Глава 9

Судебное слушание перенесли на следующий день.

Некоторые говорят, что благодаря подобным переносам порой решается судьба процессов. Мол, у присяжных крепко отложится в памяти прямой допрос. Все это ерунда. У любого процесса есть определенный «жизненный цикл». Если в таком развитии событий есть светлая сторона, то не следует забывать и про темную: Флер Хиккори получил дополнительное время для подготовки к перекрестному допросу. Так уж работает суд. Как ни крути, плюсы уравновешиваются минусами.

По мобильнику я позвонил Лорен Мьюз:

— Есть что-нибудь?

— Я над этим работаю.

Я отключил связь и увидел, что пришло голосовое сообщение от детектива Йорка. Я так и не решил, что делать с миссис Перес и как расценивать ее ложь о шраме Джила. Если бы я припер ее к стенке, она могла бы заявить, что все перепутала. Прошло столько лет, она не замышляла ничего дурного.

Но почему она солгала?

Искренне верила, что перед ней тело не ее сына? По этой причине? Мистер и миссис Перес допустили эту ошибку, поскольку не могли представить, что их Джил не погиб двадцать лет назад, а где-то жил все эти годы? Не могли поверить своим глазам?

Или лгали сознательно?

Но прежде чем вновь встретиться с ними, мне требовалось вооружиться фактами. Найти убедительные доказательства, что в морге лежал труп Джила Переса, который юношей пропал в лесу вместе с моей сестрой в ту самую ночь, когда погибли Марго Грин и Дуг Биллингэм.

Йорк оставил такое сообщение: «Извините, что у меня ушло так много времени на сбор информации. Вы спрашивали насчет Райи Сингх, подружки убитого. У нас есть только номер ее сотового, поверите вы или нет. Короче, мы ей позвонили. Она работает в индийском ресторане на автостраде номер три около тоннеля Линкольна. — Далее следовали адрес и название. — Она должна быть там весь день. Если узнаете что-нибудь о настоящей фамилии Сантьяго, свяжитесь со мной. Пока мы можем сказать, что под этой фамилией он жил некоторое время. Шесть лет назад отметился в Лос-Анджелесе. Ничего серьезного. Позже еще позвоню».

И что я мог из этого извлечь? Не очень много. Я направился к моему автомобилю и, собравшись сесть за руль, понял: что-то не так.

На водительском сиденье лежал конверт из плотной коричневой бумаги.

Я знал, что конверт не мой. Помнил, что не оставлял его в салоне. И я всегда запирал дверцы.

Кто-то незаконно вскрыл мой автомобиль.

Я взял конверт. Ни адреса, ни почтовой марки. Девственно-чистая лицевая сторона. На ощупь чувствовалось, что внутри листок-другой, не больше. Я сел, захлопнул дверцу. Конверт запечатали. Я поддел бумагу указательным пальцем, сунул в конверт руку, вытащил то, что лежало.

Кровь похолодела в жилах: в конверте была фотография отца.

Я нахмурился.

Какого черта?..

Внизу, на белой кромке аккуратно напечатали имя и фамилию: Владимир Коупленд. И все.

Я ничего не мог понять.

Какое-то время сидел и смотрел на фотографию моего любимого отца. Я думал о том, как в молодости он работал врачом в Ленинграде, о том, сколь многое у него отняли, о том, как его жизнь превратилась в сплошную череду трагедий и разочарований. Я помнил, как он спорил с матерью, как они больно ранили друг друга словами. Я помнил, как плакала мать. Помнил, как сидел в такие вечера с сестрой Камиллой. Мы никогда не ссорились (что, наверное, странно для брата и сестры), но, возможно, мы видели слишком многое. Иногда она брала меня за руку и говорила, что лучше нам пойти погулять. Но чаще всего мы уходили в ее комнату, Камилла включала одну из своих любимых песен, ей нравилась поп-музыка, и объясняла, почему она ее любит, словно песня эта несла в себе какой-то тайный смысл, а потом рассказывала мне о каком-нибудь мальчике из школы, который ей нравился. Я сидел, слушал и чувствовал, как успокаиваюсь.

А сейчас я не понимал, с чего бы это и кто прислал мне фотографию отца.

В конверте лежало что-то еще.

Я сунул в него руку. Нащупал бумажный прямоугольник размером с картотечную карточку. Вытащил. Действительно, картотечная карточка. На разлинованной, с красными линиями, стороне — пусто. На обратной, белой, кто-то напечатал два слова большими буквами:


ПЕРВЫЙ СКЕЛЕТ


— Ты знаешь, кто написал это сочинение? — спросила Люси.

— Еще нет, — ответил Лонни. — Но узна́ю.

— Как?

Он по-прежнему не поднимал головы. Присущая ему самоуверенность исчезла. Люси мучила совесть. Ему не хотелось делать то, что она от него требовала. И ей претило давить на него. Но другого выхода не было. Она положила столько сил, чтобы скрыть свое прошлое. Сменила фамилию. Сделала все, чтобы Пол не нашел ее. Избавилась от естественных светлых волос (многие ли женщины ее возраста были естественными блондинками?), стала шатенкой.

— Ладно. Ты будешь здесь, когда я вернусь?

Он кивнул. Люси вышла за дверь и направилась к своему автомобилю.


Если смотреть телевизор, получается, что стать другим человеком — пара пустяков. Может, кому-то это и удавалось, но вот у Люси не получилось. Времени и сил пришлось потратить много. Сначала она изменила фамилию, с Силверстайн на Голд. С серебра на золото. Умно, не правда ли? Она так не думала, но все-таки пошла этим путем, чтобы сохранить ниточку, тянущуюся к отцу, которого так любила.

Она кочевала по всей стране. Летний лагерь остался в далеком прошлом. Как и все активы отца. А потом, со временем, и большая часть отца, Айры Силверстайна.

Все, что сохранилось, проживало ныне в доме престарелых в десяти милях от кампуса Университета Рестона. Она ехала, наслаждаясь одиночеством, слушая Тома Уэйтса,[13] который пел о надежде больше никогда не влюбляться, но, разумеется, влюбился. Свернула на стоянку. Дом престарелых, реконструированный особняк, стоящий посреди парка, выглядел получше многих. И большая часть жалованья Люси перетекала сюда.

Она припарковалась рядом со старым автомобилем отца, проржавевшим желтым «жуком», сработанным давным-давно в Германии. «Жук» стоял на том самом месте, куда Айра поставил его более года назад. Ее отца не держали взаперти. В любое время он мог уехать совсем. Мог приезжать и уезжать. Но — грустный факт — он практически не покидал своей комнаты. Левацкие наклейки на заднем бампере совсем выцвели. У Люси в бардачке лежал запасной комплект ключей от «фольксвагена», и всякий раз она на какое-то время заводила двигатель, чтобы подзарядить аккумулятор. Сама в это время сидела, вспоминала, представляя Айру за рулем, при открытых окнах, с бородой, улыбающегося, приветствующего взмахом руки и нажатием на клаксон каждого, кто его обгонял. Но у нее не хватало духа самой проехаться на «жуке».

На регистрационной стойке Люси расписалась в книге посетителей. В этом доме жили главным образом люди с хроническими заболеваниями и умственными расстройствами. Поэтому если одни выглядели совершенно нормальными, то другие напоминали персонажей романа «Пролетая над гнездом кукушки».

В Айре хватало и от первых, и от вторых.

Люси остановилась в дверях. Отец сидел спиной к ней, в знакомом пончо. Седые волосы торчали во все стороны. Песня «Давайте жить сегодня» группы «Грасс Рутс»,[14] классика 1967 года, гремела из стереосистемы, которую Айра по-прежнему называл «хай-фай». Люси подождала, пока Роб Грилл, ведущий вокалист, отсчитал: «Один, два, три, четыре», — после чего вся группа взревела: «Ша-ла-ла-ла, давайте жить сегодня». Люси закрыла глаза, мысленно повторяя слова.

Отличная, отличная песня.

В комнате хватало и бус, и тай-даев,[15] стену украшал постер «Куда пропали все цветы».[16] Люси улыбнулась, но невесело. Ностальгия — это одно, распад личности — совсем другое.

Когда у отца стало отмечаться слабоумие — следствие возраста или употребления наркотиков, — точно никто сказать не мог. Айра всегда отличался рассеянностью и жил в прошлом, поэтому не представлялось возможным установить начало процесса. Так, во всяком случае, говорили врачи. Но Люси знала: первые признаки появились в то лето. Вину за трагедию в лесу прежде всего возложили на Айру. Ему следовало принять более серьезные меры по обеспечению безопасности отдыхающих.

От родственников погибших и пропавших без вести ему досталось даже больше, чем от прессы. Мягкий по натуре, Айра не смог этого выдержать. Случившееся подкосило его.

Наиболее уютно Айра чувствовал себя в 1960-х годах, хотя и сохранил отрывочные воспоминания о других десятилетиях. Чаще всего ему теперь казалось, что он по-прежнему в 1968 году. Но порой он вспоминал правду (об этом говорило выражение его лица), однако не хотел смотреть ей в глаза. Поэтому, исходя из установок новой «коррекционной терапии», врачи не возражали против того, чтобы все в комнате Айры выглядело как в 1968 году.

Лечащий врач объяснил Люси, что слабоумие с годами только усугубляется, поэтому необходимо стремиться к тому, чтобы пациент почаще радовался и не испытывал стрессов, даже если это означало, что он будет жить не в реальном, а в воображаемом времени. Айра предпочитал 1968 год. Тогда он был счастлив. Так почему не позволить ему вернуться туда?

— Привет, Айра.

Айра (он никогда не хотел, чтобы Люси называла его папой) медленно повернулся на голос. Поднял руку, тоже медленно, словно находился под водой, поприветствовал дочь:

— Здравствуй, Люси.

Она смахнула с глаз слезы. Он всегда узнавал ее, всегда знал, кто она. Казалось бы, возникало противоречие: он жил в 1968 году, когда его дочь еще не родилась, однако это никоим образом не разрушало иллюзию Айры.

Он улыбнулся Люси. Слишком добрый, слишком великодушный, слишком наивный для жестокого мира. Она воспринимала его, как экс-хиппи, а это означало, что в какой-то момент Айра перестал быть хиппи. Однако он оставался верен идее и через много лет после того, как остальные отказались от тай-даев, силы цветов и бус мира, подстриглись или побрились наголо.

У Люси было прекрасное детство. Отец никогда не повышал на нее голос, ничего не запрещал, старался, чтобы она увидела и испытала все — даже, возможно, и лишнее для ребенка. Это может показаться странным, но практически полное отсутствие запретов привело к тому, что единственный ребенок Айры, Люси Силверстайн, по нынешним стандартам в какой-то степени могла считаться ханжой.

— Я так рад, что ты здесь… — Подволакивая ноги, он направился к ней.

Она шагнула вперед, обняла его. От отца разило старостью и запахом немытого тела. И пончо следовало отдать в чистку.

— Как себя чувствуешь, Айра?

— Отлично. Как никогда, хорошо.

Он открыл пузырек, достал витаминную таблетку, бросил в рот. Витамины Айра любил. Несмотря на неприятие капитализма, ее отец в начале семидесятых заработал на витаминах неплохие деньги. Потом отошел от бизнеса, купил летний лагерь на границе Нью-Джерси и Пенсильвании. На какое-то время устроил там коммуну. Позже он преобразовал ее в летний лагерь.

— Так как ты? — спросила она.

— Как никогда, хорошо, Люси.

А потом он заплакал. Люси села рядом, взяла его за руку. Он плакал, смеялся, снова плакал. Повторял и повторял, что очень ее любит.

— Для меня ты мир, Люси. Я вижу тебя… я вижу, что все так и должно быть. Ты понимаешь, о чем я?

— Я тоже тебя люблю, Айра.

— Видишь? Об этом я и толкую. Я самый богатый человек в мире.

И он снова заплакал.

Она не могла задерживаться надолго. Спешила вернуться в кампус, выяснить, что удалось узнать Лонни. Голова Айры лежала у нее на плече. Его перхоть и запах старости начали раздражать. Когда вошла медсестра, Люси воспользовалась возможностью, чтобы ретироваться. За это она ненавидела себя.

— Я приеду на следующей неделе, идет?

Айра кивнул. Когда она уходила, он уже улыбался.

В коридоре ждала медсестра. Люси забыла ее имя.

— Как он? — спросила Люси.

Вопрос был риторический. Состояние пациентов здесь менялось только в худшую сторону, и родственники обычно не хотели об этом слышать. Вот медсестра и отвечала: «Все у него хорошо».

Но на этот раз Люси услышала другое:

— В последнее время ваш отец стал очень возбужденным.

— В каком смысле?

— Вообще-то Айра — милейший человек на свете. Но его перемены настроения…

— У него всегда часто менялось настроение.

— Не так, как теперь.

— Он становится злобным?

— Нет, дело не в этом…

— Тогда в чем?

Она пожала плечами:

— Он стал много говорить о прошлом.

— Отец всегда говорит о шестидесятых.

— Нет, о более близком прошлом.

— То есть?

— Он говорит о летнем лагере.

Люси почувствовала, как у нее защемило в груди.

— И что он говорит?

— Повторяет, что ему принадлежал летний лагерь. А потом что-то кричит о крови, лесах, темноте. И плачет. Просто мурашки бегут по коже. До прошлой недели он ни слова не произносил о лагере. Тем более о том, что лагерь этот принадлежал ему. Конечно, с головой у Айры плохо. Может, он все это просто выдумал?

На вопрос медсестры Люси не ответила. Из глубины коридора послышался голос:

— Ребекка?

— Я должна бежать, — сказала медсестра, которую, как Люси вспомнила, звали Ребекка.

Оставшись в коридоре одна, Люси снова заглянула в комнату Айры. Отец сидел спиной к ней, уставившись в стену. Она задалась вопросом: что происходит в его голове? Чего он ей не говорил?

Что знал о той ночи?

Наконец Люси направилась к выходу. На регистрационной стойке ее попросили расписаться в журналах. У каждого пациента была в нем своя страница. Регистратор открыл страницу Айры, и Люси уже собралась не глядя поставить закорючку, как сделала по приходе в дом престарелых. Но не поставила.

Она увидела в журнале чужую фамилию.

На прошлой неделе к Айре приходил посетитель. Первый и единственный посторонний человек за все время его пребывания в этом доме. Люси нахмурилась, прочитала имя, фамилию. Видела их впервые.

Маноло Сантьяго. И кто, черт побери, это мог быть?

Загрузка...