Честное пионерское! Часть 3

Глава 9

Седьмого ноября вместо того, чтобы пойти вместе с классом на праздничный парад в честь шестьдесят седьмой годовщины Октябрьской революции, я отправился в гости к Фролу Прокопьевичу Лукину. Ветеран Великой Отечественной войны обрадовался моему приходу. Пожал мне руку, выделил мне сменную обувь (старенькие тапки). В компании генерал-майора я расположился в тёплой комнате напротив телевизора. Мы снова ели блины (на этот раз с черничным вареньем — его пенсионеру «презентовал» сын) и пили чай — вместо того, чтобы морозить ноги и уши на городских улицах. Смотрели на цветной экран, где показывали Мавзолей на Красной площади в Москве и стоявших на его террасе правителей Советского Союза.

— Тяжело дышит, — комментировал телевизионную картинку Лукин. — Еле забрался по ступенькам наш верховный главнокомандующий. Зачем они вообще потащили его на парад? Видно же, что он еле на ногах стоит. Неужто некому вместо него помахать народу рукой? Не юбилейный ведь год. Не берегут Устиныча. Так он и до марта не дотянет. Каково будет, если он сейчас прямо там, на Мавзолее, свалится?

Фрол Прокопьевич покачал головой.

— …Присутствующие на Красной площади горячо приветствуют Генерального секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, — говорил диктор, — председателя Президиума Верховного Совета СССР Константина Устиновича Черненко, членов Политбюро ЦК КПСС, кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС, секретарей ЦК КПСС…

На экране телевизора показали собравшихся на Мавзолее людей — правителей СССР.

— А Николая Анисимовича на Мавзолее уже второй год нет, — сказал Лукин. — И кстати, Мишаня, ты оказался прав. Вчера Щёлокова лишили звания генерала армии. Не верится, конечно, что его исключат из КПСС. Но… подождём. В убийство Индиры Ганди я тоже не верил. До сих пор невестка вспоминает похороны индийского премьер-министра. Да уж. Такое показать в новостях…

Лукин усмехнулся.

— Теперь наши бабы до конца года будут обсуждать, как сынок маманю сжёг на костре. Смотрел, Мишаня, что эти индийцы творят? Нашего-то Устиныча на Красной площади сжигать не будут. У кремлёвской стены, небось, похоронят. А вот Щёлокова рядом с Кремлём не положат — теперь уж точно. Затоптал его Юрий Владимирович. Когда, говоришь, Николай Анисимович застрелится?

— Тринадцатого декабря! — прокричал я, не дожидаясь привычного «говори громче». — А из КПСС его исключат седьмого декабря. Щёлоков застрелится из охотничьего ружья на даче в Сосновом Бору. На следующий день после того, как его лишат государственных наград. Но перед этим напишет генсеку письмо, где скажет, что ни в чём не виноват и попросит оградить от неприятностей его детей.

Фрол Прокопьевич дёрнул головой, будто у него проявился нервный тик. Бросил взгляд на рамки с фотографиями на стенах (будто выискивал взглядом конкретное фото). Оттопырил губы.

— Что ж… посмотрим, — необычно тихо произнёс генерал-майор.

В начале двенадцатого Фрол Прокопьевич выключил телевизор. Репортаж о работе строителей Байкало-Амурской магистрали и праздничный концерт мы не смотрели — перебрались из гостиной в кухню. Невестка пенсионера в полдень накормила нас обедом (принесла его с собой в банках, разогрела на плите), перемыла посуду. В кухне мы с пенсионером всё больше разговаривали о кактусах. Лукин доказывал, что кактусы — недотроги. Уверял, что эти растения пусть и неприхотливые, но не любят лишнего внимания — излишние манипуляции с этими растениями запросто приводят к их гибели.

Поучаствовала в беседе и невестка Лукина (её недоверие к моей персоне уменьшалось с каждым днём, но пока не исчезло). Для неё тема кактусов оказалась неновой. Женщина сыпала такими подробностями, что я поверил: со свёкром она общалась о комнатных растениях не первый год — «нахваталась мудрости». После её ухода мы вернулись в гостиную. Фрол Прокопьевич задал мне накопившиеся после нашей с ним прошлой встречи вопросы. Делал пометки в тонкой ученической тетради. Причём, о многом спрашивал, опираясь на шпаргалки (он заранее составил план нашей сегодняшней беседы).

Сегодня он сделал упор на международную обстановку в ближайшие годы — расстроился, что я сумел поведать о ней немногое (да и то — лишь в общих чертах). Когда озвучил все запланированные вопросы, Лукин пересел с дивана за стол. Туда он принёс папки с записями моих предыдущих рассказов (из школьных тетрадей пенсионер их аккуратно переписывал на серые листы). Я остался в кресле, рядом с журнальным столиком. Потягивал из большой чашки остывший чай, посматривал на шуршавшего бумагами генерал-майора, любовался настенной фотогалереей и расставленными по комнате кактусами.

Генерал-майор поправил дужки очков, взял из стопки бумаг исписанный мелким почерком лист. Провёл пальцем по строкам (шевелил при этом губами). Ярко светило в окно солнце (висевшие на стекле подвески с кашпо отбрасывали длинные тени). Фрол Прокопьевич включил ещё и настольную лампу. При ярком свете его волосы поблёскивали, будто в них запутались серебристые искры. Лукин выпрямил спину (стул под ним едва слышно скрипнул). Покачал головой, постучал по странице пальцем, словно помечал для себя опредёлённую собственноручно записанную фразу или привлекал к ней моё внимание.

— В начале второго по московскому времени, в субботу двадцать шестого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года — взрыв на четвёртом энергоблоке Чернобыльской АЭС, — прочёл Лукин. — Это отрывок из нашего прошлого разговора, Мишаня. Я много размышлял над твоими словами. Но… что-то в твоих рассказах не клеится. Вот не верю я в аварию на АЭС. И никто не поверит.

Он повернулся ко мне, хмыкнул.

— Я всё ещё не понимаю, как такое может произойти, — сказал Фрол Прокопьевич. — Вот… не понимаю — и всё тут! Это же атомная электростанция! Понимаешь?

Генерал-майор взмахнул рукой.

— Ты хоть представляешь, Мишаня, сколько там степеней защиты?! В том числе от взрывов, пожаров, наводнений и даже от ядерной войны! Представляешь?!

Фрол Прокопьевич запустил руку себе под рубашку, потёр грудь с левой стороны. В воздухе всё ещё чувствовался мятный запах: сразу после трансляции парада пенсионер прогулялся в свою спальню, проглотил там порцию лекарства. Я пожал плечами.

Признался:

— Плохо представляю, Фрол Прокопьевич.

Пожал плечами.

— Я тоже в этих делах не очень-то разбираюсь, — сказал Лукин. — Но я верю, что такие серьёзные и важные проекты создавались неглупыми людьми. Советскими людьми! Понимаешь? Даже не сомневаюсь, что при проектировании и строительстве АЭС наши инженеры предусмотрели всё — вплоть до падений метеоритов и прямого саботажа. Иначе и быть не могло! А тут…

Он опустил взгляд на бумагу.

— …Плановая остановка четвёртого реактора, испытание оборудования…

Генерал-майор фыркнул.

— Чушь какая-то! — заявил он. — Даже я это понимаю. А ведь я боевой офицер, а не учёный. На таких серьёзных объектах, как Чернобыльская атомная электростанция, каждые плановые остановки и любые испытания отработаны и продуманы до мелочей. И десятки раз согласованы! А ты мне говоришь… Да уж. Меня засмеют, если я кому-то расскажу всё вот это!

Лукин сгрёб со стола бумаги и потряс ими в воздухе, поднимая пыль.

— Понимаешь, Мишаня? — сказал он. — Засмеют! И будут правы!

Фрол Прокопьевич бросил бумаги на стол — те рассыпались по столешнице веером.

— Зато потом никому смешно не будет, — сказал я, — когда реактор всё же рванёт… А он рванёт! И случится выброс радиоактивных веществ. Это будет, как грязная бомба — совершенно несмешная. И потом двести сорок тысяч человек получат при ликвидации аварии предельно допустимую дозу радиации — это официальная информация.

— В такое никто не поверит, — повторил Лукин. — В Советском Союзе такое просто не может произойти.

Я развёл руками.

— Фрол Прокопьевич, рассказал вам всё, что запомнил. Индиру Ганди убьют, Черненко умрёт, реактор на Чернобыльской АЭС рванёт, случится землетрясение в Армении… ну, и произойдут прочие безобразия — их я вам тоже перечислил. Даты у вас есть. А вот подробностей и уж тем более технического обоснования всему перечисленному у меня нет.

Дёрнул плечами.

— Я не энциклопедия и не государственный архив, не Следственный комитет и не Академия наук. Говорю вам только о том, что видел; пересказываю, о чём читал и о чём слышал. В своих видениях я был обычным обывателем. Не имел допуска к секретным материалам — только к телевизору, к газетам и к радиоприёмнику. Как говорится: чем богаты…

— Следственное управление, а не комитет, — поправил меня генерал-майор.

Он вздохнул, вновь уложил бумаги в аккуратные стопки.

— Да уж, — сказал Лукин. — После Индии кости за борт уже не бросишь. Будем блудить: забить на полёты не получится. Придётся со всеми этими твоими рассказами что-то делать. Сдаваться мы не привыкли. Ох, упрячут меня по вашей милости в комнату с мягкими стенами — это на старости-то лет! От всех этих твоих рассказов, Мишаня, и в штопор сорваться можно.

Генерал-майор улыбнулся.

— Попробую обойтись сердечными капельками, — сказал он. — Чтобы не решили, что старик-ветеран поймал белочку. Мои слова и без запаха алкоголя любому покажутся более чем странными. Уж я это понимаю: самого тянет от всех этих… записей за голову схватиться. Но буду дёргать за рога. После Индии меня теперь хотя бы выслушают. Ну а потом, глядишь, и промаршируем.

Фрол Прокопьевич потёр ладонью грудь. И снова взял со столешницы лист. Пробежался взглядом по строкам, покачал головой.

— Указ «Об усилении борьбы с пьянством», говоришь, — произнёс пенсионер. — Ну и дела…

Перед тем, как выпроводить меня за дверь, Фрол Прокопьевич предложил мне сегодня поздравить «будущего тестя» с «новой звёздочкой». Он сказал, что накануне праздника Юрия Фёдоровича Каховского произвели в звание подполковника (это притом, что Зоиному отцу исполнилось только двадцать девять лет). «За особые заслуги, — сказал генерал-майор. — Их у него в этом году набралось предостаточно. И о них кому следовало доложили. Молодец наш Юра. Мне сказали, что приказ уже подписан». А ещё Фрол Прокопьевич поделился информацией о том, что вскоре у Зоиного отца будет повышение и в должности.

— Стульчик под его начальником зашатался после «дела мясников», — сообщил Лукин. — Долго Миша Галустян на своём месте не просидит — это уже точно. Жаль. Хотя… может, и хорошо, что его уберут из нашего УВД. Я ведь помню Мишу ещё лейтенантом: дружил он с моим старшим сыном. Галустян — тот ещё хитрован. Да, уж.

Пенсионер вздохнул.

И добавил:

— Давненько он меня не проведывал. Похоже, уже и не заглянет к старику — уедет, как и мечтал, в столицу: здесь он уже здорово подмочил свою репутацию. Такие вот дела, Мишаня. Так что к концу года Юра поднимется до заместителя начальника УВД — это уже решённое дело. Ну а там, глядишь…

Генерал-майор хитро улыбнулся, похлопал меня по плечу, будто это я получил вторую звезду на погон и совсем скоро вырасту в должности.

— Фрол Прокопьевич, а дядя Юра не рассказывал, как продвигается расследование убийства Оксаны Локтевой? — спросил я. — Той девчонки, которую зарезали в конце сентября. Помните, я неудачно засветился в её подъезде в день убийства?

— Помню, — сказал Лукин. — От чего же мне не помнить.

Генерал-майор подал мне куртку.

Болоньевая ткань шуршала, пока я наряжался в верхнюю одежду.

К седьмому ноября похолодало — мне чудилось, что не сегодня, так завтра утром увижу на поверхности луж блестящие льдинки. Надежда Сергеевна в воскресенье достала из закромов Мишину шапку-«петушок» с надписью «спорт». В похожих «петушках» уже ходили Вовчик и Паша Солнцев. Вот только на шапке Солнцева (как и в прошлой жизни — моей) было написано «Москва». Свою нынешнюю шапку я пока носил в сумке — сегодня и вовсе оставил её дома. Но на демонстрацию обязательно бы надел… если бы туда пошёл.

— Никак то дело уже не продвигается, — сказал Фрол Прокопьевич. — Юра сказывал, закрыли дело убитой девчонки ещё в прошлом месяце. Преступница-то умерла. Вот дело и прекратили.

Пенсионер вручил мне бумажный свёрток с блинами, которые мы не доели (завтра его невестка принесёт свежие).

— Как это… умерла? — спросил я. — Кто умер?

Всё же исхитрился: засунул свёрток в карман.

Лукин дёрнул острым плечом.

— Мамаша той девчонки, — ответил он. — Пережила своего ребёнка только на два дня. Померла в больнице ещё двадцать шестого сентября: совесть замучила. Юра сказывал: не успел с ней поговорить. Вот так вот. Следствие установило, что она свою дочку и зарезала.

Фрол Прокопьевич вздохнул.

— Такие дела, Мишаня, — сказал он.

А на следующий день генерал-майор Лукин подарил мне кактус.

Его подарок не стал неожиданным. Потому что мы давно уже обсудили подобный повод для моего визита в квартиру Фрола Прокопьевича. Я сам выбрал «жертву»: толстянку (денежное дерево). Толстянка обладала крупным стволом и небольшими овальными листьями (как утверждали, похожими по форме на серебряные динары). Похожее растение долго стояло у меня дома (когда я был женатым человеком). Супруга считала: оно «привлекало деньги». А вот меня ещё тогда смущал факт, что в листьях толстянки содержался мышьяк (я опасался, как бы те листочки однажды не оказались в моей тарелке).

Теперь же я собирался презентовать денежное дерево Елизавете Павловне Каховской. Но не по причине наличия в растении мышьяка. А как средство для того самого «привлечения денег». Работники торговли всегда были суеверными людьми. Они чаще других категорий граждан прыгали под бой курантов со стула (сжимая в руке крупную купюру) и маскировали на люстре красные трусы («верный» способ привлечь в магазин покупателей). Елизавета Павловна в моём присутствии просила мужа «умыкнуть» у ветерана войны «отросточек». Но Юрий Фёдорович ответил супруге жестом: покрутил пальцем у виска.

Я вспомнил о желании Каховской заполучить толстянку, когда обсуждал с генерал-майором Лукиным повод для моего «неожиданного» появления в его квартире. Повод понадобился, чтобы я нагрянул к генерал-майору внезапно и пожал руку его сыну, не вызвав ненужных подозрений. А для чего ещё я мог бы вдруг нагрянуть к пенсионеру? Разумеется, за кактусом. Осень-зима, со слов Лукина, не самый лучший период для черенкования толстянки. Поэтому он готовился к очередному приезду сына заранее — росток денежного дерева отращивал корни с начала октября, а в первых числах ноября обзавёлся собственным горшком.

Вечером седьмого ноября Лукин мне позвонил. Случилось это, когда я уже вернулся в Надину квартиру. А Виктор Егорович отправился ночевать вместе с сыном.

— Мишаня, завтра заберёшь свой кактус, — сказал он. — Примерно в полдень. Сможешь?

— Конечно, Фрол Прокопьевич, — ответил я. — Обязательно прибегу.

Слова генерал-майора означали, что завтра из Ленинграда приедет его сын Сергей (я подозревал, что этот визит был связан с моими «предсказаниями» и с событиями в Индии). Фрол Прокопьевич пожаловался, что сын у него в гостях не задержится («Мой мальчик очень много работает»). Поэтому реагировать на его появление следовало оперативно. От меня только и требовалось: явиться в нужное время (официальный повод — забрать кактус), чтобы пожать Сергею руку. «Не в службу, а в дружбу, Мишаня, — просил меня Лукин. — Сделаешь?» Я не отказал Фролу Прокопьевичу.

Восьмого ноября, за четверть часа до полудня (пришел чуть раньше, чтобы не «пересечься» с невесткой пенсионера), я навестил Лукина. Тот провёл меня в гостиную, где на журнальном столике меня дожидался едва укоренившийся отросток толстянки, а в моём любимом кресле сидел гость из Ленинграда (со знакомой картонной папкой в руках). Сергей меня узнал, обронил мой адрес несколько ничего не значащий фраз. С подсказки отца обменялся со мной рукопожатиями («приступ» не случился). Генерал-майор вручил мне цветочный горшок, выпроводил меня и толстянку за дверь.

Но я не поспешил к ступеням — задержался около квартиры.

И вскоре услышал громкие голоса.

— Папа, ну какой может быть взрыв на четвёртом энергоблоке Чернобыльской АЭС?! — громко говорил Сергей. — Что ты мне тут написал? Плановая остановка реактора и испытание оборудования?! Отец, ты представляешь, что такое атомная электростанция?! Там множество уровней защиты от всего, что только можно вообразить!.. И от того, что нельзя вообразить — тоже защиты полно! А ты мне тут пишешь: взрыв… даже два и выброс радиоактивного облака, как при грязной бомбе! Такого просто не может быть, отец! Ты это понимаешь?! Должен понимать, ведь ты взрослый и умный человек!..

— Я не энциклопедия и не государственный архив, не Следственное управление и не Академия наук! — прогромыхал голос Фрола Прокопьевича. — Говорю тебе, сын, только о том, что видел в своём видении; пересказываю, о чём я там читал и о чём слышал. В своих видениях я был обычным обывателем. Понимаешь? Не имел допуска к секретным материалам — только к телевизору, к газетам и к радиоприёмнику. Как говорится: чем богаты, тем и рады, сынок! Но ты не забывай об Индии! В убийство Индиры Ганди ты тоже не поверил! И как оно обернулось? А ведь я тебе говорил!..

Толстянку я сразу же отнёс Каховским — спешил, чтобы кактус не «простудился» от ноябрьской прохлады. Зоя сегодня не пошла в квартиру Солнцевых, где уже с самого утра Вовчик спорил с первоклассниками (с Пашкой и с Валерой Кругликовым). Рыжий примчался туда ни свет ни заря, потому что в четверг нашу «штаб-квартиру» обещала посетить его «дама сердца» — Света Зотова. О кактусе я предупредил Зою ещё вчера — девочка осталась дома: дожидалась моего появления. Она встретила меня в прихожей (причёсанная, в парадно-выходном наряде). С интересом взглянула на едва укоренившийся зелёный отросток в маленьком керамическом горшке. И тут же позабыла о растении. Поднесла губы к моему уху.

— Я придумала! — прошептала Зоя.

Что именно она придумала, я узнал далеко не сразу. Потому что навстречу мне вышла Елизавета Павловна. Она взглянула на кактус, будто на великую драгоценность (словно тот уже приносил прибыль семье Каховских). Приняла из моих рук денежное дерево, великодушно предложила мне выпить вместе с ней «по чашечке кофе». От кофе я не отказался. Не меньше получаса провёл в компании женщин из семейства Каховских в кухне — дегустировал сваренный в турке напиток, пересказывал полученные от Фрола Прокопьевича инструкции по уходу за толстянкой и «верные способы от генерал-майора Лукина» по привлечению денег (оказалось, что Елизавета Павловна не знала, зачем вешали на люстру красные труселя!).

Беседы о комнатных растениях и байки о торговле (под видом откровений от Фрола Прокопьевича) настолько увлекли Зоину маму, что та едва не заставила меня задержаться на вторую чашку кофе. А я едва не поддался на её уговоры (торт «Птичье молоко» — неплохой повод задержаться «ещё чуть-чуть»). Вот только Зое мамина идея не понравилась. Девочка под столом наступила мне на ногу — нахмурилась в ответ на мой вопросительный взгляд. И сообщила своей родительнице, что «мы спешим». Схватила меня за рукав и потащила в прихожую. Под строгим присмотром Елизаветы Павловны у меня не поднималась рука рыться в вазе с конфетами. Поэтому я схватил горсть конфет, не глядя — гостинец для вечно голодных октябрят.

Я узнал, что именно придумала Зоя Каховская, когда снова облачился в куртку и в компании Зои спускался по ступеням. Каховская придерживала меня за локоть и громким шёпотом (с нескрываемой гордостью) излагала свой план. Я слушал предложение Каховской, морщился от запаха растворённого в воздухе табачного дыма, поглядывал на крупную родинку над Зоиной губой. Понимал, что девочка нашла приемлемый для меня способ прикоснуться к Екатерине Удаловой (и не свалиться при этом на землю). И отмечал, что Каховская не ставила под сомнения факт того, что при контакте с десятиклассницей у меня случится «приступ». Может быть это потому, что я в таком исходе встречи с Удаловой тоже не сомневался.