Чистое золото

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая

Тоня вбежала в дом Заварухиных не постучавшись.

Всю дорогу только одна мысль владела ею: сейчас она увидит Павлика, Павлика, Павлика…

И она увидела его, как только распахнулась дверь. Он сидел за столом, даже не особенно изменившийся. Павлик с упавшей на глаза русой мягкой прядью… Павлик в чистой полинялой гимнастерке… Он обернулся на скрип двери и спросил:

- А это кто пожаловал?

- Павлик, я… Павлик, живой?.. Это я, я… - повторяла Тоня, чуть не падая от сразу охватившей ее слабости.

Едва переводя дыхание, она остановилась на пороге, схватившись за дверные косяки, точно решила не выпускать Павла из дому, если он вдруг вздумает уйти. С мокрых волос ее капала вода.

Павел поднялся.

- Тоня… - сказал он будто про себя. Так люди говорят о беде, которую давно предугадывали: вот оно, началось, пришло. Еще не окончательно поверив, что перед ней действительно Павел, но уже смутно чувствуя во встрече что-то неладное, Тоня по-прежнему бормотала:

- Павлик… Живой… Вернулся… А я… А мы…

«Что же он не подходит ко мне?» - с недоумением подумала она.

Павел продолжал стоять навытяжку, а к Тоне подошла тетя Даша, видимо не перестававшая плакать с минуты встречи с сыном.

- Вернулся, Тонюшка!.. Вернулся! Ты подумай… Не опомнюсь, право… В разум не приду… Ты проходи, садись, милая…

В то же время она локтем подталкивала Тоню, показывала на свои глаза и кивала головой. Тоне стало страшно.

- Что? Что с вами, тетя Даша? - громко спросила она.

- Нет, нет, ничего, что ты!.. - испуганно зашептала Дарья Ивановна.

- Предупреждаешь, мама? - сухо рассмеялся Павел. - Да ты не церемонься. Я ведь не вижу, Тоня, - сказал он и сильно покраснел. - А между прочим, здравствуй. Давай руку! - Он крепко стиснул руку девушки. - Садись.

Павел придвинул табурет. Растерянная Тоня села.

- Как ты говоришь? Не видишь? - переспросила она в смятении. - И меня не видишь?

Смысл слов Павла еще не совсем дошел до нее. Она поняла только, что, не успев пережить радость, не привыкнув к ней, надо переключаться на другое, непонятное и пугающее.

- Нет, неужели ты меня не видишь? - повторила Тоня.

- К сожалению, и тебя, - снова усмехнулся Павел, отвечая на первый ее вопрос. - Вижу самую малость. Вот свет из окна, этаким четырехугольником, - он обвел пальцем в воздухе контуры окна, - людские фигуры очень смутно… Только ты за меня не огорчайся. Я уже привык.

То, что Тоня услыхала, объясняло и странное поведение Павла и незнакомый смешок его, но точные, быстрые движения юноши не вязались с понятием о слепоте. Тоня напряженно вглядывалась в лицо Павла.

- И ничего нельзя сделать? - спрашивала она. - Ничего? Почему ты… Почему так получилось?

- От контузии, - коротко ответил Павел. - А сделать ничего нельзя. Всё перепробовали.

- Не может быть! - твердо ответила Тоня.

Она уже овладела собой и сидела неестественно выпрямившись, глядя не на Павла, а куда-то в сторону. Алеша подошел к ней и дернул за рукав. Он держал какую-то игрушку, видимо привезенную братом, и хотел похвастаться. Но эта догадка пришла к Тоне лишь после того, как малыш, встретив ее отчужденный взгляд, отошел.

- Батюшки! Дождь поливает, а сюда цельная бригада валит с прииска! - всплеснула руками тетя Даша. - Уж не к нам ли? Так и есть… Андрюха Мохов, Лариоша… Все твои товарищи, Павлушенька. Куда сажать-то их?

Она засуетилась, то придвигая к столу табуретки, то собирая посуду, и внезапно села, сказав:

- Ничего что-то не соображу. Ноги не держат… Ослабла.

- А ты посиди, отдохни, - спокойно ответил Павлик. - Свои люди идут, не стесняйся. Алеша, поди-ка сюда.

Он посадил брата на колени, словно хотел прикрыться им от дружеских объятий и расспросов. Алеша сейчас же вцепился в орден Красной Звезды, горевший на гимнастерке.

- Паша, друг! Где он, разбойник? Пашка, герой, здравствуй!

Ребята ввалились все сразу, мокрые, возбужденные. Лицо Павла дрогнуло, когда он услышал радостный гул добрых слов, девичьих восклицаний. Он быстро спустил Алешу на пол и встал.

Его окружили, обнимали, хлопали по плечам и спине, каждый тянул к себе, каждый восхищался орденом и тем, что Павел почти не переменился.

Когда наконец все немного успокоились и кое-как расселись на лавках, подоконниках и прямо на полу, Тоня увидала широкую и ясную улыбку Павла.

Тетя Даша попробовала жестами объяснить, что случилось с Павлом, но ребята замахали руками, и Тоня поняла: товарищи всё уже знают.

После первого порыва радости наступила неловкость. Гости старательно рассказывали о всех переменах в школе и на прииске, жалели, что Заварухин не приехал вчера и не был на выпускном вечере. Все пытались говорить беззаботно и весело, и в этом было что-то неестественное. Только Андрей Мохов неуклюже и простосердечно хотел заставить Павла разговориться:

- Ты все-таки объясни про себя… Как воевал…

- Воевал как все, - коротко отвечал Павлик. - Успеем еще, потом…

Он слушал товарищей внимательно, иногда сам задавал вопросы, но все понимали: то, что для них - живая, трепетная жизнь, для Павла - воспоминание.

Узнав об успехах Маврина, Павел оживился:

- А!.. Не подвел, значит, Санька, выровнялся.

Когда ему рассказали о медалистах, он попросил повторить их имена:

- Так кто и кто, говорите? Илларион и Тоня золотую получили? Ух ты!.. Ну, примите поздравления. И Толя Соколов? Он здесь, Анатолий?

- А как же, - отозвался Соколов.

- Ну, поздравляю! Молодец! А Лиза серебряную? Скажите, Лизавета-то! Что же тебя не слышно, Моргунова?

- Всю ночь трещала. Дай немножко и помолчать, - бойко ответила Лиза, а сама, закусив губу, отвернулась.

- Ну, а Женя Каганова где? - спросил Павел.

- Я здесь, Пашенька.

Женя подошла к Павлу, остановилась за его стулом и положила свои легкие руки на плечи другу.

- О! Рука, как была, тоненькая, - засмеялся Павел. - Ты, знать, так и осталась камышинкой?

- Ну, что ты, Паша!.. Я знаешь какая крупная теперь стала…

- Да уж крупна! Что говорить! Богатырь! - подхватили ребята.

Тетя Даша то внимательно слушала, то опускала голову, борясь с подступающими слезами. Андрей часто взглядывал на нее и, не вытерпев, спросил:

- Пашка, а честно говоря, неужели ты раньше сообщить не мог? Чтобы мать-то успокоить…

Павел потемнел:

- Ошибка вышла, Андрюша. Не хотел, чтобы чужой рукой написанное к ней пришло… Все думал, лучше станет - сам напишу. Да ведь я долго и без языка был после контузии.

- Ивановна! Дарья! - послышался с улицы старческий голос.

- Дедушка Ион! Дед Ион пришел! - закричал Алеша. - Павлик, слышишь? Это Ион! - теребил он брата.

- Слышу, слышу, - с усилием сказал Павел. - Помолчи, Алеша.

Дождь перестал, но на Ионе не было сухой нитки. Оставляя на полу широкие мокрые следы, старик подошел к Павлу, подержал его руки в своих руках, потрогал орден, волосы юноши, ощупал его со всех сторон, точно сам ничего не видел, но все хорошо знали, что маленькие мигающие глаза Иона видят зорко и верно.

- Паулык, а? - сказал Ион, отступая на шаг. - Ты сам, да? Долго, однако, тебя не было, Паулык. Будь здоров!

Он низко поклонился Павлу, затем Дарье Ивановне и ребятам, сел на пол в углу, вынул трубочку. Морщинистые руки его на этот раз очень долго насыпали в трубку табак.

Ребята примолкли, ожидая, что скажет Ион, но старик не начинал разговора. Это было не в его правилах.

- Где был, дедушка Ион? Что так промок? - спросила наконец Тоня.

Ион поднял голову.

- Пришел из лесу, мокрый весь. Хотел одёжу сушить, а старуха говорит: «Паулык приехал»… Все бросил, сюда побежал. Друга встретить - самое большое дело, однако!

- А что в тайге, Ион? - тихо спросил Павел.

- В тайге? - оживился старик. - Вот пойдем с тобой скоро…

Он вспомнил, что Павел ничего не увидит в тайге, и, вероятно, досадуя на себя, сильно затянулся табаком.

Тоня взглянула на Павла и ужаснулась страстной напряженности его лица. Должно быть, в воображении он уже бродил с Ионом по тайге, вдыхал ее запахи. Но Заварухин быстро справился с собой и спросил:

- Охота как?

- Заготовку пушнины я в прошлом году на сто шестьдесят процентов выполнил, - ответил Ион. - Слышь, Паулык? Пятнадцать лисиц и девять волков… А белка, однако, без счету ко мне шла.

- Значит, охотничья артель хорошо работает?

- Работаем ничего, - важно отозвался Ион, - по области третье место. Я теперь знатный охотник называюсь… А дождик-то сильный прошел… Это радость большая, верно, Дарья?

- Да, дождик в самый раз.

Снова наступило долгое молчание, пока тетя Даша не вскрикнула:

- Директорша школьная идет! Товарищ Сабурова!

…Надежда Георгиевна с нежностью обняла Павла:

- Вернулся, милый! Сколько же горя ты принес матери и друзьям… Но ты дома - и это самое главное.

Бывшие школьники облегченно вздохнули при появлении Сабуровой. Девушки переглянулись, и в их повеселевших глазах старая учительница прочла:

«Ну, Надежда Георгиевна здесь - теперь все будет хорошо!»

«Молоды, молоды… - подумала Сабурова. - С горем близко не сталкивались. Не знают, как держать себя с товарищем, у которого несчастье».

Ион собрался домой, обещав прийти вечером. После его ухода разговор стал общим.

- Вот словно и не уезжал никуда Паша, - сказал Таштыпаев. - Опять мы все вместе. Кажется, что Надежда Георгиевна сейчас начнет урок.

- Правда, Петя, - улыбнулась Сабурова. - Я так и жду, что ты мне сейчас скажешь, будто Пушкина звали Александр Степанович. Помнишь, был с тобой такой случай в восьмом классе?

- Это я тогда о Попове Александре Степановича под партой книжку читал и про него думал.

Старая учительница говорила весело и спокойно, словно не была взволнована встречей. Ей хотелось узнать, что сталось с ее учеником, открытым, простосердечным юношей. Когда она пришла, он просиял радостью, а теперь выглядит замкнутым и суховатым. Видно, для него, отгороженного от людей неверной, ненужной гордостью, это состояние стало привычным.

Умышленно ни о чем не расспрашивая, вспоминая различные школьные истории и стараясь втянуть в разговор Павла, Сабурова незаметно наблюдала за ним и его друзьями. Несомненно, каждому хочется одного: подойти к Павлу, взять его за руку и сказать: «Не горюй, Павлуша! Тяжело тебе, все понимаем. Но жизнь твоя, друг, не кончена». А он боится таких утешений…

Павел рассеянно слушал все, что говорилось вокруг него, а по временам оборачивался к сидевшей рядом Сабуровой, словно желая и не решаясь что-то сказать. Наконец он негромко вымолвил:

- Вы не уходите со всеми, Надежда Георгиевна. Когда еще повстречаемся… А я поговорить с вами хочу.

- Хорошо, Павлуша, - ответила старая учительница.

Тоня и Лиза, слышавшие эти слова, посмотрели друг на друга, и Лиза поднялась:

- Товарищи, а не пора ли по домам? Павлику покой дадим…

Ребята начали прощаться.

- Тетя Даша, я вечером опять приду, - сказала Тоня.

- Зачем? - вмешался Павел, не давая матери ответить. - Вы ведь устали… и к празднику готовились, и плясали всю ночь, и сюда бежали… Отдохни как следует.

- Ты что думаешь, я, как сурок, трое суток спать теперь буду? - пошутила Тоня и вышла за дверь с тяжелым сердцем.

На улице она, не глядя на товарищей, сказала, что хочет заглянуть на минутку к старой Ионихе, и быстро вошла в соседний двор.

Выпускники, почти не разговаривая между собой, побрели домой. Каждому казалось, что разобраться во всем случившемся со вчерашнего вечера можно только после хорошего отдыха. И в то же время нужно было немедленно что-то обдумать, понять, решить…

А Тоня, убедившись, что друзья не собираются задерживать ее и звать с собой, прошла через двор Иона и, обойдя деревню по задворкам, зашагала к прииску кружной лесной дорогой. Ей хотелось остаться одной.

Все произошло так внезапно… По-разному окрашенные чувства легли одно на другое, и не понять, какое из них сильнее. Огромная радость, жалость, обида… что от себя самой таиться - жгучая обида! Не так встретил ее друг, как должен был.

- Так ждать! Так… - вслух выговорила Тоня и закончила про себя: «А услышать: «Иди отдохни…»

А может, Павел искренне хотел, чтобы она отдохнула? Он всегда был заботливым и внимательным. Нет, не сейчас, сразу же после такой долгой - как думалось, вечной разлуки, должен был он проявить эту заботливость!

Как обрадовалась бы она, если бы Павел сказал: «Знаю, что ты устала, Тоня, но пожертвуй отдыхом для меня. Приходи. Я хочу побыть с тобою».

«Все это от внезапности, от встречи на людях, - утешала себя Тоня, пробираясь по узкой лесной тропе. Непривычно длинное платье мешало ей идти, и она досадливо подобрала его. - Он столько пережил, испытал… Да и отвык. Наверно, мы кажемся ему детьми, ничего не понимающими в жизни. Все это может наладиться, измениться… Нет, - решала она через минуту, - забыл он нашу дружбу, не нашел для меня ни одного приветливого слова, обидел…»

Спокойная влажная теплынь леса окутывала Тоню. Она не заметила, как сошла с тропки и ступала по упругим подушкам мхов. Раза два споткнувшись на ровном месте, она поняла, что смертельно устала и бредет через силу. Начал опять накрапывать дождь.

Тоня смутно припомнила, что на опушке, совсем близко от поселка, должен быть шалашик, и заспешила.

Шалаш действительно скоро показался, и она укрылась в нем. Здесь было сухо. Плотный настил еловых ветвей на крыше не дал дождю смочить ворох прошлогоднего сена, принесенного пастухом или игравшими здесь ребятишками.

Тоня с наслаждением растянулась на сене, подложив ладонь под щеку. С минуту она прислушивалась к осторожному шушуканью дождя. Потом перед ней проплыли кудри Лизы, танцующей с Петром Петровичем, тепло прозвучал голос Сабуровой: «Ты всегда была украшением школы», загорелись огни… И вдруг поток звуков оглушил ее, множество лиц замелькало перед закрытыми глазами, а лицо Павла, надменное и чужое придвинулось совсем близко. Тоня уснула.

Сраженная усталостью, она спала, и все ее радости и обиды, только что громко кричавшие о себе, отступили, чтобы она могла набраться сил и решить, на чьей стороне будет перевес, что станет главным.

Наскоро пошептавшись с травой и кустами, дождик стал умолкать. Неуверенная болтовня его становилась все глуше и глуше и наконец оборвалась. Острый солнечный луч скользнул по иглам лиственницы, пробрался ко входу в шалаш и заиграл на краешке золотистого платья. А на лоб Тоне упала большая холодная капля, долго набухавшая над ее головой, и разбудила девушку.

Тоня спала не больше часа. Тело ее еще жалобно просило отдыха. Непонимающими глазами, плохо сознавая, где находится, она глядела в просвет шалаша. Прямо перед ней покачивался на высокой ножке крупный, наполненный чудесным лиловым свечением колокольчик с четко вырезанными лепестками. Дивясь его прелести, она силилась понять, наяву или во сне видит цветок.

Внезапно волна живой радости хлынула к ее сердцу. Тоня вспомнила все. Она заторопилась, пригладила волосы и вышла из шалаша. Великие перемены произошли в лесу, пока она спала. Воздух был прозрачен и пахуч. Желтые сосновые стволы, казалось, дрожали в ясном свете, замолкшие перед дождем птицы вольно перекликались.

«Ты Федю видел? - озабоченно спрашивала скрытая в кустах птица и отвечала сама себе: - Видел, видел».

Тоня знала, что это посвист чечевичника, или, как его еще зовут, черемушника. Она присмотрелась, не виднеется ли сквозь ветви его темнорозовая грудка. Но черемушник хорошо спрятался.

- Почему Федю? - сказала тихонько Тоня невидимому вопрошателю. - Откуда ребята взяли, что ты спрашиваешь про Федю? Ты ведь о Паше говоришь, правда?

«Видел, видел», - ответил черемушник, и твердая уверенность была в его слабеньком голосе.

- Вот умница, милый!.. Я тоже видела его!

Чистенькие ромашки, собравшиеся табунком возле шалаша, доверчиво и просто смотрели на Тоню. Они поняли всё из разговора с черемушником и ждали, что будет дальше.

Тоня провела рукой по их головкам. Ликованье переполняло ее. Павел не знает, как держать себя с ней и с товарищами. Он уязвлен своим несчастьем. Вот откуда равнодушие тона и кривая усмешка. Глупый!.. Разве его слепота может помешать их дружбе, их давней, идущей из истоков детства привязанности! Просто она слишком долго, со страшным упорством ждала встречи, тысячу раз представляла ее себе… А действительность не совпала с этой придуманной картиной. Нет, все свои обиды надо откинуть, думать только о том, как помочь Павлу. Ведь он жив, он приехал, а это такое счастье!

«Жив! Жив!» - подтвердили птицы.

К Тониным глазам подступали слезы, не пролившиеся ни когда она услыхала о приезде Павла, ни при встрече с ним. Они искали выхода, пробивались наружу.

Тоня, почти никогда не плакавшая, теперь с недоумением и испугом огляделась вокруг, точно прося помощи. Но птицы, деревья, ромашки не вмешивались ни во что. Они готовы были разделить с одинаковым радушием и смех и слезы…

- Что же это?.. - слабо прошептала Тоня.

Она прерывисто вздохнула - в последней надежде успокоиться, но слезы уже хлынули, и она уступила им, привалившись к нагретому стволу, на котором плавились стеклянные капли смолы. Она плакала навзрыд, рыданья разрывали ей грудь; она захлебывалась в их потоке, чувствуя в то же время, что освобождается от непомерной, давящей тяжести.

- Тоня! Тоня Кулагина! Что вы?

Кто-то подошел к ней, чьи-то руки пытались оторвать ее лицо от мокрых ладоней.

Тоня энергично затрясла головой, судорожно всхлипнула и из-под руки покосилась на Татьяну Борисовну, смотревшую на нее встревоженно и строго.

- Тоня, послушайте! Да слушайте же меня! - повторяла Новикова. - Я знаю… Мне говорили про вашу дружбу с этим юношей… Павлом. Слушайте, Тоня… Вам тяжело, я понимаю. Но, честное слово, это ничто перед тем, что он возвратился. Не надо так оплакивать его. Голова у парня цела… руки… он найдет занятие. Школа, все мы придумаем что-нибудь. Зачем вы его заранее хороните? Ведь он мог бы совсем не вернуться, никогда. Не было бы человека, поймите!

Тоня подняла голову, и Новикова увидела измученные, но светящиеся счастьем глаза.

- Вы поняли, да? - смущенно спросила учительница - Вы согласны со мной?

- Да, да… Я только от радости, Татьяна Борисовна, - всхлипнула Тоня. - Не знаю, что со мной стало… Напрасно вы подумали…

- Вот оно что! - с облегчением сказала Новикова. - Как хорошо, Тоня, что я ошиблась! Знаете, у меня самой сегодня день особенный. Спать совсем не могла… Ушла сюда в лесок бродила и вдруг слышу - кто-то плачет. Увидела вас, и так мне грустно за этого парнишку стало!

- Нет-нет, я не считаю, что его жизнь кончена, Татьяна Борисовна!.. И никто из ребят…

- Понимаю. А я уже хотела вас как следует отчитать. Ну что же… пойдемте?

- Пойдемте, - ответила Тоня, приглаживая липкую от сосновой смолы прядь волос и еще раз оглядывая приютившую ее полянку, где так полно и сильно раскрылось сердце.

Они направились к поселку.

- А вы не обиделись на меня? - спросила Новикова.

- Нет, что вы! Я вашим словам рада.

- Рады? Почему?

Тоня подумала и решительно сказала:

- Потому что вы говорили как свой человек. А раньше… вы тоже не обижайтесь… чужое в вас было.

Татьяна Борисовна вспыхнула и робко посмотрела на свою недавнюю ученицу.

Они шли молча, как часто ходят сестры, которым все друг в друге понятно и ясно.

Такими и увидела их Сабурова, возвращавшаяся из Белого Лога. Она удивилась, что Тоня и Новикова идут вместе и, кажется, из лесу, но мысли ее сейчас же вернулись к тяжелому разговору с Заварухиным.

Надежда Георгиевна всегда ходила медленно, а сегодня не близкий путь из Белого Лога до прииска показался ей особенно долгим. Всю дорогу она проверяла, все ли, что нужно, сказала своему ученику.

Когда молодежь ушла из заварухинского дома, Павел спросил Дарью Ивановну:

- Мама, ты что делать будешь? Тебе идти никуда не нужно?

- Ой, надо, Павлушенька!.. Хоть ненадолго, а надо сходить на ферму.

Ну, и иди спокойно. Со мной Надежда Георгиевна посидит. А Алеша?

- Алеше в садик пора. Вместе и пойдем.

Дарья Ивановна увела Алешу, а Павел, нетерпеливо прислушиваясь к их удаляющимся шагам, начал:

- Хотел сказать вам, Надежда Георгиевна… Долго об этом разговоре думал, еще в госпитале… С тех пор как выяснилось, что не буду лучше видеть…

Он долго молчал, потом тряхнул головой, отчего рассыпались тонкие русые волосы.

- Ну, Павлик, я тебя слушаю.

- Надежда Георгиевна, не говорите ничего, что полагается в таких случаях. Скажите одно: хотите мне помочь или нет?

- В этом, я думаю, сомнений у тебя быть не может.

- Так… Разговор наш держать в секрете не прошу: знаю, что никому не скажете.

Павел провел пальцами по волосам, откинул их со лба.

- Помощь мне нужна одна… - выговорил он, хмурясь и бледнея. - Не примите за кривлянье или малодушие… Помогите расстаться…

Конец фразы он произнес так хрипло и невнятно, что Сабурова не расслышала.

- С чем? С чем расстаться?

- С домом, - твердо сказал Павел.

Сабурова неосознанно ждала чего-то подобного и внутренне готовилась к отпору, но, услышав слова Павла, почувствовала, как загорелось ее лицо. Надежда Георгиевна рассердилась.

- Скоро ты соскучился в родном доме, - сдержанно сказала она. - Дня не прожил, а уже уехать хочешь… И куда же тебя тянет?

- В городе хочу устроиться, Надежда Георгиевна. В общежитии для слепых.

- Вот как? - удивилась старая учительница. - А тебе не кажется, Павлик, что для Дарьи Ивановны это будет очень обидно? И чем вызвано такое желание?

Павел задумался.

- Надежда Георгиевна, вы всегда все понимали, поймите и сейчас… Положение мое не из легких.

- Очень понимаю. Тяжело… Но, зная тебя, я была уверена, что ты эту тяжесть выдержишь…

- И я был уверен. Нечего вам объяснять, как это бывает. Сначала отчаянье, потом оцепененье какое-то… вспоминать не хочется. А затем понемногу разум на выручку начинает приходить. Я ведь долго в госпитале пролежал, - усмехнулся он, - было время подумать.

- И что же надумал? - осторожно спросила Сабурова.

Павел встал и начал ходить по комнате быстрыми легкими шагами. Глядя на него, старая учительница даже усомнилась на минуту, точно ли он слеп.

- Надумал я тогда вот что: до полного уныния дойти самое простое дело, легче легкого. Пожалуй, и руки на себя наложить нетрудно. А я легких дел ведь никогда не любил. Это - он быстро коснулся глаз, - изменить меня не должно.

- Значит?..

- Значит, нужно жить, не киснуть. Оснований для этого много. Детство и юность у меня хорошие, светлые были… Мать ждет меня, братишка, товарищи… А главное - знаю, что воевал недаром. Как-никак, и моя маленькая доля в победе есть. На этом я твердо стоял.

- Стоял? Теперь не стоишь?

- Нет… и сейчас так думаю. Только сидеть и слушать как мухи жужжат, я не могу. В городе, в общежитии специальные инструкторы есть. Подберут мне работу, обучат. Здесь некому со мной возиться. А мне без дела никак невозможно. Характер такой… самостоятельный, что ли…

Павел говорил негромко, даже с некоторой застенчивостью, точно осуждал себя за слишком самостоятельный характер но Сабурова видела, что в правоте своей он непоколебимо уверен.

- Очень похвально, что ты хочешь работать, но не торопись так… Поживи, отдохни, что-нибудь подыщем для тебя. Ведь ты свалился как снег на голову, сразу трудно придумать дело…

- Нет, Надежда Георгиевна, в общежитии мне будет лучше.

- Ты не забывай, что в общежитие помещают одиноких людей, о которых дома некому позаботиться. Из-за тебя кто-то бессемейный туда попасть не сможет. Не лучше ли остаться здесь, где тебя любят и так тебе рады? Потерпи, найдешь работу.

Павел долго молчал, и когда заговорил, голос его звучал глухо:

- Приходится все карты открывать… Здесь-то, среди своих, где меня прежнего знают, мне и тяжело! С чужими я лучше держался. Я опять человеком быть хочу, над своим несчастье, подняться, а здесь это не выйдет. Вы не знаете, чего мне сегодняшнее утро стоило! Слушал я мать, ребят, Иона, Тоню.

Голос его оборвался.

- Я… я слишком любил все это, - сказал он едва слышно и отвернулся.

Сабурова хотела возразить, но, взглянув на Павла увидала что он весь дрожит, а лоб его покрыт мелкими капельками пота. Видимо, огромного труда ему стоило сдерживаться, говорить, не повышая голоса. И в этой сдержанности Надежда Георгиевна уловила такую большую и скрытую силу, что вне - запно переменила решение.

Старая учительница провела ладонью по мягким русым волосам юноши.

- Вот что, дружок, - громко сказала она. - Я согласна тебе помочь.

- Надежда Георгиевна! Вот спасибо! - Он порывисто схватил руку старой учительницы, глаза его стали влажными.

- Погоди. Я согласна, но с условием: подождем полгода.

- Вы смеетесь надо мной?

- Я не смеюсь. Если через полгода ты повторишь свое желание уехать из дому, я все, что нужно для этого сделаю. Согласись, что теперь нанести такую обиду матери, после всех ее мучений было бы бесчеловечно. Надо о ней тоже думать, не только о себе. Ты сильный, выдержанный - скрепи себя ради нее, смирись на время. И ждать надо терпеливо, слышишь? Мать и братишку не обижать. Можешь обещать?

- Что вы, Надежда Георгиевна! - оскорбленно возразил Павел - Уж как бы мне трудно ни было, я характер ни на ком срывать не привык. Только ждать-то зачем? Ведь через полгода я то же самое вам скажу.

- Там посмотрим. Я без этого испытательного срока помогать тебе не согласна. А ты ведь, я думаю, ни к кому другому с этой просьбой обращаться не станешь?

- Вы знаете, что нет, - вздохнув, ответил юноша. - Начнутся увещания, длинные разговоры… Это все я только от вас выслушать мог. Да и сам, пожалуй, никому так объяснить не сумею. Выходит, для меня выбора нет. Надо соглашаться.

- Хорошо. Союз у нас заключен. Теперь я должна идти, а тебе советую лечь отдохнуть. Не нужно, чтобы Дарья Ивановна видела, как ты разволновался.

Павел согласился. Да, он ляжет и, наверно, уснет.

Возбуждение его утихло. Побледневшее, осунувшееся лицо стало спокойнее. Он проводил Сабурову до дверей.

- А ты в доме хорошо, ловко двигаешься, Павлуша.

- Еще бы мне здесь не ловко двигаться! Каждая щелочка знакома. Да у слепых быстро развивается ориентировка эта. Я сам удивлялся.

Он постоял на крыльце, словно глядя вслед Надежде Георгиевне.

«Теперь ему должно стать легче, - думала учительница подходя к поселку. - Он выговорился, выявил свою волю, переложил часть тяжести на меня. Боялся, бедный, свидания с матерью, с товарищами. С дороги еще не отдохнул, а тут эти встречи, разговоры… пришлось держаться… Вот и вылилось все в нервный припадок… Нужно, чтобы он ни минуты не чувствовал себя одиноким, чтобы товарищи деятельно, по-настоящему занялись им… А легко ли это будет сейчас? - задавала она себе вопрос. - Пожалуй, не сразу и соберешь ребят, чтобы потолковать с ними о Павле. Придется с утра послать Мухамета к Иллариону…»

Тоня и Татьяна Борисовна, шедшие впереди Сабуровой, вдруг исчезли. Очевидно, вошли в школу. Может быть, не откладывая, поговорить с ними сразу же?

Надежда Георгиевна тихо прошла в раздевалку, заглянула в учительскую. Всюду было чисто и пустынно.

«Где же Таня?» - недоумевала Сабурова.

Она заглянула в каждый класс и, не найдя никого, поднялась на второй этаж. Тихо двигаясь по недавно вымытому коридору, она вздрогнула от неожиданности, услышав голоса, остановилась у десятого класса и заглянула в неплотно притворенную дверь.

Все ее ученики, уже одетые в обычные платья, сидели на своих местах. Только Тоня еще в золотистом наряде… И Татьяна Борисовна здесь. Тоже сидит на парте, рядом с Анатолием Соколовым…

На кафедре стоял Илларион Рогальский. Он поднял руку и громко сказал:

- Ребята! Комсомольское собрание бывших учеников десятого класса считаю открытым. На повестке дня один вопрос - о помощи нашему товарищу Павлу Заварухину, инвалиду Великой Отечественной войны.

- Дети мои дорогие! - прошептала старая учительница и, распахнув дверь, вошла в класс.