Чистое золото

Глава четырнадцатая

С некоторых пор Надежда Георгиевна перестала ощущать по утрам привычную ясность и деловитость. Голова была тяжелой, временами кружилась. Сердце билось неровно, то подскакивало куда-то к горлу, беспорядочно стуча, то замирало. Очевидно, в этом году Кисловодск не помог. Доктор Дубинский, прописывая лекарства, говорил, что нужен длительный отдых.

- Если я оставлю работу, то уж наверно расхвораюсь, а может быть, и умру, - шутливо сказала она доктору.

Болезнь вкрадчиво и незаметно забирала ее в свои лапы. Подступающая дурнота часто заставляла откладывать в сторону кипы тетрадок и ждать, когда станет лучше. Новикова и Петр Петрович замечали, что Надежда Георгиевна среди разговора внезапно бледнеет и замолкает. На их тревожные вопросы она отвечала:

- Пустяки, просто плохо выспалась. Скоро зимние каникулы, отдохну, и все пройдет.

В середине декабря ее вызвали в город. Вернувшись, она послала за Петром Петровичем и долго беседовала с ним. Спокойно рассказала о своем разговоре с инспектором в отделе народного образования.

- Держался сухо, почти неприветливо. Видимо, наша приятельница методистка многое успела ему наговорить. Я написала подробную докладную записку о случае с Пасынковым. Не знаю, чем это кончится, но хочу вас предупредить, что буду бороться..

Зачем Надежда Георгиевна ездила в город, кроме Петра Петровича, никто не знал.

Как-то у Сабуровой выдался свободный от уроков день. Утром она, как всегда, пошла в школу, но там все шло обычным порядком, и ее присутствия не требовалось. Надежда Георгиевна решила сходить в Белый Лог. Она помнила, что кончается полугодовой срок, данный ею Павлу Заварухину. До сих пор при встречах они об этом не заговаривали.

Она медленно шла, с удовольствием вдыхая чистый зимний воздух. После большого снегопада, завалившего поселок сугробами, внезапно наступила оттепель, и снег осел. Теперь опять начало морозить. Однако это еще не был настоящий таежный мороз, тот, что сковывает воздух напряженной тишиной, обжигает, как спирт. Обычно он уже владычествовал в это время и люди, привыкшие к нему, чувствовали, что им чего-то недостает. Зима была «чудная», как говорили в поселке.

Перед домом Заварухиных Сабурову сильно качнуло, и она ухватилась за калитку, пережидая внезапное головокружение.

«Что же это такое? - подумала старая учительница. - Неужели придется с палочкой ходить?»

Впрочем, неприятное ощущение тут же оставило ее, и она вошла в дом, думая, как обрадуется Павлик ее приходу.

Павел в самом деле обрадовался. Он помог ей снять шубу и оживленно начал рассказывать о своих делах:

- Надежда Георгиевна, я ведь вчера первую беседу с ребятами проводил. Волновался ужасно! И как будто неплохо сошло. Провожали меня до дому, благодарили. - Он немного закинул голову назад, и от этого лицо приняло уверенное выражение. - Знаете, вышел на сцену - растерялся. Меня туда уже водили, чтобы я представил себе обстановку: кажется, все понял. А перед началом беседы неуверенность напала. Показалось, что из зала какой- то ветер на меня дохнул, шумят они, переговариваются… Потом, как начал беседу, они сразу тише стали, ну и я успокоился. Вот задумал теперь о каждой стране отдельно рассказывать. Ребята обещают делать подборку газетного материала.

Ничто в этом спокойном, оживленном юноше не напоминало того Павла, каким Надежда Георгиевна видела его полгода назад. Но Сабурова решила не доверяться первому впечатлению.

- Ну, своими молодыми учителями ты доволен?

- Да, Надежда Георгиевна, - серьезно ответил Павел. - И занятиями доволен и… не знаю, как сказать… общее мне в них нравится.

- Что значит «общее», Павлик?

- Понимаете… - Он задумался. - Я всегда мечтал о таком коллективе, в котором отражались бы общие хорошие качества, те, что мы считаем характерными для человека нашего времени… нашего строя, - поправился он. - Я и раньше думал, что в ребятах они есть, а теперь в этом убедился.

- Не сразу, правда? - мягко спросила Сабурова. - Сначала веры в эти качества у тебя было не много.

Павел опустил голову:

- Не совсем так… Первые дни дома очень тяжелыми мне показались, но, конечно, я и тогда знал, что наши ребята настоящие люди… Я только думал, что они из чувства долга так ко мне относятся, по тем правилам, что им внушены. А потом понял, что это уже органично, превратилось в личные качества каждого.

- В этом ведь главная сторона нашего воспитания, Павлик… Мне кажется, что настоящий советский человек не только знает, как надо поступать, но просто не может поступать иначе.

- Верно, Надежда Георгиевна, - тихо сказал Павел. - И я сразу должен был это понять… Мне все казалось, что буду им в тягость, обузой лягу на их плечи, что они жертвы приносить начнут… Теперь вижу, что иначе и быть не могло… И вот радует меня, что они мне помогли, хорошими товарищами оказались и что восприняли правильно, чему их учили. Ведь с одноклассниками я крепко связан, мы старые друзья. Теперешние мои педагоги не так близко меня знали, а отношение одно. Митя Бытотов так старается, Леночка Баранова… Это самые строгие мои учителя.

- Я, Павлуша, хочу по литературе тебя спросить, как ты усвоил пройденное.

- Пожалуйста, Надежда Георгиевна.

- Так. Расскажи мне о литературных течениях начала двадцатого века…

Павел заговорил свободно и спокойно. Но через это спокойствие старая учительница видела его настойчивое желание показать, что курс усвоен им полно и глубоко. Отвечать своей прежней преподавательнице, видимо, доставляло ему большое удовольствие.

Выслушав его, Надежда Георгиевна сама заговорила о русской литературе:

- …Она демократична и глубоко человечна, приводит великолепные примеры самоотверженности, выполнения долга, патриотизма… А анализ общественных явлений? Возьми таких западных писателей, как Диккенс или Бальзак. Это, конечно, великаны. Они возвышаются порой до дерзкого социального протеста, клеймят свой строй. Но у них отрицательные явления даются как неизбежные, а наш Толстой показывает их как нечто немыслимое для нормального человека… Помнишь сцену суда в «Воскресении»?

- Да, да, верно, - быстро ответил Павел. - А в советской литературе меня интересует тема труда, она очень широко развернута…

Он снова заговорил, то хмурясь, когда подыскивал нужные слова, то светлея лицом, когда находил удачное выражение. Старая учительница, внимательно наблюдавшая за ним, сказала себе: «Нет, он не может быть несчастным!»

- Ну хорошо, Павлуша. Я очень довольна тобой.

Он улыбнулся так, как улыбался в прежние годы в классе получив пятерку. Потом решительно сказал:

- Я ведь ждал вас не сегодня-завтра, Надежда Георгиевна. Почти полгода прошло после нашего разговора. Помните, в день моего приезда?

- Помню. И думаю, что можно не спрашивать, каково твое решение?

- Конечно, я остаюсь дома! - твердо выговорил он. - Матери и брату я нужен, в этом вы были правы. Она в чем-то опирается на меня, Алеша слушается, каждое слово ловит. Да и мне с ними хорошо… Вам понятно, - продолжал он, - что нелегко было это… ну, ложное самолюбие, что ли, преодолеть… Ребята меня перевернули. Если кругом такие люди - жить можно. Можно жить, - повторил он, - и неплохо даже.

- Я же говорила тебе, - откликнулась Сабурова.

- Право, - сказал он удивленно, - ко мне уже за советом иной раз приходят. Вот вчера… - Он замялся. - Вы меня не выдадите?

- Будь спокоен.

- Вчера паренек приходил, десятиклассник, Слава Черных. Мялся долго… Потом сказал, что ребята ему доверять перестали, не считают его настоящим товарищем.

- Из-за того, что он не захотел с тобой заниматься? Знаю. Что же, он у тебя защиты просил?

Павел засмеялся:

- Он начал с просьбы. Просил меня сказать ребятам, что я помощью вполне обеспечен и в нем не нуждаюсь. Ну, я сказал, что не в этом дело. Нельзя против класса идти. В советской школе такие вопросы решает коллектив.

- Сколько с ним об этом говорили, а настоящего понимания, значит, до сих пор нет…

- А я думаю, Надежда Георгиевна, что он понял. Парень неглупый, только избалованный, беспечный очень… Попросту - горя еще не нюхал. В таких ведь эгоизм легко развивается. Но с характером человек. Его можно повернуть.

- Да, хуже нет этаких «безнатурных», как их Лесков называет. Вроде нашей Заморозовой. Ты с Маней девять лет учился, хорошо знаешь ее.

- И вам с такими трудно бывало, Надежда Георгиевна?

- И мне, - усмехнулась Сабурова. - Были в моей практике несколько человек, с которыми я не могла найти общий язык. Это, как правило, сильно балованные, сосредоточенные на себе ребята. Не на своей учебе, как Слава, даже не на внутренней жизни, а просто им хочется, чтобы все было хорошо, весело, а главное - легко. До всего остального дела мало. Всегда у них вялость, медлительность, неспособность зажечься делом. Скучно с такими… Я думаю, оттого, что мне с ними было скучно, я и не справилась. Всегда тут же, рядом, были живые, ошибающиеся, но искренние, любопытные, и так хотелось им помочь, что на «безнатурных» внимания тратилось меньше, чем следовало. Это частое упущение педагогов.

Она помолчала и снова ласково обратилась к нему:

- Ну, дружок, порадовал ты меня своим настроением… верным, мужественным. Я очень успокоилась за тебя.

- Спасибо вам… И я спокоен теперь. Конечно… - с запинкой сказал он, - личной жизни у меня не будет. Но я с этим научусь мириться. Я понимаю, что быть настоящим человеком - это выше личного счастья. Вот к чему хочется все силы приложить.

- Большую ты перед собой задачу ставишь. А насчет личной жизни погоди загадывать.

Она попрощалась с Павлом и тронулась в обратный путь. Занятая мыслями о слепом юноше, о верно найденном им пути и наивном молодом самоотречении, она, как ей казалось, шла быстро и удивилась, увидев, как далеко еще до поселка.

Начало темнеть и в окнах стали зажигаться огни, когда Надежда Георгиевна добралась до дому. Снова пришлось бороться с резким головокружением, а последних шагов своих она просто не помнила, двигаясь, как во сне.

В сенях она долго искала дверную ручку и наконец, войдя в дом, как была, в шубе и валенках, легла на диван.

Сон или обморок наплывал на нее, она не знала. Противиться этому сковывающему, тягучему состоянию не хотелось, но что-то беспокоило, какая-то мысль пыталась прорваться через оглушительный звон, наполняющий голову.

«Дверь-то, кажется, не закрыла», - наконец поняла она, но встать уже не было сил.

В десятом часу к Кулагиным вбежала Новикова и сообщила, что, придя к директору, нашла Надежду Георгиевну в глубоком обмороке. Входная дверь была открыта и, судя по тому, как остыла квартира, больной стало плохо давно. Теперь она пришла в себя, но очень слаба, доктора же в поселке нет: Дубинский в городе на конференции врачей, а Зинаиду Андреевну срочно вызвали в дальнее селение на тяжелые роды.

- Как же быть? Что делать? - лихорадочно спрашивала Татьяна Борисовна. - Я послала к Надежде Георгиевне Петра Петровича, сейчас сама туда побегу, но ведь нужна врачебная помощь…

Тоня с волнением слушала Новикову.

- И позвонить в город нельзя! - с досадой сказала Тоня. - Снегопад этот недавний в сотне мест провода порвал, чинят… ГоворилиЮ вот-вот восстановят связь, да пока не работает телефон. В Шабраки кого-нибудь послать? Поздно уже. Да и тамошний врач, наверно, на конференции. Знаете что? - Она сняла с вешалки полушубок. - Мне к Михаилу Максимовичу нужно. Он хотел меня в город послать, придется ехать. Закрой за нами, мама!

Тоня вернулась домой незадолго до прихода Новиковой. Радостное нетерпение переполняло ее. Тяжелый труд бригады подходил к концу. Завтра можно будет взять первую пробу. На неделю раньше срока! Как тут было не радоваться!

Последнее время Тоня жила захваченная горячим вихрем работы. Начиная с того утра, когда их засыпало снегом, она не помнила, как ела, когда спала. Все это делалось наспех, машинально, не доходило до сознания. Помнилось одно: шахта и сроки. И шахта поддавалась упорству бригады. Глыбы обрушенной породы таяли с каждым днем. Насос успешно убирал воду, осушая шахту. Старые, прогнившие крепи в главном штреке уступали место новым. На парней напало такое остервенение, что Тоня боялась предложить им отдохнуть. Каждый день работали дотемна, и ночевки в тепляке стали делом обычным.

Бригада разбирала завалы, поднимала наверх обрушенную породу. Закладывать ею старые просечки, как делается обычно, не было смысла. Кто знает - может быть, в них-то и окажется золото…

По состоянию шахты пора было приступить к полной перекрепке всех выработок, к очистке забоев, укладке выкатов; нужно было исправить и уцелевший сруб. Но все это откладывалось до результатов опробования. Покуда же обходились ручным воротком, мирились со всякими отступлениями от правил. Только там, где крепь угрожала обвалом, ее меняли, подводили подхваты. Волнуясь, ждали первой пробы.

И вот на тот день, когда можно наконец узнать, покажет ли шахта золото, Михаил Максимович надумал услать Тоню в город.

Для приисковой лаборатории, имевшей всегда дело с песками, предстоящая обработка руды была непривычна. Лаборатория не имела ни тиглей, ни материалов для анализа. Оказался мал и запас ртути.

Руду, истолченную в чугунных ступах, полагалось просеять, отмучить в ковше и полученный порошок смешать с ртутью. Образовавшуюся амальгаму нужно было отжимать через замшу или молескин и выпаривать. Из нее уходила ртуть, и оставалось золото.

Все это подробно объяснил Тоне Каганов.

- Поезжайте-ка сами, - сказал он, - больше мне некого сейчас послать. На материалы в тресте скупятся, так что придется там повоевать, поэтому нужно, чтобы заинтересованный человек поехал.

- Михаил Максимович! Завтра? А мы хотели первую пробу взять!

- Ну, тем лучше. Вернетесь с ртутью, а встретят вас с золотом, - пошутил Каганов. - Кстати, кабель изолированный привезите. На складе у нас его мало.

- Да я не сумею воевать там! - запротестовала Тоня.

- Вы лучше всякого другого сумеете, - весело сказал инженер, глядя в ее свежее решительное лицо. - Серьезно, Тоня, ведь это для шахты нужно. Зайдите вечерком, я вам требование приготовлю.

Раздосадованная Тоня, придя домой, с надеждой думала, что, может статься, завтра ни одна машина не пойдет в город. Вот было бы хорошо!

Но известие о болезни Сабуровой мгновенно изменило ее намерения. Теперь, шагая с Татьяной Борисовной по тихим улицам, Тоня боялась, что Каганов передумал, что машина не пойдет или изменится погода. Ужасно, что нельзя уехать сейчас же… Мало ли что может быть ночью.

Все эти опасения так тревожили Тоню, что она не расслышала слов Новиковой.

- Что? Что? У Надежды Георгиевны неприятности? Какие? - переспросила она.

Татьяна Борисовна прикусила было язык. Завуч, расстроенный болезнью Надежды Георгиевны, поведал ей о кознях методистки. Он опасался, что эта история дурно повлияла на здоровье Сабуровой. Правда, Петр Петрович просил никому не говорить об этом, но Тоня спрашивала настойчиво и велико было негодование молодой учительницы на тех, кто осмелился обвинять Надежду Георгиевну в неправильном ведении дела… Новикова рассказала девушке все, что знала сама.

- Надежду Георгиевну мы в обиду не дадим, - жестко сказала Тоня. - Только бы она здорова была!