Честное пионерское! Часть 3

Глава 3

«Вот в такую квартиру я перевезу свою новую семью», — подумал я, прогулявшись по длинному коридору вслед за Фролом Прокопьевичем до кухни. Прикинул, что квадратура жилплощади в этом скоромном жилище одинокого пенсионера лишь на десять-пятнадцать метров меньше, чем те хоромы на улице Николая Второго (сейчас она носила имя Надежды Константиновны Крупской), что я подарил своему младшему сыну — по случаю его свадьбы. Представил, какое сногсшибательное впечатление произвели бы четырёхкомнатные апартаменты генерал-майора Лукина на Надю Иванову. Поставил в уме галочку: разузнать, есть ли жильё с похожей жилой площадью в кооперативных домах Великозаводска (и сколько тысяч советских рублей за такие квартиры сейчас просят).

Генеральская кухня показалась мне не слишком просторной (только раза в два больше Надиной). И скромно обставленной — не чета владению Елизаветы Павловны Каховской. Окинул взглядом скромный стол и деревянные табуретки, видавшие виды, но ещё целые и крепкие шкафы. Отметил, что холодильник Лукина — родной брат тех белорусских двухкамерных красавцев, что проживали в квартирах Ивановых и Солнцевых. «Минск-7» поприветствовал меня знакомым утробным рычанием. А вот газовая плита блистала новизной и чистотой. Будто ею либо не пользовались вовсе, либо использовали редко (и только для подогрева воды в чайнике) и ежедневно отмывали от малейших пятен — я усомнился, что невестка Фрола Прокопьевича часто пекла на ней блины.

В кухне запах блинов стал сильнее (мой живот отреагировал на него голодным урчанием, будто сегодня я пропустил завтрак). Фрол Прокопьевич свернул к плите, открыл мне обзор на румяную выпечку, что лежала на небольшом столике, около окна: на внушительную стопку блинов (не меньше двадцати сантиметров в высоту) — её венчало тёмно-синее блюдце с золотистой каёмкой. Я провёл взглядам по уложенным друг на друга кругляшам с поджаристыми краями, просмотрел на окно. И увидел на стекле старых знакомых (на фоне тощих тополей и проезжей части): сразу две свои подвески для кашпо, державшие коричневые керамические горшки с пузатыми кактусами. На одном из этих зелёных колючих шаров красовался большой цветок с бархатистыми лепестками.

Генерал-майор заметил мой интерес (но пенсионер не сообразил, что я любовался не на цветок, а на свои изделия). Он улыбнулся (его взгляд «подобрел»), указал на цветущий кактус чайной ложкой. В другой руке Лукин удерживал старенький эмалированный чайник за обёрнутую полотенцем ручку.

— Это гимнокалициум горбатый, — сказал он. — Один из первых кактусов, что появился в моей коллекции. Такие растут на юге Аргентины. Сыну его привезли в подарок. Но у моего Серёжи на цветы нет времени: он постоянно занят делами. Дома не часто бывает, да и не до комнатных растений ему. Здраво оценил свои силы, как я его учил. И понял, что загубит кактус — привёз этого красавца мне.

Фрол Прокопьевич говорил громко, будто перекрикивал неслышный для меня шум.

— В наших журналах эти кактусы ещё называют бугорчатыми, — продолжил он. — Мой пока маленький. Потом он перестанет быть круглым — станет цилиндрической формы. Надеюсь: увижу, как он дорастёт до положенных его виду пятидесяти сантиметров в высоту и двадцати в диаметре. Мишаня, ты горячий чай любишь пить, или разбавить тебе его кипячённой водой?

— Разбавить, — сказал я.

Опустил взгляд на подоконник: на расставленные там в два ряда горшки с кактусами.

— Громче говори! — потребовал генерал-майор.

Я повторил свой ответ: теперь уже прокричал его.

— Ну и правильно, — сказал Фрол Прокопьевич. — Нечего обжигать язык.

Он поставил на застеленный белой скатертью стол пузатую сахарницу, рядом с ней примостил тарелку с блинами и горшочек с мёдом. Указал рукой на табурет в углу.

— Присаживайся вон туда, к стеночке, Мишаня, — сказал он. — То моё любимое место. С него и на кактусы можно полюбоваться, и небо хорошо видно. Небо сегодня красивое, слоистое… люблю такое. Уже разглядывал его перед твоим приходом — взгрустнул немного.

Лукин расставил чашки.

— Я вот тут с краешку сложу крылья, — заявил он. — Похозяйничаю. Нечасто ко мне гости захаживают. Невестка не в счёт: она давно уже тут за хозяйку. А внуки по училищам разлетелись. Вот Юра Каховский одно время повадился навещать старика. Хороший паренёк: справный. Но теперь и он редко заглядывает.

Фрол Прокопьевич примостил на столешницу кувшин с водой.

— Телевизор я смотрю редко: соседей жалко, — сказал генерал-майор. — Люди они хорошие. С чего им страдать из-за моей тугоухости? Всё больше газеты почитываю; да ещё с кактусами, бывает, беседую. Растения — они ж ведь тоже живые организмы. Слушают; и никогда не спорят.

Лукин налил мне чай, плеснул кипяток и себе в чашку.

— Я как посмотрел тогда на Серёжин кактус — сразу почувствовал в нём родственную душу, — сказал он. — Это потому, Мишаня, что я тоже уже не первый десяток лет сижу на земле. Прочно пустил корни в своей конуре. На небо теперь только из окошка любуюсь. Да и колючий стал — на земле-то.

Пенсионер хмыкнул, щедро сыпанул себе в чашку сахар.

Я лишь сейчас обратил внимание, что для встречи со мной Фрол Прокопьевич нарядился вовсе не по-домашнему. А может, и не для меня он так приоделся; а я застал пенсионера перед походом «на люди». Генерал-майор «хозяйничал» на кухне в голубой рубашке (складками собравшейся на рукавах — будто с чужого плеча), в отутюженных серых брюках, шаркал по полу старенькими коричневыми тапочками (они смотрелись на его ногах нелепо, плохо сочетались со стрелками на штанинах и застёгнутой на все пуговицы рубахой). На смазанных кремом (чисто выбритых) щеках и подбородке ветерана влажно блестела кожа. Смещённый влево пробор на аккуратно причёсанных волоках смотрелся идеально прямым, словно его укладывали по линейке.

Лукин постучал ложкой по краю чашки, аккуратно положил её на скатерть.

— Пей чай, Мишаня, не стесняйся, — сказал он. — И блинами не брезгуй. Я боялся, что засохнут они у меня: уж очень в этот раз невестка расстаралась — одному мне такую кучу за неделю не осилить. А видишь, как оно обернулось. Она как чувствовала, что ты придёшь. Теперь мне и гостя нашлось чем угостить.

Фрол Прокопьевич сдвинул в мою сторону мёд.

Я поблагодарил его улыбкой. Не спешил пачкать блинами руки. Изображал скромность: крохотными глотками потягивал несладкий чай.

— Вижу, что Юра меня не обманул, — сказал Лукин. — На дитёнка ты не похож — разве что ликом детским, да невеликим ростом. Я вырастил троих внуков. Да и доченьки моей детки меня проведывали. Я представляю, чего ждать от детворы. Но ты, Мишаня, не таков. Юра это заметил. Да и я вижу. Сколько тебе сейчас годков?

— Десять, — ответил я.

Говорил громко: помнил про «тугоухость» пенсионера.

Фрол Прокопьевич снисходительно улыбнулся, кивнул.

— Это по документам тебе столько, — сказал он. — На столько лет ты и выглядишь.

Хитро сощурился.

— А во снах своих сколько ты пожил? — спросил Лукин. — Это я говорю про те семь дней: те, что ты пролежал в больничке между жизнью и смертью. Юра считает, что для тебя там минуло лет двадцать. Только не знает, каково тебе было: жил ли ты те годы человеком, или бродил среди людей бестелесным призраком.

Лукин не спускал с меня глаз.

— Никогда не встречал призраков, — сказал я.

Вновь поднёс к губам чашку.

— Вот и я нашему майору так же сказал, — заверил Фрол Прокопьевич. — Призраки только в сказках бродят, да в книгах Николая Васильевича Гоголя. А если ты видишь сон, то и сам в нём участвуешь, будто его события происходят на самом деле. Ты вот, Мишаня, столько в своих видениях пробыл, что даже повзрослел в них.

Пенсионер аккуратно сложил на тарелке блин, выровнял его края.

— Юра Каховский считает, что в тех снах ты жил в нашем городе, — сообщил он. — Как обычный человек. Учился в школе, занимался спортом. Смотрел телевизор, читал газеты и книги, общался с друзьями и соседями. Потом работал. Говорит: его жена почувствовала в тебе коллегу.

Генерал-майор повёл бровями.

— Работник сферы торговли — это нужная, достойная, уважаемая профессия… и денежная, — сказал он. — Моя соседка из второй квартиры «Универмагом» заведует — она бы с радостью обсудила с тобой перспективы развития торговли на ближайшие годы. Жаль, что нам с майором торговые дела не столь интересны…

Лукин вздохнул.

Продолжил:

— Юра, вот, полезным для нашего народа и страны делом занят: преступников ловит, людей спасает. Знаю, что ты ему в работе уже немного подсобил. Молодцы, что усадили за решётку того ростовского зверя. А за случай с нашей девицей фельдшером вам персонально от меня низкий поклон.

Фрол Прокопьевич тряхнул седой головой.

— Да и твои слова о белорусском душегубе подтвердились: сын на днях звонил — рассказывал, какая забористая каша заварилась в Витебской области. Спрашивал, не увидел ли я в своих вещих снах и ещё что-нибудь столь же интересное. Я ответил своему мальчику, что и сам пока не пойму, что видел. Но как только разберусь…

Генерал-майор мечтательно улыбнулся.

— Хотел бы я хоть одним глазком взглянуть, как оно там будет… через двадцать лет, — сказал он. — Но то пустые мечты. Куда там мне: старый стал, давно тяну на лампочках. Могилка моя через два десятка лет травой зарастёт. А у тебя, Мишаня, уж и детишки пионерами станут — с такими же галстуками, как у тебя расхаживать будут.

Пенсионер указал на меня согнутым в дугу пальцем.

— Вот скажи мне, Мишаня, — попросил он. — Двадцать лет — немалый срок. Люди многое должны успеть. Я про новые самолёты тебя не спрашиваю. Сомневаюсь, что ты их в нашем занюханном Великозаводске видел. Но про космос-то ты наверняка слышал. На Луну мы опоздали: опередили нас американцы. А скажи: на Марс-то мы когда полетим?

Я затолкал в рот остатки смазанного мёдом блина, пожал плечами.

— Что так? — переспросил Фрол Прокопьевич. — Неужто за двадцать лет не успеем? Неужели страна не осилит такое дело к началу следующего тысячелетия? Или снова все силы бросим на строительство развитого социализма? А как же небо? А как же космос? Хрущёв вон тоже всё больше о кукурузе думал. Но человека на орбиту мы отправили первыми!

Генерал-майор стукнул ладошкой по столешнице — звякнули чашки, заплескалась вода в кувшине.

— Не до космоса нам будет, Фрол Прокопьевич, — сказал я.

Лукин не донёс до губ чашку. Его рука замерла в воздухе. Потом и вовсе опустилась — донышко чашки ударилось о блюдце.

— Ты намекаешь… опять война? — спросил он.

На тонкой шее пенсионера напряглась тонкая жилка.

— С кем? — спросил ветеран. — Неужто с американцами?

Он нахмурился.

— Фрол Прокопьевич, — сказал я, — как у вас обстоят дела… с сердцем?

Лукин прижал ладонь к груди. Посмотрел мне в глаза. Кивнул.

— Понял твой намёк, Мишаня. Поскучай тут немного.

Пенсионер резво вскочил со стула, шаркая по полу тапками, торопливо вышел из кухни — оставил меня наедине с блинами. Вот только я этим моментом не воспользовался. Потому что у Мишиного организма не обнаружилась сверхспособность Вовчика (поглощать пищу в невероятных количествах). Мой живот уже раздулся (чай там встретился с завтраком), а вид блинов больше не казался мне столь же привлекательным, как ещё несколько минут назад. Я отодвинул от себя пустую чашку, прислушался. Различил звяканье стекла (будто горлышко бутылки или кувшина ударилось о край стакана), глухой стук, покашливание генерал-майора Лукина. А потом я вновь услышал шаги в прихожей.

Фрол Прокопьевич уверенным шагом вернулся в кухню.

К аромату выпечки добавился едва уловимый мятно-спиртовой запах.

— Тут ты прав, Мишаня, — сказал пенсионер. — В мои годы с сердцем нужно обращаться бережно. Рано мне глушить мотор.

Он уселся на табурет, опёрся локтями о столешницу.

— Ну… рассказывай, Мишаня, — скомандовал генерал-майор.

Я вздохнул, взмахнул кистями рук.

— Тут такое дело, Фрол Прокопьевич…

Мне почудилось, что генерал-майор задержал дыхание. Я выдержал паузу: подбирал слова. Посмотрел Лукину в лицо, улыбнулся — как мне показалось: виновато.

— Через семь лет, — сказал я, — Союз Советских Социалистических Республик прекратит своё существование. В декабре тысяча девятьсот девяносто первого года СССР распадётся на пятнадцать независимых государств — по количеству нынешних республик. А двадцать пятого декабря девяносто первого года с Московского Кремля снимут красное знамя — заменят его российским бело-сине-красным флагом.

Я пожал плечами.

— Как-то вот так, Фрол Прокопьевич. Ни на Марс, ни на Луну советские космонавты не высадились. Во всяком случае, я об этом в своём видении ничего не слышал.

Генерал-майор около минуты пристально смотрел мне в глаза, молчал. Скулы у него на лице вздулись желваками, губы сжались в тонкую линию, побелели. Наконец, Лукин шумно выдохнул.

— Я надеюсь, Мишаня, ты не мотаешь глиссаду на винт, — сказал он.

Провёл рукой по своей голове — сломал безупречный пробор.

Я покачал головой.

— Не знаю, что такое глиссада, Фрол Прокопьевич, — сказал я. — Но догадываюсь, о чём вы говорили. Вы просили рассказать, почему нашей стране станет не до Марса — я рассказал, что видел. Вы правильно говорили: из Великозаводска я мало что мог рассмотреть. Но кое-что всё же видел и слышал. А верить мне или не верить — это уже ваше дело.

Я развёл руками.

— Моё дело, — задумчиво повторил Лукин.

Он снова потёр грудь, поелозил на табурете. Волосы на его голове, будто заговорённые, улеглись — оголили тонкую белую полосу пробора. Фрол Прокопьевич заглянул в свою чашку, бросил взгляд через плечо — на чайник, что стоял на плите. Закусил губу.

И вновь посмотрел на меня.

— А давай-ка, Мишаня, мы нальём ещё по чашечке чая — горяченького, — сказал генерал-майор. — Чтобы он нам прочистил мысли и освежил воспоминания. Нальём… и ты мне расскажешь, каким таким макаром мы придём к этим полосатым флажкам на Кремле — то, что знаешь. Верю я твоим словам или нет — то сейчас не так важно. Но выслушаю я тебя внимательно.

Лукин вновь надавил себе на грудь; скривил, будто от боли, губы.

— И… просьба к тебе, Мишаня, — сказал он. — Уважь старика: говори громче!

Общение с Фролом Прокопьевичем походило на выступление с трибуны большого зала без микрофона (в прошлой жизни был у меня опыт подобного времяпровождения): я выразительно жестикулировал для наглядности и напрягал голосовые связки, чтобы «докричаться до дальних рядов». Будто на экзамене по истории я без устали тараторил инсайдерскую информацию о «своём» варианте будущего. Выуживал из головы «исторические факты», полученные в прошлой жизни посредством чтения книг, газет и статей в интернете. Делился собственными впечатлениями, завязанными на жизнь простого обывателя в Великозаводске. Временами удивлял даже себя, когда выуживал из памяти совершенно ненужные мне в прошлом даты, имена и события, неведомо по какой причине прочно засевшие в голове.

Мои умения рассказчика в нынешнем сентябре «развила и закалила» бесконечная сага о Гарри Поттере (я всё ещё не довёл её до логического завершения: троица любителей историй о юном английском волшебнике собиралась вместе на совсем уж короткие промежутки времени — лишь в эти часы я возвращался к рассказу о «мальчике, который выжил»). Поэтому я по привычке вклинивал в повествование о последних годах существования СССР трагичные и многозначительные паузы, разбавлял сухое перечисление известных мне «фактов» эмоциональными вставками и совершенно ненужными (для экскурса в пока не состоявшееся будущее) оценочными суждениями провинциального «диванного стратега, философа и политика».

Принципиально не скрещивал ни ноги, ни руки (не отгораживался от собеседника), часто показывал Лукину пустые ладони (как велели психологи). Фрол Прокопьевич поглядывал на меня, чуть запрокинув голову. Не перебивал — лишь изредка взбадривал требовательным «говори громче», когда я «нагнетал» обстановку и переходил на неуместный зловеще-трагичный тон. Генерал-майор слушал меня внимательно. Время от времени он кивал (будто соглашался с моими словами), иногда покачивал головой (словно от удивления). Не задавал уточняющих вопросов, не переспрашивал — слушал меня внимательно (лишь изредка подносил к губам чашку с чаем и выказывал свои эмоции жестами). Чашки опустели. Лукин не наполнил их вновь, а предложил перебраться из кухни в гостиную.

Я повиновался подсказке хозяина квартиры: уселся в мягкое (но далеко не новое) кресло. Фрол Прокопьевич расположился на диване напротив, забросил ногу на ногу (нацелил в меня потёртый нос тапка). В воздухе витали запахи лекарств (чётко выделялся аромат валерианы). Я повертел головой, разглядывая комнату. Отметил, что гостиная генерал-майора Лукина походила на смесь библиотеки, музея и цветочной оранжереи. Насчитал двадцать семь разновидностей кактусов. Пробежался взглядом по развешенным на стенах рамочкам с чёрно-белыми фотографиями (на большинстве снимков — люди в военной форме и самолёты). Продолжил рассказ — неуверенно (потому что отвлекался, рассматривая окружавший меня интерьер). Сменилась обстановка — рапортовать о трагичном будущем СССР стало сложнее.

Генерал-майор заметил мои затруднения. Поначалу он проявлял терпение. Но постепенно Фрол Прокопьевич всё же перешёл из категории «молчаливый слушатель» в иную: «слушатель пытливый». Пенсионер пока ещё осторожно вклинивался вопросами и эмоциональными восклицаниями в мой теперь уже нестройный монолог; показал, что не пропустил мимо ушей мои рассказы и уже отчасти обдумал их. Он подстегнул моё повествование, направил его в интересное лично ему русло. Я всё чаще пожимал плечами и разводил руками. Потому что уточнения генерал-майора касались вещей, о которых подобный мне «среднестатистический обыватель» не имел (и не мог иметь) точных данных и достоверных сведений. В ответ на мои «не знаю» Лукин кивал головой. И вновь спрашивал: вынуждал меня продолжить рассказ.

Фрол Прокопьевич сосредоточил своё внимание (и мои усилия, как рассказчика) на временном промежутке между сегодняшним днём и датой развала Советского Союза. Он не выказывал сомнений в правдивости моего рассказа. Вновь и вновь просил повторить повествование о тех или иных исторических (для меня) событиях. Вопросами вынуждал то «перепрыгивать» к перипетиям тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, то возвращаться к тому, что ожидало страну уже в ближайшем мае. Я больше не наполнял свою речь эмоциональными оттенками — отвечал буднично (но громко). Выуживал из вороха воспоминаний (к своему удивлению) всё новые подробности, факты, слухи и некогда высказанные «знающими» людьми (но недоказанные) предположения.

Несколько раз генерал-майор Лукин заострял внимание на тех или иных датах, просил повторить фамилии «героев» будущих событий. Фрол Прокопьевич неоднократно переспрашивал — не вкралась ли в мой рассказ ошибка. Но я в свою способность ошибиться в воспроизведении цифр и имён не верил. О чём и сообщил собеседнику: заверил Лукина, что если уж запоминал что-то, то «навечно». И снова признавался пенсионеру, что запомнил я далеко не всё. Пожимал плечами в ответ едва ли не на каждый второй его уточняющий вопрос. Объяснял генерал-майору, что о некоторых событиях я имел лишь очень смутное представление (потому что наблюдал за развалом страны из «славного» города Великозаводска — не из столицы). Часть ответов дополнял уклончивым (и раздражавшим даже меня) «мне кажется, но это не точно».

Настенные часы «с кукушкой» в очередной раз напомнили о себе в ту самую секунду, когда в прихожей заголосил дверной звонок. Фрол Прокопьевич по-молодецки вскочил с дивана — шаркая тапками направился открывать дверь. Я поднял взгляд на циферблат часов. Отметил, что до полудня ещё далеко. Подсчитал, что в семнадцатой школе уже начался третий урок. Вспомнил: скоро освободится Вовчик. Мальчишка по привычке направится к Надиному дому и будет бродить по двору, дожидаться моего появления. Сколько времени рыжему мальчишке придётся ждать, я пока не представлял. Разговор, ещё вчера представлявшийся мне недолгим, затянулся. И я сомневался, что он завершится с появлением Зоиного отца. Напротив: подозревал, что меня вынудят заново пересказать монолог о последних годах существования СССР.

Громкие голоса в прихожей подтвердили мою догадку: пришёл Юрий Фёдорович. Я выбрался из кресла, размял ноги. Прошёлся вдоль стены, пробежался глазами по фотографиям незнакомых людей. Добрался взглядом и до тех, где всё же нашёл узнаваемые лица. Безошибочно отыскал на старых (времён Великой Отечественной войны) фотографиях молодого и улыбчивого Лукина (Фрол Прокопьевич с тех пор изменился, но не до неузнаваемости). На этих и других снимках увидел рядом с ним людей, словно сошедших с иллюстраций к учебнику истории. Отметил, что Фрол Прокопьевич выглядел на фото чуть пониже Юрия Гагарина. И казался похожим на зелёного юнца в сравнении с положившим руку ему на плечо главным маршалом авиации Александром Александровичем Новиковым. Но выглядел так же солидно (с набором наград на кителе), как и пожимавший ему руку генсек Брежнев.

Я пару секунд разглядывал ещё вполне молодцеватого Леонида Ильича. Обратил внимание на то, что рамочка с изображением главы государства висела не на самом видном месте (первыми, на мой взгляд, в этой комнате бросались в глаза старые чуть пожелтевшие снимки мужчины, очень походившего обликом на нынешнего Фрола Прокопьевича). Скользнул взглядом по серьёзным лицам военных (узнал Жукова, Рокоссовского). Полюбовался на по-детски открытую улыбку смотревшего мне прямо в глаза Юрия Алексеевича Гагарина. Встретился взглядом… с Григорием Васильевичем Романовым (тот позировал на чуть помятом старом групповом фото — «хозяин Ленинграда» замер по правую руку от наряженного в генеральскую форму ещё не полностью седого Лукина). Увидел я и фотографии детей. Но не разглядывал их — поспешил к серванту: заметил там за стеклом нечто… неожиданное.

На металлической подставке, на фоне корешков книг (собрания сочинений Льва Толстого) расположился… вставленный в ножны кинжал с круглой эмблемой SS на чёрной рукояти. Я узнал его: кинжал немецких элитных охранных отрядов образца тысяча девятьсот тридцать шестого года (несмотря на отсутствие на ножнах двойного подвеса). И тут же представил, какую надпись прочту на его клинке (если извлеку его из ножен): «Meine Ehre heißt Treue» — «Моя честь — верность». Я не удержался — хмыкнул: никак не ожидал найти подобный образец оружия в квартире советского генерала (да ещё выставленным напоказ). Приблизил глаза к стеклу, приглядываясь к царапинам на рукояти. Я встречал похожие кинжалы в той, прошлой жизни. Подобные игрушки коллекционировал тесть моего старшего сына (ставший «бывшим тестем», ещё до моей встречи с лесовозом).

От созерцания оружия «самой ненавистной и жестокой» организации Третьего рейха меня отвлёк голос «дяди Юры». Юрий Фёдорович вошёл в комнату — его тяжёлые шаги заставили вздрогнуть и задребезжать преграждавшее мне доступ к кинжалу стекло. Я обернулся. Заметил, что майор советской милиции не вертел головой, а тут же (едва переступив порог комнаты) отыскал меня взглядом. Юрий Фёдорович по-приятельски кивнул. Ухмыльнулся. Я подумал, что впервые увидел Каховского в милицейской форме. Немного удивился виду его рубашки серо-голубого цвета с отложным расстёгнутым воротником и короткими рукавами: в этом году на милиционерах я таких ещё не видел. Из-за спины Зоиного отца появился генерал-майор Лукин. Он поспешно вернулся на своё «пригретое» место на диване.

Я не вернулся в кресло — замер около серванта.

Не торопился присаживаться и Каховский.

— Как вам мой зятёк, Фрол Прокопьевич? — спросил «дядя Юра». — Не заскучали в его компании?

Говорил он громко, чётко проговаривая каждое слово.

Взгляды Лукина и Каховского скрестились на моем лице — в районе переносицы.

— Ты оказался прав, Юра, — сказал генерал-майор. — Твой протеже действительно интересный собеседник. И знает много интересных историй. Заговорил меня так основательно, что я пропустил приём лекарства. Голова от его рассказов до сих пор идёт кругом, будто я сорвался в штопор.

Фрол Прокопьевич хмыкнул.

— Насколько правдивы его рассказы — покажет время, — сказал он. — И уже очень скоро. Но мальчик он не простой — тут ты не ошибся. От десятилетнего парнишки после недели комы осталось только тело. Это я хорошо прочувствовал. Удивил меня твой Мишаня. И это ещё мягко сказано.

Пенсионер покачал головой.

Указал рукой на моё кресло.

— Не стой в дверях, Юра, — сказал Фрол Прокопьевич. — Присаживайся. И расскажи нам, что ты узнал об убийстве девчонки.