Что такое «не везет»

РОДНАЯ СТЕНА

Дом, в котором давным-давно живут Усов и Светка, не очень новый, даже старый. Стены у него такие толстые, что комиссия, которая осматривала дом, ответила жильцам:

— Сносить не будем. Две тыщи лет еще простоит, живите на здоровье.

Неизвестно почему, задний фасад дома выходит на набережную, а фасадом упирается в высокую слепую стену. Когда-то напротив был другой дом. Его снесли, построили новый, тот, где живут Мишка и Сонкин, а стена осталась. Окно Усовых и окна Светки смотрят в стену. Она вся пятнистая: серая, а местами, где штукатурка отвалилась, красная, кирпичная. Вверху же от копоти почернела или от времени: все от времени чернеет.

Светкин отец говорит, что стена ограничивает горизонты их семьи. Он пишет заявления в разные места о том, что к его ре-бейку не попадает солнце. На все заявления отвечают вежливо, но стену не сносят. Мать его успокаивает:

— Просто чудесно, что перед окнами, где стоит стол нашей девочки, стена! По крайней мере, дочь не отвлекается от уроков.

Мать не понимает, что стену разглядывать очень интересно. То дождь по ней стекает косыми струями, то иней нарисует узоры. Короче говоря, уроки удобно не делать, даже если делать их очень удобно. А можно делать просто так, когда хочется их делать.

Они сидели во дворе на скамейке, у стола, где обычно играют в «козла». Сегодня «козла» уже забили и разошлись. Они сидели вдвоем — Усов и Светка. Им было тоскливо. Светка только что сообщила: скоро отцу дадут новую квартиру совершенно в другом районе и она отсюда сматывается. Но хотя квартира будет новая и все такое, Светке жаль уезжать. Как-никак всю жизнь они прожили друг возле друга. И выросли здесь, в этом дворе. А теперь и в школу в другую идти, и вообще…

Светке хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы Усов помнил всю жизнь и никогда не забывал. Она не знала, что придумать, и от этого ей было еще грустней. Вдруг она повеселела, подмигнула и предложила рассказать одну историю.

— Валяй! — сказал Усов и поднял воротник: все-таки было уже холодно.

Светка влезла на стол, размахивала руками.

— Вот, значит…

— Что — вот?

— Не передразнивай, а то замолчу… Жила-была одинокая женщина. Раз она заболела, и пришел к ней доктор из районной поликлиники. Была осень, как сейчас. А напротив ее окна стояло одинокое дерево, и с него падали листья. И женщина говорит: «Вот упадет последний лист, и я умру…»

Почему, когда грустно, в голову приходит все такое печальное? Усов сидел, уставясь в землю, и даже перестал ногами скрести.

— Ну, а потом что?

— А потом… вечером ее сосед пошел на кухню чайник разогреть и видит: с дерева последний лист упал. Он взял лестницу, кисть и краски и нарисовал на стене, напротив ее окна, лист.

— И больная не умерла? — спросил Усов.

— Глупый, не в этом дело!

— Погоди-ка! — вспомнил Генка. — Ведь есть такой рассказ, не помню у кого!

— Ну и что? — обиделась Светка. — Я ведь не сказала, что сама придумала!

Она похлопала его по спине и сказала снисходительно, точь-в-точь как бабушка:

— Эх ты, недотепа! Хочу тебе перед отъездом подарок придумать, а до тебя не доходит. Сама бы сделала, да у меня силы мало и лестницы нет.

Только тут до него дошло.

Делать нужно сразу, сейчас. Потому что все, что бы ни собирался сделать, если отложишь — никогда не осуществляется. И вообще скоро зима. Одному расхочется, другому перехочется. Опять же, сейчас темно, и никто ничего не заподозрит.

Они разбежались по квартирам.

Усов взял на кухне банку с белилами (бабушка летом красила окно) и две кисти. Светка нашла остатки синей краски, которой их сосед подкрашивал старенького «Москвича», и еще краски в тюбиках.

Когда Светка вынесла все это во двор, Усов уже сидел на скамейке.

Генка где-то отыскал лестницу. Еле-еле вдвоем дотащили ее до стены, и Усов полез. Света стояла внизу, подавала кисти и банки.

— Да тише ты! Не громыхай, а то кто-нибудь в окно выглянет.

Усов спросил:

— Что будем писать?

Он так и сказал — «писать». Так всегда говорят художники. Что писать, об этом они забыли.

— Ну что? — сказала внизу Светка. — Ясно, что…

Но ей самой было не очень ясно. И она говорит:

— Будем писать, кто что может.

Светка забралась на две ступеньки, вынула из кармана кусок мела и провела по стене черту возле ног.

— Чего стоишь? Мажь белой краской верх, только немножко синей добавь.

Светка макнула кисть в синюю банку и стала продвигаться вдоль стены.

Было темно. Фонарь, который висел во дворе, кто-то давно разбил. Из-за крыши виднелся кусок луны. От луны стена и волосы у Светки поседели.

Неизвестно, как стена, но руки у Генки покрасились хорошо.

— Что ты там мажешь, а? — басил сверху Усов.

— Море, я мажу море!..

Пока они со Светкой рисовали, Усов все думал. Сколько лет живут в этом доме, и всегда эта стена как стена. А завтра утром все выйдут, и стены как бы нет. То есть она есть, но будто во двор приехал знаменитый мексиканский художник, который тоже мастер раскрашивать стенки, но имя которого Усов забыл. Ведь сказали же, что стена будет стоять две тысячи лет. Дом снесут, а стена останется.

Светка что-то задумала. Она стала белой краской проводить немыслимые линии. Генка еще быстрее малевал голубым.

Внизу, в темноте, кто-то закашлялся. Светка перестала красить и в испуге оглянулась.

— Не обращайте на меня ровно никакого внимания, — сказал снизу человек. — Я, если не помешаю, тут постою…

Она узнала человека по голосу. Да это Аркадий Михайлович, старый художник из квартиры под чердаком! Всю жизнь в доме прожил. И всегда один. Уезжал на несколько лет, а после вернулся. Когда мать устраивала Светку в изобразительную студию, она заходила к Аркадию Михайловичу.

— Обязательно ведите ее, — сказал он, посмотрев Светкины рисуночки. — Обязательно! У вашей дочери несомненный дар подмечать живописные детали.

— Любопытно, очень любопытно получается, — повторял теперь художник. — Правда, несколько темновато разглядывать этот шедевр. Ну что ж, утром будем присутствовать на вернисаже. Желаю удачи!..

Он приподнял шляпу и исчез в подъезде.

Раскрасили чуть ли не всю стену, сколько достать с лестницы смогли. Кончилось тем, что Светка согнала Усова с лестницы, забралась наверх и намалевала огромное рыжее пятно, из которого лучи прорывались сквозь тучу. Лучи падали на синие волны и белую-белую пену.

— Вот ты где, Усов! Легок на помине…

Из темноты показался Гаврилов, остановился, потрогал лестницу.

— Почему я легок, а не ты? — спросил Усов.

— Ты легок, потому что тяжел! Опять о тебе сейчас в школе говорили. И когда только за голову возьмешься?!

— Возьмусь, не волнуйся!..

— Ты смотри, краской меня не заляпай, — сказал Миша на всякий случай Светке и поправил папку под мышкой. — А кто это вам поручил?

— Мы добровольцы, — пробурчал Генка.

— Как это? — не понял Мишка.

— А вот так! Сами — и все. Да ты иди…

— Иду, — сказал Гаврилов, пожав плечами, и, оглядываясь все время назад, ушел.

Светка хотела еще что-то нарисовать, но тут ее позвали домой, и ей пришлось сматывать удочки. А потом Генке. Выйдет бабка — хуже будет…

На кухне Усов разглядел, что штаны и рубашка вымазаны в синей, белой и голубой красках. Стал спешно отмываться, но еще больше перемазался. От него пахло, как от керосиновой лавки.

Бабушка все это увидела и заплакала.

— Ну, не плачь! Чего ты все плачешь? — говорит Генка. — Завтра сам снесу штаны в химчистку.

Бабушка перестала плакать и засмеялась.

— Если твои штаны нести в химчистку, пятна останутся, а штаны протрутся. И себя тоже отнесешь? Горе ты мое горькое. Пей молоко — и спать.

Утром Усов отправился в школу. А вернулся домой, бабушка в ужасе. Приходил управдом, разгорелся скандал.

— Что еще вы вчера во дворе наделали? Сознайся, а?

— Да ничего не наделали!

— Как это ничего? Акт, говорит, составлять будут.

— Какой акт?

— Как же! Вы там весь двор изуродовали. Ремонт, говорит, требуется. Деньги, говорит, с родителей взыщем…

Генка на всякий случай промолчал. А вечером пришел пенсионер Тимофеич.

— Безобразие это! Форменное хулиганство! — повторял он, стоя на пороге, а уходя, сказал, что во дворе устроят товарищеский суд и привлекут к ответственности, кто виноват.

— Что же это за напасть, горе мне! Вот наградил господь внуком, — причитала бабка.

— Да не господь это, — ворчал Усов. — Это Тимофеич нам мстит за то, что бредень его в воду закинули.

— Выдумаешь тоже! Тимофеич — пенсионер уважаемый. А вы?

— Браконьер он, а не уважаемый!

Через три дня всем велели прийти в красный уголок. Светка и Усов стояли перед столом с зеленым сукном. За столом сидел управдом и еще старики со двора. Красный уголок был полон пенсионерами. Светкина мать скрыла от отца, что ее вызвали из-за плохого поведения дочки. Она сидела рядом с Генкиной бабушкой. Та плакала, стеснялась, что плачет, и украдкой вытирала глаза платком. Светкина мать утешала Генкину бабушку, а сама думала, что вот передалось дочери плохое от Усова, а хорошего он от нее не набрался.

В углу, возле двери, сидел Мишка Гаврилов, положив на колени папку. Ему было очень обидно, что опять на класс пятно из-за Усова. А тут еще Светка. И как это такие люди вечно все делают во вред себе и другим, а после за них отвечай…

В дверях появился Сонкин.

— Иди отсюда! — зашептала Светка.

— А я тоже красил, — сказал ей Сонкин.

— Не ври, ты не красил!

— Нет, я красил!

И Сонкин встал рядом с Усовым и Светкой.

Управдом сказал, что поступила жалоба на хулиганов чистейшей воды. И посмотрел на Тимофеича. Тот утвердительно кивнул.

— Они, — сказал управдом, — загрязняют территорию двора, безобразно разукрасили чистую стену. Это так оставлять нельзя.

— Ни в коем случае! — подтвердил Тимофеич.

— И родителей таких нужно бы привлекать, — прибавил управдом. — Потому как это хулиганство чистейшей воды!

Почему чистейшей воды, Усов не понял.

Потом слово взял пенсионер Тимофеич. Это он во дворе вкопал стол и скамейки, чтобы было где играть в «козла». По случаю заседания он даже побрился.

— Здесь сейчас, где вы сидите, кипит жизнь, — сказал он. — И каждый должон в ней участвовать. А они всем мешают. Да! Ну, еще бы написали на стене какой-нибудь хороший лозунг. Так ведь нет, понимаешь! Изобразили какую-то абстрактную живопись, которую смотреть противно!

«Сейчас браконьерами назовет», — подумал Сонкин. Но про рыбу Тимофеич решил не вспоминать.

После него встала старушка-лифтерша.

— Нам, — говорит, — отпускают большие средства на жилой фонд, а находятся вот такие несознательные, которые расхищают этот фонд. Это они пишут мелом ругательства, и лифт ломают в новом доме номер семнадцать, и тушат окурки об стену в подъездах. Я бы это дело так не оставила. Может, их нужно вообще выселить из нашего прекрасного города. Пусть в другой раз знают, как мазней замазывать стену…

Светка молчала: она испугалась. И только глазами моргала. Усов тоже молчал и, как всегда, ушами шевелил. А Сонкин (и кто его только просил?) не выдержал:

— Чего замазывать? Стена же была грязная! Ее все равно сносить надо.

Может, лучше бы Сонкину промолчать?

— Ишь вы какие? — сказал Тимофеич. — Сносить! Ежели всякий молокосос сносить будет, что захочет, это что же будет? Он думает, очки надел — и уже можно сносить! Не вашего ума это дело!

— Нет, нашего! — вдруг крикнула Светка. — Мы ведь лучше сделали. Вам же веселей тут в «козла» играть.

— Мне веселей не надо! — отрезал Тимофеич. — Мне и так весело. «Козлом» я никому вреда не приношу. Провожу свой пенсионный досуг. А из-за вас я нынче не играю в «козла». Сижу тут, понимаешь…

— Позвольте мне сказать слово!..

Все повернулись к двери. Там у стены стоял старый художник Аркадий Михайлович. Никто не заметил, как он пришел. Он немного помолчал, помял в руках шляпу и начал говорить мягко и тихо, как будто он уже десять раз это говорил.

— Вы видите, я старый, седой человек, — сказал он, и действительно все это видели. — В этом доме я живу дольше вас всех. И даже Тимофеича помню, как он тут во дворе лоботрясничал… Я самый старый человек и думаю, что ни к чему сгущать краски. Возможно, дети виноваты, нарисовали на стене, где нельзя. Но никакая это не абстрактная живопись, а самая обыкновенная. Выступавшие здесь просто не в курсе. Вон мексиканский художник Сикейрос целые стены разрисовывает.

— Ты нас Сикейросом не пугай! — сказал Тимофеич. — Мы сами понимаем, что к чему…

— По-моему, — продолжал Аркадий Михайлович, — даже неплохо нарисовано.

— Зря ты становишься на их защиту, — напирал Тимофеич. — Верно я говорю?

Это он обратился к управдому.

Управдом не знал, как быть, и промолчал. И не наказать нельзя. И Тимофеич — вредный, с ним лучше по-хорошему, и палку перегнуть управдом боялся.

— Еще надо проверить, где они краски взяли, — твердил Тимофеич. — Может, на стройке украли, а, Сикейросы?

— Ну, я вам советую не забываться! — возмутился художник.

— В школу мы все-таки письмецо напишем, — продолжал, не слушая его, Тимофеич. — Пусть знают, какие они хулиганы. Напишем письмецо, пусть их накажут по пионерской или какой там линии. А то они что думают? Выйду на улицу и буду делать, что захочу. Чего доброго, везде станут рисовать свою, понимаешь, живопись…

Ребята выбежали из красного уголка, чтобы ни с кем не разговаривать.

Мишка вышел за ними следом, постоял, хотел что-то произнести, но махнул рукой и отправился к своему парадному.

— Надо было сказать, что Тимофеич сам браконьер несчастный! — крикнул Сонкин, догнав Усова.

— Не, не надо! — решил Усов. — Скажешь — доказательства нужны. А у тебя они есть? То-то! Тебе же и достанется…

На улице, под фонарями, кружились снежинки. Кружились, соединялись в хороводы и уносились в темноту.

— Ты зачем явился, Соня? — спросила Светка. — Вот и тебе попало…

— Ехал бы ты к своему бегемоту, — сказал Усов.

Светка стояла под фонарем и языком ловила снежинки.

— Тебе-то что! — Усов повернулся к Светке. — Уедешь и будешь гулять в другом дворе. А нам тут до самой смерти жить…

Он не сказал «мне», а сказал «нам». Хотя грустнее всех оттого, что Светка уезжала, было именно ему.

Глаза у Светки стали печальными.

— Мальчишки, а мне из класса жалко уезжать. Из школы не жалко, а из класса жалко.

— Так не бывает, — сказал Сонкин.

— А вот бывает! Я раньше думала, что учителя одинаковые. А теперь знаю: Алла Борисовна не такая. У тебя, Соня, мать — человек. И класс жалко. И даже Гаврилова, хотя он пижон и воображала. А вы? Вы меня будете вспоминать?

Сонкин усмехнулся, пожал плечами, кивнул. Генка думал о чем-то своем, очень важном.

— У меня такое чувство, — бросил Усов в темноту, ни к кому не обращаясь, — будто я уже перешел…

Но его услышали.

— Куда перешел? — не понял Сонкин.

— А туда… во взрослые…

— Ну и что?

— А то, что лучше бы я оставался маленьким.

— Да не расстраивайся, чего там! — утешила Светка. — Взрослые тоже люди… Глядите, мальчишки, какие мы хорошие вещи нарисовали!

На бывшей грязной, пятнистой стене по синим с белой пеной волнам метался парусник. Над ним висело рыжее солнце.