Честное пионерское! Часть 3

Глава 8

Во вторник тренер вновь поставил меня в пару с Лежиком — и для отработки приёмов, и для спарринга. Ещё в начале тренировки я ощутил в себе перемены — списал их на хорошее настроение. Однако уже при выполнении подсечек я почувствовал, что время отклика Мишиного опорно-двигательного аппарата на сигналы мозга чувствительно сократилось. В конце сентября у меня не было шансов противостоять резким действиям Олега Васильева. Теперь же я уходил от его атак — пусть и не «легко», но часто удачно. В спарринге я и вовсе дважды уложил растерянного Лежика на лопатки (оба раза сработал на четыре балла).

Обманные движения сегодня давались легко. Как и разрушение легко читаемых замыслов соперника. Придуманные ещё в прошлой жизни схемы ведения боя вдруг перестали быть лишь интересной информацией — сегодня она нашли практическое применение. Мы с Лежиком будто поменялись местами: теперь уже я отрабатывал на нём задуманные приёмы. Уверенно лидировал по баллам. И под конец спарринга я полностью диктовал противнику условия поединка. Что меня и подвело. В итоге я всё же попался на «болевой». Но лишь потому, что растерялся от собственной внезапной «лихости».

После тренировки Васильев похлопал меня по плечу и заявил, что я «расту» «не по дням, а по часам». Олег признался, что бороться со мной «стало интересно». И что он теперь сообразил, почему Верховцев перед городскими соревнованиями ставил ему в пару именно меня: к прочим соперникам Олег Васильев уже «приспособился», а я всё чаще был для него «неожиданным». Лежик снова похвалил меня за «храбрость и силу духа». И объяснил, как уходить от «перегибания локтя через бедро» — того самого приёма, которым он меня победил в спарринге. Я поблагодарил парня за науку (не признался, что не услышал ничего нового).

После тренировки мы с Зоей проводили Зотову от Дворца спорта до автобусной остановки. Вместе с одноклассницей дождались троллейбуса. Света из полупустого салона махнула нам рукой. Мы с Каховской проводили троллейбус взглядами. И устало побрели к Зоиному дому. Накрапывал мелкий дождик. Зоя спрятала голову под капюшон куртки; я последовал её примеру. Мокрые листья не шуршали под ногами — скорее «чавкали». Каховская держалась за мою руку. Молчала, будто вдоволь наговорилась с Зотовой и устала от болтовни. От остановки до Зоиного подъезда мы дошли, обменявшись лишь парой коротких фраз.

Я уже хотел попрощаться, когда Каховская вдруг сказала:

— Папа просил, чтобы ты к нам сегодня зашёл.

Мне почудилось, что лицо девочки потемнело. Сообразил, что потемнела не Зоина кожа — стало меньше света на улице, будто скрылось за облаками солнце (это притом, что солнце не показывалось из-за туч с самого утра). Дождь уже не моросил — его капли увеличились в размерах, чувствительно ударяли по капюшону. Мимо нас к первому подъезду пробежала молодая женщина, она цокала высокими каблуками, держала над головой сумочку: пыталась уберечь причёску. Следом за ней промчался пузатый мужчина в чёрном плаще — погрохотал пивными бутылками, уложенными в две авоськи.

Я обронил:

— Зачем?

Попридержал заготовленную фразу «до встречи». Взглянул девочке в лицо. Зоя опустила глаза, словно заинтересовалась разбросанными на тротуаре разноцветными листьями.

— Я… рассказала ему о вчерашнем, — сказала она. — Ну… что у тебя снова случился приступ. Он просил сообщать ему, если ты…

Я покачал головой — зашуршал капюшон.

Девочка посмотрела на меня — с вызовом во взгляде.

— Ты мне не запрещал ему об этом говорить! — сказала Зоя.

Каховская говорила громко: перекрикивала шум дождя. Она не выпускала мою руку — напротив, усилила хватку. Дождь припустил всерьёз — превратился в ливень, забарабанил по асфальту и по припаркованному около подъезда автомобилю, зашуршал опавшими листьями и ветвями кустов. Я почувствовал, как намокли выглядывавшие из-под куртки штанины. Невольно взглянул на небо, откуда падали крупные капли, разбивались о Зоино плечо, брызгами летели мне в лицо. Рукой смахнул со щёк и подбородка влагу. Каховская приглушённо взвизгнула и взмахнула спортивной сумкой. Дёрнула меня за рукав, потащила к двери.

Я не вырывался — последовал за девчонкой. На пару с Зоей я чеканил шаги по ступеням. Стряхивал с куртки воду и радовался, что не промочил обувь. Резкий порыв ветра с грохотом закрыл окно на одном из верхних этажей. По стёклам всё громче долбили крупные капли. Мы взбирались уже на третий этаж, когда почудилось, что я услышал раскат грома. Похоже, почудилось не только мне: Каховская схватила меня за руку, сжала мои пальцы и ускорила шаг. Замигали лампы у потолка. По стенам подъезда замельтешили тени от древесных ветвей. Внизу хлопнула дверь, раздались взволнованные, но весёлые голоса. В Зоиных глазах я веселья не увидел.

Девочка торопливо отыскала ключ — распахнула дверь и юркнула в квартиру. Я последовал за ней. И уже на пороге уловил в воздухе запах табачного дыма.

— Папа, мама, мы дома! — крикнула Каховская.

Звякнули хрустальные «висюльки» люстр.

Зое из кухни ответил громкий голос «дяди Юры»:

— Кавалера своего привела?

Девочка стрельнула в меня взглядом. Виновато улыбнулась. Поставила передо мной тапки.

— Привела! — ответила она.

Я нехотя расстегнул замок-молнию на мокрой куртке.

— Тогда сбрасывайте одежду и топайте в кухню, — сказал Юрий Фёдорович Каховский. — Мамы ещё нет дома. Так что ужином я вас не накормлю. Но сейчас поставлю чайник.

Мокрые брюки я сменил на Зоины штаны от спортивного костюма. Те были мне великоваты. Я подвернул штанины — вытянутые коленки торчали на десяток сантиметров ниже, чем полагалось по нынешней моде. Уселся на стул, забросил ногу на ногу — полюбовался на ставший почти родным красный тапок. Укутанная в халат Каховская изображала хозяйку: суетилась около плиты. Юрий Фёдорович пользовался отсутствием жены: курил, примостившись около приоткрытого кухонного окна. От порывов ветра то и дело вздрагивали оконные рамы, дребезжали стёкла. Сквозь узкую щель в квартиру с улицы залетали капли дождя. По кухне расползался аромат свежезаваренного чая.

— Рассказывай, зятёк, — сказал Каховский. — Зоя говорила: вчера ты снова отключился — на улице, по пути из школы, когда поздоровался за руку с женщиной. Дочь говорила: та дамочка сбежала от вас, «как ошпаренная — только пятки засверкали». Выкладывай, зятёк: кто она такая, что и когда с ней случится. И почему не позвонил мне? Что ты там опять увидел? Как она… ну, ты меня понял.

Я вздохнул. Покачал головой (и носком красного тапка). Отогнал дым от своего лица.

— Не знаю, дядя Юра, — сказал я.

Оконная рама вновь вздрогнула — расставлявшая на столе чашки Зоя втянула голову в плечи, испугано взглянула на окно, нахмурилась.

Каховский взмахнул сигаретой, усмехнулся.

— Что-то похожее я от тебя, зятёк, уже слышал, — сказал он. — И даже припоминаю, когда.

Я кивнул.

— Вот именно, дядя Юра. Вот именно.

Юрий Фёдорович сощурил глаз, склонил вбок голову.

— Ты хочешь мне сказать… — произнёс он, но не договорил.

Затянулся дымом, спросил:

— Кто такая?

— Терентьева. Нина.

Каховский пощёлкал пальцем.

— Терентьева… Знакомая фамилия.

— Подружка Оксаны Локтевой, — сказал я.

Зоина рука замерла над сахарницей. Девочка бросила взгляд в мою сторону, потом взглянула на своего отца. Каховский указал на меня сигаретой.

— Точно! — сказал он. — Нервная девица с завышенным самомнением! Как же она мне…

Юрий Фёдорович хмыкнул. Помолчал, словно о чём-то вспоминал. Рукой отогнал облако дыма к окну.

— И что, эта тоже… уснёт? — спросил он.

Придержал рукой оконную створку. Зажал между губ сигарету. Тряпкой накрыл образовавшуюся на подоконнике лужицу.

— В том-то и дело, дядя Юра, — сказал я. — Фигня какая-то получается. Сперва Локтева. Потом эта — примерно так же…

— Ну, так же или не так — мы обязательно разберёмся, — пробубнил Каховский, почти не разжимая губ.

Он ликвидировал затопление (спрятал его под слоем ткани). С видимым удовольствием затянулся дымом. Взял сигарету в руку, стряхнул пепел в хрустальную туфлю (которая обычно «проветривалась» на балконе). На меня он не смотрел — мне почудилось, что Каховский задумался. Юрий Фёдорович сжал челюсти (я услышал скрежет его зубов) и выпустил через ноздри две тонкие струйки дыма. Дождь за окном не прекращался. Ветер всё так же раскачивал ветки деревьев. Я увидел, как одно за другим на белой поверхности подоконника появлялись новые мокрые пятна. Но Зоин отец посматривал на запотевшее стекло. Он не обращал внимания на мокрый подоконник. Зато вдруг вспомнил обо мне.

— Ну, — промычал Каховский. — Рассказывай, что видел. Подробно. Без всяких там «наверное» и «может быть».

Юрий Фёдорович махнул рукой.

— Как девица уснула? Где она уснула? С кем уснула?

Каховский покосился на дочь.

Зоя взглянула на меня.

Я заглянул во вновь заполненную доверху вазу с конфетами. Но лишь скользнул взглядом по фантикам. Юрий Фёдорович увёл вазу у меня из-под носа, переставил её на диван рядом с собой.

— Папа! — воскликнула Зоя.

Она всплеснула руками, поражённая поведением родителя. Неприятно удивился жадности майора милиции и я. Но Каховский не отреагировал на мой укоризненный взгляд и проигнорировал возмущённый возглас девочки.

— Говори, зятёк, — сказал он. — Не тяни быка за… Хм.

Юрий Фёдорович всё же скосил взгляд на дочь.

И добавил:

— Не тяни, в общем.

Я уставился на вазу с конфетами (по традиции я всегда приносил от Каховских угощение для Вовчика и Паши Солнцева — теперь ещё и для Валеры Кругликова). Но мои традиции сегодня «дядю Юру» не волновали. Каховский требовательно постучал пальцем по столешнице.

— Ну?! — сказал он.

— Да тут и рассказывать не о чем, — заявил я. — Она валялась на кровати, ни разу даже с неё не встала…

Подробно описал своё вчерашнее видение. Сказал, что видел себя лежащим на не разобранной кровати в незнакомой комнате. В одиночестве. Обрисовал обстановку спальни (хотя и видел её тогда мельком). Описал рисунок обоев. Назвал цвет покрывала. Сказал, что письменный стол выглядел новым, а стеллаж с книгами слегка покосился. Пальцем нарисовал на столешнице форму громоздкой настольной лампы. Упомянул люстру с похожими на раковины плафонами. Заявил, что слышал шум: точно в кухне или ванной текла в раковину вода, позвякивала вода, и бормотал радиоприёмник.

Воспоминания о запахах не воскресил (не припомнил, чем именно пахло в той комнате). Мало что рассказал о наряде девицы: запомнил только тонкие белые лампасы на красных штанах (две полоски — не три). Упомянул отсутствие рукавов. Описал неумело покрашенные малиновым лаком ногти (девица их то и дело покусывала). Сообщил, что девятиклассница часто зевала и потирала глаза. Признался, что никого в своём видении так и не увидел: ни убийцу, ни кого-либо ещё. Да и вообще почти не отрывал взгляд от страниц книги. Пока глаза Терентьевой не закрылись, и я ни очнулся на холодном тротуаре.

— О чём хоть она читала-то? — спросил Каховский.

Мне почудилось, что Зоин отец расстроился. Будто Юрий Фёдорович даже обиделся на меня. Вот только я не понял причину его обиды.

Я дёрнул плечом, тыльной стороной ладони потёр нос.

— Миш, папа спросил: какая у неё была книжка? — повторила вопрос Зоя.

Она прикоснулась к моему плечу. Сквозь ткань почувствовал холод её пальцев. Ощутил, как по моей коже побежали мурашки.

— Обыкновенная, — ответил я. — Написанная на русском языке.

Потёр предплечье и добавил:

— Про пионеров каких-то. И про школу. Обложку с названием я не увидел.

Юрий Фёдорович постучал сигаретой по краю пепельницы. В не испачканных пеплом гранях хрустальной туфельки отражался желтоватый свет лампы, делился на множество огоньков. Казалось: в пепельнице лежали не только окурки, но и горсточка тлеющих углей.

— Да чёрт с этой книжкой, — сказал Каховский.

Он махнул рукой.

— Ты мне лучше скажи, зятёк, видел ли ты окно. Вот что важно. Вспоминай. Ночь то была или день? Утро или вечер? Шел дождь или снег? Чистое было небо, или затянутое облаками? Видел ли ты на стекле морозные узоры? Прикинь, на каком этаже та квартира. Может, ты и за окном что-нибудь интересное рассмотрел: приметные деревья или крыши домов?

Я задумался. Мысленно вернулся во вчерашнее видение (сделать это оказалось не так уж сложно: мозг ребёнка работал исправно и бодро). Снова увидел слегка расплывчатые буквы на серых страницах. Сосредоточил внимание не на них, а на тех кусках окружавшего девицу пространства, которые видел периферийным зрением. Снова выделил из общей картины пятно стола, силуэт настольной лампы, полки стеллажа с едва различимыми корешками книг, рисунок обоев. Но не заметил ни плотных штор, ни полупрозрачных тюлевых занавесок. Покачал головой.

— Окно не видел, — сказал я.

И заявил:

— Но она умерла не в своей спальне.

Каховский махнул сигаретой — уронил на столешницу крошки пепла. Повёл бровями (будто взглядом о чём-то меня спросил). И тут же продублировал свой вопрос вслух.

— Почему ты так решил? — спросил он.

— Кровать, — ответил я.

Поморгал, прогоняя воспоминания (в том числе и о той пелене, что застилала глаза девицы).

— Она лежала на двуспальной кровати, — сказал я. — Или на двух односпальных, но сдвинутых вместе.

Я взмахнул руками, словно показал ширину спального пространства, увиденного во время вчерашнего «приступа».

— Ты уверен? — спросил Юрий Фёдорович.

— Дядя Юра, там была большая кровать. Удобная. Поверхность подо мной была относительно мягкой. Не ортопедический матрас, конечно. Но я не помню, чтобы слышал скрип пружин. Видел, что пространства на кровати вокруг меня было предостаточно: не для одного человека. Сомневаюсь, что такие трах… громадины стоят в спальнях советских школьниц.

Я и Юрий Фёдорович одновременно взглянули на Зою.

— Что? — спросила Каховская.

Юрий Фёдорович указал на неё сигаретой. Но вопрос он задал мне.

— Считаешь, её убили… убьют в родительской спальне?

— Не знаю, дядя Юра, — ответил я. — И не уверен насчёт убьют. Возможно, во сне у Терентьевой случится инфаркт или инсульт. Или она наглоталась снотворного — поэтому и не проснётся. Понятия не имею, от чего она умрёт. Не стану фантазировать на эту тему. Так можно додуматься и до ядерной войны или до нападения инопланетян.

— Лучше бы это действительно были инопланетяне, — сказал Каховский. — Как в книжке «Война миров» Герберта Уэллса. Было бы замечательно. Тогда бы этим делом занимались конторские.

Юрий Фёдорович ухмыльнулся, затянулся дымом — выдохнул в сторону приоткрытого окна, за которым шумел дождь.

— Инфаркт и инсульт — тоже неплохие варианты, — добавил он. — Таблетки — похуже. А вот если будет… как в квартире Оксаны Локтевой, то шишки посыплются на наше управление. И на меня в том числе.

Каховский вернул на стол вазу с конфетами. Подвинул её ко мне (будто предложил взятку). Сощурил левый глаз, окинул меня взглядом (словно приценивался).

— Что скажешь, зятёк? — спросил он. — Прикидывал уже, когда ждать тех инопланетян? Какие мысли у тебя есть по этому поводу? Что подсказывает тебе… интуиция?

— Девятого декабря, — сказал я. — Примерно.

Юрий Фёдорович не донёс до лица сигарету — та замерла на полпути.

— Насколько — примерно? — уточнил он.

Я вновь развёл руками.

— Не знаю, дядя Юра. В той комнате над столом висел отрывной календарь. Я видел на нём именно эту дату: девятое декабря тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года. Но… сами понимаете: листки могли не отрывать несколько дней — могли и неделю о них не вспоминать.

— Могли.

Каховский дёрнул рукой, хмыкнул.

— Опять календарь, — сказал он.

И тут же добавил, но уже без ухмылки:

— И снова воскресенье.

— А что… в воскресенье? — вклинилась в разговор Зоя.

Юрий Фёдорович вздохнул.

— Отдыхать в воскресенье нужно, — сказал он. — Телевизор вместе с семьёй смотреть. Или на рыбалку с приятелями ездить. Можно было бы и в гости к друзьям прогуляться. Потому что у всех нормальных людей воскресенье — выходной день. Да даже раскладывать пасьянсы или гадать вместе с твоей мамой на кофейной гуще и то приятнее, чем искать инопланетян и сторожить школьниц.

Каховский вдавил недокуренную сигарету в дно туфельки. В воздух взметнулось облако пепла. Часть пепла опустилось обратно в хрустальную посудину — часть полетела к приоткрытому окну.

— Вот спасибо тебе, зятёк! — сказал Юрий Фёдорович. — Умеешь ты поднять настроение — в этом ты мастер. Лучше бы ты в своих снах не на кроватях с девицами валялся, а сразу узнавал имена, фамилии и адреса преступников. Цены бы тебе не было! А то: война — не война, инопланетяне — не инопланетяне. Тьфу! Пророк недоделанный. Дёрнуло же тебя схватить эту школьницу за руку! Не мог спокойно пройти мимо неё.

Зоя встрепенулась. Удивлённо взмахнула ресницами. Усилила хватку на моей руке.

— Папа! — воскликнула девочка. — Но ведь ты теперь можешь предотвратить преступление!..

Каховский хмыкнул. Переставил пепельницу на мокрый подоконник. Придвинул к себе чашку с чаем.

— Да что я могу? — сказал он.

Посмотрел не на дочь, а на меня.

— Предлагаешь выставить пост около квартиры той девицы? — сказал Зоин отец. — Или приставить к ней телохранителя? На каком основании? Потому что ты, зятёк, предсказал её смерть? Я этот довод и укажу в рапорте начальству? Вы представляете, что мне ответят? Или на собственные средства найму для девчонки охрану? А может, мне теперь самому по воскресеньям читать около её двери про идиотов?

Юрий Фёдорович щедро сыпанул в чай сахар. Размешал его ложкой, громко ударяя по чашке, будто по колоколу. Пожевал губу.

— Ладно, — сказал он. — Подумаю. До девятого декабря ещё месяц — может и придёт в голову что-то дельное. Но я бы на месте нашего правительства ввёл высшую меру уголовного наказания для тех гадов, что совершают преступления по воскресеньям. А почему бы и нет? Замечательная идея, я считаю. Милиционеры ведь тоже люди и тоже хотят в выходные отдыхать.

Каховский шумно отхлебнул из чашки, причмокнул. Я последовал его примеру (взглядом исследовал вазу с конфетами — присматривался к целям). Зоя выпустила мою руку — выудила из вазы «Мишку на севере».

— Дядя Юра, мне вчера вечером пришла в голову мысль: а что если и третья девчонка скоро тоже… уснёт? — сказал я.

Поднял глаза на Каховского. Юрий Фёдорович стукнул о столешницу дном чашки. Закрыл окно, прежде чем задал вопрос (перестук капель сразу же стал тише).

— Что за третья девчонка? — спросил он.

— Екатерина Удалова из десятого «А» класса, — сказал я. — Она живёт в одном доме с Локтевой и Терентьевой, в одном с ними подъезде, на восьмом этаже. Маленькая худая брюнетка, которая вместе с Терентьевой и вашими стажёрами ходила по классам, искала… того парня.

Юрий Фёдорович кивнул.

— Понял, о ком ты говоришь, — сказал он. — И мне твоё предположение не нравится. Совершенно не нравится! С Локтевой всё ясно. Но вот о том, что случится с Терентьевой, мы пока не особенно представляем. Но если к ним в компанию добавить и третью школьницу… То мне это никак не нравится!

Каховский помахал указательным пальцем. А потом и головой. Широко распахнул глаза.

— Поплюй, зятёк, — сказал он. — А лучше: прикуси язык. Нет никакой третьей девицы! Ты меня слышишь? Да и второй… пока тоже нет: там ещё возможны… инопланетяне. За трёх мёртвых школьниц нам головы оторвут! За первую-то министерство нас едва не поставило… в неудобное положение. А если…

Юрий Фёдорович отвернулся к окну. Посмотрел на видневшиеся за мокрым стеклом кроны деревьев (будто выискивал среди ветвей опровержение моему предположению). Оконная рама вздрагивала от порывов ветра. Вокруг тряпки на подоконнике собралась лужа — вода уже подбиралась к самому краю, грозила вот-вот превратиться в водопад. На мокром месте стояла и туфля-пепельница. А вот до пачки сигарет вода пока не добралась. Юрий Фёдорович спохватился, перенёс пачку на стол. И вдруг с досады ударил ладонью по столешнице. Зоя испугано вздрогнула, расплескала чай.

— Ну а чем чёрт не шутит? — сказал Каховский. — Ладно. Проверь и эту Удалову, зятёк. У нас, конечно, не Ростов-на-Дону. И не Витебская область. Но… может быть, ты и прав: где вторая, там может оказаться и третья. С Терентьевой я разберусь. Сам. Без твоей помощи. А вот эту брюнетку десятиклассницу ты всё же проверь. Во всяком случае, хуже нам от этой предосторожности не будет.

Я невольно прикоснулся к ушибу на ноге. Вспомнил грязное пятно на школьных брюках — благодарность за «проверку» Нины Терентьевой. Собственноручно его вчера отстирывал. А ещё я припомнил известные мне обстоятельства смерти Екатерины Удаловой. В тот раз девица точно умерла не во сне. Подумал, что ощутить в груди и в животе удары ножом — не то же самое, что уснуть на диване или двуспальной кровати. И нарываться на встречу с девчонкой, заранее зная результат, я совершенно не хотел. Хотя и планировал ту встречу… но откладывал ей на потом (и ещё раз на потом).

— Дядя Юра, а можно хоть теперь обойтись без внезапных встреч и падений на асфальт? — спросил я. — Надоело уже залечивать ушибы. Что я всё… как неваляшка. Что если Зоя меня в следующий раз не подхватит? Из-за этой «третьей» девчонки я и сам могу заработать сотрясение мозга. Это если забыть о том, что в этих «припадках» и без того нет ничего приятного. Врагу таких видений не пожелаешь.

Юрий Фёдорович постучал пальцем по сигаретной пачке: по голове нарисованного верблюда. Поковырял ногтем мизинца в зубах. Потёр глаза (точно как потирала их в моём вчерашнем видении Нина Терентьева), но не зевнул.

— Что ты от меня хочешь? — спросил Каховский.

— Ну… не знаю, — сказал я. — Согласен проверить и Удалову. Надо — так надо. Вот только… я хотел бы прикоснуться к этой девчонке не по пути из школы. А в более подходящем для «приступа» месте. Да и лучше не стоя: мне надоело падать. Неужто нельзя дотронуться до неё сидя, а в идеале — лёжа?

Каховский усмехнулся.

— И как я это организую? — спросил он. — Что мне нужно сделать? В койку тебе эту Удалову подложу? Или тебя к ней? Ты ещё предложи предварительно её усыпить. Или оглушить. Нет уж, зятёк. В этом деле ты обойдёшься без моей помощи. Думай. Придумывай способ. Сам справишься: не в первый раз.

Юрий Фёдорович всё же решился — вынул из пачки сигарету. Взглянул на дочь, будто спрашивал у той разрешение закурить. Повернулся ко мне «римским профилем».

Зоя промолчала.

Каховский чиркнул зажигалкой.

— Лучше подумай, зятёк, всё ли ты мне рассказал об этой Нине Терентьевой? — сказал Зоин отец, вновь наполнив кухню табачным дымом. — Пораскинь мозгами. Это важно: важна каждая деталь. Постарайся, чтобы не было потом неприятных сюрпризов. Ладно? Что ещё ты видел или слышал в этом своём видении? О чём позабыл мне рассказать?

По оконному стеклу стучали капли дождя.

С едва уловимым звуком падали капли и с подоконника на пол.

Я заверил Каховского, что ничего не утаил.

Но я его обманул. Потому что в моём видении ни над письменным столом, ни где-либо ещё в той комнате не было никакого отрывного календаря. «Девятое декабря» — это я озвучил майору милиции дату, когда Нина исчезла в прошлый раз. А ещё я солгал Каховскому о том, что не знал, какую именно книгу читала перед смертью девятиклассница. Терентьева читала не обычную книгу, а отпечатанный через копирку на печатной машинке текст. Повесть, которой Нина Терентьева увлеклась перед смертью, называлась «Игорь Гончаров в школе магии и волшебства».