Что движет Россией

Глава XI Очарование России

В одной из книг величайшего русского сатирика Гоголя есть такой отрывок: писатель, живя на чужбине, умоляет родную страну открыть секрет ее очарования. Он буквально кричит:

«Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая… песня?…Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами?»[108]

Эти вопросы часто задают себе не только русские эмигранты, но и иностранцы, которым довелось жить в России.

Эта страна начисто лишена очевидных, безошибочных признаков внешнего блеска и притягательности. Как пишет Гоголь, здесь «не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства». В России нет

Здесь не обратишься взором

Не встретишь здесь «в руинах величавых былую мощь»[111], где «плывет луна, на древние ступени бросая свет сквозь арку иль в пролом»[112], или «замок, что стоит над пропастью один под буйными ветрами Апеннин»[113], или «алый город — времени ровесник»[114].

Здесь нет таких мест, где сочетание природы, искусства, времени и истории пленяет сердце красотой, воспоминаниями и даже обаянием упадка, где искусство добавляет живописности чудесам природы, где время придает волшебную загадочность творениям рук человеческих, а история населила клочок земли сонмом призраков и бросает на все отблеск своих загадочных и романтических чар.

Такие места вы увидите во Франции и в Англии, по всей Италии, в Испании и Греции, но не в России. Россия — страна переселенцев, где повседневная жизнь — это вечная битва с суровой и безжалостной природой, а политическая история — летопись долгой и отчаянной борьбы с враждебными обстоятельствами. Это страна, чей древнейший город был разграблен и сожжен, когда он едва начал процветать, чья первая столица погибла в огне в 1812 году, а вторая столица начала строиться лишь в XVIII веке, страна, где за пределами городов редко встретишь каменный дом, а деревянные избы то и дело сгорают дотла.

Это страна, где зима долгая, а лето жаркое, страна холмистых равнин, чье однообразие не прерывается высокими горами и глубокими ущельями.

И тем не менее у нее есть очарование. Его на себе ощущает множество людей разных национальностей и рас — когда вы живете в России, ему трудно не поддаться, а раз ощутив, невозможно избавиться. Тоскливая песня, что, по словам Гоголя, несется по всей длине и ширине этой земли, от моря до моря, всегда будет звучать в вашем сердце и не изгладится в глубинах памяти.

Это ощущение не разложишь по полочкам — очарование не поддается логическому анализу, оно при этом просто исчезает — и тем более трудно определить, в чем состоит очарование мест, где так мало ошеломляющих, бросающихся в глаза и мгновенно притягивающих к себе красот природы и искусства, где нет романтического ореола и пристанища для теней истории и отзвуков поэзии.

Но тем, кто никогда не был, и скорее всего никогда не побывает в России, представление об уникальной, своеобразной магии этой страны дадут произведения Тургенева. Взять хотя бы тот эпизод, где летней ночью в поле дети рассказывают друг другу страшные истории о нечистой силе, или другой июльский вечер, когда из сумерек по бескрайней равнине разносится зов мальчика:

«Антропка-а-а!..» Антропка отвечает «Чего-о-о-о-о?», и «с противоположного конца поляны, словно с другого света…голос мальчика тотчас с радостным озлоблением закричал: — Иди сюда, чёрт леши-и-и-ий! — Заче-е-е-ем? — ответил тот спустя долгое время. — А затем, что тебя тятя высечь хочи-и-и-т»[115].

Тем, кто любит путешествовать, не вставая с кресла, Тургенев рисует волшебные, мимолетные наброски тех отдельных эпизодов, картин, происшествий, слов и дел, черт характера, особенностей пейзажа, оттенков атмосферы, что придают русской жизни такое очарование.

Тот же, кто и вправду приедет в Россию, несомненно, поймет: мало того, что писатель точно отражает действительность, но случаи, которые он описывает и заново возвращает к жизни своим несравненным талантом, всякий, кому даны глаза, чтобы видеть, встретит здесь повсюду, на каждом шагу.

Возможно, в России нет той живописности, что присуща странам с богатыми и давними художественными традициями, с разнообразным и противоречивым опытом истории, но это не значит, что в ней нет красоты, и ее проявления зачастую еще больше поражают из-за своей неочевидности.

Не далее как этим летом мне посчастливилось испытать подобное ощущение. Дело было в Центральной России, я остановился в небольшой деревянной избе вблизи железной дороги, но вдалеке от других домов, на отшибе деревни. Жатва почти закончилась. Жара стояла удушающая. Все вокруг пересохло и изнывало от жажды. На стенах и потолках было черно от мух. До вечера не хотелось даже носа высунуть на улицу.

Вокруг дома разбит небольшой сад, веселивший глаз яркими пятнами астр и душистого горошка. По краям он зарос березами, среди которых то и дело попадались ели.

От моего домика широкая аллея, обсаженная по сторонам высокими березами, ведет к краю сада, за которым начинается довольно крутой травянистый склон небольшого оврага, тоже поросшего лесом. По противоположному краю оврага, на одном уровне с садом, проходит еще одна тропа, полускрытая за деревьями. Поэтому, стоя на пороге дома и глядя прямо перед собой, вы видите широкую дорогу с березами по обеим сторонам, словно просцениум, открывающий вид на далекий лес, а если кто-то проходит по тропе на другом краю оврага, вы не видите саму тропу, но различаете силуэты людей на фоне неба, словно это актеры, двигающиеся по арьерсцене.

Когда в воздухе начала разливаться вечерняя прохлада, где-то вдалеке послышались очень высокие голоса, выводившие ритмичную мелодию, заканчивавшуюся на одной бесконечной, пронзительно ясной и чистой ноте. Когда пение приблизилось, уже можно было различить, как сначала строфу речитативом выводил запевала, потом ее подхватывал хор, и наконец голоса солиста и хора сливались воедино, достигая кульминации в одной высокой ноте, которая длилась и длилась, казалось бы, без всяких усилий со стороны певцов, становясь все чище и сильнее, а затем постепенно затихала.

Тембр этих голосов был столь высок, чист и одновременно своеобразен, столь силен и необычен, что поначалу было трудно определить — это мужские тенора, женские сопрано или мальчишеские дисканты. По диапазону и качеству они были весьма не похожи на те женские голоса, что обычно слышишь в русских селах. Пение приблизилось, наполняя воздух неописуемой величавостью и покоем. Наконец вдалеке, за деревьями и оврагом, в центре той сцены, что создала природа из этого сада, я увидел на фоне неба силуэты женщин. Они медленно шли в сумерках, с косами и деревянными граблями на плечах, и пели на ходу. Вновь зазвучал высокий, чистый голос, потом фразу повторил хор, и вновь соло и хор слились воедино на высокой, бесконечно протяженной ноте, казалось, нараставшей, словно звук некоего хрустального горна, становившейся все чище и обособленнее, все длившейся и длившейся — а затем она неожиданно и резко оборвалась, как обрывается нить пряжи. Эта песня словно возвещала: после трудов пришло время отдыха, говорила о радости от хорошей работы. Она звучала будто хвалебная песнь, благодарение, благословение концу дня, концу лета, концу жатвы. Казалось, песня — сама душа, сама сущность тихого августовского вечера.

Женщины медленно прошли мимо и вновь исчезли за деревьями. Я увидел их лишь на мгновение, но этого было достаточно, чтобы пробудить во мне целую вереницу мыслей и образов, связанных с ритуалами, обрядами, обычаями — языческими церемониями, что древнее самих богов, простой крестьянской верой и сельскими праздниками, что возникли раньше любых религий. А когда зазвучала очередная строфа этого первозданного гимна урожаю, перед глазами на секунду возник образ жнецов — прямых, стройных, полных достоинства, величественных, словно жрецы, в своей рабочей одежде и с орудиями труда, — лишь усиливший впечатление от совершенства и чистой гармонии песни. Казалось, ты совершил путешествие во времени, одним глазком заглянул в древний, далекий мир — мир старше Вергилия, старше Ромула, старше Деметры, где богами были весна, лето и осень, жатва и сев, сбор плодов и виноделие. Это был отблеск золотого века, дыхание юности и весны нашего мира.

В мягком вечернем свете вся окрестность превратилась в храм — возвышенный, священный и спокойный — и шествие этих статных женских фигур, уменьшенных расстоянием, было словно изображение на древней вазе или фризе, а музыка, казалось, завершала священнодействие, посвящала в некую, существующую с незапамятных времен тайну, далекую загадку — кто знает, может, это была загадка Элизия, царства вечной весны, или еще более древняя легенда, для которой Элизий был лишь далеким отзвуком? Мелодия отдалилась, песня затихла вдалеке, и хотелось спросить себя:

Когда я говорю, что песня навеяла мысли о Греции, это не так фантастично, как может показаться. Во-первых, в песнях русских крестьян до сих пор используются древнегреческие лады — дорийский, гиподорийский, лидийский, гипофригийский. «В музыке, что бытовала в России в Средние века, — пишет мсье Субье в своей „Истории русской музыки“, — сохранялась религиозная и языческая традиция». Не только в духовной, но и в светской русской музыке ощущается элемент чисто эллинского влияния.

Позднее выяснилось, что певицы, которых я слышал в тот вечер, были не местные — это была артель жниц из Тульской губернии, подрядившаяся для сбора урожая. Их пение, хотя и знакомое мне по форме и виду, своим совершенством сильно отличалось от всего, что я слышал прежде — и впечатление оно оставляло просто незабываемое.

Если в целом русскую природу можно назвать монотонной и однообразной, это не означает, что она лишена своеобразной красоты. Здесь не только встретишь волшебные картины в самом невзрачном окружении — в русской природе и пейзажах самые разнообразные проявления красоты можно увидеть в любое время, в любой сезон.

Лично меня ничто не восхищает так, как долгий путь в вечерних сумерках накануне жатвы среди бескрайних, не прерываемых изгородями ровных полей России, где полоски золотистой пшеницы и ржи перемежаются просом, еще зеленым, не успевшим приобрести тот бронзовый оттенок, что появится позже — ты версту за верстой едешь вдоль одинаковых и в то же время столь разных полей и невысоких холмов и видишь журавлей, то спускающихся наземь на минутку, то вновь взмывающих в небеса.

Потом, в сумерках, на востоке медленно проплывают необъятные острова сизых, словно голуби, облаков, а на западе в дымке гаснет последний золотой отблеск заката, бросая отсвет на еще неубранный хлеб и полоски стерни, заставляя их искриться, словно тлеющие угли, в жарком воздухе. Тут и там дымятся костры — это сжигают сорняки, а добравшись до окраины села, вы наверно, увидите возле паровой молотилки темные силуэты толпящихся мужчин и женщин, все еще продолжающих работу — отблеск пламени костра, длинные вечерние тени, дым от паровой машины и поднятая молотьбой пыль придают им чисто рембрандтовскую живописность. Внутри вас растет ощущение пространства, размаха, воздушности и громадности — земля словно становится больше, небо глубже, душа возвышается, ширится, возвеличивается.

Русские поэты чаще славят весну — короткую весну с яркой зеленью берез и папоротников, ковром ландышей на лесных полянах, кустами сирени, пением соловьев (в России соловей — птица весны), а затем с буйно цветущим шиповником — или зиму с искрящимся на солнце снегом, прозрачными лесами, чернеющими на фоне этой белизны, или, когда они засыпаны снегом и заледенели, создавая волшебную ткань, фантастический ажурный узор из снежных шапок, блестящих на фоне безоблачно-голубого неба. А после ночной оттепели ты вновь начинаешь различать бурые ветки со сверкающими нитками водяных капелек.

А как чудесны зимние закаты и сумерки после первого декабрьского снега, когда молодой месяц поднимается и застывает, словно серебряный парус или драгоценный камень в океане темно-синего, ближе к земле уступающем место розоватому багрянцу. Белый свет новорожденной луны затопляет сиянием заснеженные поля, придавая их цвету еще большую чистоту, и, наконец, разбавляя собственную белизну холодно-голубым оттенком, выпукло выделяет бревенчатые избы, красные крыши и принадлежности для труда. Все эти практические и прозаические хозяйственные орудия — предметы и атрибуты повседневности — вдруг становятся больше и темнее на фоне снега и слегка румяного, лучезарного неба, кажутся странно нереальными и зловещими, словно видения, рожденные воображением волшебника.

Русские поэты не один раз воспевали красоту и радостное настроение зимы, и еще долгий путь в санях под свинцовым небом под монотонный звон колокольчика, и вой метели с ее бесами, что сбивают лошадей с пути по ночам. Что же касается весны, чье вторжение после таянья снегов столь неожиданно, чьи зеленые одеяния столь поражают своей яркостью, которая покоряет природу так внезапно и быстро, то ей посвящены некоторые из лучших страниц русской литературы — как в стихах, так и в прозе.

Но наверняка найдутся и такие, кто больше всего наслаждается в России летними послеполуденными часами на берегу какой-нибудь реки, чьи пологие берега поросли дубами, ясенями и ивами, густым кустарником, где время от времени на поверхность всплывет окунь, чтобы поймать мошку, а над водой туда-сюда снуют зимородки. Возможно, вы сядете в лодку и на веслах мимо островков камышей и полей водяных лилий пройдете туда, где река расширяется, и достигнете обширной заводи с плотиной и мельницей. В зеркальной воде отражаются деревья, и безмолвие нарушают лишь скрип мельничного колеса да крики купающихся детей.

А потом, если вы оказались возле деревни, вы весь летний вечер будет слушать, как одна песня перекликается с другой под отрывистые ритмы гармошки или бесконечный бренчащий рефрен трехструнной балалайки. В этой безустанной песне один куплет будет сменять другой — и, кажется, последняя строка каждого из них порождает новую и вдыхает энергию в следующий куплет. Песня будет длиться и длиться, словно певца опьяняет звук собственного голоса.

Впрочем, одним своеобразием природных красот в равнинной, однородной стране потрясающего очарования России не объяснишь. Эти красоты — ее часть, но еще не все. Обратная сторона медали — грязь, убожество, нищета, неряшливость, беспорядок, невзрачные бревенчатые провинциальные города, пыльные или раскисшие дороги, зачастую пасмурное небо, долгая и тяжкая монотонность.

Да, здесь у «адвоката дьявола» найдутся веские доводы. Он всегда готов вынести и зачастую выносит свое «обвинительное заключение», доказывающее, что Россия — страна с неблагоприятным климатом: засушливым летом, что часто приводит к неурожаям, а порой и к голоду, невыносимо долгой зимой, сырой и нездоровой весной и еще менее здоровой осенью. Это страна, чья столица построена на болоте, где почти нет хороших дорог, где провинциальные города — это просто деревни-переростки, убогие, приземистые, неприглядные, лишенные природной красоты и не облагороженные искусством. В этой стране, продолжит он, внутреннее сообщение, за исключением главных железнодорожных линий, затруднено и плохо устроено, даже на лучших железных дорогах случаются аварии из-за гнилых шпал, стоимость жизни высока, а цены на товары нисколько не соответствуют их качеству, рабочая сила стоит дорого, и при этом все работы делаются медленно и плохо, подавляющее большинство населения живет в ужасающе антисанитарных условиях. Здесь царят самые страшные болезни, включая чуму, а медицинской помощи и оборудования не хватает, бедняки отсталы и невежественны, а средний класс ленив и небрежен, прогресс намеренно сдерживается и осложняется всеми возможными способами. Это страна, которой управляет случай, где государственная машина на любом уровне творит произвол, непредсказуема и медлительна, где все формы предпринимательства громоздки и обременены волокитой, где подкуп — незаменимый инструмент предпринимательской и административной деятельности. Это страна, обремененная гигантским чиновничьим аппаратом, в целом ленивым, корыстолюбивым и некомпетентным, страна, где нет ни политической свободы, ни элементарных гражданских прав, где даже концертные программы, все иностранные газеты и книги просматриваются цензурой, где свободу печати стесняют бесконечными мелкими придирками, а редакторов газет постоянно подвергают штрафам и порой даже бросают за решетку, где свободе вероисповедания ставят препоны, где единственный политический аргумент, доступный отдельному человеку, — это бомба, начиненная динамитом, где политическое убийство становится единственной формой гражданского мужества. В этой стране царят хаос, распущенность, а закон никому не писан, здесь все действуют, не обращая внимания на интересы ближних, здесь можно поступать как угодно, но ничего нельзя критиковать, а единственная возможность доказать, что у вас достаточно мужества, чтобы отстаивать свои убеждения, — это провести не один год в тюрьме. Россия — страна крайностей, нравственной распущенности и сумасбродного потворства любым желаниям, ее населяют люди, лишенные самообладания и самодисциплины, всегда готовые свалить вину на других, постоянно всем недовольные, но ничего не делающие, чтобы исправить положение. Они завидуют всему и всем, кто выбивается наверх или выделяется над средним уровнем, с подозрением относятся к любой оригинальности характера и личным способностям. Этот народ рабски следует неизменному уровню посредственности и бюрократическим стереотипам, он обладает всеми недостатками азиатов, но лишен их суровых добродетелей, достоинства и самообладания. Русские — нация незадачливых бунтарей под властью банды чиновников-временщиков. Россия — страна, где власть предержащие живут в постоянном страхе, а влияние может исходить из любых кругов, где самые абсурдные вещи становятся реальностью: одним словом, как иронически отмечали думцы, это страна неограниченных возможностей.

Думаю, ни один «адвокат дьявола» не смог бы составить более веское обвинительное заключение. В качестве свидетелей он может вызвать величайших русских писателей прошлого и самых выдающихся современных деятелей политики, искусства, литературы и науки. Он вызовет свидетелями бесчисленное множество моралистов и сатириков и докажет, что русский Бог — это бог неразберихи, бог всего, что находится не на своем месте, и не таково, как должно быть. И еще он посмеется над всеми реформаторами, предложит им для начала заняться собой, а закончит свою обвинительную речь с ухмылкой, пробормотав: «Милая страна, нечего сказать». Конечно, обвинения «адвоката дьявола» насквозь несправедливы — на то он и «адвокат дьявола». И защита может выстроить сильные контраргументы, начисто опровергнув часть этих заявлений, а к остальным добавив оговорки.

Но защите не обязательно этим ограничиваться. Она может указать, что все самые убедительные доводы обвинения одновременно составляют его изъяны. Нужно лишь сказать нашему «адвокату дьявола»: «Я все это знаю, и вы при желании могли бы привести еще более веские аргументы. Я все это признаю, но несмотря на это, а порой даже именно из-за этого Россия обладает для меня неизъяснимым очарованием. Несмотря на все, что вы сказали, я люблю эту страну, с восхищением и уважением отношусь к ее народу».

Что он сможет на это ответить? Думаю, ничего. Если вы признаете перечисленные недостатки и прибавите, что, по вашему мнению, это теневые стороны положительных качеств, столь ценных, что они полностью перевешивают эти изъяны, обвинительное заключение «адвоката дьявола» рухнет как карточный домик. Именно таково мое отношение к России. Я вижу в ней бесчисленное множество изъянов и недостатков, некоторые из которых, возможно, есть не что иное, как случайные и преходящие последствия дурного государственного управления, и с течением времени они исчезнут, как уже исчезло многое, что было еще хуже. Другие же, возможно, носят врожденный, коренной характер — это результат первородного греха и того, как русский характер выражает ту долю первородного греха, что неизбежно в нем содержится: они неотделимы от него и неустранимы. Может быть, этих недостатков гораздо больше — я просто не все обнаружил. Но это меня не волнует, ведь я осознал и испытал на себе следствия других качеств и добродетелей, на мой взгляд, более значимых и важных, чем все возможные изъяны, вместе взятые, и таких качеств неизмеримо больше. В результате всего этого Россия обладает для меня неодолимым очарованием, а ее народ — невыразимой привлекательностью.

Чары этой страны в целом отчасти связаны с нею самой, а отчасти — со здешним образом жизни, с характером народа. Те качества, которыми он обладает и чье благотворное воздействие я испытал на себе, представляются мне самыми дорогими из всех качеств, добродетели — самыми важными из всех добродетелей, проблески красоты — редчайшими в мире, песни и музыка — самыми незабываемыми и сердечными, поэзия — самой близкой к природе и человеку, а человечность людей — самой близкой к Господу.

Наверно, в этом-то и состоит весь секрет: русская душа полна человеческого христианского милосердия, более теплого и глубокого, выражаемого с большей простотой и искренностью, чем все, с чем мне приходилось сталкиваться в других народах и странах. Именно это качество стоит за всем тем, что придает очарование русской жизни, какими бы неприглядными ни были ее условия, что придает трогательность русской музыке, искренность и простоту — религии, манерам, общению, песням, стихам, живописи, актерской игре, одним словом, искусству, жизни и вере России.

Острее всего я осознал это холодным и сырым декабрьским вечером в Петербурге, когда взял извозчика. Было темно, и мы ехали по набережным из одного конца города в другой. Долгое время я молчал, но потом случайно что-то сказал извозчику о погоде. Он мрачно ответил: погода плохая, и все остальное тоже плохо. После этого мы опять какое-то время ехали в молчании, но затем, после еще одной моей досужей реплики или вопроса я узнал, что ему в тот день не повезло — его оштрафовали. Дело было пустяковое, но каким-то образом оно отчасти пробудило мой интерес, и я выпытал у извозчика всю историю — действительно, это было простое невезенье, ничего серьезного. Но рассказав ее, он так тяжко вздохнул, что я спросил: неужели это происшествие все еще так его гнетет? Нет, ответил он и постепенно начал рассказывать о совсем недавно постигшей его страшной катастрофе. Оказывается, у него был участок земли и домик в деревне недалеко от Петербурга. Недавно дом сгорел. Конечно, он застраховал свое имущество, но страховки явно не хватит, чтобы хоть как-то поправить дело. У него было двое сыновей — один из них учился в школе, а второй работал где-то в провинции. Пожар стал несчастьем, которое буквально разрушило все планы. Все его имущество сгорело. Он больше не мог платить за учебу сына. А второй сын написал ему из провинции, что обручился и намерен жениться, прося его согласия, совета и благословения. «Он уже два письма мне прислал, — рассказал извозчик, — а я молчу. Что я могу ему ответить?» Я не в силах передать всю убедительность, простоту и трогательность этого рассказа: он говорил медленно, делая паузу после каждой фразы, с той библейской, величественной безыскусностью и чистотой речи, что является столь драгоценным свойством бедняков в России. Слова словно вырывались у него прямо из сердца. Он ни на что не жаловался, никого не винил, в его словах не было ни капли нытья. Он просто излагал голые факты с необычайной простотой. Но несмотря ни на что его вера в Бога, покорность воле Провидения осталась непоколебимой, твердой и возвышенной. Дело было три года назад. Я уже позабыл подробности его истории, хоть их было немало. Но не забылось ощущение, что ты находишься один на один с человеческой душой, открытой и обнаженной, с человеком, переживающим трагедию с достоинством Прометея, трогательностью короля Лира и твердой верой Иова. И такое прикосновение к божественному, в подобных обстоятельствах, признаюсь, возможно только в России.

Когда я говорю, что для меня Россия обладает несравненным и неодолимым очарованием, я имею в виду, что это очарование связано с моей любовью к русскому народу, и эта любовь — не пристрастие к курьезному, живописному, далекому и необычному, а выражение, дань, признание, восхищение теми качествами, которые, по моему мнению, являются самыми яркими алмазами в короне человеческой природы.

«Иностранцы, — писал недавно один русский журналист, — что приезжают в Россию и всячески восторгаются нашим народом, в глубине души, тем не менее, презирают нас. Они восхищаются в нас теми качествами, что считают первобытными и варварскими, они смотрят на нас как на добродушных и милых дикарей». Хочу заверить этого писателя, да и любого русского, кому случится читать эти строки: что бы кто ни думал, в том, чем я восхищаюсь в русском народе, нет ничего варварского, живописного или экзотического. Это нечто вечное, общечеловеческое и великое — а именно, человеколюбие русских и их вера в Бога. И эти качества, на мой взгляд, того порядка и уровня, что любая вивисекция грехов и перечисление недостатков, любая дотошная критика и придирчивый анализ становятся напрасным делом. Возможно, русским кажется полезным упрекать и критиковать самих себя, раз они этому постоянно предаются. Все это не столь важно, когда иностранец пишет для иностранцев и к тому же о стране, вокруг которой в прошлом было столько предрассудков, о которой рассказывалось столько небылиц. Ему важно осознать и указать на светлые стороны, о которых ничего не известно его соотечественникам, а не анализировать пятна на солнце. Ведь полезны наблюдения тех людей, которые восхищаются, а правду видят и чувствуют те, кто видит и ощущает свет этих солнечных сторон. Самое важное в солнце — его свет, а не пятна на нем.

Тем не менее выражать восхищение качествами другого народа — задача всегда деликатная. И зачастую иностранцев справедливо раздражает, когда их хвалят за те качества, что они сами считают наименее достойными похвал. Ничто не может разозлить так, как снисходительный тон некоторых людей, когда они хвалят определенные вещи, удостоившиеся их одобрения в других странах. К примеру, англосаксы говорят латинским народам: «Держитесь своего прошлого, держитесь своих суеверий, своих реликвий, своих развалин и представлений, оставайтесь людьми творческими, яркими, но уберите руки от броненосцев, аэропланов, телефонов, трамваев и паровых плугов, оставьте эти практические вещи нам. Вы не способны со всем этим управляться. Не пытайтесь осовремениться, вы этим портите весь эффект». Зачастую именно так люди относятся к испанцам и итальянцам, и такое отношение выводит их из себя. Или кто-то говорит ирландцам: «Вы такие веселые, зачем вам профессиональные навыки? Зачем вам лезть в такое серьезное дело, как политика?» Для ирландца подобные разговоры более чем оскорбительны. А теперь представим себе, что иностранцы начнут советовать англичанам, соплеменникам Шекспира, Мильтона, Шелли, сэра Джошуа Рейнольдса, Гейнсборо и Констебла[117]: «Не трудитесь писать стихи и картины, оставайтесь за своими прилавками, на своих ткацких фабриках, вы — народ лавочников, а искусство оставьте нам». Вряд ли нам это понравится. Такие умонастроения возникают из того, что один французский писатель называет ип optimisme beat (восторженным оптимизмом) — этакого слюнявого и бесхребетного удовлетворения самим собой и всем остальным, бессмысленного и раздражающего. А когда к этому отношению примешивается настойка из прогоркшего елея или доза бурной и снисходительной сентиментальности — когда, например, люди удостаивают покровительственной похвалы ритуалы такого института, как Католическая церковь, это еще более невыносимо.

Поэтому я и хочу полностью прояснить свою позицию в этом вопросе. Даже если, как я надеюсь, мне удалось избежать этой опасности, и у читателей не создастся впечатление, будто русские интересны как некие экзотические варвары, едва прикоснувшиеся к цивилизации дикари, я, тем не менее, не хочу вызвать и подозрение в том, что восхищаясь их душевными качествами, я прохожу мимо их разума или подразумеваю отсутствие у них твердости, решительности и практичности. Не хочу, чтобы кто-то подумал, будто я внушаю им: «Будьте добрыми, милыми детьми. Остальное оставьте тем, кто поумнее». Говорить об их уме со всеми вытекающими последствиями нет смысла. Мы все знаем, что они умны. Хочу лишь указать: по моему мнению, русские еще и добры, и их доброта даже важнее их ума, поскольку доброта вообще — более редкое и ценное качество, чем ум. Возможно, это трюизм, но современная жизнь придает большинству трюизмов вид ошеломляющих парадоксов.

Возьмем, с одной стороны, самые потрясающие примеры энергии и практических достижений — людей, поступки, факты, которыми могут похвастаться латинские и англосаксонские народы, и мы увидим, что на этом фоне русские могут не опасаться ударить лицом в грязь.

Или возьмем любой из изъянов, которые русские критики называют проклятием своей страны, и обнаружим: доказать, что упрек правдив, нетрудно, но это еще не вся правда — правдиво и противоположное, и исключения просто поразительны. Русские, к примеру, часто называют своим национальным изъяном лень и недостаток практической энергии. Что ж, пусть так: но оборона Севастополя, строительство Транссибирской магистрали или транспортировка войск по одной-единственной железнодорожной ветке во время войны с Японией — примеры необычайной энергии и выдающиеся достижения. Да и в лице Петра Великого, Суворова и Скобелева Россия дала миру примеры кипучей, просто устрашающей энергии. В русском характере не может не быть твердости — иначе сама Российская империя не была бы зримым свидетельством этого факта. Российская империя — результат практической деятельности, и она стоит, как стояла.

С другой стороны, возьмем те вопиющие недостатки, которые русские критики выделяют и осуждают как самые больные и слабые места национальной жизни и характера, и мы без труда найдем их аналоги в других странах Европы и Америки. Кроме того, зачастую обнаруживается: то, что мы приписываем язвам некоей конкретной формы правления, на деле — следствие первородного греха, и свойственно всем странам, как бы ни выглядела и ни называлась их политическая система.

Впрочем, я хочу сказать о другом: если в том, что касается общих категорий изъянов и достоинств, добродетелей и грехов, русские равны другим народам, не хуже, если не лучше их, то они, при прочих равных условиях, по натуре своей обладают особым и уникальным даром доброты и веры, соответствия которому трудно найти у кого-либо еще, хотя в Америке вы, пожалуй, обнаружите нечто подобное.

Потому-то я уделял меньше внимания твердости характера, решимости и упорству, которые должны быть свойственны всем великим нациям, чье наличие естественно и неизбежно вытекает из самого того факта, что данный народ велик. Такие качества следует считать само собой разумеющимися. Если бы их не было, не было бы и Российской империи.

Поэтому я не останавливаюсь на них в этой книге и решил подробнее рассказать о тех качествах, что, на мой взгляд, характерны только для России, и, как я считаю, тоже являются источником ее величия. Кроме того, я полагаю, что эти последние качества важнее и сами по себе.

Надеюсь, теперь я ясно объяснил, что именно из скромного восхищения этими особыми качествами — а это ни в коей мере не исключает признания и уважения к другим качествам, свойственным всем великим народам, — не по капризу воображения, не из снисходительного самодовольства или лицемерного чувства превосходства я готов повторить в отношении России те слова, что Роберт Льюис Стивенсон некогда адресовал одному французскому писателю (тот, правда, остался к ним глух): J’ai beau admirer les autres de toute ma force, c’est avec vous que je me complais a vivre (как бы сильно я ни восхищался другими народами, жить мне хотелось бы вместе с вашим).