Час шестый

X

Ничего на свете не боялся Васька Пачин, даниленок из Ольховицы! В этом мире его ничто не страшило… Не боялся он ни далеких морей-океанов, ни близких, ни кочегарских восьми потов, ни двенадцати сенокосных. Боялся Васька только стыда…

Кем предстанет он теперь перед всею Ольховской волостью? Что Тоне скажет, ее братанам да и всем добрым людям? С чем приедет в деревню, как показаться теперь на глаза землякам? Столько было нахвастано про Ленинград и про Черное море, и про встречу с товарищем Сталиным, про училище им. Фрунзе. В один миг поникли все краснозвездные вымпелы… Полный штиль. Мечты о будущей жизни медленно таяли, развеянные, словно сладковатый дым антрацита…

Получив воскресную увольнительную, Пачин затерялся на бесчисленных линиях Васильевского острова. В душе краснофлотец уже прощался с училищем. Срочная служба пройдена, его отправят домой… А там ни кола ни двора. Офицерское звание оказалось далеким и недоступным.

А все эта чертова угловая скорость! Синусы и квадратные уравнения. Неужели он был бы хуже других, если бы закончил хотя бы эти проклятые восемь классов… «а» в квадрате минус «б» в квадрате…

В какой-то забегаловке продавали пиво и зубровку в розлив. Тот «лимонад с быком» и возбудил последнее любопытство, связанное с Морфлотом.

Вчерашняя записка привела матроса на трамвайную остановку. Он тоскливо сел в вагон и поехал по указанному адресу. Он знал улицу. Арка, ведущая во внутренний двор, оказалась тоже знакомой. Вот и нужный подъезд… «Час от часу не легче!» — подумалось изумившемуся матросу. Квартира, указанная в записке чекиста, принадлежала Берточке — учительнице по эсперанто. Кошка дымчатой масти с мурлыканьем потерлась о левую щиколотку матроса. Пачину подумалось почему-то, что кошчонка, подобно Берте Борисовне, тоже пахнет духами… С минуту он в раздумье стоял у знакомых дверей и вдруг резко, по-флотски, повернулся на сто восемьдесят градусов. Стремительно сбежал он с бетонной лесенки, обрамленной замысловатой чугунной решеткой. Выскочил через арку на шумную улицу и быстро пошел тротуаром. Куда? Как говорят, куда глаза глядят… Впрочем, глаза его ничего не видели по пути. Их то и дело заволакивало слезной соленой мутью. Глубокое отчаяние охватило матроса. Он даже не помнил, как оказался в каком-то полупустом трамвае.

Вагон встряхивало, колеса стукали, напоминая о недавней поездке на родину. Город был равнодушен к судьбе Василия Пачина, как равнодушен он был ко всем «данилятам», к далекой Ольховице и милой сердцу Шибанихе. Ленинград вместе с трамваем тупо и ровно шумел вокруг. Теперь уже все равно, куда бы ни ехать… Прощай, море, прощай, матросская форма! «Рожденный ползать летать не может!» — сказал пролетарский писатель… Что же делать? Снова в деревню, пасти коров, боронить сухие полосы паренины? Глаза Тони всплыли в памяти. Нет! Ни за что. Лучше на завод слесарем…

Жаркая краска стыда вновь опалила матроса. Он сошел с трамвая, побрел по какому-то парку. Где он? Какой-то памятник… Металлическая доска с невнятными буквами слегка успокоила. Он долго разбирал фамилии на позеленевшей бронзе. Да, это был памятник «Стерегущему». Курсантов подготовительного привозили сюда на экскурсию. Корабль потерял жизнеспособность во время боя с японцами. Команда сама себе спела отходную молитву и открыла кингстоны… Братва, не сдаваясь врагу, ушла в морскую пучину… А ты? Что сделал бы ты, стерегущий ольховских телят?..

— Товарищ курсант! — словно из-под земли услыхал Пачин. — Да, да, я вас спрашиваю!

Флотский офицер средних лет, но с бородкой, в кителе с одною нашивкой на рукаве, пальцем поманил матроса в свою сторону.

— Матрос Пачин, — по привычке вытянулся Васька, про себя ехидно добавил: «Даниленок».

— Почему не приветствуете старших по званию? Вы из Фрунзенского?

— Виноват.

— Доложите Татаринову, чтобы он научил вас первым воинским правилам! Что с вами?

— Я и… не курсант больше… — глотая слезы, с трудом произнес Пачин. — Отчислен…

— Что, физика? Химия? — Офицер указал на парковую скамью. — Сядем…

Пачин не стал садиться, а офицер присел и достал портсигар. Прикуривая папиросу, он пристально исподлобья смотрел на курсанта. Спичка стремительно догорала.

— Где служили до Фрунзенского?

Пачин сказал про «Червоную Украину». Собеседник поскреб седеющую бородку. Во взгляде его мелькнуло что-то задорное.

— «Адмирал Нахимов»? — В глазах флотского снова мелькнула веселая искра. — И вы испугались какого-то косинуса? А вот они сражались до последнего. Даже смерти не испугались…

Офицер кивнул на памятник и замолчал. Васька тоже молчал.

— Идите… Впрочем… Что вы слыхали про мины Давыдова? Ничего. Теперь снова в деревню?

Васька угрюмо кашлянул, но ничего не ответил. Офицер встал и сердито произнес:

— Плох тот матрос, который не хочет стать адмиралом! Почему бы вам снова не обратиться к Николаю Герасимовичу? На худой конец, пошлите письмо товарищу Королькову. Пусть член ВЦИК поможет вам справиться с коварными синусами…

Офицер не стал гасить в глазах насмешливое и добродушное озорство. Он легкой походкой уходил в сторону трамвайной остановки. Пачин покраснел и вдруг снова воспрянул духом. Взглянул на бронзовые торсы матросов, открывающих кингстон. В самом деле! Про Кузнецова он совсем позабыл. Если и взаправду ткнуться к своему земляку? Стамбульский пожар на крейсере, неисправная пожарная арматура… Благодарность командира Несвицкого перед строем матросов. А с помощью Николая Герасимовича Пачина приняли даже в комсомол. В училище поступал с помощью Кузнецова, и отпуск для женитьбы выхлопотал тоже скорее всего он. Николай Герасимович рассказывал, с каким трудом он и сам «грыз гранит науки». У него ведь тоже не было среднего образования…

Еще целый час оставался до возвращения. Боясь опоздать к вечерней поверке, курсант Пачин ринулся на 11 линию. Рассчитывал повидать Кузнецова. Вот позади и мост лейтенанта Шмидта, набережная, куда выходило фасадом училище.

Домашние, совсем свойские лики флотоводцев на памятных досках показались сейчас строгими и суровыми. Адмиралы как бы упрекали матроса: что ж, мол, ты, товарищ матрос, жениться сумел, а перед физикой и тригонометрией сдрейфил…

Якоря, лежавшие у главного подъезда, словно подторопили курсанта. Он почти бежал, ничего не замечая вокруг. Срок увольнительной был на исходе…

Над Ленинградом все еще опускались призрачные белые ночи. Первая сумеречная кисея, вытканная над невской водой, уже опустилась на левый берег. Красно-сиреневый закат на северо-западе четко оттенял все силуэты. Очертания Зимнего терялись вдали. Адмиралтейский шпиль, пронзивший зеленоватое небо. Высокий объемистый купол Исаакия громоздился над очертаниями домов и соборов. Но матрос не видел вечерних городских силуэтов. Пачин знал, где обитал Кузнецов во время его учебы в академии. Не раз помогал земляку покупать кое-что, при встречах рассказывал, что происходит на родине в Вологодской области.

Увы, Кузнецова не было в Ленинграде! Он уже уехал на Черное море. Отчаяние вновь охватило матроса…

На «вечернем якоре» Коля-вятский, дружок, долго, лихорадочно затягивался дешевой догорающей папиросиной, с яростью заплевывал ее перед «якорной» урной:

— Все, Пачин, крышка! Мне тоже выписали литерный… Поедем землю пахать, моря мы с тобой отбороздили.

— За что тебя-то? — опешил Василий. — У тебя ж и по химии и по физике все в ажуре.

— Зато по-немецки ни бе ни ме. Наверно, и не поэтому… Вон вылетают аж члены партии! А я и не комсомолец даже…

Приятель с треском рванул форменку. Вятский был тоже заметно выпившим. Семь бед — один ответ! В разорванной форменке в последний раз пошел вятский на вечернее построение.

Матросы, отчисленные из подготовительного, а также «браковка» из майского набора тоже собрались после отбоя в гальюн и делились невеселыми планами. Пачин после отбоя вспомнил о разговоре с офицером около памятника «Стерегущему». Мысль написать письмо члену ВЦИК комендору Королькову не давала курсанту уснуть. Он поднялся с гардемаринской койки. До трех часов ночи, сидя у тумбочки, писал и писал письмо комендору. Пачин знал, где служил Корольков, и собирался завтра же отослать письмо. «Я выложил вам всю свою подноготную. — Так заканчивалось это послание. — К сему Пачин».

Не ведал курсант о том, что комендора Королькова в городе тоже не было, в это время он находился в Москве. Послание матроса члену ВЦИК смахивало на письмо чеховского Ваньки Жукова, который зря покупал конверт и отпускал свое письмо в ящик: «На деревню дедушке, Константину Макарычу»…

1 июля 1932 года без пяти минут семь часов пополудни, разукрашенный изнутри и снаружи Дом Союзов сверкал и гудел. Он был похож на вокзал, битком набитый комсомольцами всех российских народностей.

Кудреватые делегаты и стриженые, бритые и безусые, курносые и веснушчатые, женского пола и мужского, в блузах и в кепках, а кто и в заграничных костюмах с галстуками, но больше в рубахах «апаш» только что отгалдели в обширных фойе. Они перестали разглядывать многочисленные плакаты и диаграммы, модели паровозов, домен и кораблей. Все дружно хлынули в Колонный зал и слились там с уже сидевшими в первых рядах усатыми старыми большевиками, осторожными зарубежными гостями, с московскими юркими газетчиками, звонкими пионерами, молчаливыми флотскими и сухопутными военными, которые табунились отдельными группами.

От мощных прожекторов, установленных прямо в зале, веяло южным жаром, высокие пальмы около сцены тоже напоминали нечто южное. Большая иллюминированная звезда над сценой мерцала, мигала, агитировала. Цифры и диаграммы роста на ней должны были меняться по ходу доклада. Овальный портрет Сталина, одетого в белый китель, господствовал высоко над сценой. «Отчего это во время майского парада на фуражке у товарища Сталина не было звездочки? — подумал комендор Корольков. — Не то что у Лазаря Моисеевича. У того звезда на фуражке всегда… А Колонный-то зал будет, пожалуй, побольше зала Революции, который во Фрунзенском… Говорят, тот зал самый большой в Ленинграде».

Корольков припомнил, что в зале Фрунзенского выступал когда-то Ленин. «А в этом? Наверное, тоже. Из Колонного и увезли его в Мавзолей, когда он умер. И люстры, наверное, были эти же…»

Затем Корольков представил въяве эпизоды польского фильма «Любовь моряка». Этот фильм артиллерист видел вчера на Арбате…

Гул начал стихать. Корольков отложил бесплатно выданную «Комсомольскую правду» и посмотрел на свои подарочные. На сцене появился президиум. Из глубины сцены под нарастающие аплодисменты вышел и Сашка Косарев, с которым комендор был давно знаком. Зал начал вставать и взорвался шквалом хлопанья, криками «ура» и здравицами. Косарев сдерживающими жестами приглушил крики, делал знаки садиться. Зал не подчинился, крики «ура» то и дело возникали в разных местах. Старые большевики первыми начали опускаться на сидения. Косарев открыл VП конференцию комсомола.

После этого неизвестный комендору человек зачитывал предлагаемый список рабочего и почетного президиумов. Комендор не расслышал из-за сплошного шума, кто это был. Родом Корольков происходил из Галича и все ждал появления кого-либо из костромских, когда выбирали рабочий и почетный президиумы. Зал то и дело взрывался криками, хлопанье в ладоши не стихало ни на минуту.

Но вот члены рабочего президиума один за другим утвердились на сцене, заняли места за длинным столом. «Ура» то и дело кричали в разных местах: то слева, то справа, а то и с самого верха.

Место Королькова было гостевое. Находилось оно в одной из лож, хотя и не в первом ряду. Толстенная колонна мешала комендору видеть президиум. Корольков старательно хлопал, и не раз он чуял в груди восторженный холодок. Это было похоже на то, как вот-вот оглушительно грохнет носовое крупнокалиберное, когда надо зажимать уши и когда синие пороховые газы вот-вот застелют палубу. Хотелось и самому крикнуть «ура», но комендор по-морскому сдержанно обуздал комсомольский пыл. Члену ВЦИК давно пора стать степеннее. А как тут станешь степенней, если человеческий улей из двух тысяч людей гудит, волнуется, всего тебя без остатка втягивает в себя? Общее восторженное настроение, общий подъем захватывают, не дают ни отдышаться, ни одуматься. Корольков напрягся и до предела разволновался, когда на трибуну выходил начальник Морских сил РККА, член РВС товарищ Орлов Владимир Митрофанович. Ведь комсомол во главе с Косаревым объявил шефство над Красным флотом.

В белом кителе с нашивками, решительный и энергичный, Орлов зачитал короткий рапорт, доложил, что сделано и что надо сделать. Под оглушительный гром рукоплесканий и крики «ура» он подал бумагу с рапортом Сашке Косареву и отдал честь. И тут комендор не удержался, смело воскликнул: «Ура!» Он даже не обратил внимания на то, как стоявшие в первом ряду ложи оглянулись на комендорский крик…

Орлов, тучный и представительный, энергично покинул трибуну, вместо него появился Алкснис, командир Воздушного военного флота. Почетная шеренга летчиков выстроилась у трибуны, а ни Сталина, ни Ворошилова все еще не было. Делегаты заслушали рапорт командующего авиацией. В эту минуту неожиданно погасли все люстры. В темноте вспыхнули прожекторы. В воздухе что-то застрекотало. Откуда-то сверху к президиуму полетели модели боевых самолетов. Комендор Корольков видел в лучах прожекторов, как эти жужжащие шмели приземлялись прямо в делегатскую гущу. Их ловили и опять кричали «ура». Один самолетик ударился прямо в люстру над соседнею ложей. Корольков слышал, как звякнул хрусталь и как стоящие спереди хихикнули. Самолет заглох и упал, сломанный аппаратец кто-то подхватил, но разглядывать его было некогда.

Комендор испытал вначале неосознанное злорадное, а позже и ревнивое чувство, ему показалось, что Алкснису аплодировали намного дольше, чем Орлову. Ко всему, эти летчики в комбинезонах и летных шлемах, стоявшие около сцены! Конечно, была бы в Колонном зале морская вода, а не воздух, не упали бы лицом в грязь и советские моряки. Они показали бы делегатам модели не хуже… Комендор твердо решил сказать об этом командующему, если он. Корольков, повидается с Владимиром Митрофановичем. А повидаться очень хотелось! Ведь конференция продлится неделю. Вполне можно увидеть Орлова в фойе или в буфете, а если повезет, то можно встретить и самого товарища Сталина…

Речь Емельяна Ярославского сразу же исчезла из головы моряка, но модели самолетов, хоть и сломанные, запомнились не только одному комендору. Приветствия пионеров и октябрят тоже были интересней многих речей. «Не забывайте нас!» — кричали ребятишки всему залу, а перед уходом запустили ракету…

На следующий день дослушали доклад Косарева и под крики «ура» приняли приветствие вождю пролетариата товарищу Сталину. Почему и сегодня его нет в Колонном зале? Ведь обычно он присутствовал на таких больших комсомольских мероприятиях.

В прениях по докладу день прошел в лихорадке. Двое из первого ряда, сидевшие впереди, ушли. Комендор пересел на их место и внимательно слушал речи. Еще внимательней наблюдал он за членами президиума, но командующего флотом не обнаружил. В перерыве Корольков общался с полузнакомыми членами ВЦИК и с флотскими комсомольцами. К вечеру он с трудом несколько раз гасил зевоту…

Он уснул в гостинице как убитый, а на утро третьего июля объявились новые незабываемые впечатления! Выступил Максим Горький. Писатель часто разглаживал усы, а говорил окая, как на корольковской родине в Галичском районе. По правде сказать, комендору уже и поднадоели одинаковые слова про всемирную революцию и про советский пролетариат. Но одно дело, когда выступает парень с завода, другое дело, когда говорит сам Горький. Хотя говорили одно и то же, что Горький, что Емельян Ярославский, что Косиор. И все это было явно скучновато для комендора. Однако не мог он признаться себе в этом, он изо всех сил сопротивлялся однообразию прений. Вот и Максим Горький ничего такого особого не сказал. Зато какой всемирный писатель! Горький почти не призывал воспитывать верность делу Ленина-Сталина, но хорошо объяснил вред семейного воспитания детей, рассказал, чем оно вредно, это мещанское семейное воспитание. А Кларе Цеткин в этот день как раз исполнилось семьдесят пять лет, делегаты тоже усердно ей хлопали.

На утреннем заседании шестого июля заключительное слово взял Косарев, потом из двадцати семи человек выбирали комиссию для выработки резолюции. Включат или не включат его, члена ВЦИК? У комендора сильно тукало под матросской форменкой. Есть? Нет, не было почему-то Королькова и в этом списке. Он забывал в эти минуты, что он всего лишь гость… После выборов комиссии часа полтора выступал Постышев, потом зачитали письмо наркома обороны Ворошилова. После приветствия Осоавиахима был объявлен перерыв.

Подкрепившись в буфетах и столовых, делегаты двинулись на ипподром, где в торжественной обстановке приняли комсомольское шефство над конем. «Шефствовать над будущей конницей — это все равно, что шефствовать над колхозными лошадьми, — втайне от самого себя подумал комендор. — Пусть бы и шефствовали сами колхозники». Такая мысль появилась один раз и больше не приходила в голову Королькову. Надо — значит надо!

Наконец, вышла на комсомольскую трибуну родная сестра Владимира Ильича. От старых большевиков говорил товарищ Семашко. Орлова все еще не было ни в президиуме, ни в зале. Вечером седьмого июля, как раз в Иванов день, говорил писатель Ставский. Доложил он делегатам про создание единого Союза писателей. После него выступил представитель Осоавиахима Эйдеман и член ЦКК товарищ Сольц. Говорил еще Митин — кто такой? А на утро выступила Стасова, красивая, но уже старая, и нарком просвещения товарищ Бубнов, одетый в военную гимнастерку.

Комендор тщательно записывал всех выступающих в специальный блокнот. Но куда же пропал командующий? Владимир Митрофанович исчез из Колонного. Непосредственный командир Королькова. Комендор за все эти дни так и не представился начальству…

Восьмого июля дружным пением «Интернационала» кончились эти незабываемые для него дни.

Не понравилось комендору, что ни товарищ Сталин, ни нарком Ворошилов так и не показались на люди. Приходили Каганович с Постышевым. Конечно, приветствие Сталина комсомолу в «Известиях» от девятого июля гласило и призывало. Только ведь одно дело, когда гласит простая бумага. Другое дело, когда своим голосом говорит гениальный вождь! Правда, Корольков уже не однажды видал живого товарища Сталина. Всегда подробно рассказывал комендор об этих встречах балтийским матросам и мичманам. Особенно интересно рассказывал он и про Михаила Ивановича Калинина…

VII комсомольская конференция успешно завершилась. Да и что значила молодежная конференция для большевистского руководства? Главные события всегда разворачивались в самой партии. Для партии же в те дни всего важней была Всеукраинская коммунистическая конференция, проходившая в Харькове. Туда чуть ли не прямо из Дома Союзов и уехал Лазарь Моисеевич Каганович, сопровождаемый Молотовым. Кто кого сопровождал — неизвестно. Кто к кому приставлен — тоже неясно и непонятно. Так или иначе, уже шестого июля оба вождя оказались в Харькове, и выступали они не врозь, а на одних и тех же митингах. Никто, кроме, может быть, слишком дотошных активистов, и не заметил этого в общем-то пустяшного обстоятельства.

Десятого июля 1932 года члену ВЦИК Королькову нарочным принесли в гостиницу срочную специальную почту. Среди секретных правительственных пакетов комендор обнаружил письмо курсанта из Фрунзенского училища… Чтение этого послания повергло Королькова в сплошное уныние. Такие письма он получал далеко не впервые… Одна фраза в письме незнакомого краснофлотца особенно застряла в памяти: «Я хотел стать добросовестным русским командиром флота, но жестокая судьба повернулась ко мне тылом».

Разве сам комендор не желал стать добросовестным флотским командиром? Конечно, желал! Только вместо корабельных штурвалов и морских карт он перекладывает сейчас секретные бумаги ВЦИК. Служба государству и партии нужна, конечно, всякая, в том числе и такая. Но больно уж непохожа она на службу морскую, настоящую! Не ждет ли его, Королькова, такая же судьба, как у этого вологодского курсанта? Вот после этого и служи верно Коммунистической партии… Письмо краснофлотца всколыхнуло множество дум, похожих на пачинские. Комендор Корольков сильно задумался, но сильно задумываться Корольков не любил. Он переслал письмо на Воздвиженку в приемную Михаила Ивановича Калинина.