Мы проводили Вовчика — попрощались с рыжим на углу его дома. Дождались, когда за спиной мальчика закрылась дверь подъезда. Выдохнули клубы пара. И только сейчас заметили, что вечер понедельника пусть и холодный, но тихий. Доносившийся со стороны проезжей части шум почти не нарушал вечернюю тишину. Мы зашагали в обратную сторону. Поначалу молча. Пролетавшие вчера снежинки не растаяли. Сегодня к ним добавилась новая порция белых крошек. Ветер смёл снег ближе к бордюрам, лавкам и стволам деревьев (в некоторых местах собрал вполне приличные кучки — не стыдно было назвать их сугробами). Но мне казалось, что на земле лежали не снежинки, а тополиный пух. Мы с Каховской намеренно шли не по центру тротуара, а ближе к его краю: оставляли следы на пока ещё тонком снежном покрывале.
Отошли от дома Вовчика на полсотни шагов. И только тогда я удивил Зою тем, что сегодня не просто доведу её вечером до подъезда — поднимусь вместе с ней в квартиру Каховских. Сказал Зое, что хочу поговорить с Юрием Фёдоровичем («Срочно, не по телефону»). Заверил девочку, что «ничего не случилось». Объяснил: у меня появились идеи по поводу того, что и где случится с Ниной Терентьевой. Чем навлёк на себя град из вопросов. По пути домой Зоя выпытывала подробности моей «идеи». Она сыпала бесконечными «кто», «зачем», «где» и «почему». Не выпускала из руки (варежки Зоя не надела) мои пальцы, точно подозревала, что я сбегу. Но я не попытался «слинять». Отвечал девочке неохотно и коротко (часто — односложно). Потому что всё ещё прикидывал, о чём именно расскажу её отцу, подполковнику милиции.
В квартире Каховских нас встретил аромат выпечки, приправленный едва уловимым запахом табачного дыма (в присутствии жены Юрий Фёдорович курил исключительно на балконе). В гостиной бубнил телевизор: показывали программу «Время» (с выпуклого цветного экрана рассказывали советским гражданам о новых свершениях партии и правительства и сообщали о бедах, что обрушились на несчастных трудящихся, проживавших в капстранах). Из кухни доносились незнакомые женские голоса (звонкие, приятные и, как мне показалось, нетрезвые). А рядом со «своими» красными тапочками я увидел три пары новеньких финских зимних сапог. «Опять мамины подружки», — прокомментировала наличие в прихожей чужой обуви Зоя, поморщила нос. На пороге гостиной бесшумно появился Зоин отец (с непустым пузатым бокалом в руке).
— Доча? — сказал он.
Я отметил, что Каховский расхаживал по дому в своём обычном наряде (в трениках с лампасами, в уже не совсем белой тенниске с «адидасовским» логотипом и тапках со стоптанными задниками и потёртыми носами).
«Дядя Юра» заметил меня — притворно удивился, развёл руки (едва не расплескав содержимое бокала).
— О, как, — сказал Юрий Фёдорович.
И добавил:
— Неожиданно. Ночуешь сегодня у нас, зятёк?
— Здравствуйте, дядя Юра, — сказал я.
— Папа! — воскликнула Зоя.
Она нахмурилась, зыркнула на отца исподлобья. Девочка уже сняла куртку, но разуваться не спешила. Зоя взяла меня за руку (будто показала родителю, что я под её защитой).
— Ну а что такого? — сказал Каховский. — Когда-то и у меня была «просто школьная подруга» — твоя мама. И я к ней тоже захаживал в гости.
Он почесал затылок.
— Ну, а потом… — сказал Юрий Фёдорович. — М-да. Случится же это когда-то впервые. Вот только признаюсь честно: я не ждал, что так скоро.
Я отметил, что Каховский явно нетрезв. Зоин отец не выглядел в стельку пьяным, но был «навеселе». Я покачал головой.
— Не сегодня, дядя Юра. Обязательно случится, но не сегодня.
— Миша!
Зоя выпустила мою руку. Попятилась от меня на шаг, подпёрла кулаками бока. Мне показалось, что сейчас она выглядела в точности, как её мама (разве что моложе).
Каховский хмыкнул.
— Спасибо, зятёк, — сказал он. — Успокоил ты меня.
Он отсалютовал мне бокалом. Подмигнул дочери. Стрельнул взглядом в сторону кухни.
Вновь сосредоточил внимание на мне, спросил:
— Ну, а сейчас чего явился? Только не говори, что соскучился по мне или по Елизавете Павловне.
— С вами, дядя Юра, хочу поговорить, — сказал я. — О Терентьевой.
Каховский скривил губы.
— Новое что-то узнал? — спросил он. — Или желаешь услышать от меня новости?
Я кинул.
— Узнал.
Юрий Фёдорович заглянул в бокал, потом снова посмотрел на меня.
— Жду не дождусь, когда ты подрастёшь, зятёк, — сказа Каховский. — Когда ты станешь полноценным собутыльником. И будешь вваливаться по вечерам в мою квартиру не с пустыми руками.
Юрий Фёдорович вздохнул, поманил меня рукой.
— Проходи в большую комнату, — сказал он. — В кухню нам сегодня не пробиться — до полуночи так уж точно. Там сегодня девочки снова вызывают призраков Троцкого и Щорса… а заодно и Пиковую даму.
Каховский усмехнулся; его глаза пьяно блеснули.
— Надеюсь, что хоть нам не придётся никого вызывать, — сказал Юрий Фёдорович. — Наряд милиции, например — чтобы успокоить нетрезвых женщин.
Я обменялся с Зоиным отцом ритуальным рукопожатием.
Юрий Фёдорович посмотрел мне в глаза, покачал головой и снова хмыкнул; указал рукой вглубь гостиной.
— Падай в кресло, зятёк, — сказал Каховский. — Чувствуй себя, как дома. А я прогуляюсь на балкон. Освежусь. Да и сигаретку выкурю. Я уже заметил: во время разговоров с тобой мне всегда хочется курить. Так что лучше уж сразу надышусь дымом. Чем побегу на балкон, когда ты обрушишь мне на голову свои новости.
Пока Юрий Фёдорович прочищал на балконе мозг (свежим холодным, уже вполне зимним воздухом и табачным дымом), я расположился на диване по соседству с журнальным столиком, где стояла початая бутылка коньяка. Выглядела бутылка весьма скромно (по меркам человека, повидавшего разнообразие алкомаркетов будущего). На этикетке я обнаружил единственное слово на русском языке: «Арарат». Все остальные слова состояли из латинских букв («NAIRI, Armenian brandy»), словно напиток предназначался не для советских потребителей. Я взял бутылку в руки, отвинтил крышку; поднёс горлышко бутылки к лицу и вдохнул аромат напитка. Чем вызвал возмущение у сидевшей рядом со мной Зои.
— Миша! — громким шёпотом произнесла девочка. — Ты что делаешь?! Поставь! Папа увидит!
Она сжала моё плечо.
— Рановато тебе, зятёк, баловаться коньячком, — сказал Юрий Фёдорович.
Он шагнул с балкона в квартиру (через высокий порог), принёс с собой запах табачного дыма, впустил в гостиную холодный воздух.
— Я и не балуюсь спиртным, дядя Юра, пока, — сказал я. — Моему растущему организму такое противопоказано. Решил вот понюхать, чем именно вы травитесь.
— Разбираешься в коньяке? — спросил Каховский.
Я закупорил бутылку, вернул её на стол.
Сказал:
— Да что вы такое говорите, дядя Юра. Где бы я такому научился. Мне десять лет всего. И живу не в семье… любителей спиртного. Да и коньяк у вас, смотрю, непростой — сразу видно, дорогущий. Где бы я такой попробовал? Экспортный вариант, небось?
Юрий Фёдорович пожал плечами.
— Возможно, — сказал он. — Я в этих иностранных надписях не разбираюсь. Этот коньячок Лиза по случаю раздобыла. Но так-то я не любитель коньяков. Обычно потребляю нормальные народные напитки. А этот вот… сегодня решил попробовать.
— И как? — спросил я.
Каховский пожал плечами, уселся напротив меня в кресло, забросил ногу на ногу.
— Так что ты хотел мне рассказать, зятёк? — спросил он.
Бокал с остатками коньяка остался на столе — Каховский о нём словно позабыл.
— Дядя Юра, мне кажется, что Нину Терентьеву убьют в том же подъезде, где она проживает, — сказал я. — Но только на пятом этаже. Случится это в квартире Дмитрия Григорьевича Лещика, учителя истории из нашей семнадцатой школы.
Юрий Фёдорович сощурил левый глаз.
— И почему ты так решил? — спросил он.
— Потому что я узнал книгу, которую читала Нина Терентьева перед тем, как… уснула, — ответил я. — Это была не совсем книга. А отпечатанный на серых страницах текст: копии, сделанные по копирку. Девчонка читала и перекладывала листы из одной стопки в другую.
Каховский махнул рукой.
— И что с того? Причём здесь этот учитель истории?
— Та повесть, которую читала Терентьева в моём видении, называется «Игорь Гончаров в школе магии и волшебства», — сказал я (краем глаза заметил, как встрепенулась Зоя). — Её написал… пишет Виктор Егорович Солнцев. Мы регулярно читаем новые главы его сказки — поэтому я и узнал текст.
Юрий Фёдорович жестом поторопил меня.
— Всё ещё не вижу никакой связи с историком, — сказал он.
— Дмитрий Григорьевич Лещик перепечатывает рукописные тексты Солнцева на пишущей машине, — сказал я. — Один экземпляр повести он оставляет себе. Я почти уверен, что именно эту копию в моём видении и держала в руках Нина Терентьева.
«Не может быть», — прошептала Зоя.
Каховский не среагировал на слова дочери. Он откинулся на спинку кресла, помахал свисавшим с пальцев его правой ноги тапком. Взгляд Зоиного отца слегка затуманился: Каховский задумался.
— Лещик, — повторил Юрий Фёдорович.
Посмотрел мне в лицо. Пощёлкал пальцем.
Спросил:
— Это… приятель Веры Ильиничны Локтевой?
— Он самый, — сказал я.
Каховский вскинул брови. И тут же покачал головой.
— Он не убивал Локтеву, — сказал Юрий Фёдорович. — Можешь мне поверить, зятёк. Когда зарезали девчонку, этот Лещик был в Новосибирске на похоронах тётки. Он улетел из Великозаводска в пятницу, накануне убийства Локтевой. А вернулся в среду. Мы проверили его алиби — там всё без вопросов.
Я пожал плечами.
— Дядя Юра, причём здесь Локтева? Я говорю о том, что случится в это воскресенье.
— Считаешь: Лещик убьёт Терентьеву? — сказал Каховский. — Предлагаешь его на роль главного подозреваемого, только потому, что ты видел во сне знакомые бумажки? Кстати, о бумажках. Ты не объяснил, почему умалчивал о них до сих пор.
Юрий Фёдорович указал на меня пальцем (будто вынес обвинительный приговор).
Я махнул рукой.
— Дядя Юра, я не утверждаю, что убьёт он? Говорю лишь, что Терентьева уснёт в его квартире — предположительно. Но не думаю, что Дмитрий Григорьевич убийца. Мне кажется, что его хотят подставить: обвинить в смерти девочек.
Каховский хмыкнул.
— Час от часу не легче, — сказал он. — Я не отрицаю, что ты, зятёк, неглупый парень. Но некоторые свои предположения ты берёшь словно с потолка. Мне ещё было бы понятно, если бы ты считал своего историка преступником: многие ниточки в деле Локтевой к нему вели. Но предположение, что его подставляют…
Юрий Фёдорович развёл руками, покачал головой.
— Чёрт возьми, и почему ты так решил? — спросил он. — Что ты видишь в этом деле такого, чего не замечаю я? Ну, кроме этой своей повести на бумажках. Хватит уже юлить, зятёк! Я же вижу, что ты недоговариваешь. Кто его подставляет? С какой стати? Ну?! Чего молчишь?
Каховских распутал ноги; подался вперед, будто хотел лучше меня слышать; упёрся руками в сидение дивана. Я почувствовал запах спиртного и табачного дыма. Поёрзал на диване, посмотрел на затаившую дыхание Зою. Девочка плотно сжимала губы, заглядывала мне в глаза. И прижимала ладонь к моему бедру, будто удерживала меня на диване, не позволяла встать. Повернулся к Каховскому.
— Дядя Юра, поздно уже, — сказал я. — На улице темно и страшно. Там ходят злые пьяные люди, вампиры и оборотни. Вы не отвезёте меня домой?
Ещё спускаясь по ступеням Каховский сунул в рот сигарету. Но закурил он, лишь выйдя на улицу. Я натянул на мочки ушей шапку (после духоты в квартире Каховских мне казалось, что на улице жуткий мороз). Остановился около лавки, дожидаясь замершего около двери подъезда Зоиного отца. Ветер покачивал деревья, стряхивал с них снежинки. Из окон дома доносились звуки музыки и человеческие голоса. Со стороны детской площадки долетали обрывки фраз и смех собравшихся там подростков. Каховский выпустил в сторону фонарного столба дым, сунул зажигалку и пачку сигарет в карман. Шапку он не надел, но поднял воротник куртки (спрятал за ним неприкрытую шарфом шею).
— Даже не надейся, зятёк, что я пойду за машиной, — сказал Юрий Фёдорович. — Прогуляешься пешком, ничего с тобой не случится.
Он хлопнул меня по плечу, проходя мимо; указал сигаретой в направлении Надиного дома.
— Провожу тебя, так уж и быть, — сказал Каховский. — Но только не надейся, что буду за руку тебя тащить. Шевели ногами. Сегодня не лучшая погода для вечерних прогулок.
Я поспешил за Зоиным отцом — нырнул в тянувшийся за ним шлейф из табачного дыма. Юрий Фёдорович бодро зашагал вдоль дома (втягивал в плечи голову, прятал за воротником подбородок). Не оглядывался и не смотрел по сторонам. Заставлял меня едва ли не бежать за ним следом (он словно торопился покинуть двор). Я отметил, что Каховский (как совсем недавно и мы с Зоей) выбирал путь по заснеженной части асфальта — он будто бы нарочно оставлял на белой поверхности неглубоких декабрьских сугробов следы от своих ботинок. Мы свернули за дом — шум проезжей части стал громче. А вот снега на тротуаре поубавилось: ветер смёл его на газоны, лишь небольшие кучки он позабыл около невысоких бордюров.
Каховский сбавил скорость, дождался меня. Остановился, попридержал меня за плечо. Выдохнул мне в лицо смесь из пара и табачного дыма.
— Слушаю тебя, зятёк, — сказал он. — О чём ты хотел со мной посекретничать? Только не говори, что ты вытащил меня на этот холод просто за компанию.
Юрий Фёдорович стоял спиной к фонарному столбу. Я смутно видел лицо Зоиного отца (его скрывала тень). Зато мою физиономию фонарь подсвечивал хорошо (он слепил меня, заставлял жмуриться).
— Дядя Юра, — сказал я, — хочу попросить у вас прощения…
— Хорошее начало.
— …За то, что не всё вам рассказывал.
Я поёжился от порыва холодного ветра, сунул озябшие пальцы в карманы.
— Дядя Юра, помните, говорил вам, что… в том моём сне… вы в начале восемьдесят пятого года попали под следствие, и вас уволили с работы?
Каховский кивнул.
— Припоминаю.
— Такое случилось, — сказал я, — как раз из-за дела этих трёх подружек: Локтевой, Терентьевой и Удаловой. И началось всё с того, что за убийство Оксаны Локтевой вы задержали невиновного человека. Потом вы осознали свою ошибку. Но не сумели ничего изменить. А настоящего преступника так и не нашли…
Я пересказал Зоиному отцу сценарий моего дебютного видеорассказа об убийствах трёх Великозаводских школьниц в тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году. На этот раз излагал ту историю подробно, ничего не утаивал и не искажал известные мне факты. Говорил об обвинениях, что выдвинули на суде в адрес Виктора Солнцева; о папиной смерти; об исчезновении Нины Терентьевой. Упомянул о свёртке с ножом на столе в учительской семнадцатой школы — признался, что в этот раз я его оттуда унёс (и утаил свою находку от следствия). Смотрел при этом на плечо Каховского (лицо Юрия Фёдоровича почти не различал, да и неудобно мне было запрокидывать голову).
В воздухе снова замелькали снежинки. Ветер не позволял им спокойно опускаться на землю — швырял снежную крошку то в одну, то в другую сторону (будто раздумывал, куда её отнести и ежеминутно менял свои планы). Изредка через «наш» островок света под фонарём проходили прохожие — тогда я умолкал, а щуривший левый глаз Юрий Фёдорович затягивался табачным дымом. Каховский за время моего рассказы докурил сигарету. И тут же вынул из пачки другую — чиркнул зажигалкой. Изредка он задавал вопросы: уточнял детали (поинтересовался судьбой ножа, хмыкнул в ответ на мои слова, что того «больше нет», покачал головой). Не упрекал меня… пока. Лишний раз не перебивал.
Я пересказывал Зоиному отцу известные мне события и факты, и сам удивлялся: почему всегда думал, что пытались свалить вину за смерть Локтевой именно на моего отца. Ведь нож оставили на том самом столе, у которого чаще всего восседал учитель истории (Дмитрий Григорьевич Лещик). И если бы Лещик не умчался на похороны тётки, то именно он стал бы главным подозреваемым в убийстве девятиклассницы. Ведь Дмитрий Григорьевич был частым гостем у Веры Ильиничны Локтевой — в квартире осталось множество его отпечатков! А если в его спальне найдут Нину Терентьеву… Я даже подивился «невезучести» своего отца: он угодил в ловушку, поставленную для другого человека.
— …Вот как-то так, — завершил я свой рассказ.
Каховский в очередной раз покачал головой, стряхнул на снег пепел.
— Какой же ты всё-таки идиот, зятёк, — сказал Юрий Фёдорович. — Даром что Иванов, а не Мышкин.
Он среагировал на мою усмешку.
— Да, да, Михаил, — добавил Каховский, — я тоже в подростковом возрасте пролистывал Достоевского. Но всё больше примерял на себя роль Раскольникова: приценивался к старушкам. А совершать необдуманные дурости — это не по моей части, что бы ты обо мне ни думал.
Он сплюнул себе под ноги и вынул из пачки очередную сигарету (предыдущая три секунды назад огненным метеором улетела в темноту).
— Так значит, всё дело в Солнцеве, — сказал Зоин отец. — Ты пытался вывести его из поля зрения следствия. И наворотил глупостей. Такое вполне в твоём стиле, зятёк: в стиле князя Мышкина. Витька-то ты уберёг: он даже не появлялся в списке подозреваемых…
Каховский закурил, взмахнул уже дымящейся сигаретой.
— …Но, чёрт побери, зятёк! — произнёс он. — Ты понимаешь, что смерть Локтевых… как ты говоришь: в этот раз… полностью на твоей совести? Что была возможность спасти девчонку. Но вместо этого ты ещё и угробил её мамашу. Поздравляю тебя с удачно проведённой операцией!
Я неуверенно повёл плечом.
— Дядя Юра, мне кажется, что вы преувеличиваете…
— Их смерти на твоей совести, Михаил! — повысил голос Юрий Фёдорович. — Даже и не спорь со мной. Кем бы ты себя не считал, но у тебя явно не семь пядей во лбу. Девчонку можно было спасти. Как и её мать. У тебя была такая возможность — если бы сразу мне всё рассказал. А так…
Каховский развёл руками.
— …Как говорят врачи, у тебя теперь есть собственное кладбище, — сказал он. — Можешь относиться к этому, как угодно. Доказывай себе, что убивал не ты. Убеждай, что у тебя не было выбора: ты спасал Солнцева. Но выбор был, Михаил. Выбор есть всегда. Но не всегда мы его замечаем.
Юрий Фёдорович затянулся дымом.
— Знаешь, зятёк, что стало твоей главной ошибкой в случае с Оксаной Локтевой? — спросил он. — Ты обрёк девчонку на смерть, когда решил, что сумеешь спасти её в одиночку. Но у тебя не было шансов. Тебе могло помочь её уберечь только чудо. Но оно не случилось.
Зоин отец посмотрел на меня — сверху вниз.
— Но меня радует, что ты всё же попытался её спасти, — сказал Каховский. — Всё же пошёл к квартире Локтевой в тот день, хотя мог ограничиться Витькиным алиби. Алиби его, если тебе интересно, не проверяли. Потому что не видели в этом надобности. Но ты уверен… что он не уходил от твоей мамы в тот день?
Я кивнул.
— Уверен, дядя Юра: на все триста процентов. Проверьте, если хотите. С ним рядом в тот день находились несколько женщин. Они подтвердят, что Солнцев не отлучался из нашей квартиры. Он не выходил из своего дома и в прошлый раз… когда вы всё же задержали его из-за того дурацкого ножа.
Каховский взмахнул рукой.
— С чего ты взял, что Витька не выходил тогда? — спросил он. — Если бы у него было алиби, мы бы его не задерживали.
— В прошлое двадцать третье сентября этого года Виктор Егорович Солнцев провёл весь день в своей квартире, — сказал я. — Он был там вместе со своим семилетним сыном Павликом. Вот только вы, Юрий Фёдорович, тогда поставили этот факт под сомнение.
«Дядя Юра» повёл плечом.
— Показания семилетнего ребёнка — ненадёжная информация, — сказал он. — Это доказанный факт. Родственники подозреваемых часто лгут, выгораживая своих близких. Я бы на месте Витькиного сына тоже стал на защиту папаши. Ты уверен, что мальчик попросту не выгораживал своего отца?
Я усмехнулся.
— Уверен, дядя Юра. Полностью уверен, что мальчик не обманывал. Потому что я весь тот день провёл вместе с Солнцевыми. Считайте, что я был с ними в качестве «бестелесного духа». Я чуть ли не поминутно могу вам рассказать, чем отец и сын Солнцевы занимались в тот день…
— Лучше бы ты в качестве «бестелесного духа» побывал тогда у Локтевых, — сказал Юрий Фёдорович. — Это здорово бы нам помогло сейчас. Потому что до твоего Солнцева следствию теперь нет дела. И не будет, если он в воскресенье не порешит Терентьеву. Не там ты шарился, зятёк, в этом своём сне. Ой, не там!
Я развёл руками.
— Так уж получилось.
Каховский сошёл с места — жестом велел мне следовать за ним. Снег не хрустел, но и не чавкал — беззвучно проминался под нашими ногами. Освещённые островки тротуара чередовались с тёмными. Запас снежинок в небе истощился. Белые пушинки падали теперь только с веток деревьев. Около моего лица клубился пар — Юрий Фёдорович выдыхал из носа струи табачного дыма. Людей по пути мы почти не встречали (горожане будто испугались похолодания — прятались в тёплых квартирах). Да и стаи бездомных собак в тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году ещё не разгуливали по улицам Великозаводска. Я прятал руки в карманах. Не отставал от Каховского, который без устали высказывал мне своё недовольство.
— …И нож ты напрасно выбросил, — говорил Зоин отец. — Совсем не факт, что мы бы не нашли на орудии убийства ничего интересного. Сомневаюсь, что ничего не обнаружили и тогда. Могли попросту не зафиксировать свои находки в протоколе. Или изъять записи о них — позже. В милиции… своя, особенная кухня, зятёк.
Юрий Фёдорович покачал головой.
— Теперь-то уже всё, — сказал он. — Теперь тот нож нам не нужен. Сомневаюсь, что достоверно объясню его внезапное появление в деле. Так можно и нарваться на неприятности. Да и поезд ушёл. Дело-то… М-да. Но алиби Витьки Солнцева я проверю. На всякий случай.
Каховский щёлкнул пальцем — щелчок прозвучал, будто треск сломанной ветки.
— И к Дмитрию Григорьевичу Лещику я тоже присмотрюсь, — добавил он. — Уж очень… хорошо его кандидатура подходит на роль подозреваемого. Такое редко происходит случайно. Можешь мне поверить, зятёк. Либо, как ты говоришь, на него переводят стрелки, либо…
Юрий Фёдорович сощурил глаз.
— Картину портит только его поездка в Новосибирск. Но если допустить, что алиби Лещика липовое… Тогда вся эта история с девицами смотрится совсем иначе: может и не простой, но вполне понятной и объяснимой. А ваш учитель истории тут же превращается в главного злодея.
Каховский взглянул на меня.
— И если подтвердятся твои слова о месте убийства Терентьевой, — сказал он, — получится совсем уж неприглядная картина, в которой этот Лещик точно не выглядит законопослушным советским гражданином. В том твоём долгом сне девчонка пропала. Но если предположить, что в нём её всё же убили, причём, там же…
Юрий Фёдорович хмыкнул.
— Выходит, что ваш учитель истории избавился от её тела, — сказал Каховский. — Он убил Нину, или не он — пока это дискуссионный вопрос. Но уже то, что он не вызвал милицию, когда обнаружил труп девчонки, наводит на определённые мысли. Так что к Дмитрию Григорьевичу я внимательно присмотрюсь.
Зоин отец сбавил шаг, а потом и вовсе остановился — рядом с дорожкой (вымощенной крупной квадратной плиткой), что через газон вела к Надиному дому. В квартире Ивановых горел свет: в гостиной. Мне показалось, что в прямоугольнике окна я разглядел человеческий силуэт. Вспомнил, что Надежда Сергеевна сегодня весь вечер была одна. Подумал, что она сейчас переживала в ожидании сына. Надя, наверняка, уже позвонила Солнцевым: узнала, когда я от них ушёл. А может, побеспокоила и Каховских — поговорила с Зоей. «А ведь могла бы просто позвонить мне на мобильный телефон, — подумал я. — Если бы те уже существовали». Прикинул, что в Великозаводске сотовая связь появится лет через двенадцать — не раньше.
Я спросил:
— Дядя Юра, а мне что теперь делать?
Каховский щелчком отправил недокуренную сигарету в кусты, сплюнул в сугроб.
— Уроки учи, Иванов, — ответил Зоин отец. — В дело этих девиц не лезь. И дочь мою держи от него подальше. Узнаю, что не послушался — всыплю тебе ремня. Я не шучу, зятёк. Обязательно всыплю. Кто-то же должен вправить тебе мозги. Пусть и не самым педагогичным способом.
Юрий Фёдорович показал мне фотографии квартиры Лещика в среду вечером. Он разложил их передо мной на столешнице в точности, как тогда, когда я рассматривал снимки, сделанные в квартирах старшеклассниц. Выжидающе посмотрел мне в лицо. Каховский не пояснил, как именно раздобыл эти фото со слегка расплывчатыми изображениями (сказал, что это не моё дело). Допытываться я не стал — склонился над столом. И без труда опознал на любительских фотографиях ту самую комнату, которую видел во время «приступа». Кровать, стол, плафоны — всё в точности, как в моём видении (вот только страниц повести я на снимках не заметил). Уверенно сообщил Каховскому, что именно в этой комнате уснёт Нина Терентьева.
— Ты уверен, зятёк? — переспросил Юрий Фёдорович.
— Уверен, дядя Юра, — ответил я. — Не сомневайтесь.
А в четверг шестого декабря я узнал, как и где умрёт Вовчик.