Что знал Сталин

Глава 20. Накануне

В пятницу 20 июня 1941 года, когда слухи о близком германском нападении становились все более настойчивыми, Проскуров решил зайти в Управление военной разведки и узнать, как обстоят дела на самом деле. Данных, что он провел хоть какое-то время со своим преемником Филиппом Голиковым, не имеется. Это не удивительно, потому что репутация Голикова, как человека, манипулирующего разведывательной информацией, чтобы подкрепить «теории» Сталина, к этому времени была хорошо известна большинству сотрудников РУ. Вместо этого, Проскуров зашел в кабинет полковника Ивана Большакова, который возглавлял германское направление[451]. Очевидно, что целью Проскурова было обсудить с офицерами, которые обрабатывали материалы, поступающие с «поля» — из резидентур РУ и из других разведывательных служб и органов безопасности, включая внешнюю разведку НКГБ. Вероятно, он был особенно заинтересован в сообщении источника «Бранда» из хельсинской резидентуры РУ о «всеобщей мобилизации в Финляндии»[452]. Наверное, еще больший интерес вызвало донесение командующего Северным флотом адмирала А.Г. Головко, в связи с облетом 17 июня базы флота в Полярном немецким самолетом, летящим на очень небольшой высоте. Зенитной артиллерии был отдан приказ открыть огонь, но выполнен он не был. Когда адмирал спросил командира батареи, почему он не выполнил приказ, тот ответил, что войска столько раз предупреждали избегать провокаций, что он боялся действовать[453].Проскуров вспомнил происшествие, случившееся 18 июня, когда боязнь быть обвиненными в распространении паники повлияла на то, как была воспринята информация немецкого дезертира. Солдат, который ударил офицера и боялся военно-полевой суда, перешел в расположение 15-го пехотного корпуса в Ковеле в северо-западной части Украинской ССР. Он заявил, что Вермахт начнет нападение в 4.00 22 июня. Когда командир корпуса сообщил об этой информации вышестоящему начальнику, тот ответил: «Вы зря поднимаете тревогу»[454].

Проскуров мог видеть потрясающее донесение от «Старшины», что «все военные мероприятия Германией по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены, и удар можно ожидать в любое время». Это донесение было получено в 6.00 16 июня, и к полудню послано в ЦК. 17 июня оно было послано Сталину и Молотову с препроводительной запиской наркома госбезопасности Меркулова. Известно, что Павел Фитин, который готовил этот официальный документ, позаботился, чтобы сообщение было послано и в РУ.

Проскурову, возможно, показали два донесения Рихарда Зорге от 15 июня, в одном из которых сообщается, что «война начнется в конце июня», во втором — что «нападение произойдет по широкому фронту на рассвете 22 июня»[455]. Может быть, ему также показали сообщения пограничных войск. В одном, от 18 июня, описывается движение германских войск на позиции подготовки к наступлению. (Послевоенное исследование германских документов подтверждает, что распределение Первого эшелона германских войск на позиции готовности началось в это время)[456].

Одно донесение он явно не видел, но, как летчик, оценил бы очень высоко — оно было подготовлено командиром 43-й истребительной дивизии полковником Г.Н. Захаровым, который 19 июня совершил разведывательный полет по всей длине границы в дневное время. Его донесение своему руководству — Дмитрию Павлову и Ивану Копцу — не оставляет ни малейшего сомнения: немцы готовятся к наступлению в самое ближайшее время. Павлов и Копец отвергли этот вывод, и донесение никогда не было отослано[457]. Этот отказ необъясним — разведывательный полет в такое время дал бы командованию Западного особого военного округа самое полное представление о типе и расположении войск, готовых напасть на них. Хотя обычно немцы поддерживали высокую степень дисциплины маскировки, некоторую деятельность было трудно спрятать — например, стоящие наготове понтоны. Они были необходимы, если наступление должно было начаться, как намечалось.

Хотя он не мог видеть именно это донесение, но Проскуров во время своего посещения услышал и увидел достаточно, чтобы, получить предупреждение о неминуемой опасности его самолетам. Все еще находясь в штабе разведки, он подошел к телефону секретной связи и позвонил начальнику штаба 7-й армии. Он сообщил ему о почти гарантированной опасности германского нападения в ближайшие дни, и приказал немедленно передислоцировать все самолеты на запасной аэродром. Он отдал этот приказ, несмотря на то, что Сталин категорически запретил любые действия, которые немцы могли посчитать провокацией[458].

Субботу 21 июня Проскуров потратил на подготовку к отъезду. Город казался покинутым, так как многие москвичи воспользовались прекрасной погодой раннего лета, чтобы провести выходной день за городом.

На следующий день Иван Иосифович, его жена Александра Игнатьевна и две их дочери, восьми и четырнадцати лет, планировали устроить пикник, но по какой-то причине Проскуров тянул с выездом. В полдень по радио выступил Молотов, который рассказал о боях, начавшихся с рассветом. Так большинство людей впервые узнало о нападении немцев, то шок был явным. Проскуров немедленно отправился в Наркомат обороны. Он вернулся во второй половине дня, собрал вещи и распрощался с дочерьми. Затем они с женой отправились на вокзал — и он уехал. Никогда больше родные его не увидели.

Последняя предвоенная неделя, 16 июня, началась на Лубянке для Павла Михайловича Фитина с получения донесения из Берлина, содержащем предупреждение: «Все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены, и удар можно ожидать в любое время». «Старшина» добавил к сообщению неприятную «пилюлю», перечислив назначенных немецких начальников военно-хозяйственных управлений будущих округов оккупированной территории СССР, и закончил цитатой Розенберга, заявившего на собрании хозяйственников «оккупированных территорий СССР»: «Понятие Советский Союз должно быть стерто с географической карты»[459].

17 июня эти материалы были посланы Меркуловым Сталину. После того, как Сталин прочитал их, он приказал Меркулову и Фитину доложить ему в Кремле. Статья в «Красной Звезде», описывая их визит, указывает время их прихода — полдень 17 июня. Это странно, потому что журнал регистрации посетителей в тот день отмечает, что Сталин никого не принимал до Молотова, который пришел в 20.15. Затем в 20.20 прибыли Меркулов и Богдан Кобулов, и пробыли до 21.00. Упоминания о приходе Фитина нет. Во всяком случае, для Сталина было бы очень необычно приехать с дачи в Кунцево в свой кремлевский кабинет к полудню. Время прибытия Сталина в Кремль в предвоенную неделю меняется, но самый ранний час приезда, отмеченный в журнале — 16.00. Другие историки подтверждают, что у Сталина была привычка приходить в кабинет в вечерние часы, работать до глубокой ночи и к утру возвращаться на дачу, поспать[460].Этот и другие случаи заставляют нас задуматься, до какой степени в журнале аккуратно отмечались все посетители Сталина. Что касается визита Меркулова — Кобулова, то он может быть связан с докладной запиской Меркулова, также посланной Сталину 17 июня, по результатам «операции по изъятию антисоветского, уголовного и социально опасного элемента в Литве, Латвии и Эстонии». Меркулов явно отсутствовал в Москве с 11-го по 17-е июня. Его отсутствие было вызвано его участием в планировании и выполнении этой операции (всего было репрессировано 40178 человек). В отсутствие Меркулова, его замещал Кобулов[461].

В любом случае, когда Меркулов и Фитин прибыли в приемную Сталина, его секретарь сказал только: «Он ждет вас». Сталин поприветствовал их кивком головы, но не предложил сесть и остался стоять сам. Меркулов не говорил ни слова, предоставив Фитину объяснять происхождение документа. Сталин обозвал донесение «дезинформацией», приказав им проверить его достоверность и доложить ему[462]. Вернувшись в свой кабинет, Фитин вызвал П.М. Журавлева, начальника немецкого отдела, М.А. Аллахвердова, начальника вновь созданного информационного отдела, Зою Рыбкину и Елену Модржинскую, сотрудницу варшавской резидентуры[463]. Он рассказал им о совещании у Сталина и приказал проверить все донесения «Старшины» и «Корсиканца». На этой основе ими было составлено обозрение — так называемый «Календарь сообщений» за период с 6 сентября 1940 тогда по 16 июня 1941-го, в котором были указаны дата каждого сообщения, источники и краткое изложение содержания. Анализ демонстрировал, что «Старшина» и «Корсиканец» имели широкий круг хорошо подготовленных сотрудников. Из «Календаря», который Журавлев и другие сотрудники закончили в пятницу 20 июня, было ясно, что с лета 1940 года немцы имели твердое намерение напасть на СССР весной или в начале лета 1941 года. Когда Фитин прочитал это, он, должно быть, понял, что Меркулов никогда не пошлет «Календарь» Сталину, потому что он полностью противоречил убеждению последнего, что Гитлер не нападет на СССР. Соответственно, Фитин отослал его обратно в немецкий отдел, с запиской начальнику: «Товарищу Журавлеву: Оставьте это у себя. П. Фитин»[464].

Тем временем, 19 июня в фитинский немецкий отдел поступило огромное спецсообщение из НКГБ Белорусской ССР, сообщавшее детали окончательной подготовки немецкого нападения. Это было обычной практикой для управления Фитина — использовать такую информацию для составления сводного доклада, посылаемого в СНК и ЦК ВКП(б)[465]. Но эта работа была прекращена, когда из берлинской резидентуры НКГБ пришла телеграмма, в которой было тревожное сообщение от одного из старейших и самых надежных агентов Вильгельма Лемана ‹«Брайтенбах»›. Леман, офицер берлинской полиции, был советским агентом с сентября 1929 года. В 1930 году он был переведен в отдел полиции, работающий против советских граждан в Берлине. Когда к власти пришли фашисты, он оказался в контрразведывательном подразделении Главного управления безопасности Рейха (РСХА). Благодаря его донесениям о контрразведывательных усилиях гестапо, которых к 1939 году в архивах НКВД накопилось четырнадцать томов, берлинская резидентура смогла защищать свои операции и спокойно их проводить. Он был также ответственным за безопасность и контрразведывательные операции в военной промышленности Германии. Его донесения были настолько ценными, что с 1934–1937 годах им руководил Василий Зарубин, один из самых прославленных нелегалов НКВД (Он был больше известен в Соединенных Штатах под фамилией Зубилин, когда работал там в 1941–1944 гг.). Зарубин поразил Москву, когда направил донесения Лемана об опытной работе по ракетам, проводимым Вернером фон Брауном и другими[466].

В 1939 году внезапная смерть берлинского резидента Александра Агаянца вылилась в потерю контакта с Леманом. Она была восстановлена в сентябре 1940 года Александром Коротковым. Леман, который к этому времени дослужился до звания гауптштурмфюрера ‹капитана› гестапо, был ответственным за безопасность оборонной промышленности по всей Германии. После восстановления связи, он был передан новому куратору Борису Журавлеву («Николай»). В службе Лемана ценили так высоко, что 9 сентября 1940 года, Берия лично послал телеграмму в Берлин, в которой указывались правила безопасности для такого ценного источника. Благодаря своему положению, Леман имел возможность снабжать Резидентуру копиями практически всех представлявших интерес документов выходящих из его отдела РСХА. Например, 10 июня 1941 года он передал своему куратору секретный доклад шефа РСХА Рейнхарда Гейдриха по «Советской подрывной деятельности против Германии». Однако, настоящей «бомбой» стало его донесение от 19 июня, что его отделом гестапо получена информация, что Германия нападет на СССР в 3.00 часа утра 22 июня. Эта информация была такой важной, что в тот же вечер резидентура послала ее телеграммой, по каналу посла, чтобы она попала в Москву как можно быстрее. Но, очевидно, и это донесение, как и многие другие, было сочтено «фальшивкой и провокацией». Как же такое могло произойти? Годы службы Лемана и ценность его сообщений были хорошо известны даже Берии. Но Берия явно не имел желания противостоять Сталину из-за донесения, поэтому его должно быть утаили[467].

После начала войны куратор Лемана Журавлев вернулся в Советский Союз вместе с другими сотрудниками советского посольства. Контакт был потерян, и хотя московский Центр несколько раз пытался связаться с ним, забрасывая радистов в Германию по воздуху, однако, ничего не получалось. Из материалов американской армии явствует, что один из этих радиооператоров оказался двойным агентом и сообщил гестапо пароль для связи с Леманом. Гестапо подослало одного из своих людей, который провел с Леманом несколько встреч, выступая под видом агента РУ. Он получил секретную информацию гестапо, предназначавшуюся для РУ, от Лемана, который был арестован и тайно казнен. Его коллегам сообщили, что он погиб при выполнении задания в Восточной Пруссии. Жене Лемана сообщили ту же историю, и она, в надлежащем порядке, получала свою вдовью пенсию. Немцы, видимо, намеревались сохранить втайне, что Леман был советским агентом[468].

В выходные дни 21–22 июня Фитин поехал на дачу возле Тарасовки, к западу от Москвы. В воскресенье рано утром ему позвонили из НКГБ, приказав немедленно прибыть в Москву. Когда его машина мчалась в город, ему попадались группы выпускников школы, которые праздновали свой выпуск. При виде их, он спрашивал себя, «Неужели „Старшина“ ошибся?» Когда он вошел в здание, дежурный офицер сообщил ему, что немецкие войска перешли границу СССР. Люди еще боялись говорить «война». Странно, но при этих словах Фитин почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Хотя это было, конечно, необычно для любого человека — встречать войну в счастливом умонастроении, но Фитин знал, что если бы он ошибся в отношении «Старшины», его уже не было бы среди живых[469].

Трудно узнать, что чувствовал в эти дни до вторжения начальник Разведуправления Генштаба Филипп Голиков. Последнее спецсообщение РУ, архивный номер которого мы имеем, датированное 31 мая, дает общую картину до 1 июня 1941 года. В нем содержатся россказни, что Англия является главной целью Германии. За ним следуют два спецсообщения по Румынии. За период с 15 июня и до начала войны есть архивные документы, отражающих пять сообщений из резидентур РУ. Отметки на полях указывают, что Голиков был активным. Одно, датированное 15 июня, является донесением источника «Оствальда» из резидентуры РУ в Хельсинки о прибытии в финские порты двух моторизованных пехотных дивизий, которые затем были отправлены эшелонами на север страны. Не менее чем 2000 автомобилей и 10000 моторизованных пехотных и специальных войск были сконцентрированы в районе Рованиеми в центральной Финляндии[470]. Финляндия объявила войну СССР 26 июня.

За сообщением о германских войсках в Финляндии следуют два донесения Зорге из Токио от 17 июня. В первом говорится, что японцы еще не получили ответа от американцев на японское предложение вести переговоры или разъяснение американского предложения быть посредниками в китайском конфликте. Министр иностранных дел Йосуке Мацуока просил посла Ойгена Отта передать свою озабоченность Риббентропу в отношении близкой германо-советской войны. Он предпочитал бы германскую оккупацию Англии, чем войну с СССР, как единственный способ не вмешиваться в европейские дела. Он отметил, что германское посольство направило доклад в Берлин, с утверждением, что в случае германо-советской войны Японии потребуется шесть недель начать наступление против советского Дальнего Востока; посольство, однако, полагает, что на это понадобится больше времени[471].

20 июня донесение от источника софийской резидентуры РУ «Коста», который сообщает, что в разговоре с высокопоставленным немецким представителем последний заявил, что военные действия начнутся 21 или 22 июня. Еще одно сообщение Зорге от 20 июня, утверждает, что немецкий посол полагает, что война с СССР неминуема. Эта телеграмма была получена заместителем начальника информационного отдела Михаилом Панфиловым, а не Голиковым[472].

В 1969 году, в статье, озаглавленной «Уроки войны», Голиков настаивает, что самым важным из всех сообщений, был «Рапорт № 5 от 15 июня 1941 года, в котором даны точные цифры германских войск, стоящих перед нашими пограничными регионами Прибалтийским, Западным и Киевским — на 400 км в глубину германской территории. Мы также знали силы германской армии в Румынии и Финляндии». Голиков продолжал: «Из разведывательных донесений РУ мы знали дату нападения, но каждый раз Гитлер отодвигал ее (в основном из-за неготовности его войск), мы сообщали это нашему руководству. Мы обнаружили и сообщили все стратегические детальные планы для нападения на СССР, разработанные германским генеральным штабом, и самый главный из них пресловутый план „Барбаросса“». Так как нет никаких архивных ссылок на «Рапорт № 5», кажется вероятным, что он является созданием воображения Голикова. Также как и его заявление об оперировании им — вроде его обычного обращения с донесениями РУ[473].

Пока Сталин продолжал питать доверие к Гитлеру, многие советские высшие должностные лица были серьезно озабочены растущими подтверждениями германских намерений напасть на СССР. Пограничные войска, например, должно были сами быть убеждены в опасности растущими свидетельствами германских намерений агрессии, благодаря своим собственным великолепным донесениям, потому что 20 июня начальник погранвойск Белорусского округа издал приказ, направленный «на усиление охраны границы»: «До 30 июня плановых занятий с личным составом не проводить; личный состав, находящийся на сборах ‹…› немедленно вернуть на линейные заставы; выходных дней личному составу до 30 июня не предоставлять; на отдельных, наиболее уязвимых фланговых направлениях, выставить ‹…› посты»[474].

Тимошенко, который в мае 1940 года сменил Ворошилова на посту наркома, начал проведение ряда реформ, включая создание девяти новых механизированных корпусов в июле 1940 года, а также согласился на создание еще двадцати в феврале 1941 года. Однако стало ясно, что эти новые подразделения «недоукомплектованы личным составом, боевой техникой и материально-техническим обеспечением», а личный состав «слабо подготовлен». Эти недостатки имели место на протяжении всего существования Красной Армии, особенно в западных приграничных военных округах, и обострились из-за отказа Сталина воспринимать сообщения разведки о развертывании немецких войск вдоль советской границы. Так же ни программы реформ Тимошенко, ни подготовка ответить на германскую угрозу не смогли бы достичь цели из-за паралича, подавившего военное руководство нерешительностью Сталина[475].

В связи тем, что обстановка на границе становилась все более тревожной, в апреле — мае 1941 года Генеральный штаб начал тихо передвигать отдельные части с Дальнего Востока и других военных округов на запад. Хотя Сталин отверг, как провокационную, идею Тимошенко и Жукова о превентивном нападении — нет никакой отметки, что Сталин действительно получил копию плана, но Тимошенко и Жуков обсуждали с ним эту идею, — к середине мая он разрешил им передвинуть двадцать восемь дивизий, штабы девяти корпусов и четыре армейских штаба к пограничным округам. Эти армии должны были занять свои позиции в Киевском и Западном особых военных округах к 1-10 июня. Три дополнительных армии должны были быть развернуты на запад, но только одна достигла Москвы к 22 июня. Хотя было призвано почти 800 000 новобранцев, они были плохо обеспечены. Чрезвычайная задержка в движении этих войск прикрытия к местам дислокации и в снабжении их оружием, снаряжением и транспортом, в чем они очень нуждались, в скором времени станет критическим фактором[476].

Командующие войсками, уже развернутыми вдоль границы, понимали растущую угрозу и пытались получить от Тимошенко и Жукова разрешение на принятие мер на месте, чтобы укрепить боевую готовность. Их просьбы были отвергнуты. Всякий раз, когда какой-либо командир рисковал предпринять действия, которые, как он чувствовал, смогут улучшить его оборону, он имел шанс, что сотрудник контрразведывательного Особого отдела, обслуживающий воинскую часть, или местные погранвойска, заметят это и сообщит в Москву. Например, 11 июня командующий Киевским особым военным округом Михаил Кирпонос получил телеграмму от Жукова с требованием объяснить, почему начальники укрепрайонов получили приказы занять предполье. Кирпонос должен был объяснить рапортом наркому обороны «на каком основании подразделения укрепрайонов получили приказ занять эти предполья». Такие действия, информировал его Жуков, «могут спровоцировать немцев на вооруженный конфликт, и полны всякого рода последствиями ‹…›. Немедленно отмените его и доложите, кто отдал этот несанкционированный приказ». В тот же день Кирпонос получил второе указание Жукова, предписывающее ему «подтвердить выполнение приказа, и доложить ему к 16 июня»[477]. В другой раз Жуков узнал, что командующий Прибалтийским особым военным округом Ф.И. Кузнецов поднял уровень готовности противовоздушной системы «без санкции наркома обороны». Жуков приказал отменить уровень готовности, потому что предпринятые действия, которые включают введение затемнения в городах региона, могут «нанести вред промышленности, дать повод к различным слухам и огорчить жителей»[478].

После войны Тимошенко и Жуков объяснят, что Сталин «строго предупредил их о необходимости при совершенствовании оборонительных сооружений принимать максимум предосторожностей, чтобы не спровоцировать немцев на вооруженный конфликт»[479]. Они оба понимали опасность, заключенную в противостоянии Сталину. По иронии, 16 июня Сталин подписал Постановление, как Председатель Совнаркома СССР и секретарь ЦК ВКП(б), «Об ускорении приведения в боевую готовность укрепленных районов», в котором выражал недовольство, что «снабжение вооружением строящихся укрепленных районов проходит неудовлетворительно» и приказывал различным военным округам и промышленным предприятиям закончить все в предельный срок, не позднее первого квартала 1942 года[480].

Вряд ли можно сомневаться, что Тимошенко и Жуков отдавали себе полный отчет в важности маскировки для защиты самолетов, аэродромов и аэродромных сооружений. Однако только 19 июня Сталин подписал Постановление, призывающее маскировать самолеты, взлетно-посадочные полосы, палатки и аэродромные сооружения, и обязывал начальника ГУ ВВС Жигарева закончить эти мероприятия к 30 июля 1941 года. В тот же самый день, 19 июня, Тимошенко и Жуков подписали приказ о выполнении Постановления, расширив его до маскировки боевой техники (танков, артиллерии и т. д.), транспортных машин, хранилищ и других объектов. Приказ четко объяснял цель маскировки, чтобы «аэродромы и самолеты, размещенные на них, не привлекали внимания с воздуха»[481]. Эти директивы были чересчур краткими и чересчур запоздалыми. Все, от Сталина, до Наркомата обороны, Генштаба, погранвойск, военных округов и тех должностных лиц в Наркомате иностранных дел, которые должны были готовить и представлять протесты, очень хорошо знали, что в последний год Люфтваффе проводило программу усиленной разведки советского воздушного пространства.

Кабинеты Оперативного управления Генерального штаба представляли разительный контраст с тихими, солнечными улицами и парками столицы. Телефоны звонили постоянно, так как офицеры штабов военных округов и крупных соединений докладывали из своих передовых частей о немецких войсках, уже сконцентрированных прямо на границе и готовых перейти в наступление. Но в наших фронтовых организациях все еще происходили перестановки, а другие назначения обсуждались. 21 июня готовился черновик Постановления Политбюро о создании Южного фронта «в составе двух армий с местопребыванием Военного совета в Виннице», и с назначением командующим фронтом генерала И.В. Тюленева «с оставлением за ним должности командующего МВО». Членом Военного совета назначался А.И. Запорожец, который до этого был начальником Главного политического управления Красной Армии; где его сменил Лев Мехлис, преданный сталинист, за которым сохранялась также должность наркома госконтроля. Два предпоследних абзаца явно показывали, что война была неизбежна, потому что начальнику Генштаба Жукову вменялось «общее руководство Юго-западным и Южным фронтом, ‹…› а Мерецкову — общее руководство Северным фронтом». Этот черновик, подписанный Маленковым 21 июня, был очень странным в связи с назначением Жукова и Мерецкова. Жуков, оставаясь начальником Генштаба, не был послан в Киев проверять Юго-Западный фронт до второй половины дня 22 июня. И только 26 июня Сталин вернул его в Москву, чтобы послать на Западный фронт ‹не ранее 29 июня — по выписке из журнала записи лиц, принятых Сталиным, где он оставался до 30 июня, опрашивая офицеров фронтового штаба. Как Маленков мог заранее знать, что Жуков будет делать 22 и 26–30 июня?[482]

Дело с Мерецковым еще более странно: как бывший советский советник в Испании во время гражданской войны, он уже упоминался в продолжающихся допросах ветеранов испанской гражданской войны, арестованных в апреле — июне 1941 года. Было ли это назначение представителем верховного командования на Северный фронт действительным (у него, в конце концов, был большой опыт войны с финнами), или это был трюк, чтобы убрать его из Москвы и арестовать позднее[483].

21 июня, между 18.00 и 19.00, Сталин, Молотов и другие члены Политбюро собрались на кремлевской квартире Сталина. По воспоминаниям Анастаса Ивановича Микояна, который тоже там присутствовал, «Атмосфера была напряженной. Сталин по-прежнему думал, что Гитлер не начнет войны»[484]. Около 21.00 Жуков, который был в кабинете в Генеральном штабе, получил звонок от начальника штаба Киевского особого военного округа М.А. Пуркаева, который доложил, что только что на нашу сторону перешел немецкий дезертир с тревожным сообщением. Дезертир, некий Альфред Писков из 22-го инженерного полка, заявил, что 21 июня командир взвода лейтенант Шульц объявил солдатам, что этой ночью после артиллерийской подготовки река Буг будет пересечена на плотах, лодках и понтонах. Писков, который якобы считает себя коммунистом и сторонником Советского Союза, решил бежать и сообщить об этом.

Получив эти данные, Сталин приказал Тимошенко и Жукову прибыть в Кремль. Однако он был подозрительным, спрашивал, «а не перебросили перебежчика специально, чтобы спровоцировать нас?» Остальные поверили сообщению и требовали принять неотложные меры. Вот о чем, в конце концов, договорились собравшиеся в Кремле:

Хотя этот документ был подписан Жуковым 21 июня, он не был получен в Центре связи до 1.45 22 июня и не разослан по войскам до 2.25-2.35. Он остается одним из самых удивительных военных приказов в истории. Вместо того чтобы направить самое простое предупреждение и приказ из одного кодового слова выполнить оборонительные планы, он уклоняется от сути, говоря о «провокационных действиях». В результате многие подразделения совсем не получили этого приказа, и были захвачены врасплох[485]. Сталин и его собеседники продолжали обсуждать ситуацию, но большинство из них ушли к 22.20. Последним ушел Берия в 23.00. Сталин уехал позднее, вернулся на дачу в Кунцево около 1.00. Он сразу же лег спать, но был разбужен через несколько часов Жуковым, который сказал ему, что началась война[486].