Чистый огонь

Глава 16

Вооружившись меркой, легко установить, что средний дарнар всего лишь на полголовы выше среднего человека. Однако человеку, вставшему рядом с дарнаром, неизменно казалось, что тот выше его чуть ли не в полтора раза. Дарнары были не только высокими, но также широкими и мускулистыми. Мощные руки любого дарнара по толщине были сравнимы с упитанной человеческой ляжкой, а шея была такой толстой, что крепкая голова без заметного сужения переходила в могучие, переливающиеся мышцами плечи. Дарнары были выносливы и легко переносили как жару, так и холод – среди других рас даже бытовала известная поговорка “живуч, как дарнар”.

Они были бы непревзойденными воинами и могли бы завоевать все пять континентов, если бы не их беспримерное добродушие и непритязательность. Раздразнить дарнара было почти невозможно, еще труднее было соблазнить его чем-либо ценным. Эти тяжелые, неторопливые существа вступали в драки только для самозащиты и никогда не интересовались ничем, что превышало бы их нехитрые потребности. Прежде правители других рас не однажды пытались нанимать дарнаров на службу в войска, но неизменно терпели неудачу. В настоящее время считалось общеизвестным, что дарнары, несмотря на свои выдающиеся физические качества, совершенно не годятся в воины.

Непритязательность дарнаров оказалась не на руку и Эрвину. Когда он наконец добрался до небольшой дарнарской деревушки, никто из жителей не заинтересовался его деньгами, на которые можно было приобрести что-то в ближайшем городе. Эрвин тщетно переходил от одной глиняной хатки к другой, пытаясь купить там еду и одежду.

– Это те самые блестящие кружочки, на которые можно что-то купить в Рубукне? Нет, не надо. Я не собираюсь в Рубукн.

– Это деньги, да? На них, говоришь, можно купить все, что захочешь? Нет, нам ничего не надо.

– Нет, не надо нам твоих денег. Еда у нас есть, одежда есть, скотина есть. Нет, не надо.

Их совершенно не волновало, что самому Эрвину была нужна еда и одежда. Он был для них посторонним, чужаком, неизвестно для чего забредшим в их селение и вмешивающимся в их жизнь. В конце концов Эрвин разыскал дарнара, который собирался в город. После долгих уговоров тот согласился обменять на несколько блестящих кружочков узелок с едой и старое одеяло из шерсти дака. Получив хотя бы самое необходимое в дорогу, Эрвин поспешил туда, где деньги имеют большее значение.

Сначала он хотел пойти в Рубукн, но после знакомства с дарнарами этот городишко показался ему слишком маленьким, чтобы не столкнуться там с подобными же трудностями. И он предпочел Дутухт – большой торговый город в устье Грококса, где можно было найти корабль до любого континента, – хотя добираться туда было значительно дальше. Расспросив дорогу, Эрвин покинул дарнарскую деревню и направился на юг, где вдоль берега реки тянулся проезжий тракт.

Чахлый проселок слился с другим, затем еще с одним. Дорога, принимая в себя ответвления от дарнарских хаток и поселков, становилась все более наезженной. Через несколько дней она полноправной веткой влилась в широкий береговой тракт, по которому сновали не столько сами дарнары, сколько представители других рас, живших по ту сторону Грококса. Изобильные земли на юге второго континента привлекли на жительство и людей, и свирров с третьего континента, охотно расселившихся по Гретанской долине и другим пустующим угодьям, которые не спешили обжить неприхотливые дарнары. Но это было южнее, а земли по северному берегу реки традиционно считались дарнарскими или, точнее, нищенскими.

Самих дарнаров не смущала скудость земель, на которых брезговали селиться другие расы. Медлительные великаны выращивали на них жесткие и горькие корнеплоды, становившиеся съедобными после длительного упаривания в котле, и пасли даков – такую же крупную и неприхотливую скотину, как и ее хозяева. Пасущиеся даки больше всего напоминали огромные головастые бочки на столбообразных ногах, обросшие редкой, похожей на щетину шерстью, сквозь которую просвечивала серовато-розовая кожа.

Тяжелые губастые даки подъедали самую жесткую растительность, вплоть до мелких кустарничков, находя себе пищу там, где не прокормилось бы другое травоядное животное. Дарнары доили даков, забивали их на мясо, перевозили на них грузы и пахали землю. Из шерсти даков они ткали грубую одноцветную одежду, а из жесткой, годившейся разве что на подметки кожи умудрялись шить некрасивые, но невероятно прочные башмаки.

Казавшаяся поначалу необычной, эта скотина примелькалась Эрвину в пути. Даки паслись у каждого дарнарского жилища. Однажды, когда он уселся пообедать на берегу Грококса, его догнало большое стадо даков, которое сопровождали двое дарнаров, постарше и помоложе, в одинаковых штанах и рубашках из грубой шерсти, с кожаными заплатами на локтях и коленях. Эрвин расспросил их и узнал, что они гонят скотину в Дутухт на продажу. Это было по пути Эрвину, да и купленная в деревне еда была на исходе. Было бы неплохо наняться к этим дарнарам в помощники, хотя бы за еду, и он предложил им свои услуги.

– Нет, ты нам не нужен. – Старший дарнар добродушно прищурил маленькие, глубоко посаженные глазки.

– Нет, ты нам не нужен. – Дарнар помоложе почесал темно-бурую кожу на волосатом загривке.

– Нет, – повторил старший дарнар, продолжая размышлять над предложением Эрвина. – Даков много, но даки смирные. Мы справляемся.

– Нет, – точно так же повторил другой. – Ты бесполезен нам. Зачем нам тебя брать?

– Верно говоришь, Даб, – отозвался старший.

– Верно говоришь, Даз, – согласно кивнул младший.

– Нет. – Оба добродушно покачали головами и разом отвернулись от Эрвина, словно он перестал для них существовать.

Они погнали даков дальше. Эрвин отдохнул немного и пошел следом. Вскоре он нагнал это стадо, почему-то остановившееся. Животные, явно напуганные, беспорядочно толпились на дороге. Подойдя ближе, Эрвин увидел, что один из даков лежит на обочине, а оба дарнара в одинаковых позах стоят перед его мордой, удрученно почесывая загривки.

– Хаш, – ответил старший дарнар на его вопрос, что случилось.

– Хаш, – повторил другой.

Хашем называлась смертельно ядовитая змея, водившаяся в этих краях. Видимо, животное наступило на нее, пытаясь урвать по пути пучок травы с обочины.

– Умрет дак. – Огорчение в голосе старшего перемешивалось с философским непротивлением судьбе.

– Умрет дак, – точно так же повторил младший.

– Верно говоришь, Даб.

– Верно говоришь, Даз.

– Дайте, я попробую его вылечить. – Эрвин подсел к морде животного, на которой сквозь страдание просвечивала кротость и непротивление скотины, знающей, что ее судьба – рано или поздно быть съеденной.

Он начал осматривать ногу дака, разделенную в ступне на пять коротких и толстых долек, каждая из которых заканчивалась подобием копытца. Двойной прокол змеиных зубов обнаружился между двумя из этих копытцев – чуть ли не единственном местечке на теле дака, где кожа была достаточно тонкой, чтобы прокусить ее. Эрвин порылся в котомке и извлек оттуда кинжальчик мага. Он сделал глубокий надрез в месте укуса и дал крови стечь, а затем вложил в ранку магический камень, надеясь, что яд не успел распространиться далеко. Такие камни хорошо помогали только от свежих укусов.

Когда камень из чисто-голубого превратился в грязно-бурый, Эрвин выбросил его и зарастил ранку. Дак почувствовал себя заметно лучше, страдальческое выражение сошло с его морды. Полежав еще немного, он поднялся на ноги.

– Ты вылечил дака, – сказал старший дарнар Эрвину, увидев, что скотина, с которой они уже попрощались, вернулась к жизни.

– Ты вылечил дака, – эхом откликнулся младший.

– Ты полезен нам, – заключил первый.

– Полезен, – отозвался второй.

– Мы возьмем тебя в помощники, – сказал старший.

– Возьмем, – повторил младший.

– Верно говоришь, Даб.

– Верно говоришь, Даз.

Так Эрвин оказался в подпасках у погонщиков стада даков. Ему вырезали тонкую и длинную палку – хворостины было мало для толстой шкуры дака, – чтобы возвращать на дорогу вздумавшую отлучиться за пучком травы скотину. Однако даки редко проявляли подобную инициативу, поэтому обязанности Эрвина свелись к тому, чтобы днем брести за стадом, а по ночам караулить его поочередно с погонщиками, чтобы животные не разбредались далеко.

Оба дарнара никогда не считали свою скотину – они знали ее в лицо и непонятным для Эрвина образом с первого взгляда определяли наличие каждого дака в стаде. Если кто-то из даков отбивался от стада, то и Даб, и Даз точно знали, что это или большой светло-бурый, или серо-коричневый с редкой шерстью, или коротконогий с рваной губой. У них не всегда хватало слов, чтобы это высказать, но перед их маленькими, глубоко посаженными глазками всегда имелся отчетливый образ каждого животного. Эрвину было далеко до этого, и он в свое дежурство постоянно пересчитывал даков, чтобы установить, все ли они на месте.

Наверное, думал Эрвин, если бы он четырнадцать лет проучился не в академии, а у хозяина стада даков, он с неменьшей виртуозностью запоминал бы их. Он думал также, зачем столько лет проучился сложному и тонкому искусству магии, если на свете есть куда более простые и полезные занятия, хотя бы та же пастьба даков. После одиноких скитаний по местам, где непросто было выжить, ему было так спокойно среди этих живых глыб, и разумных, и неразумных. Пища дарнаров, правда, была слишком грубой для него, но к любой пище в конце концов можно привыкнуть.

По вечерам он помогал готовить еду на костре. Даб и Даз, кажется, ничему не удивлялись. Они с полным безразличием отнеслись и к его умению разводить костер заклинаниями, и к кикиморе у него за пазухой. Примерно так же, как они относились к погоде – кто ж ее спрашивает, почему она такая? Не менее безразлично им было и то, что он не принадлежит к их расе.

Эрвину, уставшему от чужого любопытства, постоянно преследующего и самих магов, и их работу, нравилось такое безразличие. Впервые с тех пор, как он покинул стены академии, он не чувствовал себя отличающимся от других. Он был здесь не магом и даже не человеком, а просто существом среди других существ, спокойных и уравновешенных, никому не мешающих, живущих совместной жизнью и выполняющих совместную деятельность. Ему нравилось и безоговорочное согласие, царившее в отношениях дарнаров.

– Верно говоришь, Даб.

– Верно говоришь, Даз.

Потянулись медленные, одинаковые дни. В мире не осталось ничего, помимо будничных обязанностей – ни о чем не требовалось беспокоиться, не из-за чего было суетиться. Как ни странно, от этой тишины магическое чутье Эрвина не притупилось, а обострилось. Пару раз он чувствовал по пути каналы, причем с такого расстояния, о котором раньше и мечтать не мог. Но каналы оставили его равнодушным – ему словно бы передалось неистребимое безразличие дарнаров. Он был подпаском в стаде даков, и ничем больше. Более того, ему хотелось им оставаться. Ему не хотелось даже вспоминать, что вся его прежняя жизнь была подготовкой, чтобы стать магом. Странная, чужая, полузабытая жизнь…

Это спокойное, кажущееся незыблемым однообразие нарушилось в один миг, словно его обрезали ножом. Однажды вечером, когда Даб и Даз присматривали место для ночной стоянки, из придорожных кустов выскочила шайка разбойников и накинулась на них. Нападавшие были людьми, они уступали дарнарам в силе, но их было больше и они надеялись взять внезапностью. Несколько человек повисли на Дабе, другие навалились на Даза. Эрвин увидел, как медлительный великан скорчился и схватился за бок. Из-под пальцев Даза потекла густая темно-бордовая кровь.

В долю мгновения Эрвин превратился из невзрачного подпаска в грозного мага. Это превращение произошло помимо его воли – только что он не помнил ни о какой магии, и его не заботило ничего, кроме сохранности стада. Огненная волна вдруг взметнулась в нем, хлынула в руки и сорвалась с пальцев, направленных на ближайшую группу налетчиков.

Одежда разбойников вспыхнула пламенем. Кто-то из них кинулся обратно в кусты, другие стали кататься по земле, чтобы сбить огонь. Остальные, кого не достало заклинание Эрвина, в растерянности отступили от дарнаров. Руки Эрвина метнули еще одну молнию.

– Здесь маг! – раздался испуганный возглас.

Опомнившийся Даб свирепо оскалился и начал молотить разбойников палкой. Поняв, что нападение не получилось, они пустились в бегство. Эрвин провожал глазами эти потрепанные человеческие тени, каждая из которых в мельчайших подробностях запечатлевалась в его взбудораженном мозгу. От неожиданности он вложил в огненный удар слишком много мощи и теперь чувствовал, что его ноги подкашиваются от слабости.

– Ты!!! – Пробегавший мимо разбойник смерил его ненавидящим взглядом. – Ты человек, а защищаешь этих ублюдков дарнаров!

Эрвин ответил бы ему, что он защищает честных разумных существ от нечестных и ему безразлично, – кто из них люди, а кто дарнары. Но отвечать было уже некому – разбойник скрылся в кустах. Нападение закончилось так же внезапно, как и началось.

Вокруг был тот же вечер, толпились те же даки, не успевшие даже испугаться, тянулась та же дорога. Все оставалось таким, словно никаких разбойников не было и в помине. Но на дороге скорчился Даз, зажимая корявыми пальцами рану, а рядом с ним росла лужа крови – как же много ее было в этом крупном, неповоротливом теле! На лице великана установилось выражение кротости и непротивления судьбе, похожее на то, которое Эрвин видел у укушенного змеей дака.

Он опустился на колени рядом с Дазом и заставил дарнара отнять окровавленные ладони от раны. Кровь слабыми толчками выхлестывалась оттуда и стекала по мощной ляжке на землю. Видимо, разбойничий нож угодил в печень – такие раны нередко дают много крови.

Уговорив Даза лечь на спину, Эрвин начал залечивать его рану. Даб тем временем принес с речки воды и стал разводить костер – даже медлительным дарнарским мозгам было понятно, что продолжать путь сегодня не придется. Костер разгорелся, вода закипела, затем сварился ужин, а Эрвин все еще возился с раной. Нужно было получше зарастить ее, потому что о постельном режиме для раненого не приходилось и мечтать.

Поздней ночью он наконец отошел от Даза. Ужин давно остыл, но Эрвин кое-как пропихнул в себя несколько кусков грубой дарнарской пищи – он перерасходовал силы, а к утру нужно было восстановить их. Затем он завернулся в жесткое одеяло и попытался уснуть.

Однако сон не шел к нему, несмотря на страшную усталость. Эрвин никак не мог успокоиться после разбойничьего налета, перед его закрытыми глазами мельтешили картины нападения – потрепанные тени, в одно мгновение выскочившие из кустов, схватившийся за бок Даз. Злобные, мерзкие лица хищников, почему-то называющихся людьми, как и он сам. “Ты человек, а защищаешь этих ублюдков дарнаров!”

"Я-то человек,-думал Эрвин, – а вы-то кто? Неужели вы тоже люди, как и я? Неужели я принадлежу к одному племени с вами – только потому, что у меня такие же руки и ноги, такое же лицо, такая же кожа, как у вас? Как это может быть? Внутри я совсем другой, у меня нет ничего общего с вами. Я отчетливо чувствую это”.

Дика вылезла из-за его пазухи и отправилась на ночную охоту. Эрвин нередко обсуждал с ней дорожные события, но бесполезно было задавать ей эти вопросы. Всю свою жизнь кикимора провела в лесном мирке, где сильный и ловкий носит теплую крысиную накидку и ест свежее мясо, а слабый и неуклюжий кутается в старые листья и ест заячье дерьмо, но где свои все-таки не едят своих. Что это – кодекс чести кикимор, по которому даже самый захудалый охотник не может считаться добычей, или их ограниченность, по которой несколько слабых и неуклюжих не могут сговориться и обобрать одного сильного и ловкого? Ограниченность, от которой свободны люди?

Как же могло случиться, что из безобидного розового младенчика выросло двуногое существо, живущее чужими слезами и бедами, разумное ровно настолько, чтобы как можно ловчее обобрать или ограбить своего ближнего? Эрвин видел не так уж много младенцев, но все они казались ему 6eзобидными и розовыми, и из них, по его понятию, должны были вырастать такие же люди, как он сам или его друг Дарт, или его друг Армандас. Но из них почему-то вырастали и эти твари, по непонятным ему причинам тоже называющиеся людьми.

Дарт, наверное, хмыкнул бы и пожал плечами – мало ли какая дрянь существует на свете! Армандас попросту сказал бы “Да провались они все!” и выкинул бы их из своей горячей головы. Но Эрвин, видимо, был устроен иначе, потому что он не мог не размышлять об этой жизни. Он лежал в темноте под жестким вонючим одеялом и думал, думал ночь напролет, не зная, как оторваться от размышлений, хотя они выпивали его последние силы. Начало светать, вернулась с охоты насытившаяся Дика и забралась к нему за пазуху, а он все еще оставался в тревожном, изматывающем состоянии между сном и бодрствованием. Только на рассвете, когда пора было вставать, его взбудораженное сознание забылось коротким сном.

Он проснулся оттого, что его трясли за плечо. Довольно грубо и, видимо, давно, но его усталый рассудок никак не соглашался возвращаться в реальность. Наконец Эрвин сел и начал протирать кулаками слипающиеся глаза. Больше всего на свете ему сейчас хотелось рухнуть обратно под одеяло и никогда не просыпаться.

– Ты проспал, – раздался над его ухом голос Даба. – Еда готова, ешь скорее, и пойдем.

Зрение Эрвина понемногу прояснилось. Даки были согнаны в стадо, готовые в путь. У костра сидел Даз, доедая из миски грубое дарнарское варево. Даб, видимо, уже поел. Растормошив Эрвина, он пошел укладывать вещи.

Эрвин с усилием поднялся на ноги и пошел к костру. Земля уплывала из-под его ступней, а окружающий мир поворачивался вместе с каждым движением его головы, поворачивался и качался, усугубляя эту странную неустойчивость. Эрвин сам не заметил, как оказался на земле. Мир вокруг по-прежнему плыл и качался, но, по крайней мере, не уходил из-под ног.

Это ощущение было уже знакомо ему по Дангалору – полное энергетическое истощение. Вчерашняя схватка, длительное лечение раны и бессонная ночь исчерпали его силы, которых и так оставалось немного из-за постоянного холода и недоедания. Нужно было отлежаться хотя бы один день, чтобы твердо стоять на ногах.

Эрвин заставил себя дойти до костра и поесть, надеясь, что после еды ему станет лучше, но добился только того, что к головокружению добавились тошнота и озноб. Он съежился у догорающих поленьев, пытаясь согреться. Даз помыл миски и котелок, уложил вещи в заплечный мешок из шкуры дака. Даб окидывал опытным глазом скотину, чтобы еще раз удостовериться напоследок, вся ли она на месте.

– Ну, пойдем, что ли, – скомандовал он, убедившись, что все готово к выходу.

Эрвин попробовал встать и снова опустился на землю у костра.

– Я не могу, – пробормотал он. – Я, кажется, нездоров.

Даб подошел и остановился над ним, разглядывая с высоты своего роста съежившуюся фигурку Эрвина. Даз тоже подошел и встал рядом с Дабом. Некоторое время оба дарнара молча мерили своего подпаска одинаковыми взглядами.

– Ты нездоров, значит, ты болен, – заключил наконец Даб.

– Болен, – подтвердил Даз.

– Не то чтобы болен, – проговорил едва ворочающимся языком Эрвин. – Просто я вчера устал… мне нужно отлежаться. Я не могу идти – ноги не держат…

– Он не может идти, – взглянул Даб на Даза.

– Не может, – подтвердил тот.

– Нам не нужен помощник, который не может идти, – мигнули добродушные глазки Даба.

– Не нужен, – согласился его напарник.

– Верно говоришь, Даз.

– Верно говоришь, Даб.

Они отвернулись от Эрвина, словно тот в одно мгновение исчез из их жизни, и погнали даков по дороге. Эрвин проводил их взглядом, не в силах даже изумляться. Затем он опустил голову на землю и закрыл глаза. Ему не хотелось ни видеть, ни слышать, ни думать. Но больше всего ему не хотелось чувствовать, – чувствовать себя преданным и брошенным. И снова сознание милосердно оставило его, спасая от отчаяния. Он надолго погрузился в забытье – то ли в глубокий обморок, то ли в глубокий сон.

К полудню Эрвин пришел в себя. Он очнулся мгновенно, словно от толчка, и открыл глаза. Костер давно не грел, головешки прогорели дотла, земля под боком была ледяной и жесткой. Эрвин поднял лицо и увидел бледное зимнее небо. В этих краях снег шел только посреди зимы и не лежал подолгу, а земля почти на весь сезон становилась безрадостной бурой равниной, покрытой останками травы, пригодными в пищу только дакам.

Он повел головой, но небо и земля остались на месте, как им и было положено. Если бы он был простым подпаском, он погиб бы вчера вместе с Дабом и Дазом, а разбойники гнали бы сейчас украденное стадо в Дутухт на продажу. Эрвин подумал, что они легко могли бы рассчитаться с ним за вчерашнее, пока он лежал в забытьи у костра, но они наверняка были далеко отсюда, подальше от опасного мага, превратившего половину их шайки в пылающие факелы. Хорошо еще, что они не знали, как часто маг бывает беспомощным, куда беспомощнее обычных людей, которые никогда не тратят малую толику отпущенной им магической силы, потому что не умеют ее тратить.

Даб и Даз не оставили ему ни крошки еды, посчитав, что излишне переводить ее на бесполезное существо. Если бы он был просто подпаском, то вскоре погиб бы от голода и холода, брошенный на дороге.

Но он был магом.

Эрвин сел и огляделся вокруг. Безрадостное бледное небо, безрадостная нищая земля, полная разбойников и дарнаров, которым не свойственно даже элементарное чувство признательности, не говоря уже о сострадании. Дарнаров, однако, Эрвин не осуждал – для определенных чувств требуется определенный уровень развития.

Если бы он был подпаском, он был бы обречен жить и умереть в этом мире, но он был магом, и его мир был шире. Глупо выбирать судьбу подпаска, если способен на большее, и вот итог – он остался одиноким, вышвырнутым из этой жизни. Но нет, он не останется подыхать на дороге, словно бездомная собака. Скорее, скорее, прочь отсюда, из этого ужасного края! Куда-нибудь, все равно куда!

Подхваченный этой мыслью, Эрвин вскочил на ноги. Они слушались его, хотя его голова была затуманена усталостью и переживаниями. Он плохо различал дорогу, положившись на чувство направления, никогда не подводившее его. Куда-нибудь, только прочь отсюда, и как можно скорее!

Его ноги двигались сами, выполняя приказ сознания. Кажется, он шел не по дороге, а напрямик, инстинктивно чувствуя выход. Он забыл про голод, холод и усталость, одержимый порывом бежать отсюда, подгоняемый отвращением. Горькие мысли жгли его рассудок, застилали зрение. Разбойники были единой шайкой, что-то связывало и удерживало их вместе, Даб и Даз пасли одно и то же стадо и, вероятно, были родственниками. У каждого разумного существа были какие-то связи, свое место в жизни, и только он, в пять лет вырванный из дома, в девятнадцать выброшенный из академии, был одинок и неприкаян, как только может быть одинок и неприкаян человек. Эрвин окончательно понял это сейчас, когда попытка прибиться хоть к кому-то оставила его брошенным на дороге.

Тем не менее он вдруг отчетливо осознал, что бесполезно шарахаться, уклоняться, искать себе другую судьбу. Никогда он больше не отречется от своей судьбы, судьбы мага, никогда он не возьмет себе другую.

Его шаги сами собой замедлились, словно он наконец пришел к цели. Возвратившись от размышлений к реальности, Эрвин почувствовал, что перед ним – вход в канал. Так вот куда привело его чувство направления!

Стремление как можно скорее покинуть эти безнадежно чужие места пересилило все, даже чувство опасности. Эрвин колебался не более мгновения, перед тем как шагнуть в канал.