыльца расстелилась светлым песком.

Женщина, стоявшая на крыльце выглядела постарше Прекрасной, но годы ее не портили. Статная, величественная женщина, строгие, но приятные черты лица.

Было что-то знакомое, неуловимо узнаваемое в этих чертах, но что за ассоциацию они у меня вызывают, я уловить не успела.

Поклонилась, приветствуя:

— Здравствуй, Искусница.

— И тебе поздорову, Премудрая.

Она была не слишком мне рада и не пыталась это скрывать.

Но, в отличие от неприязни Прекрасной, в ее взгляде виделась настороженность.

— Как величать-то тебя, соседушка?

Даже так? А я думала, здесь представляться не принято: Кащей представился. только когда я сама спросила, с Прекрасной у нас до имен не дошло…

Впрочем, запираться я смысла не видела:

— Еленой, почтенная.

— А меня теткой Настасьей можешь звать.

Ага, понятно: “тетка”, как и “дядька”, это не про родство, это про старшинство и уважение, да? Она же, выходит, после смерти моей предшественницы самая старшая тут — и самая авторитетная автоматически, верно?

Впрочем, почему бы и нет, я ее старшинство оспаривать и не думаю.

И я поклонилась, признавая за ней право:

— Благодарю, тетка Настасья.

Вот будь на её месте Прекрасная — меня бы перекорежило всю. А тут — ничего, без внутреннего противления кланялась.

А Искусница все сверлила меня взглядом и даже губу кусала, словно ждала чего. Не дождалась, сжала губы — и тут же расслабила.

— Что ж, Елена, проходи, угостись, чем боги послали, не побрезгуй.

Что?! Опять угощаться?! Да я полчаса назад у Прекрасной уже угощалась!

И, войдя в комнату, где на столе уже возникали разносолы, я не выдержала:

— А можно, без угощения?..

И по тому, как снова сжались губы Искусницы, поняла — это залет.

Надо было есть, что предложат, и нахваливать — потому что только что я совершила серьезный промах в местном этикете. И далеко не первый, судя по сцене на крыльце.

— Я за помощью пришла, — робко и без особой надежды постаралась я исправить ситуацию.

Помогла или нет — не знаю, но выставить меня Искусница не выставила.

Постояла, разглядывая меня в упор (мне опять померещилось в этом что-то знакомое), а затем неохотно, но всё ж кивнула:

— Идем.

И пошла к лестнице.

Поднималась я за ней с трепетом: всё ж таки, святая святых другой ведьмы.

Можно сказать — чужое место силы.

Чужое место силы оказалось местом рабочим: колдовской книги нигде не было видно, зато стол оказался завален ворохом тканей, блестели на краю ножницы и катушки ниток с горкой заполняли резную шкатулку…

Искусница села за стол, кивнула мне на лавку — единственную, не заваленную обрезками ткани, тесьмой и иной швейной ерундой, и велела:

— Рассказывай.

И я рассказала.

А что мне, собственно, скрывать?

И я, особо не углубляясь в подробности, поведала Искуснице о своих злоключениях.

Рассказ уложился в три предложения, а суть его и вовсе можно было выразить в трех словах: попала, ничего не знаю, хочу домой.

Она слушала внимательно, сосредоточенно.

— Тетка Настасья, помоги мне, пожалуйста, вернуться домой! — взмолилась я отчаянно.

— Не буду я тебе в этом помогать, — отрезала она твердо и холодно, и пообещала, — Сама не буду, и Властимире не дам! Коли уйдет Премудрая из этого мира, не войдя в полную силу, то мой сын так псом и останется!

Из меня будто воздух разом вышибло.

— Так Илья — твой сын?! И ты позволила с ним сделать такое?!

Голос пресекался, когда я пыталась озвучить то, что не укладывалось в голове.

— Какое “такое”? — Искусница глядела на меня вроде насмешливо, но на самом деле зло. — “Такое” я тебе с ним сделать не дам, не допущу, чтобы ты из этого мира сумела уйти. А что до прочего… Всякая мать о своем чаде будет думать вперед других. Вот и Премудрая о моем сыне не думала, когда о тебе позаботиться старалась. Илья же — не дитя малое, а муж разумный. Уж кому, как не ему знать, что с хозяйками урочищ шутки плохи… Обвела его Милослава, облапошила. Что ж. Коль попался — пусть служит. Только сверх положенного я с него взять не позволю!

Жуткий мир.

Мир, где даже ведьма-мать, узнав, что было сделано с ее ребенком, считает сделанное приемлемым — а не спешит к нему на помощь.

— Что ж, Настасья Искусница. Я тебя услышала.

Из горницы её я выходила на деревянных ногах, с лестницы не шарахнулась сама не знаю, каким чудом.

Искусница не пыталась меня задержать — двери и калитка распахивались передо мной по хозяйской воле мгновенно, без задержек.

— Домой? — вскинулся при виде меня Булат.

— Да. В Премудрое урочище.

Домой. Домой, чтоб вас всех.

Внутри меня зрело понимание, что “в урочище” — это теперь “домой”.

И в груди, слева, там, где сердце, отзывался на это понимание колкий неудобный шар. Ворочался, царапался, мешал дышать.

Как бы в обморок не грохнуться.

Сказать Булату, что мне не хорошо?

С другой стороны, а зачем? Волшебный конь обещал мне, что не уронит? Вот пусть и не роняет.

Ритуальное топтание на месте, короткий разбег в три шага, прыжок — и без малого тонна запредельной мощи взмыла в невозможном прыжке, унося на спине меня.

А когда конские копыта знакомо ударили в землю, я поняла сразу две вещи: что в обморок я таки не грохнулась, и что колкий неудобный шар под сердцем от магии Булата и перепада высот никуда не делся.

А жаль. Мешал.

Что-то меня повело слегка от новостей по итогам визитов к соседкам: я вроде бы понимала, что воздух не может быть густым, как кисель, это кукушечка у меня в голове захлопала крыльями, подбивая крышу откочевать от родного гнезда, но как-то мне всё это стало безразлично.

По-фиг.

Даже злорадствовать не было сил.

А ведь я предупреждала их, что не вывезу? Вот, пожалуйста, не вывезла.

Завела коня во двор, отпустила — и он сам бодренько потрусил в стойло.

Сейчас зайду в избу и, не откладывая больше на потом, наконец-то нарыдаюсь. Надо только постараться половину урочища в процессе не снести. В прошлый раз, когда меня посетила подружайка истерика, торнадо только силами дядьки Кощея удалось на составные части разделить.

А у меня мероприятие планируется камерное, чисто для своих: Гостемил Искрыч и кот, если не сбежит. Оповещать широкую общественность не хотелось бы. Им тут и так, с моими нервами, впору службу МЧС организовывать и штормовые предупреждения рассылать.

Илья выглянул из-за избы — опять в шерстяной шубе и на четырех лапах.

Злость на него всколыхнулась внутри, потревожив колючий шар и тот откликнулся, распух, но я стиснула зубы и задавила это чувство.

Да, его мне навязали, навесили ответственность за него — и этим перекрыли путь домой: как бы я ни хотела вернуться, мне не хватит жесткости обречь человека на такую участь.

Но… Неспособность что вернуться, что принять сложное решение — это моя проблема.

Он меня ни о чем не просил.

Он передо мной ни в чем не виноват.

Вот только… Терпеть эту мерзость я не могу. Не могу, не хочу и не буду.

Я посмотрела на пса в упор — и он ответил мне настороженным взглядом.

Вдох-выдох. Вдох-выдох.

— Вот что. Отпустить я тебя не могу. Но и псом видеть не желаю, — слова давались тяжело, шар шевелился, царапал всё внутри, и воздух выталкивался из легких, оставляя их пустыми. Но эти слова сказать нужно было, даже сквозь шум в голове. — Так что вот тебе моя воля: службу при мне неси человеком.

Мой несуществующий, воображаемый внутренний колючий шар расширился, раздался на всю грудную клетку, уперся колючками в ребра изнутри — и начал медленно растопыриваться наружу.

Губы онемели, но я упрямо продолжала выталкивать слова:

— Псом же тебе отныне становиться лишь по необходимости твоей службы при мне. Да будет слово мое крепко!

Сказанное упало мне под ноги гранитом, воображаемый шар рванулся, пробил кости, и мышцы, и кожу, — чудесное, чудесное ощущение! — и в проколы хлынул поток, обрушился на Илью, скрутил его, смял и вывернул наизнанку.

И, уже привычно отворачиваясь от голого мужика передо мной, я добавила:

— И меняйся вместе с одеждой, что ли!

Кажется, я только что сделала то, чего от меня Кащей пытался добиться всё утро: силу свою почувствовала.

Я её и сейчас чувствую: вот он, колкий шарик, угнездившийся под сердцем. Сдулся — а вместе с ним сдулись подозрения на сердечный приступ.

В избу я входила уже с вполне приемлемым самочувствием, и мрачная, как туча…

Ой, нет, не надо нам туч!

Просто у меня было такое хорошее рыдательное настроение на пороге, а этот подлец его перебил!

Гостемил Искрыч выглянул из-за печи, но я повела рукой, останавливая его: не сейчас! Понятливый домовой сгинул, как не было. Кот разумно и предусмотрительно прыснул в окошко.

Вот за что мне это, а?

Я домой хочу!

Я… я… я попросту не согласна со всем этим!

Я протестую! Я не желаю!

Первый горшок скакнул в руки сам собой. Округлый, гладкий, идеальный. Тактильное наслаждение для пальцев.

О, как с каким правильным звуком он врезался в стену!

Как упоительно, как геометрически-выверено брызнули в стороны черепки!

Сила расходилась от меня волнами — и, толкнувшись в бревна забора, ко мне же и возвращалась. Чтобы снова раскатиться волной, ограниченной подворьем урочища.

Я очень внятно помнила, что нельзя дать силе смешаться с погодой, и напряженно прилагала к этому усилие.

Все остальное я помнила невнятно: как швыряла об пол глиняную посуду, и миски, горшки с кувшинами разлетались черепками. Как вцепилась рывком в сундук, и он, неподъемный вроде бы, врезался в стену — только крышка лязгнула.

Сила раскатывалась из меня, и шар больше не колол, он жег, и жар его был приятен, он согревал меня, поддерживал и питал.

Лестница лишилась перил в один миг — они просто разлетелись в стороны кеглями для боулинга.

— Хозяйка! — пискнул домовой, когда задрожали, затряслись ступени толщиной в бревно.

Я резко повернулась на голос — и ступени затихли, но зато задрожала во дворе баня.

Сила докатывалась до забора и возвращалась ко мне, сердцу, эпицентру и точке фокуса, и нам с силой было тесно, мало, нам не хватало места и хотелось наружу, за ограду, туда, где бескрайний простор…

Раскатилась по бревнам баня.

Взлетела в воздух крыша над стойлом Булата.

Я видела это не видя, и теперь мне не нужна была для этого помощь черепов, я просто знала, в-е-д-а-л-а всё, что происходит на моем подворье.

В моем доме.

В моем.

Моем.

Мо-ем.

И от осознания этой нехитрой истины я обмякла, опустилась на пол, свернувшись клубочком, и зарыдала от жалости к себе и непоправимости ситуации.

Странно, что я не услышала шагов. У такой туши однозначно шаги должны быть такие, что издалека ясно: земля дрожит, богатырь несётся. Но я не услышала. Только почувствовала, как вдруг твёрдые ладони подхватили меня под спину и колени и подняли с пола так легко, будто я ничего не весила.

— Ну, тише, тише, славная. Ш-ш-ш, будет.

Уткнувшись носом в вышивку рубахи и не обращая внимания на эти негромкие уговоры, я рыдала, выплакивая злость, обиду и несогласие.

Ступени под его ногами скрипели жалуясь мне, хозяйке, что им и так сегодня досталось.

Сундук, служивший мне кроватью, был застлан нынче не перинами, а вышитым рушником.

Илья уселся на него, не спуская меня с рук, покачивая, как младенца, бормоча:

— Тш-ш-ш, тш-ш-ш, все пройдет! Не губи Елену, тревога, не губи. Найди сову птицу, с ней гуляй, Елену не обижай. Сон не порочь, улетай, прогоняю прочь…

Дом вздыхал, пропитанный моей силой от подпола до чердака, до стянувших крышу венцов.

Я не слушала ни одного, ни второго.

Я плакала, по-детски безнадежно, до икоты, до полного бессилия.

А обессилев — уснула.

И снилась мне старуха. Она поглядывала на меня настороженно, тревожно. Приговаривала:

— Ты не держи ее так, силу-то, не сжимайся вся — надорвешься. Твоя сила ни тебе, ни другим не ворог, не дави ты ее, Премудрая, пощады ей дай, дай ей вольно течь… Во-о-от, во-о-от, чуешь?

Чуять-то я чуяла, но всё равно упрямо отвернулась.

В черном-черном замке (всем хороши эти стены: защищают, силу копят, хозяйскую кровь помнят! Оттого и намаялся в свое время царь Кащей, выводя на поверхность неподатливую жилу камня-гавраника) добрый хозяин принимал дорого соседа, старого друга.

Душевно принимал: чарки полны были хмельным медом, снедью заставлен весь стол.

Челядь, отпущенная властной рукой хозяина, не мешалась.

Сидели не первый час, прислушиваясь к катившимся мимо черного замка волнам силы.

— Погоду больше не цепляет, — заметил вслух Кащей. — Молодец, девка. Толковая. С одного показа науку осваивает.

Змей Горыныч покачал головой, уважительно крякнул:

— Эк, бушует! Разбирает её!

— Ничего, это к лучшему, — отмахнулся хозяин. — Глядишь, меньше лезть будут, силушку и нрав оценивши. А там, глядишь, и она что к чему, разберется…

— И правда, что ли, слетать к ней? — задумчиво перекатил в лапах чарку Змей.

Голос Кащея был очень спокойным:

— Горыныч. Не вздумай.

— А вот чего ты сразу плохое обо мне думаешь?!

— Горыныч. Я тебя предупредил!

***

После ухода незваной гостьи (хотя какая она гостья! ни гости, ни просители так не захаживают, как к себе домой, не проявив малейшего уважения) Властимира Прекрасная выждала время, а потом сняла с полки деревянное резное блюдо. Поставила на стол, погладила. Взяла кувшин глиняный с водицей ключевой, и полила ее тонкой струйкой ровнехонько в середину.

Подождала пока наполнится, пока успокоится водная гладь, выровнявшись в безупречное зеркало, а потом провела ладонью над водой, не касаясь ее пальцами. Снова, и снова, и снова…

На третий раз ее собственное отражение пошло рябью, поплыли черты лица — цвет волос, украшения, и вот уже в водном зеркале отражается не хозяйка Прекрасного урочища, а совсем иная женщина. Красноволосая, с жестким темным взглядом, который при виде собеседницы все же смягчается.

— Здрава будь!Какие вести, подруженька? — голос с той стороны звучит хрустальным журчанием.

— Повстречалась я сегодня с соперницей твоей, Василиса, — произнесла Властимира. — С просьбой она ко мне пришла, за помощью, за услугой. Предлагала зеркало в обмен на возвращение. Отказала я ей, по нашей старой дружбе, да только предупредить хочу. Поторопилась бы ты, подруженька. Сильна новая Премудрая, и упряма. Она ведь своего добьется, не через меня, не через Настасью, так своим путем. Уйдет в свой мир, и не достанешь ты ее оттуда. А пока она жива, Премудрого урочища тебе не видать.

Черные глаза в отражении сузились, дрогнули крылья точеного носа.

— Спасибо тебе, Властимира. Не забуду я твоей поддержки. И зеркало будет твое, когда я хозяйкой урочища стану.

Прекрасная улыбнулась отражению, дунула, и растаяло оно, а водная гладь помутнела и заклубилась туманом, не показывая уже ничего.

Мирослава, может, и умна была, да намудрила. Не надо им тут чужих, со своими-то бы разобраться.