Глава 27

— Айра, взгляни на меня.

Люси выжидала момент, когда у ее отца более или менее прояснится в голове. Сидела, не спуская с него глаз. Сегодня он выложил старые виниловые пластинки. С обложки одной улыбался длинноволосый Джеймс Тейлор. На другой «битлы» пересекали Эбби-роуд (в том числе босоногий, а потому «мертвый» Пол). Марвин Гэй[37] замотался в шарф на третьей, с песней «Что происходит?», и Джим Моррисон смотрелся очень сексуально на альбоме «Дорс».

— Айра!

Он улыбался старой фотографии, сделанной в том самом летнем лагере. Желтого «жука» украсили цветами и знаками мира. Айра стоял на переднем плане, сложив руки на груди. Девушки окружили автомобиль. Все в шортах, футболках, с улыбками во весь рот. Люси помнила этот день. Один из тех, которые ты кладешь в коробку памяти и прячешь в дальний ящик, чтобы достать и заглянуть в него, когда тебе совсем уж худо.

— Айра!

Он медленно повернулся к ней:

— Я слушаю.

Барри Макгуайр[38] запел «Канун разрушения», классическую антивоенную песню, впервые прозвучавшую в 1965 году. Яростная, будоражащая, она, как ни странно, всегда успокаивала Люси. В песне рисовалась ужасающе мрачная картина мира. Взрывались бомбы, тела плыли по реке Иордан, кто-то тянул руку к атомной кнопке, ненависть давала о себе знать и в Красном Китае, и в маленьком городке Селма, что в штате Алабама, везде правили лицемерие и злоба, а певец насмешливо спрашивал слушателя, отчего тот так наивен и не понимает, что живет в канун разрушения.

Тогда почему эта песня успокаивала ее?

Потому что все, о чем в ней говорилось, было чистой правдой. И каким же ужасным был тогда мир! Планета действительно балансировала на грани уничтожения. Но выжила… и, пожалуй, даже расцвела. И теперь порой создается ощущение, что мир ужасен. Многие не верят, что нам удастся через это пройти. Но мир Макгуайра был не менее пугающим. Скорее, даже более. А если перенестись в прошлое еще на двадцать лет? Вторая мировая война, нацизм. В сравнении с этим шестидесятые годы казались «Диснейлендом». Через это мы тоже сумели пройти.

Мы словно всегда живем в канун разрушения. И, похоже, всегда идем дальше.

Может, нам удастся пережить то разрушение, которое мы несем с собой.

Люси покачала головой. Как наивно. Поллианна[39] в чистом виде. Уж она-то должна это знать.

Бородку Айре аккуратно подстригли, но волосы, седые, отливающие в синеву, по-прежнему торчали в разные стороны. Руки дрожали, и Люси задалась вопросом, а не начинается ли у отца болезнь Паркинсона. Последние годы выдались у него не очень хорошими. Но если уж говорить честно, радость лишь изредка освещала его жизнь последние двадцать лет.

— Что такое, милая?

Озабоченность в голосе звучала искренняя. Такой уж у Айры был характер: он действительно заботился о людях. Слушать не умел. Видел боль и сразу пытался найти способ ее облегчить. Эту черту в Айре замечали все: дети в лагере, их родители, друзья. А если ты единственный ребенок, человек, которого он любил больше всех, забота эта становилась теплейшим одеялом в самый холодный день.

Боже, каким замечательным он был отцом! Как Люси его недоставало!

— В регистрационной книге записано, что к тебе приезжал какой-то Маноло Сантьяго. — Она склонила голову. — Ты это помнишь, Айра?

Улыбка ушла.

— Айра!

— Да, — ответил он. — Помню.

— Чего он хотел?

— Поговорить.

— Поговорить о чем?

Он молча прикусил нижнюю губу.

— Айра!

Он покачал головой.

— Пожалуйста, скажи мне, — настаивала Люси.

Рот Айры приоткрылся, но он не произнес ни звука. Наконец выдохнул:

— Ты знаешь, о чем он хотел поговорить.

Люси смотрела поверх его плеча. В комнате они были одни. Песня «Канун разрушения» закончилась. «Мамас энд Папас» принялись рассказывать о том, что все листья коричневые.

— О лагере? — спросила Люси.

Айра кивнул.

— И что он хотел узнать?

Отец заплакал.

— Айра!

— Я не хочу туда возвращаться, — ответил он.

— Я знаю, что не хочешь.

— Он задавал вопросы.

— О чем, Айра? Что его интересовало?

— Пожалуйста… — Он закрыл лицо руками.

— «Пожалуйста» что?

— Я не могу туда вернуться. Ты понимаешь? Я не могу туда вернуться.

— Тебе это уже не причинит боли.

Он прижимал руки к лицу. Плечи тряслись.

— Эти бедные дети…

— Айра! — Люси видела, что его охватил ужас. — Папочка!

— Я всех подвел.

— Нет, не подвел.

Его сотрясали рыдания. Люси встала перед отцом на колени. Она почувствовала, что и ее глаза полны слез.

— Пожалуйста, папочка, посмотри на меня.

Он не смотрел. Ребекка, медсестра, заглянула в дверь:

— Я что-нибудь принесу.

Люси вскинула руку:

— Не надо.

С губ Айры сорвался очередной возглас.

— Я думаю, ему нужно принять что-нибудь успокоительное.

— Пока нет, — возразила Люси. — Мы просто… пожалуйста, оставьте нас.

— Я за него отвечаю.

— Все хорошо. Этот разговор не для посторонних ушей. Он расчувствовался, ничего больше.

— Я позову доктора, — не уступала Ребекка.

Люси собралась сказать, что в этом нет необходимости, но медсестра уже исчезла за дверью.

— Айра, пожалуйста, скажи мне.

— Нет… Я не мог защитить всех. Ты понимаешь?

Она не понимала. Попыталась приподнять его подбородок и отпрянула от его громкого крика. Убрала руки. Он попятился, сшиб стул, забился в угол.

— Нет!..

— Все в порядке, папа. Это…

— Нет!

Медсестра вернулась, а с ней еще две женщины. В одной Люси узнала врача. Вторая, как догадалась Люси, тоже медсестра, держала в руке шприц.

— Все хорошо, Айра, — проворковала Ребекка.

Они направились к нему. Люси преградила им путь.

— Вон отсюда!

Врач (на полоске пластика над нагрудным карманом Люси прочитала: «Джулия Контруччи») откашлялась.

— Он перевозбужден.

— Как и я.

— Простите?

— Вы сказали, он перевозбужден. Надо же! Кто из нас не перевозбуждается? Иногда я чувствую, что перевозбудилась. А вы? Почему же он не может возбуждаться?

— Потому что он нездоров.

— Все у него хорошо. Мне нужно закончить разговор, пока он еще в ясном уме.

Доктор Контруччи сложила руки на груди.

— Это решать не вам.

— Я его дочь.

— Ваш отец находится здесь добровольно. Он может уезжать и приезжать, когда ему вздумается. Ни один суд не признавал его недееспособным. Решать ему. — Контруччи посмотрела на Айру. — Сделать вам успокоительный укол, мистер Силверстайн?

Взгляд Айры метался из стороны в сторону, как у загнанного в угол зверька, в которого он, собственно, и превратился.

— Мистер Силверстайн?

Он глянул на дочь. Вновь заплакал.

— Я ничего не сказал, Люси. Что я мог ему сказать? — Айра зарыдал.

Доктор повернулась к Люси. Та смотрела на отца.

— Все хорошо, Айра.

— Я люблю тебя, Люси.

— И я тоже тебя люблю.

Медсестры подошли к Айре. Он вытянул руку и мечтательно улыбнулся, когда игла вошла в вену. Улыбка эта напомнила Люси ее детство. Отец курил в ее присутствии травку, нисколько не стесняясь. Глубоко затягивался, так же улыбаясь. И теперь она задумалась, а зачем ему требовалась травка? Она помнила, что после лагеря травкой он баловался все чаще и чаще. Наркотики были частью жизни Айры… частью «движения». Может, его увлечение травкой сродни ее пристрастию к спиртному? Может, у них обоих есть склонность привыкания к наркотикам? Или Айра использовал травку точно так же, как Люси выпивку: чтобы уйти от реальности, отключиться и не смотреть правде в глаза?

Загрузка...